Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Теперь расскажу, как была "отмечена" у нас вторая годовщина Чернобыля. 13 апреля председателю Киевского горисполкома тов. В. А. Згурскому было подано заявление:

"Просим Вас разрешить проведение митинга общественности "Памяти Чернобыля" в воскресенье 24 апреля 1988 г. в парке Дружбы народов. Предполагаемая продолжительность митинга – с 13 до 17 часов, количество участников около 1000 человек.

Цели митинга:

1. Почтить память погибших от аварии и поклониться мужеству героев.

2. Рассеять ложные слухи о якобы ухудшившейся радиационной обстановке.

3. Призвать граждан к широкому участию в экологическом движении.

Митинг будет проходить под лозунгами: "Чернобыль – грозное предупреждение!", "Приветствуем ликвидацию ракет!", "К безъядерному миру!", "Новое мышление – надежда всего человечества!", "Поддерживаем курс партии на демократизацию и гласность!", "Больше гласности в экологических вопросах!".

На митинге предполагается выступление героев Чернобыля, ученых, писателей.

Инициативная группа также просит горисполком оказать содействие в проведении митинга:

1. Дать информацию о митинге в городской прессе.

2. Предоставить для озвучивания митинга радиотрансляционную установку.

3. Наладить работу выездного буфета.

4. Выделить наряды милиции для обеспечения общественного порядка.

В целях успешного проведения митинга инициативная группа предполагает все вопросы решать во взаимодействии с советскими и партийными органами".

Это заявление подписали восемь членов инициативной группы: Гудзенко Г. И., геофизик, инженер Института геологических наук АН УССР; Кириенко П. Н., инженер треста "Киевгеология"; Кошманенко В. Д., доктор наук, ведущий научный сотрудник Института математики АН УССР; Ольштынский С. П., кандидат наук, старший научный сотрудник Института геохимии и физики минералов АН УССР; Поташко А. С., старший научный сотрудник временного творческого коллектива "Отклик" при Киевском университете; Сотникова Р. В., инженер треста "Киевгеология"; Федоринчик С. М., аспирант отделения ЦНИИ связи; Яковенко Ю. В., кандидат наук, научный сотрудник Института кибернетики АН УССР.

О том, как развивались события дальше, рассказывают участники инициативной группы.

Галина Ивановна Гудзенко:

"Приближалась вторая годовщина чернобыльской трагедии, вошедшей в жизнь миллионов моих земляков. В предшествовавшие месяцы и недели наше телевидение провело ряд "круглых столов" по атомной энергетике и по экологическим проблемам республики. Город полон слухов – один другого невероятнее. Митинг! Вот где можно почтить память погибших при аварии, дать возможность общественности встретиться с учеными, врачами, участниками ликвидации последствий аварии и, возможно, рассеять вздорные слухи.

Инициативная группа собралась у Мариинского дворца, где разместился Украинский комитет защиты мира, в рамках которого начала действовать экологическая организация "Зеленый свiт". Но, увы, – слаб пока наш защитник природы и человечества: взять на себя ответственность за проведение такой акции, как митинг трудящихся, "Зелений свiт" не решился. Тут же было решено обратиться за помощью и разрешением на проведение митинга в горисполком. Согласовали текст и отправили гонца в приемную. Все в рамках Конституции. Поскольку сроки поджимали, попросили решить наш вопрос побыстрее. Когда мы пришли в понедельник 18 апреля за ответом (а митинг планировался на 24 апреля), взволнованная девушка в приемной сообщила, что наше заявление только сейчас попало "на доклад к т. Згурскому", что вопрос очень серьезный и может быть решен только на пленуме горисполкома, и, естественно, никто не знает, когда будет пленум. Ответ, мол, получите в течение месяца. Какая уж тут годовщина… Наконец после долгих уговоров милостиво разрешила справиться о результате в среду, 20 апреля"

Станислав Петрович Ольштынский:

"До 20 апреля подписавших письмо подвергли проверке с целью установления реальности личностей, образа жизни, благонадежности и лояльности по линии райотделов милиции с посещением места жительства участковыми уполномоченными и наведением справок у соседей и дворников домов. С нами были проведены беседы представителей бюро первичных партийных организаций и сотрудников режимных отделов по месту работы. Эти беседы носили характер "промывания мозгов" с увещеваниями в стиле "почему вы с нами не noсоветовались?", "почему не поставили нас в известность?" При всей внешней вежливости этих "бесед" они носили характер бюрократического нажима.

20 апреля 1988 года мы были приглашены на прием к заместителю председателя Киевского горисполкома В.Н.Кочерге, однако прием был перенесен им на следующий день. 21 апреля пятеро из нас были приняты В. Н. Кочергой. В кабинете присутствовали также директор Института коммунальной гигиены М. Г. Шандала, заместитель председателя городского Комитета общества охраны природы А. Т. Лупашко, завприемной горисполкома И. К. Билевич и еще один мужчина в сером костюме, которого нам не представили. В течение всего приема он молчал.

Кочерга зачитал наше письмо, затем сказал, что исполком провел предварительные консультации с заинтересованными ведомствами и общественными организациями по данному вопросу. Никто из них это предложение не поддержал. Затем Кочерга сказал, что уже проведен ряд мероприятий, в том числе в г. Славутиче и у пожарных г. Киева. Вопросы чернобыльской аварии достаточно освещались в печати и на различных собраниях, и исполком считает нецелесообразным использовать для митинга выходной день. Далее он рассказал о радиационной обстановке в Киеве и ее безопасности, об удовлетворении городскими властями нужд переселенцев и строителей, проживающих в Киеве.

Хотя Кочерга высказался одобрительно о лозунге "Больше гласности в экологических вопросах", но на нашу просьбу окончательно сформулировать позицию исполкома по вопросу проведения митинга заявил, что исполком это предложение не одобряет и не поддерживает. Обещал выдать краткое письменное заключение.

Мы заявили, что в связи с фактическим отказом горисполкома в разрешении на проведение митинга мы прекращаем работу по его организации, оповещаем людей о том, что митинг не разрешен и никого не собираем для его проведения. Просим различные стихийные попытки выступлений с работой нашей группы не связывать.

Однако, как выяснилось, 24 апреля в парке Дружбы народов работали усиленные наряды милиции, был задействован вертолет наблюдения, а в Витутинском райкоме КПУ в течение пяти часов находились собранные туда "на всякий случай" директор Чернобыльской АЭС М. П. Уманец, директор Института коммунальной гигиены М. Г. Шандала, член-корреспондент АН УССР В. М. Шестопалов, завлабораторией дозиметрии центра радиационной медицины АМН И. А. Лихтарев и многие другие руководящие работники партийных, советских органов и учреждений. А митинга не было! Получается, что Киевский горисполком впустую проделал огромную работу, оторвал от отдыха уважаемых людей совершенно зря, без всякой пользы для хорошего гражданского дела. "Как бы чего не вышло". Апофеоз бюрократизма!

Вот какова гласность и демократизация "по-киевски".

Галина Ивановна Гудзенко:

"26 апреля этого года маленький зал Союза писателей Украины, где состоялся вечер, посвященный второй годовщине аварии, не мог вместить всех желающих. Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках, томились в коридоре. А в это время на Крещатике наряды милиции и дружинники "героическими усилиями" пресекали стихийную демонстрацию по этому же поводу. И силы нашлись, и средства, а вот разрешить митинг – это пока выше возможностей наших городских властей. Удастся ли дожить до сотрудничества с "избранниками народа"? Очень хотелось бы этого".

28 апреля 1988 года в газете "Вечерний Киев" появилось сообщение Управления внутренних дел горисполкома, выдержанное в грозных, столь знакомых тонах:

"26 апреля 1988 года, в 19.00, во время проведения подготовительных и ремонтных работ к первомайской демонстрации на улице Крещатик и площади Октябрьской революции группа экстремистски настроенных лиц, состоящая в основном из числа членов так называемого "украинского культурологического клуба", пыталась провоцировать беспорядки, усложнить проведение этих работ, мешать движению транспорта и пешеходов.

Используя как предлог вторую годовщину аварии на Чернобыльской АЭС, участники сборища стремились провокационными выкриками и надписями на транспарантах подстрекать прохожих к противоправным действиям, сознательно спекулируя на их чувствах.

Руководители и активисты так называемого УКК были официально предупреждены правоохранительными органами о недопустимости подобных действий в соответствии со статьей 1873 Уголовного кодекса Украинской СССР, которая предусматривает ответственность за организацию или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок.

Поскольку, невзирая на предупреждения, участники сборища продолжали свои антиобщественные действия, сотрудники органов внутренних дел и народные дружинники были вынуждены доставить в Ленинское РОВД 17 правонарушителей.

После рассмотрения и соответствующего предупреждения 14 из них в тот же день были отпущены (следуют фамилии)".

Это "перестройка" по-киевски.

Вспоминаю, как долгие годы в Киеве шла глухая борьба вокруг Бабьего Яра: кому-то очень не хотелось, чтобы на месте кровавых гитлеровских злодеяний собирались люди, вспоминали своих близких… Сколько административного рвения было затрачено на все запретительные меры – и какой ущерб мы наносили сами себе, престижу нашей страны. Потом наконец разум восторжествовал – и что случилось? Киев стоит на месте, красные флаги на месте, только в сентябре приходят к памятнику жертв Бабьего Яра люди, кладут цветы, выступают, встречаются, думают, вспоминают.

Я убежден, что Киевский горисполком и лично его председатель Згурский несут полную ответственность за то, что произошло в Киеве 26 апреля 1988 года. Вместо того чтобы отсиживаться под охраной милиции в служебном кабинете и разъезжать по городу в черной "Волге", В. А. Згурский (человек, совершенно недоступный для подавляющего большинства киевлян) был обязан проявить интерес к предложению вполне благонамеренных и законопослушных граждан Киева и подумать: что же лучше? Организованный и проводимый ответственными людьми митинг или стихийная демонстрация (кстати, тоже вписывающаяся в рамки Конституции), явившаяся следствием необоснованного запрета городских властей?

Трусливая, в сущности, антиперестроечная позиция (почему бы, кстати, после этой истории Згурскому как человеку, несущему моральную ответственность за нее, не подать в отставку?) только льет воду на мельницу различного рода экстремистов, пытающихся использовать неуклюжие запретительные меры безнадежно устаревшей Административной Системы для реализации своих корыстных целей.

Да неужели у вас, "отцы" нашего древнего города, нет иных аргументов и решений, кроме полка милиции и катков, перегородивших Крещатик? Стыдно за вас.

Я убежден, что "чернобыльские встречи" надо узаконить. Надо делать все возможное, чтобы не сработал период полураспада памяти, период нашего полузабытья. Ведь уроки Чернобыля жизненно необходимы нам для построения будущего.

Возвращение

КПП в Дитятках напоминает перевалочный пункт на границе двух государств. Широкая многополоска шоссе, помещения для караульной службы, шлагбаумы, предупредительные надписи. Это и есть граница Зоны – нового, невиданного мира, возникшего в 1986 году и надолго утвердившегося на этих полесских землях, полных печальной прелести.

Стоит перед шлагбаумом автобус. Обтерханный, видавший виды "пазик". Сидят внутри люди старухи в черных плат ках, старики. Молоденький милиционер проверяет про пуска. Старается не смотреть на желтый профиль покойника. Неловко цепляется за железный венок стоимостью 8 рублей 50 копеек. Грохочут окрашенные зеленой краской листья. Едут в Зону хоронить земляка. Возвращают его этой земле, родным местам, где вырос, где прожил всю жизнь. Поднят шлагбаум, автобус въезжает в Зону. При выезде он пройдет тщательный дозиметрический контроль. А поминки устроят уже на новом месте – где-нибудь в одном из 52-х выстроен ных летом 1986 года сел на Киевщине.

Возвращение.

Осенью 1987 года мы с режиссером Марком Орловым жили несколько дней в Чернобыле – ездили по Зоне, были на АЭС, встречались с разными людьми. В отделе информации и международных связей смотрели все, что снято о Чернобыле у нас в стране и за рубежом. Кино– и телефильмы, программы западного телевидения и отечественные видеосъемки судебного процесса над виновниками аварии.

Потом мы поехали по Зоне в сторону Белоруссии. Было нас несколько человек, все в одинаковой форме цвета хаки в фуражках-афганках на головах, в тяжелых башмаках Выехали на околицу Чернобыля, к Припяти, через которую переброшен понтонный мост. Опять вспомнилась война, детство, возвращение весной 1944 года в Киев – и женщины с котомками (на Украине их называли "клумаки" ) за плечами…

И только наш автобус въехал на мост (по нему в мае 1986-го эвакуировался из села Красно отец Леонид), как впереди мы заметили нескольких старых женщин, бредущих на левый берег Припяти. В черных плюшевых жакетках, с мешками на спинах. Увидев автобус, женщины замахали руками. Мы остановились, взяли их.

Что делают они здесь, в строго охраняемой Зоне?

Это – возвращенцы. Или, как называют они сами себя, "самоселы". Те, кто самовольно, невзирая на все запреты, вернулся домой, в родное село. Так мы доехали до села Парышев, что в нескольких километрах от переправы. А возвращались женщины из Чернобыля, куда ходили купить хлеба и молока – ведь в селе ничего нет – ни магазинов, ни почты, ни медицины, ни власти. Мы сели на скамеечке возле сельсовета, на дверях которого – увесистый замок, и я записал бесхитростные рассказы этих людей.

Ульяна Яковлевна Урупа:

"Я возвратилась в село три недели тому. Почему вернулась? Жили мы в Барышевском районе, село Лукьяновка. А перед тем три с половиной месяца жили в Бородянском районе. У людей. Люди нас не обижали, приняли хорошо, очень хорошие хозяева. А потом в августе 1986 года приехала колонна грузовиков, и нас перевезли в Лукьяновку. Там построили домики, рядом с селом построили. Нам дали отдельный домик – мне пятьдесят семь лет, – я пенсионерка, муж пенсионер, и мать старенькая калека. Что я скажу? Беда, да и только. Домик сырой. Холодно. Обои поотпадали. Никто внимания на нас не обращал. Никто не понимал. Там совхоз. Угля путного не дали. Домики неплохо построены, но они сырые. Что же за два месяца можно было сделать?

А совхоз что? Совхозу рабочие нужны. А не пенсионеры. Рабочим директор дает по восемьсот килограммов угля, и из совхоза еще помощь. А мы вроде сами по себе. Мы пенсионеры, нам в могилу надо идти. И все. Так чего ж я там буду скитаться? Сидеть и погибать? Мы зиму одну перезимовали – хватит. Очень холодно было в доме. Вот так в фуфайках и жили. А ночью не ложились, боялись, что батареи полопаются. Так мы и бегали. Пойдем к тому углю, помешаем, а он и потух. Там котлы были. Мы дрова искали, палку любую. Если б хоть сделали по государственному котлу – мы бы платили деньги и были бы довольны. А тут – нагрелось, а потом сразу и потухло.

Молодые остались. Стонут. Только что дети, потому некуда деться, а если бы не дети – все бы сюда вернулись. "Только домой, – плачут люди, – хотим домой. Установите нам власть, давайте скот, давайте жить, давайте сельсовет". Скот мы сдали, когда выезжали отсюда. Сначала скот погрузили на машины, а потом нас. Пошла колонна скота и колонна людей. Если бы вы увидели, что тут делалось… Война. Самолеты летят. Скот ревет, дети плачут… Война настоящая, только не рвались снаряды. Хуже войны… Чего ж мы будем там жить? Хотя бы один раз к нам приехало какое-нибудь начальство, чтобы было кому пожаловаться, с кого потребовать, сказать – помогите нам; мы же люди, сдвинутые с места, расстроенные, разнервенные, хоть бы дров дали. Сырость – одежда мокрая, к телу липнет, спать нельзя, все смердит. Тяжелая была зима… Много наших людей там умерло. Много".

Хима Мироновна Урупа:

"Я поехала со всеми в эвакуацию, ну и поселили меня к племяннице. Тут я имела хату, все хозяйство… а там по одной дощечке ходи, да если что не так – то племянница кричит на меня. Я терпела-терпела, одна, у меня никого нет – ну и добралась до Парышева. Месяца два пошаталась, а больше нет. В июне 86-го вернулась. Границы тогда никакой не было. Прошла всю Зону пешком. Солдат не было. Вот я дома хожу, туда-сюда, когда откуда ни возьмись – милиция пришла: "Здравствуйте, бабушка". – "Здравствуйте". – "Давно вы, бабушка, тут?" А я говорю: "Да в среду приехала. А в какую среду

– то лучше не знаю". – "Вы, бабушка, здесь долго не будьте, потому что много будете набирать этих… рейганов…" Я говорю: "Сынок ты мой, голубчик, – их, правда, двое было, – детки вы мои коханые, я же больше не наберусь, чем набралась, и оно было здесь и раньше, только никто не мерял". Ну, они пошли, а я продолжаю дальше.

Люди, когда выбирались в эвакуацию, так забирали вещи с собой. А я ямку выкопала и закопала. Вещи, разную ерунду, одежду. Она чуть не погнила. Так я ее вывесила сушиться. А там всякое разное – и красное, и синее, и розовое. Тут слышу – самолет летит. В-в-ву… Я – одежду прятать, чтоб не видели… Он и полетел. Продолжаю жить. Уже больше стало людей – то один, то двое, то трое проникают и проникают. Вот я и дожилась, что надо картошку на осень возить. Своя плохая, пропала в земле. Я пошла по полям, за стебель, смотрю где хорошая. Так и навозила картошки мешков пятнадцать на зиму. Куры у меня были и три собаки.

Так и перезимовала. Ничего не боялась. Я на краю села жила, сама ночевала. Попросила, чтобы мне радио на батарейках купили, слушаю себе. Хоть бы что. Керосиновая лампа. А керосин брала в магазине, там его много – так нам милиция открыла, дали керосину. А дров сколько было! На этот год еще хватит. Печку натоплю, лежу себе, тепло, красота. А хлеб нам начала Белоруссия возить – лавка приезжала. Вот так зимой в нашем селе душ двадцать жило. А всего было перед аварией душ четыреста. А уже под весну начали люди съезжаться – больше, больше.

Спасибо милиции, они за нас заботились. Приезжали, смотрели – где там наши бабки? И снег разгребали, когда большие заносы были. Они нас не выгоняли. Поговорят, поговорят, что нельзя – а мы их послушаем. Куда они нас повезут?

Сегодня уже в селе живет сто двадцать человек. Восемьдесят дворов заселено. Не только пенсионеры, есть те, кто работает в Чернобыле. Но детей сюда не везут".

Олена Кондратьевна Бондарь:

"Я на пенсии уже два года. Муж тоже на пенсии. Дети – один в Киеве, в Академии наук работает, второй был в Чернобыле. Дети в прошлом году сюда нас не пускали, невестка прямо гвалт! А я говорю: "Да у вас в Киеве больше той радиации, чем у нас. Приезжал один милиционер, мерял, говорил, что у него в Киеве на подушке больше, чем у нас здесь". В этом году сын молчал. Ничего не сказал. Я ему говорю: "Сынок, как хочешь, я иду домой, потому что тут я умру".

Я жила в Барышевском районе, отдельная хата. Но там ничего не растет. Одна осина в огородах. Они не знают, что такое яблоко. Разве что поедут в Киев и купят. А здесь я картошки напахала, четыреста тыкв вырастила, мешок зерна – уже и продала, лук есть, и морковь, и свекла, и огурцы – все есть. И помидоры, и груши.

Врачи были у нас, кровь брали. Я думала, что эта радиация на пользу человеку. Кто там был болен, в эвакуации, здесь все здоровы. А там много наших умерло – душ восемнадцать. Старики все – позамерзали, простудились. Почти всех их здесь и похоронили.

Церковь закрыта. Говорят, что на Илью много чернобыльцев приехало. Вокруг церкви собрались люди… Батюшки не было, а людей много. Сами молились богу. Это такая наша жизнь.

Все хотят домой. И никуда мы отсюда не выселимся. Ни за что. А если кто-то нас будет отсюда забирать – мы будем хаты жечь и сами будем гореть. Или – вон рядом речка: возьмемся за руки и так прямо в речку бросимся. Если нас будут трогать нахально.

Возвращались сюда на машинах. И поросенка привезли, и кур. Коров люди держат. Кто пьет молоко, кто поросятам отдает".

Хима Мироновна Урупа:

"Ой, коровы, коровы… Горе одно. Вы знаете, откуда люди коров взяли? Из Черной зоны. Не купили корову, а просто поймали. Черная зона – это десятикилометровая. А наша считается Зеленая зона. Черная зона за проволокой – от нас в шести километрах… Люди рассказывали, что в Черной зоне две коровы ходят. И двое теляток. "Заберите, – говорят люди, – жалко". Когда коров вывозили, видать, выпрыгнули из машины. И полтора года жили сами в Зоне.

Вот эту картину можно перенести?

Коровы были тельные, когда спрыгнули с машины, они растелились. И та, и та с теленком. Перезимовали и ходили. Разве можно на это спокойно смотреть? (Плачет.) И одна корова у меня. Она стоит у меня в сарае, я ей сено даю, свеклу, тыкву. Молоко у нее есть, но я не пью. А теленка уже нет. Волки съели. Сейчас здесь много волков появилось. Двух коней разорвали… И лисицы есть. Говорят люди, что в Старых Копачах еще одна корова ходит, килограммов девятьсот весу в ней, вымя такое большое. Они уже зверями стали. Люди из того села ходили и просили, чтоб кто-то забрал ту корову. Она идет к людям и руки всем лижет. А люди боятся… Уже зима наступает. Что будет с тем бедным скотом?"

Алексей Федотович Коваленко:

"Я здесь зимовал. Мне восемьдесят лет, я радиации не боюсь. Воевал. Был на финской, потом на польской, потом на Алтай и оттуда – на Отечественную. Пять лет отбыл. Закончил войну в Праге. Имею медали, орден. Жена была в эвакуации, а я здесь. Потом весной привез жену. Здесь лучше. У меня зимой света не было – я милиции сказал. Они позвонили в Чернобыль, приехали оттуда и провели электричество.

Живем очень хорошо. Земли сколько хочешь – хоть пять гектаров бери. Только нечем пахать. Власти никакой. Белорусы берут наши совхозные угодья. Здесь Белоруссия в семи километрах от нас. Так они под самым моим домом выкосили сено и вывезли к себе. Из Белоруссии приезжали машиной закупать картошку. Потом возят ее в Москву, Ленинград. По двадцать копеек платят за килограмм. Как можно понять – что это такое?

В милиции тоже меряют эту "радиацию". Там один милиционер со мной ходил. Меряет, меряет – нет… нет… есть! И до черта есть! Ну, я взял лопату, срезал радиус метровый.

Потом взяли воду из колодца и давай лить. Они меряют – нет! И куда ОНО улетело? В воздух? Или в землю?"

После этих разговоров мы ехали молча. Слов никаких не было. Может, слезы в глазах… На земле уже явственно проступали признаки запустения: кустисто росла самосеяная пшеница, бурьяны подступали к самой дороге, запущенной сверх всякой меры, заглушали дворы сельских школ. Леса, подернутые осенней дымкой, были угрюмы, села – вымерли. В одном селе увидели роскошный двухэтажный дом. Белым газовым шлейфом выхваченная из открытого окна развевалась по ветру кружевная занавеска. Милиционеры, ехавшие с нами, рассказали, что хату эту, в которой только бы жить да жить да детей рожать и добро наживать, построил перед самой аварией молодой механизатор. Три года работал не покладая рук, сам выкладывал по кирпичику… Потом Украина внезапно закончилась. Началась Белоруссия, о чем извещала едва заметная, замшелая, засыпанная пылью табличка.

Белоруссия – сестра Украины, многострадальная и героическая, простодушная и работящая. Авария в Чернобыле жестоко прошлась и по белорусским пескам, лесам, болотам (там, где радионуклиды, труднее всего очистить). И только совесть и мужество Алеся Адамовича, его взволнованный голос заставили местные власти взглянуть в лицо беспощадной правде, признать тот факт, что радиоактивный факел опалил и Белоруссию.

…Через полчаса мы катили по короткому заасфальтированному отрезку улицы, ведущей в центр белорусского села Гдань (если помните, именно сюда советовал мне поехать Аким Михайлович Старохатний).

Село это, между прочим, находится в 30-километровой зоне.

В отличие от украинских сел, здесь кипела жизнь. Мы зашли в местную школу, дивясь звонким ребячьим голосам. Ведь никто же вроде бы не отменял режима Зоны, такими строгостями обставленного с украинской стороны.

Василий Михайлович Самойленко, завуч школы имени Героя Советского Союза П. И. Шпетного, деревня Гдень Брагинского района Гомельской области:

"Нас выселили 4-го мая. А некоторые деревни выселили лишь в конце мая. Выселение организованно проходило – раз надо, так надо. А вот возвращение, заселение деревни проходило, как говорится, по-партизански.

Нас сначала вывезли в деревню возле Брагина, но потом оказалось, что мы из лучшей зоны попали в худшую. Нам сел настроили. Но конкретно никуда не определили. В конце августа мы еще толком не знали – где будем. Я интересовался – мне же работать надо с 1-го сентября. В Гомеле и в облоно, и в облисполкоме бывали. Нам говорили, что пробы все чистые. А еще раньше в то село, в котором мы временно жили, приезжало к нам руководство республиканское, они заявили, что скоро возвращение назад. Приезжали Таразевич – председатель Президиума Верховного Совета БССР, Камай – первый секретарь Гомельского обкома.

Но чтобы конкретно, чтобы была команда заселять Гдень – такой команды не было. Люди постепенно стали возвращаться. Колхоз стадо коров погнал сюда, пастухи пришли. Где-то к октябрю месяцу деревня была заселена. А учебный процесс в школе мы начали после Октябрьских праздников.

Когда руководители выступали, они обещали нам благоустроить деревню, проложить асфальт, но, видимо, сразу же за все деревни ухватились

– поэтому у нас начали, немного асфальта проложили, щебень насыпали, одно начали, другое не кончили – и все. Только пыль теперь поднимается.

Куда-то убрали всю технику, никто толком не знает. А живем мы нормально. Только медики работают вахтенным способом. И половины учителей не хватает.

Зона со стороны Белоруссии открыта, люди на своих машинах ездят. Колхоз наш полностью вернулся к хозяйственной жизни. В школе учится пятьдесят один ребенок. Трое детей не вернулись.

Молоко завозят в магазин. Молока недостаточно, но у людей есть коровы, люди употребляют молоко от своих коров. У меня у самого корова, я пью свое молоко. Слава богу – живу".

Учительница химии и биологии Надежда Михайловна Самойленко:

"Я думаю, что выскажу мнение многих: сюда мало кто бы вернулся, если бы нам было где жить. А так уже на носу был декабрь 86-го, надо было вернуться, потому что те хозяева не очень-то хотели, чтобы мы там жили. И никто нам ничего не обещал – построить села, как это сделали на Украине.

Нам платят двойную зарплату, говорят, что у нас чистая зона. Но мне не очень-то верится, что она чистая. Если Украина всех своих выселила из 30-километровой зоны, считая ее нечистой, то почему же у нас в Белоруссии чисто? Вы знаете, сколько здесь километров до АЭС? Семнадцать. В хорошую погоду от нас станция видна. Как же может быть здесь чисто? Если в Бразилии ампулка от рентгенкабинета столько дает, то я думаю, что в Гдене повыше радиация будет, чем там.

Мы вынуждены были вернуться, это я смело заявляю. Нам некуда было деваться. Если бы нам предложили дома и квартиры, разве бы мы вернулись?

Перед аварией у нас был постоянный медработник, фельдшер. У него маленькие дети, как раз его жена родила двойню. Он здесь жил, хозяйство вел. После аварии уехал и не вернулся.

Когда мы возвратились сюда – мы только половину своих вещей застали. А у некоторых и того меньше. Вот даже в нашей школе пропали вещи, магнитофон – и теперь надо отвечать директору, потому что они пропали во время эвакуации. Какое отношение к этому имеет директор?

Когда мы возвращались – нам золотые горы наобещали. И водопровод, и крыши, асфальт. И клуб. Асфальт не проложен. Водопровод недавно проложили, но он работает ненормально. Топим в основном дровами. Пытаемся проводить разъяснительную работу, чтобы дети в лес не ходили по грибы, но…

Психологическое состояние напряженное".

Из сообщений прессы:

"Условия необычные – на поле всегда дозиметрист. Он проверяет каждый тюк сена, продукты, воду. Работать нужно в респираторе – даже на лугах много пыли. Попробуйте в двадцатиградусную жару надеть "лепесток" – больше двадцати минут никто не выдерживает.

Еще труднее трактористам. Земля по-прежнему является источником радиации. Во дворе коммунхоза растут прекрасные розы. Невольно потянулся к нежному цветку, но меня опередил дозиметрист, старший инженер А. И. Ковалев. Придержал за плечо, а потом поднес к вспаханной полоске мембрану прибора – стрелка резко отклонилась.

Так пахнут у нас розы, – пошутил Анатолий Иванович" (Из статьи В. Левина "Трудное возрождение", газета "Советская Белоруссия", 19 июля 1987 г.).

"Брагинщина сильно пострадала во время аварии. Из 137 населенных пунктов в строю осталось 92. Население насчитывало 39 тысяч человек, уменьшилось до 24 тысяч. Остальные переселились в другие районы. И среди них много специалистов. Не хватает учителей, медицинских работников, продавцов… В прошлом году из пяти распределенных в Брагин хирургов приехал только один специалист из Гродно… Вахтовым методом работают и многие учителя". (Из статьи В. Левина "Мужество и клятва Гиппократа", "Советская Белоруссия", 30 июля 1987 г )

…Выезжая из деревни Гдень, мы заехали в полуразрушенный медпункт. Новый заканчивали строить. Пришлая медсестра с удовольствием готовилась уезжать отсюда – она уже отбыла свою вахту… Дети с ранцами за спиной, возвратившиеся из школы, весело бегали по улице. Пыль стояла столбом. Куры копошились в навозе. Двое мужиков лениво возились на разобранной крыше клуба. И вдруг мы увидели кошку.

Лысую. Только лысина была не на голове, а на брюхе. Мы переглянулись… А через несколько месяцев я прочитал за мечательный рассказ белорусского писателя Ивана Пташникова "Львы": герой рассказа – сельский простоватый пес Джуки, повествующий о том, как висело над селом коричневое облако, пахнущее йодом, как люди в страшных намордниках убивали сельских собак. А собаки были облезшие, словно львы.

Думаю, это – лучшее, что написано на темы аварии в прозе нашей.

Из письма Т. Г. Петровой, инженера Гомельского вагоноремонтного завода:

"В сентябре этого года (1987) я была на сельхозработах в д. Рассвет Октябрьского района Гомельской области. Жила у переселенцев из деревни Колыбань Брагинского района. Дома с удобствами, но радости в домах нет. Каждый вечер они собираются – и все про одно и то же. И теперь не теряют надежды, что их переселят обратно. В войну их деревню сожгли немцы. Остались одни печки. Но, говорят, что легче было беду переживать. Знали, что пришли чужие люди и сожгли дома, их нет. А здесь все цело, все на месте, не сгорело, а они должны жить на чужбине…"