Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

Подумать только!

Еще в мае их, возможно, похвалили бы, объявили героями. А в июне уже наказывали. Так стремительно в Зоне изменились времена, изменилось само отношение к этому емкому понятию "героизм".

Лишь отношение к тем, чьи портреты в черных рамках висели на стене чернобыльской пожарной части, не изменилось и не изменится никогда.

Белоконь со "Скорой"

Валентин Петрович Белоконь, 28 лет, врач "Скорой помощи" медсанчасти города Припять:

"Двадцать пятого апреля в двадцать часов я заступил на дежурство. На Припяти работает одна бригада "Скорой помощи" – врач и фельдшер. А машин "скорых" у нас всего шесть.

Когда было много вызовов, мы разделялись: фельдшер гонял к "хроникам" – если надо сделать укол, а врач – на сложные случаи и детские. В то дежурство работали мы раздельно, вроде бы двумя бригадами: фельдшер Саша Скачок и я. Диспетчером была Маснецова. И вот с этих восьми часов вечера как-то все поехало, понеслось с удивительной быстротой. Нет, вначале все спокойно было на атомной станции, но неспокойно по городу. Я ездил все время, практически не выходил из машины. Вначале была какая-то пьянка, кто-то там выбросился из окна, нет, не погиб, абсолютно здоровый, но пьяный в дым… Потом детские вызовы были, к бабуле одной ездили, и потом где-то вечером, часам к двенадцати – я хорошо запомнил, потому что ночь была сумбурная, – поступил вызов: мальчик тринадцати лет с бронхиальной астмой, затянувшийся приступ. А затянулся он потому, что звонил сосед и не указал номера квартиры. Я выехал на проспект Строителей, а уже полночь и домина большой. Посмотрел, походил-походил – никого. Что делать? Не будешь же всех будить. Уехал.

Приехал, Маснецова говорит: "Звонили, уже указали номер квартиры". Я опять туда, приезжаю – на меня сосед ругается, что поздно приехал. Я говорю: "Так и так, не знал номера". А он: "А вы должны знать". А я честно не знал, впервые к этому мальчику ездил. Дома этот сосед давил на меня, чуть ли не лоз в драку, я тогда спустил мальчика в салон "РАФа" и ввел внутривенно эуфиллин. А сосед все грозил пожаловаться на меня…

Вот когда мы возвращались к себе в больницу – а ехали мы с водителем Анатолием Гумаровым, он осетин, ему лет тридцать, – мы увидели ТО. Как это было? Ночью едем, город пустой, спит, я рядом с водителем. Вижу две вспышки со стороны Припяти, мы сначала не поняли, что с атомной. Мы ехали по Курчатова, когда увидели вспышки. Подумали, что это зарницы. Потому что крутом дома, мы атомной станции не видели. Только вспышки. Как молнии, может, чуть больше, чем молния. Грохота мы не услыхали. Мотор работал. Потом на блоке нам сказали, что жахнуло здорово. И наша диспетчер слыхала взрыв. Один, а потом второй сразу же. Толя еще сказал: "Зарницы не зарницы, не пойму". Он сам охотник, поэтому его немножко смутило. Ночь была тихая, звездная, ничего такого…

Когда приехали в медсанчасть, диспетчер говорит, что был вызов. Мы приехали в час тридцать пять минут. Поступил вызов на атомную, и фельдшер Саша Скачок уехал на АЭС. Я спросил у диспетчера: "Кто звонил, что за пожар?" Она толком не сказала ничего – надо мне ехать, не надо. Ну и решили от Саши дождаться информации. В час сорок – сорок две перезвонил Саша, сказал, что пожар, есть обожженные, нужен врач. Он был взволнован, никаких подробностей, и повесил трубку. Я взял сумку, взял наркотики, потому что есть обожженные, сказал диспетчеру, чтобы связалась с начальником медсанчасти. Взял с собой еще две машины пустых, а сам поехал с Гумаровым.

До атомной хода "рафиком" – минут семь – десять по прямой.

Мы выехали той дорогой, которая идет на Киев, а потом повернули налево на станцию. Вот там я и встретил Сашу Скачка – он ехал навстречу нам в медсанчасть, но "рафик" его был с маяком включенным, и я не стал их останавливать, потому что раз с маяком – случай неординарный. Мы поехали дальше на станцию.

Ворота, стоит охрана, нас прапорщик встретил: "Куда едете?" – "На пожар". – "А почему без спецодежды?" – "А я откуда знал, что спецодежда нужна будет?" Я без информации. В одном халате был, апрельский вечер, тепло ночью, даже без чепчика, без ничего. Мы заехали, я с Кибенком встретился.

Когда с Кибенком разговаривал, спросил у него: "Есть обожженные?" Он говорит: "Обожженных нет. Но ситуация не совсем ясна. Что-то моих хлопцев немножко подташнивает ".

Пожар фактически уже не был виден, он как-то по трубе полз. Перекрытие рухнуло, кровля…

Мы беседовали с Кибенком прямо у энергоблока, где пожарные стояли. Правик, Кибенок – они тогда двумя машинами подъехали. Правик выскочил, но ко мне не подходил, а Кибенок был возбужденный немного, взвинченный.

Саша Скачок уже забрал со станции Шашенка. Его хлопцы вытащили. Обожженного, на него балка рухнула. Он умер в реанимации двадцать шестого утром.

Дозиметров у нас не было. Говорили, что есть противогазы, есть защитные комплекты, но ничего этого не было, не сработали…

Мне надо было по телефону позвонить, Кибенок сказал, что и ему надо связаться с начальством, и тогда я поехал на АБК – административно-бытовой корпус метрах в 80 от блока. Машины запарковал на кругу, одна машина чуть ближе к блоку стояла. А ребятам сказал: "Если нужна помощь – я здесь стою".

Тревогу я ощутил по-настоящему, когда увидел Кибенка, а потом возле административного корпуса – ребят из эксплуатации. Они выскакивали из третьего блока и бежали к административному корпусу – ни у кого толком ничего не узнаешь.

Двери здравпункта были заколочены…

Позвонил в центральный щит управления. Спрашиваю: "Какая обстановка?" – "Обстановка неясная, оставайтесь на месте, оказывайте помощь, если надо". Потом позвонил к себе в медсанчасть. Там уже был замначальника Печерица Владимир Александрович.

Я сказал Печерице, что видел пожар, видел обрушенную кровлю на четвертом энергоблоке. Это было что-то около двух часов ночи. Сказал, что волнуюсь – приехал сюда, никакой работы пока не делаю, а город-то весь на мне висит. Могут же быть срочные вызовы. Еще я сказал Печерице, что пока пораженных нет, но пожарные говорят, что подташнивает. Начал вспоминать военную гигиену, вспоминать институт. Всплыли какие-то знания, хотя казалось, что все забыл. Ведь как у нас считали? Кому она нужна – радиационная гигиена? Хиросима, Нагасаки – все это так далеко от нас.

Печерица сказал: "Оставайся пока на месте, минут через пятнадцать

– двадцать перезвонишь, мы скажем тебе, что делать. Не волнуйся, мы на город дадим своего врача, вызовем". И буквально тут же ко мне подошли трое, по-моему командированные, привели парня лет восемнадцати. Парень жаловался на тошноту, резкие головные боли, рвота у него началась. Они работали на третьем блоке и, кажется, зашли на четвертый… Я спрашиваю – что ел, когда, как вечер провел, мало ли от чего может тошнить? Замерил давление, там сто сорок или сто пятьдесят на девяносто, немного повышенное, подскочило, и парень немного не в себе, какой-то такой… Завел его в салон "скорой". В вестибюле нет ничего, там даже посадить не на что, только два автомата с газированной водой, а здравпункт закрыт. А он "заплывает" у меня на глазах, хотя и возбужден, и в то же время такие симптомы – спутанная психика, не может говорить, начал как-то заплетаться, вроде принял хорошую дозу спиртного, но ни запаха, ничего… Бледный. А те, что выбежали из блока, только восклицали: "Ужас, ужас". Психика у них была уже нарушена. Потом ребята сказали, что приборы зашкаливают. Но это позже было.

Этому парню сделал я реланиум, аминазин, что-то еще, и сразу же, как только я его уколол, еще трое к "скорой помощи" пришли. Трое или четверо из эксплуатации. Все было как по заученному тексту: головная боль, с той же симптоматикой – заложенность в горле, сухость, тошнота, рвота. Я сделал им реланиум, я один был, без фельдшера, и – сразу их в машину и отправил в Припять с Толей Гумаровым.

А сам снова звоню Печерице, говорю – так и так. Такая симптоматика.

– А он не сказал, что сейчас же посылает вам помощь?

– Нет. Не сказал он… Как только я этих отправил, ребята привели ко мне пожарных. Несколько человек. Они буквально на ногах не стояли. Я чисто симптоматическое лечение применял: реланиум, аминазин, чтобы психику немножко "убрать", боли…

Когда Толя Гумаров вернулся из медсанчасти, он привез мне кучу наркотиков. Я перезвонил и сказал, что делать их не буду. Ведь обожженных не было. А мне почему-то совали эти наркотики. Потом, когда я приехал утром в медсанчасть, у меня их никто брать не хотел, потому что начали замерять меня – фон идет сильно большой. Я наркотики сдавать, а они не берут. Я тогда вынул наркотики, положил и говорю: "Что хотите, то и делайте".

Отправив пожарных, я уже попросил, чтобы калий йод прислали, таблетки, хотя в здравпункте на АЭС йод, наверно, был. Сначала Печерица спрашивал: "А почему, а зачем?" – а потом, видно, когда пораженных они увидели, больше не спрашивали. Собрали калий йод и прислали. Я начал давать его людям.

Корпус был открыт, но люди на улицу выходили. Их рвало, им неудобно было. Стеснялись. Я их загоню всех в корпус, а они – во двор. Я им объясняю, что нужно садиться в машины и ехать в медсанчасть обследоваться. А они говорят: "Да я перекурил, просто переволновался, тут взрыв, тут такое…" И убегают от меня. Народ тоже не полностью себе отдавал отчет.

Позже, в Москве, в шестой клинике, я лежал в палате с одним дозиметристом. Он рассказывал, что у них сразу же после взрыва полностью зашкалило станционные приборы. Они позвонили то ли главному инженеру, то ли инженеру по технике безопасности, а инженер этот ответил: "Что за паника? Где дежурный начальник смены? Когда будет начальник смены, пусть он мне перезвонит. А вы не паникуйте. Доклад не по форме". Ответил и положил трубку. Он в Припяти, дома был. А они потом выскочили с этими "дэпэшками" – (ДП – дозиметрический прибор.– Ю. Щ.), а с ними к четвертому блоку не подойдешь.

Мои три машины все время циркулировали. Пожарных машин было очень много, поэтому наши начали светить, чтобы дорогу уступали, сигналы подавать

– пи-пи, пап-па.

Правика и Кибенка я не вывозил. Помню – Петр Хмель был, чернявый такой парень. С Петром я лежал сначала в Припяти, койки рядом, потом в Москве.

В шесть часов и я почувствовал першение в горле, головную боль. Понимал ли опасность, боялся ли? Понимал. Боялся. Но когда люди видят, что рядом человек в белом халате, это их успокаивает. Я стоял, как и все, без респиратора, без средств защиты.

– А почему без респиратора?

– А где его взять? Я было кинулся – нигде ничего нет. Я в медсанчасть звоню: "Есть у вас "лепестки"?" – "Нет у нас "лепестков". Ну и все. В маске марлевой работать? Она ничего не дает. В этой ситуации просто нельзя было на попятную идти.

На блоке, когда рассвело, уже не видно было сполохов. Черный дым и черная сажа. Реактор плевался – не все время, а так: дым, дым, а потом – бух! Выброс. Он коптил, но пламени не было.

Пожарные к тому времени спустились оттуда, и один парень сказал: "Пусть он горит синим пламенем, больше туда не полезем". Уже всем понятно было, что с реактором нелады, хотя щит управления так и не дал каких-то конкретных данных. В начале шестого на пожарной машине приехал дозиметрист, не помню, кто и откуда. Он приехал с пожарными, они были с топориками и долбанули дверь какую-то на АБК, забрали что-то в ящиках. Не знаю – то ли одежду защитную, то ли оборудование, погрузили в пожарную машину. У дозиметриста был большой стационарный прибор.

Он говорит: "Как, почему вы здесь стоите без защиты? Тут уровень бешеный, что вы делаете?" Я говорю: "Работаю я здесь".

Я вышел из АБК, машин моих уже не было. Я еще спросил того дозиметриста: "Куда пошло это облако? На город?" – "Нет, – говорит, в сторону Янова, чуть-чуть стороной наш край зацепило". Ему лет пятьдесят было, он на пожарной машине уехал. А я почувствовал себя плохо.

Потом все-таки приехал Толя Гумаров, за что я ему благодарен. Я к тому времени уже двигался на выход, думал – хоть попрошусь на пожарную машину, чтоб подвезли, пока еще могу передвигаться. Начальная эйфория прошла, появилась слабость в ногах. Пока я был в работе, не замечал этого, а тут началось состояние упадка, давит, распирает, угнетен, и только одна мысль: забиться бы где-то в щель. Ни родных, ничего не вспоминал, хотелось только как-то уединиться, и все. Уйти от всего.

Мы с Толей Гумаровым постояли еще минут пять – семь, ждали: может, кто-то попросит помощи, но никто не обращался. Я сказал пожарным, что еду на базу, в медсанчасть. В случае необходимости пусть вызывают нас. Там больше десятка пожарных машин было.

Когда я приехал в медсанчасть, там людей было много. Ребята принесли стакан спирта, выпей, надо, мол, дали такое указание, что помогает. А я не могу, меня всего выворачивает. Попросил ребят, чтобы моим, в общежитие, калий йод завезли. Но кто был пьян, кто бегал и без конца отмывался. Я тогда взял машину "Москвич" – не наш был водитель – и поехал домой. Перед этим помылся, переоделся. Отвез своим в общежитие калий йод. Сказал закрыть окна, не выпускать детей, сказал все, что мог. Соседям раздал таблетки. И тут за мной приехал Дьяконов, наш доктор, и забрал меня. В терапию положили, сразу под капельницу. Я стал "заплывать". Начало мне плохеть, и я довольно смутно все помню. Потом уже ничего не помню…"

…Тем летом я получил из Донецка письмо от своего старого друга, декана педиатрического факультета Донецкого медицинского института им. М. Горького, доцента Владимира Васильевича Гажиева. Когда-то в пятидесятые годы мы вместе с Гажиевым выпускали сатирическую газету Киевского мединститута "Крокодил в халате", популярную среди студентов и преподавателей: рисовали карикатуры, писали острые подтекстовки… В своем письме В. В. Гажиев рассказал мне о выпускнике педиатрического факультета Валентине Белоконе:

"За годы учебы в институте он был, в целом, средним, обычным студентом… Никогда не пытался производить выгодного впечатления на окружающих, преподавателей, администрацию и пр. Делал порученные ему дела скромно, достойно, добротно.

В нем ощущалась надежность. В учебе преодолевал трудности самостоятельно, срывов не было. Шел к намеченной цели (хотел быть детским хирургом) достойно, выполняя все необходимое. Его естественная порядочность, доброта характера снискали ему стабильное глубокое уважение прежде всего товарищей по группе и курсу, а также преподавателей. Когда в июне мы узнали о его достойном поведении двадцать шестого апреля в Чернобыле, то первое, что говорили, – он, Валик, по-другому поступить не мог. Он настоящий человек, надежный, порядочный, к нему тянутся люди".

…С Валентином Белоконем я встретился осенью 86-го в Киеве, когда позади у него остались больница, пребывание в санатории, треволнения с получением квартиры и устройством на работу в Донецке, разные бюрократические мытарства (сколько сил ему пришлось приложить, чтобы получить причитающуюся ему зарплату… за апрель месяц, не говоря уже о получении материальной компенсации, положенной каждому жителю, эвакуированному из Припяти).

Передо мною сидел худощавый, плечистый, застенчивый парень, в каждом слове и жесте которого были сдержанность и глубокое чувство достоинства – врачебного и человеческого. Только на третий день я узнал случайно, что его донимает одышка, хотя до аварии он занимался спортом – тяжелой атлетикой – и переносил большие нагрузки. Мы поехали с ним к профессору Л. П. Киндзельскому на консультацию…

Валентин рассказывал мне о своих детях (он отец двух девочек – пятилетней Тани и совсем маленькой Кати, которой в момент аварии исполнилось полтора месяца), радовался, что наконец-то будет работать по специальности, которую сознательно избрал в жизни и которую любит больше всего: детским хирургом. А я думал о том, как в ту страшную ночь он, человек в белом халате, первый врач в мире, работающий на месте катастрофы такого масштаба, спасал пострадавших, охваченных ужасом, терзаемых радиацией людей, как вселял в них надежду, потому что в ту ночь это было единственное его лекарство, посильнее реланиума, аминазина и всех наркотиков мира.

Из дневника Ускова

Если вы хотите изобразить доброго русского молодца – Илью Муромца, например, то лучшего прототипа не найти: Аркадий Геннадиевич Усков

– крупный парень с мужественными чертами лица, с застенчивой, почти детской улыбкой, он словно бы принес с муромской земли, где родился, лучшие черты, свойственные поморам-северянам: основательность и сильный характер, резкость и самостоятельность суждений.

В момент аварии ему был 31 год, он работал старшим инженером по эксплуатации реакторного цеха N1 (РЦ-1), на первом блоке ЧАЭС.

А. Усков создал документ большой силы – дневник, в котором подробно поведал обо всем, что довелось ему испытать во время и после аварии. Дневник этот конечно же должен быть издан полностью, без сокращений и редакторских вмешательств. Я же с разрешения автора приведу лишь отдельные фрагменты дневника:

"Припять, 26 апреля 1986 г., 3 ч. 55 мин., ул. Ленина, 32/13, кв. 76. Разбудил телефонный звонок. Дождался следующего сигнала. Нет, не приснилось. Прошлепал к телефону. В трубке голос Вячеслава Орлова, моего начальника – зам. начальника реакторного цеха N1 по эксплуатации.

– Аркадий, здравствуй. Передаю тебе команду Чугунова: всем командирам срочно прибыть на станцию в свой цех.

Тревожно заныло на душе.

– Вячеслав Алексеевич, что случилось? Что-нибудь серьезное?

– Сам толком ничего не знаю, передали, что авария. Где, как, почему – не знаю. Я сейчас бегу в гараж за машиной, а в 4.30 встретимся у "Радуги".

– Понял, одеваюсь.

Положил телефонную трубку, вернулся в спальню. Сна как не бывало. Бросилась в голову мысль: "Марина (жена) сейчас на станции. Ждут останова четвертого блока для проведения эксперимента".

Быстро оделся, на ходу сжевал кусок булки с маслом. Выскочил на улицу. Навстречу парный милицейский патруль с противогазами (!!!) через плечо. Сел в машину подъехавшего Орлова, выехали на проспект Ленина. Слева, от медсанчасти, на бешеной скорости вырвались две "скорые помощи" под синими мигалками, быстро ушли вперед.

На перекрестке дороги "ЧАЭС – Чернобыль" – милиция с рацией. Запрос о наших персонах, и снова "Москвич" Орлова набирает скорость. Вырвались из леса, с дороги хорошо просматриваются все блоки. Смотрим в оба… и глазам своим не верим. Там, где должен быть центральный зал четвертого блока (ЦЗ-4), – там черный провал… Ужас… Изнутри ЦЗ-4 красное зарево, как будто в середине что-то горит. Это потом мы узнали, что горел графит активной зоны реактора, который при температуре 750 град. С в присутствии кислорода очень даже неплохо горит. Однако вначале не было и мысли, что ахнуло реактор. Такое и в голову нам прийти не могло.

4 ч. 50 мин. АБК-1. Подъехали к АБК-1. Почти бегом заскочили в вестибюль. У АБК-1 – машина горкома партии, у входа в бункер ГО – работники (в основном командиры) всех цехов. В бункере на телефонах директор ЧАЭС Брюханов Виктор Петрович, главного инженера Фомина нет.

Спрашиваем. Отвечают: взрыв на четвертом блоке в момент останова. Это и так ясно. Подробно никто ничего не знает Начавшийся пожар потушен: на кровле машинного зала и крыше ЦЗ-3 – пожарной командой, внутри машинного зала – сменным персоналом 5 смены турбинного цеха. Ведутся все возможные работы по исключению повторного загорания: сливается масло из маслосистем в баки, вытесняется водород из генераторов N7 и 8.

Промелькнул Игорь Петрович Александров, начальник Марины. По его данным в списке выведенных (пострадавших) с территории станции ее нет. Больше тревоги не было, так как понимал, что на 4-м блоке она быть не должна, а вдруг?! Почти бегом рванулся в санпропускник. Быстро переоделись в белое – на переходе увидел Сашу Чумакова – напарника Марины. Он тут же сообщил, что Марина переодевается.

Камень с души упал.

Быстро дошли до владений начальника смены первого блока. Что случилось – не знают. Слышали два глухих взрыва. Оба блока РЦ-1 несут номинальную нагрузку. Отказов в работе оборудования нет Все работы на реакторе и системах прекращены. Режим работы – с повышенной бдительностью и вниманием. Заглянул в ЦЗ-2. Народ на местах. Спокоен, хотя и встревожен, – в зале орет сигнализация радиологической опасности. Бронированные двери ЦЗ-2 задраены.

Звонок от начальника смены реакторного цеха-1 (НС РЦ-1) Чугунова. Замечательный человек, я еще не раз скажу о нем. Чугунов только что с 4-го блока. Дела, похоже, дрянь. Везде высокий фон. Приборы со шкалой 1000 микрорентген в секунду зашкаливают. Есть провалы, много развалин.

Чугунов и заместитель главного инженера по эксплуатации 1-й очереди (т. е. 1-го и 2-го блоков) Анатолий Андреевич Ситников вдвоем пытались открыть отсечную арматуру системы охлаждения реактора. Вдвоем не смогли ее "сорвать". Туго затянуло.

Требуются здоровые, крепкие парни. А на блочном щите-4 (БЩУ-4) надежных нет. Блочники уже выдыхаются. Честно говоря, страшновато. Вскрываем аварийный комплекс "средств индивидуальной защиты". Пью йодистый калий, запиваю водой. Тьфу, какая гадость! Но надо. Орлову хорошо – он йодистый калий принял в таблетке. Молча одеваемся. Надеваем бахилы из пластика на ноги, двойные перчатки, "лепестки". Выкладываем из карманов документы, сигареты. Как будто идем в разведку. Взяли шахтерский фонарь. Проверили свет. "Лепестки" надеты, завязаны. Каски на головах.

Все.

Запомните их имена. Имена тех, кто пошел на помощь своим товарищам, попавшим в беду. Пошел не под приказом, без всякой расписки, не зная истинной дозовой обстановки. Поступив так, как подсказывала профессиональная, человеческая порядочность, совесть коммуниста:

– Чугунов Владимир Александрович, чл. КПСС, начальник реакторного цеха по эксплуатации.

– Орлов Вячеслав Алексеевич, чл. КПСС, зам. начальника реакторного цеха по эксплуатации.

– Нехаев Александр Алексеевич, чл. КПСС, старший инженер-механик РЦ-1.

– Усков Аркадий Геннадиевич, чл. КПСС, ст. инженер по эксплуатации РЦ-1.

Может, это написано слишком громко и нескромно. Абсолютно уверен, что мотивы помощи были самые бескорыстные, высокие. А запоминать наши имена, может, и не надо. Может, еще высокая комиссия и скажет: "А зачем вы туда поперлись, а???"

6 ч. 15 мин., ЧАЭС, коридор 301. Вышли в коридор, двинулись в сторону 4-го блока. Я чуть сзади. На плече – "кормилец" – специальная арматура для увеличения рычага при открытии задвижки.

Напротив БЩУ-2 – начальник цеха дезактивации Курочкин. В комбинезоне, каске, сапогах. На груди крест-накрест ремни от противогаза и сумки. Экипировка – хоть сейчас в бой. Нервно меряет шагами коридор. Туда-сюда-обратно… Зачем он здесь? Непонятно…

Перешли на территорию 3-го и 4-го блоков, заглянули на щит контроля радиационной безопасности. Начальник смены Самойленко у входа. Спросил у него про индивидуальные дозиметры.

– Какие дозиметры?! Ты знаешь, какой фон?

Товарищ, похоже, в шоке. С ним все ясно. Говорю ему:

– Мы пошли на БЩУ-4. Дозобстановку знаешь?

Он уже нас не слушает. Мужик в глубокой растерянности. А за щитами поливают друг друга матом: его шеф В. П. Каплун и его зам – Г. И. Красножен. Из потока матов ясно, что приборов дозконтроля на солидный фон у них нет. А приборов со шкалой 1000 микрорентген/сек. – мизер. Веселая ситуация, ничего не скажешь.

Перед самим БЩУ-4 осел подвесной потолок, сверху льет вода. Все пригнулись – прошли. Дверь на БЩУ-4 – настежь. Зашли. За столом начальника смены блока сидит А. А. Ситников. Рядом НСБ-4 Саша Акимов. На столе разложены технологические схемы. Ситников, видно, плохо себя чувствует Уронил голову на стол. Посидел немного, спрашивает Чугунова:

– Ты как?

– Да ничего.

– А у меня опять тошнота подступает (Ситников с Чугуновым находились на блоке с 2-х часов ночи!).

Смотрим на приборы пульта СИУРа. Ничего не попять. Пульт СИУРа мертв, все приборы молчат. Вызывное устройство не работает. Рядом – СИУР, Леня Топтунов, худощавый, молодой парень в очках. Растерян, подавлен. Стоит молча.

Постоянно звонит телефон. Группа командиров решает, куда подавать воду. Решено. Подаем воду через барабан-сепараторы в отпускные трубы главных циркуляционных на сосов для охлаждения активной зоны.

7 ч. 15 мин. Двинулись двумя группами. Акимов, Топтунов, Нехаев будут открывать один регулятор. Орлов и я, как здоровяки, станут на другой. Ведет нас до места работы Саша Акимов. Поднялись по лестнице до отметки 27. Заскочили в коридор, нырнули налево. Где-то впереди ухает пар. Откуда? Ничего не видно. На всех один шахтерский фонарь. Саша Акимов довел нас с Орловым до места, показал регулятор. Вернулся к своей группе. Ему фонарь нужней. В десяти метрах от нас развороченный проем без двери, света нам хватает: уже светало. На полу полно воды, сверху хлещет вода. Очень неуютное место. Работаем с Орловым без перерыва. Один крутит штурвал, другой отдыхает. Работа идет шустро. Появились первые признаки расхода воды: легкое шипение в регуляторе, потом шум. Вода пошла!

Почти одновременно чувствую, как вода пошла и в мой левый бахил. Видать, где-то зацепил и порвал. Тогда эту мелочь не удостоил своим вниманием. Но впоследствии это обернулось радиационным ожогом 2-й степени, очень болезненным и долго не заживающим.

Двинули к первой группе. Там дела неважные. Регулятор открыт, но не полностью. Но Лене Топтунову плохо – его рвет, Саша Акимов еле держится. Помогли ребятам выйти из этого мрачного коридора. Снова на лестнице. Сашу все-таки вырвало – видно, не впервые, и поэтому идет одна желчь. "Кормильца" оставили за дверью.

7 ч. 45 мин. Всей группой вернулись на БЩУ-4. Доложили – вода подана. Вот только сейчас расслабились, почувствовал – вся спина мокрая, одежда мокрая, в левой бахиле хлюпает, "лепесток" намок, дышать очень тяжело. Сразу сменили "лепестки". Акимов и Топтунов в туалете напротив – рвота не прекращается. Надо ребят срочно в медпункт. Заходит на БЩУ-4 Леня Топтунов. Весь бледный, глаза красные, слезы еще не просохли. Выворачивало его крепко.

– Как чувствуешь?

– Нормально, уже полегчало. Могу еще работать.

Все, хватит с вас. Давайте вместе с Акимовым в медпункт.

Саше Нехаеву пора сдавать смену. Орлов показывает ему на Акимова и Топтунова:

– Давай вместе с ребятами, поможешь им добраться до медпункта и возвращайся сдавать смену. Сюда не приходи.

По громкой связи объявляют сбор всех начальников цехов в бункере ГО. Ситников и Чугунов уходят.

Только сейчас обратил внимание: на БЩУ-4 уже прибыли "свежие люди". Всех "старых" уже отправили. Разумно. Дозобстановку никто не знает, но рвота говорит о высокой дозе! Сколько – не помню.

9 ч. 20 мин. Сменил порванный бахил. Малость передохнули – и снова вперед. Снова по той же лестнице, та же отметка 27 Ведет уже нашу группу сменщик Акимова – НСБ Смагин. Вот и задвижки. Затянуты от души. Снова я в паре с Орловым, начинаем вдвоем на полной мощи своих мускулов "подрывать" задвижки. Потихоньку дело пошло.

Шума воды нет. Рукавицы все мокрые. Ладони горят. Открываем вторую – шума воды нет.

Возвратились на БЩУ-4, сменили "лепестки". Очень хочется курить. Оглядываюсь по сторонам. Все заняты своим делом. Ладно, переживу, тем более что "лепесток" снимать совсем ни к чему. Черт его знает, что сейчас в воздухе, что вдохнешь вместе с табачным дымом. Да и дозобстановку по БЩУ-4 не знаем. Дурацкое положение – хоть бы один "дозик" (дозиметрист) забежал с прибором! Разведчики, мать их за ногу! Только подумал – а тут как раз и "дозик" забежал. Маленький какой-то, пришибленный. Что-то померял – и ходу. Но Орлов его быстро отловил за шиворот. Вопрошает:

– Ты кто такой?

– Дозиметрист.

– Раз дозиметрист – померяй обстановку и доложи, как положено, – где и сколько.

"Дозик" снова возвращается. Меряет. По роже видно, что хочется поскорей отсюда "свалить" Называет цифры. Ого! Прибор в зашкале! Фонит явно с коридора. За бетонными колоннами БЩУ дозы меньше. А "дозик" удрал тем временем. Шакал!

Выглянул в коридор. На улице ясное солнечное утро. Навстречу Орлов. Машет рукой. Из коридора заходим в небольшую комнату. В комнате щиты, пульты. Стекла на окнах разбиты. Не высовываясь из окна, осторожно смотрим вниз.

Видим торец 4-го блока… Везде груды обломков, сорванные плиты, стенные панели, на проводах висят искореженные кондиционеры… Из разорванных пожарных магистралей хлещет вода… Заметно сразу – везде мрачная темно-серая пыль. Под нашими окнами тоже полно обломков. Заметно выделяются обломки правильного квадратного сечения. Орлов именно потому меня и позвал, чтобы я посмотрел на эти обломки. Это же реакторный графит!

Дальше уже некуда.

Еще не успели оценить все последствия, возвращаемся на БЩУ-4. Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух. Зовем посмотреть заместителя главного инженера станции по науке Лютова. Лютов смотрит туда, куда мы показываем. Молчит. Орлов говорит:

– Это же реакторный графит!

– Да ну, мужики, какой это графит, это "сборка-одиннадцать".

По форме она тоже квадрат. Весит около 80 кг! Даже если это "сборка-одиннадцать", хрен редьки не слаще. Она не святым духом слетела с "пятака" реактора и оказалась на улице. Но это, к сожалению, не сборка, уважаемый Михаил Алексеевич! Как заместителю по науке, вам это надо знать не хуже нас. Но Лютов не хочет верить своим глазам, Орлов спрашивает стоящего рядом Смагина:

– Может, у вас до этого здесь графит лежал? (Цепляемся и мы за соломинку.)

– Да нет, все субботники уже прошли. Здесь была чистота и порядок, ни одного графитного блока до сегодняшней ночи здесь не было.

Все стало на свои места.

Приплыли.

А над этими развалинами, над этой страшной, невидимой опасностью сияет щедрое весеннее солнце. Разум отказывается верить, что случилось самое страшное, что могло произойти. Но это уже реальность, факт.

* Взрыв реактора. 190 тонн топлива, полностью или частично, с продуктами деления, с реакторным графитом, реакторными материалами выбросило из шахты реактора, и где сейчас эта гадость, где она осела, где оседает – никто пока не знает! *

Все молча заходим на БЩУ-4. Звонит телефон, вызывают Орлова. Чугунову плохо, его отправляют в больницу Ситников уже в больнице. Передают руководство цехом Орлову как старшему по должности.

10 ч. 00 мин. Орлов уже в ранге и. о. начальника РЦ-1 получает "добро" на уход на БЩУ-3.

Быстрым шагом уходим в сторону БЩУ-3. Наконец-то видим нормального дозиметриста. Предупреждает, чтобы к окнам не подходили – очень высокий фон. Уже без него поняли. Сколько? Сами не знают, все приборы зашкаливает. Приборы с высокой чувствительностью. А сейчас не чувствительность нужна, а большой предел измерений! Эх, срамота…

Устали мы крепко. Почти пять часов не евши, на ломовой работе. Заходим на БЩУ-3. Третий блок после взрыва срочно остановили, идет аварийное расхолаживание. Мы идем к себе "домой" – на первый блок. На границе уже стоит переносной саншлюз. Моментально отметил – наш саншлюз, из РЦ-1 Ребята молодцы, работают хорошо. Не касаясь руками, снял бахилы. Сполоснул подошвы, вытер ноги. У Орлова появились признаки рвоты. Бегом в мужской туалет. У меня пока ничего нет, но противно как-то. Ползем как сонные мухи. Силы на исходе.

Дошли до помещения, в котором сидит весь командный состав РЦ-1. Снял "лепесток". Дали сигарету, прикурил. Две затяжки – и у меня тошнота подступила к горлу. Сигарету потушил. Сидим все мокрые, надо срочно идти переодеваться. А ежели по-хорошему – не переодеваться нам надо, а в медпункт. Смотрю на Орлова – его мутит, меня тоже. А это уже скверно. Наверно, у нас очень замученный вид, потому что нас никто ни о чем не расспрашивает. Сказали сами:

– Дело дрянь. Развален реактор. Видели обломки графита на улице.

Идем в санпропускник мыться и переодеваться. Вот тут-то меня и прорвало. Выворачивало вдоль и поперек каждые 3-5 минут. Увидел, как Орлов захлопнул какой-то журнал. Ага… "Гражданская оборона", понятно.

– Ну что там вычитал?

– Ничего хорошего. Пошли сдаваться в медпункт.

Уже потом Орлов сказал, что было написано в том журнале: появление рвоты – это уже признак лучевой болезни, что соответствует дозе более 100 бэр (рентген). Годовая норма – 5 бэр".

В бункере

Сергей Константинович Парашин, бывший секретарь парткома Чернобыльской АЭС (ныне С. К. Парашин – начальник смены блока N1 ЧАЭС, председатель совета трудового коллектива станции):

"Мне позвонили примерно через полчаса после аварии. Захлебывающимся голосом телефонистка передала жене (сам я спал), что там произошло нечто очень серьезное. Жена, судя по интонации, сразу же поверила, поэтому я быстро вскочил и выбежал на улицу. Вижу – едет машина с зажженными фарами, я поднял руку. Это ехал Воробьев – начальник штаба гражданской обороны станции. Его тоже подняли по сигналу тревоги.

Примерно в 2.10-2.15 ночи мы были на станции. Когда подъезжали, пожара уже не было. Но само изменение конфигурации блока привело меня в соответствующее состояние. Зашли в кабинет директора АЭС Брюханова. Здесь я увидел второго секретаря Припятского горкома Веселовского, были зам директора по режиму, я и Воробьев.

Когда мы попали в кабинет, Брюханов тут же сказал, что переходим на управление в бункер. Он, видимо, понял, что произошел взрыв, и потому дал такую команду. Так положено по инструкции гражданской обороны. Брюханов был в подавленном состоянии. Я спросил его: "Что произошло?" – "Не знаю". Он вообще был немногословным и в обычное время, а в ту ночь… Я думаю, он был в состоянии шока, заторможен. Я сам был в состоянии шока почти полгода после аварии. И еще год – в полном упадке.

Мы перешли в бункер, находящийся здесь же, под зданием АБК-1. Это низкое помещение, заставленное канцелярскими столами со стульями. Один стол с телефонными аппаратами и небольшой пульт. За этот стол сел Брюханов. Стол неудачно поставлен – рядом с входной дверью. И Брюханов был как бы изолирован от нас. Все время мимо него люди ходили, хлопала входная дверь. Да еще шум вентилятора. Начали стекаться все начальники цехов и смен, их заместители. Пришли Чугунов, Ситников.

Из разговора с Брюхановым я понял, что он звонил в обком. Сказал: есть обрушение, но пока непонятно, что произошло. Там разбирается Дятлов… Через три часа пришел Дятлов, поговорил с Брюхановым, потом я его посадил за стол и начал спрашивать. "Не знаю, ничего не понимаю".

Я боюсь, что директору так никто и не доложил о том, что реактор взорван. Формулировку "реактор взорван" не дал ни один заместитель главного инженера. И не дал ее главный инженер Фомин. Брюханов сам ездил в район четвертого блока – и тоже не понял этого. Вот парадокс. Люди не верили в возможность взрыва реактора, они вырабатывали свои собственные версии и подчинялись им.

Я тоже для себя формулировал, что там произошло. Я предположил, что взорвался барабан-сепаратор. Вся идеология первой ночи была построена на том, что все были уверены: взорвался не реактор, а нечто – непонятно пока что.

В бункере находилось человек тридцать – сорок. Стоял шум и гам – каждый по своему телефону вел переговоры со своим цехом. Все вертелось вокруг одного – подачи воды для охлаждения реактора и откачки воды. Все были заняты этой работой.

Второй секретарь Киевского обкома Маломуж приехал на станцию где-то между семью и девятью часами утра. Он приехал с группой людей. Речь зашла о том, что нужно составить единый документ, который бы пошел по всем каналам. То ли мне Брюханов поручил, то ли я сам вызвался – сейчас трудно сказать, – но я взялся за составление документа.

Считал, что вроде я владею ситуацией. Начал писать эту бумагу. У меня коряво получалось. Тогда другой взялся. Написали черновик. Согласовывали впятером – и так, и сяк. Там было указано обрушение кровли, уровень радиации в городе – тогда еще невысокий, и сказано, что идет дальнейшее изучение проблемы.

А до этого была такая неприятная штука. Мне сейчас ее трудно объяснить. Начальник гражданской обороны Воробьев, с которым мы приехали, через пару часов подошел ко мне и доложил: он объехал станцию и обнаружил возле четвертого блока очень большие поля радиации, порядка 200 рентген Почему я ему не поверил? Воробьев по натуре своей очень эмоциональный человек, и, когда он это говорил, на него было страшно смотреть… И я не поверил. Я сказал ему: "Иди, доказывай директору". А потом я спросил Брюханова: "Как?" – "Плохо". К сожалению, я не довел разговор с директором до конца, не потребовал от него детального ответа.

– Сидя в бункере, вы думали о своей жене и детях?

– Думал.

Но знаете, как думал? Если бы я в полной мере знал и представлял, что произошло, я бы, конечно, не то сделал. Но я думал, что радиация связана с выбросом воды из барабан-сепаратора. Тревогу я начал бить слишком поздно – во вторую ночь, когда разгорелся реактор. Тогда я стал звонить в горком, говорить: надо эвакуировать детей. Только тогда до меня дошло, что нужно срочно эвакуировать. Но к тому времени в город уже понаехало очень много высоких чинов. Директора на заседание Правительственной комиссии не приглашали, его никто не спрашивал. Приезд начальников имел большой психологический эффект. А они все очень серьезные – эти большие чины. Вызывают к себе доверие. Мол, вот приехали люди, которые все знают, все понимают. Только много позже, когда я с ними пообщался, эта вера прошла. Мы не принимали никаких решений. Все правильные и неправильные решения были приняты со стороны. Мы, персонал, что-то делали механически, как сонные мухи. Слишком велик был стресс, и слишком велика была наша вера в то, что реактор взорваться не может. Массовое ослепление. Многие видят, что произошло, но не верят.

И теперь меня преследует чувство вины – на всю жизнь, думаю. Я очень плохо проявил себя в ту ночь в бункере. Мне пришлось сказать на суде, что я струсил, – иначе я не мог объяснить свое поведение. Ведь это я послал Ситникова, Чугунова, Ускова и других на четвертый блок. Надо мной висит эта трагедия. Ведь Ситников погиб… Меня спрашивают: "Почему сам не сходил на четвертый блок?" Потом я ходил туда, но не в ту ночь… Что я могу сказать? Нет, думаю, не струсил. Просто тогда еще не понимал. Но это я наедине сам с собой знаю, а людям как объяснить? Мол, все там были, все облучились, а ты, голубчик, стоишь живой перед нами, хотя должен бы…

А все объясняется просто. Сам я четвертого блока не знал. Работал на первом. Если бы это случилось на первом – пошел бы сам. А тут передо мной сидят Чугунов, бывший начальник цеха, и Ситников. Оба там работали всего полгода назад. Я говорю директору: "Нужно их послать, никто лучше их не разберется, не поможет Дятлову". И они оба пошли. И даже они – самые, самые честные люди, которые не несли ответственности за взрыв, даже они, возвратившись, не сказали, что же там произошло… Если бы Ситников понял, что случилось, он бы не погиб. Ведь он высокий профессионал.

Пытаюсь оправдаться, только слабое это оправдание.."

Николай Васильевич Карпан (ныне Н. В. Карпан заместитель главного инженера станции по науке), заместитель начальника ядерно-физической лаборатории.

"За день до аварии я вернулся из Москвы, на работе не был. Об аварии узнал в семь часов утра, когда позвонила родственница из Чернобыля. Спросила – что случилось на станции? Ей рассказывали страшные вещи о каком-то взрыве. Я уверил ее, что никакого взрыва не могло быть. Я вечером звонил на станцию и узнал, что четвертый блок идет на останов. А перед остановом обычно выполняют какую-нибудь работу, связанную с открытием предохранительных клапанов и выбросом большого количества пара в атмосферу. Это создает шумовые эффекты. Успокоил ее, тем не менее какая-то тревога осталась. Я начал звонить на станцию – на четвертый блок. Ни один из телефонов не отвечал. Я позвонил на третий блок – мне сказали, что практически не существует центрального зала над третьим и четвертым блоками. Я вышел на улицу и увидел… изменившиеся контуры второй очереди.

Тогда я позвонил своему начальнику и спросил – делал ли он попытку попасть на станцию? "Да, но меня задержали посты МВД". Начальника отдела ядерной безопасности… не пустили на станцию! Мы с начальником вышли на небольшую круглую площадь перед выездом из города, решили ехать на попутной машине. Увидели там начальника цеха наладки, который сказал, что выехала директорская машина и мы сможем все вместе добраться до станции.

Мы приехали на станцию в восемь часов утра. Так я попал в бункер.

Там находились директор, главный инженер, парторг, заместитель главного инженера по науке, начальник лаборатории спектрометрии и его заместитель. Они успели к этому времени отобрать пробы воздуха и воды и проделать анализы. В пробах воздуха обнаружили до 17% активности, обусловленной нептунием, а нептуний – это переходной изотоп от урана-238 к плутонию-239. Это просто частички топлива… Активность воды также была чрезвычайно высокой.

Первое, с чем я столкнулся в бункере и что мне показалось очень странным, – нам ничего о случившемся, о подробностях аварии, никто ничего не рассказал. Да, произошел какой-то взрыв. А о людях и их действиях, совершенных в ту ночь, мы не имели ни малейшего представления. Хотя работы по локализации аварии шли с самого момента взрыва. Потом, позднее, в то же утро я сам попытался восстановить картину. Стал расспрашивать людей.

Но тогда, в бункере, нам ничего не было сказано о том, что творится в центральном зале, в машзале, кто из людей там был, сколько человек эвакуировано в медсанчасть, какие там, хотя бы предположительно, дозы…

Все присутствующие в бункере разделились на две части. Люди, пребывавшие в ступоре, – явно в шоке были директор, главный инженер. И те, кто пытался как-то повлиять на обстановку, активно на нее воздействовать. Изменить ее в лучшую сторону. Таких было меньше. К ним я отношу прежде всего парторга станции Сергея Константиновича Парашина. Конечно, Парашин не пытался возложить на себя принятие технических решений, но он продолжал работать с людьми, он занимался персоналом, решал многочисленные проблемы… Что же произошло в ту ночь? Вот что мне удалось узнать.

Когда случился взрыв, рядом со станцией находилось несколько десятков людей. Это и охрана, и строители, и рыбаки, ловившие рыбу в пруде-охладителе и на подводящем канале. С теми, кто был в непосредственной близости, я разговаривал, спрашивал их – что они видели, что слышали? Взрыв полностью снес крышу, западную стенку центрального зала, развалил стену в районе машзала, пробил обломками железобетонных конструкций крышу машзала, вызвал возгорание кровли. О пожаре на крыше знают все. Но очень мало кто знает, что внутри машинного зала также начались пожары. А ведь там находились турбогенераторы, заполненные водородом, десятки тонн масла. Вот этот внутренний пожар и представлял самую большую опасность.

Первое, что сделали реакторщики: они закрыли дверь в центральный зал, вернее, в то пространство под открытым небом, что осталось от зала. Они собрали всех людей – за исключением погибшего Ходемчука – вывели из опасной зоны, из зоны разрушения, вынесли раненого Шашенка, и пятая смена, которой руководил Саша Акимов, стала делать все, чтобы из генераторов убрать взрывоопасный водород и заменить его азотом, отключить горящие электрические сборки и механизмы в машзале, перекачать масло, чтобы не дай бог пожар сюда не распространился.

Ведь пожарные работали на кровле, а персонал все остальное делал внутри. Их заслуга – подавление очагов пожара в машзале и недопущение взрывов. И вот соотношение опасности и объемов работ, выполненных в таких условиях, и дали такие потери: пожарных, работавших на кровле, погибло шесть человек, а тех, кто работал внутри, погибло двадцать три человека.

Конечно, подвиг пожарных вошел в века, и не цифрами измеряется степень героизма и риска. Но тем не менее то, что совершил персонал в первые минуты после аварии, тоже должно быть известно людям. Я убежден в высочайшей профессиональный компетентности операторов пятой смены. Именно Александр Акимов первым понял, что произошло: уже в 3 часа 40 минут он сказал начальнику смены станции Владимиру Алексеевичу Бабичеву, приехавшему на станцию по вызову директора, что произошла общая радиационная авария.

– Это значит, что первичное звено уже ночью поняло, что произошло на самом деле?

– Конечно. Мало того, он доложил об этом руководству. Он оценил размеры аварии, прекрасно представлял всю опасность случившегося. Не покинул зону, делая все, чтобы обеспечить расхолаживание энергоблока. И остался при этом человеком. Вот пример. Вы знаете, что на БЩУ в обычных условиях работают три оператора и начальник смены. Так вот, самого молодого из них, старшего инженера управления турбиной Киршенбаума, который не знал компоновки здания, Акимов срочно выгнал из БЩУ. Киршенбауму сказали: "Ты здесь лишний, нам помочь ничем не можешь, уходи".

– Почему же информация не пошла дальше?

– Вся информация, которую выносили из зоны Дятлов, Ситников, Чугунов, Акимов, она вся оседала в бункере на уровне директора и главного инженера, цементировалась здесь и не пропускалась дальше. Я, конечно, не могу с уверенностью сказать, что она не вышла на верхние этажи руководства нашего главка. Но до нас эта информация не доходила. Все последующие знания о случившемся добывались самостоятельно.

К 10 часам утра с начальником нашей лаборатории я успел побывать на БЩУ-3, на АБК-2, был в центральном зале третьего блока и в районе БЩУ-4, в районе седьмого и восьмого турбогенераторов. С территории промплощадки осмотрел пораженный блок. Очень меня насторожило одно обстоятельство: стержни управления защитой вошли в зону в среднем на 3-3,5 метра, то есть наполовину. Загрузка активной зоны составляла примерно пятьдесят критических масс, и половинная эффективность стержней защиты не могла служить надежной гарантией… Я подсчитал, что примерно к 17-19 часам возможен выход блока из подкритического состояния в состояние, близкое к критическому. Критическое состояние – когда возможна самоподдерживаемая цепная реакция.

– Это могло означать атомный взрыв?

– Нет. Если зона открыта, то взрыва не будет, потому что не будет давления. Взрыва как такового я уже не ждал. Но должен был начаться перегрев. Поэтому надо было выработать такие технические решения, которые могли бы предотвратить выход блока из подкритического состояния.

– Руководство станции собиралось, обсуждало эту проблему?

– Нет. Этим занимались специалисты – начальник отдела ядерной безопасности, начальник ядерно-физической лаборатории. Из Москвы еще никого не было. Наиболее приемлемым решением в тех условиях было заглушение аппарата раствором борной кислоты. Это можно было сделать так: мешки с борной кислотой высыпать в баки чистого конденсата и насосами перекачать воду из этих баков в активную зону. Можно было размешать борную кислоту в цистерне пожарной машины и с помощью гидропушки забросить раствор в реактор.

Надо было "отравить" борной кислотой реактор. Примерно к 10 утра эту идею заместитель главного инженера по науке передал главному инженеру станции Фомину. К этому же времени сложилось полное представление о том, что нужно срочно сделать и что нас ожидает в конце дня, и тогда же родилось требование готовить эвакуацию жителей города. Потому что если начнется самоподдерживаемая цепная реакция, то в сторону города может быть направлено жесткое излучение. Ведь биологическая защита отсутствует, снесена взрывом. К сожалению, на станции борной кислоты не оказалось, хотя есть документы, согласно которым определенный запас борной кислоты должен был храниться…"

Колонна особого назначения

Александр Юрьевич Эсаулов, 34 года, заместитель председателя горисполкома г. Припяти:

"Ночью меня подняли, двадцать шестого, где-то в четвертом часу. Звонила Мария Григорьевна, наш секретарь, сказала: "Авария на атомной станции". Какой-то ее знакомый работал на станции, он пришел ночью, разбудил ее и рассказал.

Без десяти четыре я был в исполкоме. Председателя уже поставили в известность, и он поехал на атомную станцию. Я сейчас же позвонил нашему начальнику штаба гражданской обороны, поднял его в ружье. Он жил в общежитии. Прилетел сразу. Потом председатель горисполкома приехал, Волошко Владимир Павлович. Мы собрались все вместе и стали соображать, что делать.

Мы, конечно, не совсем знали, что делать. Это, как говорится, пока жареный петух не клюнет. Я вообще считаю, что у нас гражданская оборона оказалась не на уровне. Но тут просчет не только наш. Назови мне город, где ГО поставлена на должную высоту. У нас проводились до этого обычные учения, да и то все игралось в кабинете. Тут еще и такой момент надо учесть: даже теоретически подобная авария исключалась. И это внушалось постоянно и регулярно…

Я в исполкоме являюсь председателем плановой комиссии, ведаю транспортом, медициной, связью, дорогами, бюро трудоустройства, распределением стройматериалов, пенсионерами. Вообще-то зампредгорисполкома я молодой, только 18 ноября 1985 года меня избрали. В день моего рождения. Жил в двухкомнатной квартире. Жены с детьми в момент аварии не было в Припяти – она уехала к своим родителям, потому как была в послеродовом отпуске. Сын у меня родился в ноябре 85-го. Дочери шесть лет.

Ну вот. Поехал я в наше АТП, решил организовать мойку города. Позвонил в исполком Кононыхину, попросил прислать моечную машину. Пришла. Это же песня! На весь город у нас было – не поверишь – четыре поливо-моечных машины! На пятьдесят тысяч жителей! Это несмотря на то, что исполком и горком – у нас были очень задиристые и тот и другой – выходили на министерство, просили машины. Не предвидя аварии, а просто для того, чтобы в городе поддерживать чистоту.

Приехала машина с баком, где они ее откопали – не знаю. Шофер был не ее родной и не знал, как насос включить. Вода из шланга лилась только самотеком. Я его погнал обратно, он приехал минут через двадцать, уже научился включать этот насос. Мы стали мыть дорогу возле заправки. Сейчас я уже понимаю задним числом, что это была одна из первых процедур пылеподавления. Вода шла с мыльным раствором. Потом оказалось, что это как раз было очень загрязненное место.

В десять утра было совещание в горкоме, очень короткое, минут на пятнадцать – двадцать. Было не до говорильни. После совещания я сразу пошел в медсанчасть.

Сижу я в медсанчасти. Как сейчас помню: блок как на ладошке. Рядом, прямо перед нами. Три километра от нас Из блока шел дым. Не то чтобы черный… такая струйка дыма. Как из погасшего костра, только из погасшего костра сизая, а эта такая темная. Ну а потом загорелся графит. Это уже ближе к вечеру, зарево, конечно, было что надо. Там графита столько… Не шуточка. А мы – представляешь? – целый день просидели с открытыми окнами.

После обеда меня пригласил второй секретарь Киевского обкома В. Маломуж и поручил мне организовать эвакуацию самых тяжелых больных в Киев, в аэропорт, для отправки в Москву.

От штаба гражданской обороны страны был Герой Советского Союза генерал-полковник Иванов. Он прилетел на самолете. Отдал этот самолет на перевозку.

Все это происходило где-то после 17.00 в субботу, 26 апреля.

Сформировать колонну оказалось не просто. Это же не просто: погрузить людей. Надо было на каждого подготовить документы, истории болезней, результаты анализов. Основная задержка была именно в оформлении личных дел. Даже такие моменты возникли – печать нужна, а печать – на атомной станции. Замяли это дело, отправили без печати.

Мы везли двадцать шесть человек это один автобус, красный междугородный "Икарус". Но я сказал, чтобы дали два автобуса. Мало ли что может быть. Не дай бог задержка какая… И две "скорых", потому что было двое больных тяжелых, носилочных, с ожогами тридцатипроцентными.

Я просил через Киев не ехать. Потому что эти парни в автобусах, они все были в пижамах. Зрелище, конечно, дикое. Но поехали почему-то через Крещатик, потом налево по Петровской аллее и погнали на Борисполь. Приехали. Ворота закрыты. Это было ночью, часа в три, начале четвертого. Гудим. Наконец – зрелище, достойное богов. Выходит некто в тапочках, галифе, без ремня и открывает ворота. Мы проехали прямо на поле, к самолету. Там уже экипаж прогревал мотор.

И еще один эпизод ударил мне прямо в сердце. Подошел ко мне пилот. И говорит: "Сколько эти ребята получили?" Спрашиваю: "Чего?" – "Рентген". Я говорю: "Достаточно. А в принципе – в чем дело?" А он мне: "Вот я тоже хочу жить, я не хочу получать лишние рентгены, у меня жена, у меня дети".

Представляешь?

Улетели они. Попрощался, пожелал скорейшего выздоровления…

Погнали мы на Припять. Пошли уже вторые сутки, как я не спал, – и сон меня не брал. Ночью, когда еще ехали в Борисполь, я видел колонны автобусов, которые шли на Припять. Нам навстречу. Это уже готовилась эвакуация города.

Было утро двадцать седьмого апреля, воскресенье.

Приехали, я позавтракал и зашел к Маломужу. Доложился. Он говорит: "Надо эвакуировать всех, кто госпитализирован". В первый раз я вывозил самых тяжелых, а сейчас надо было всех. За это время, что я отсутствовал, еще поступили люди. Маломуж сказал, чтобы в двенадцать часов я был в Борисполе. А разговор шел около десяти утра. Это было явно нереально. Надо подготовить всех людей, оформить все документы. Притом в первый раз я вез двадцать шесть человек, а сейчас надо вывезти сто шесть.

Собрали мы эту всю "делегацию", все оформили и выехали аж в двенадцать часов дня. Было три автобуса, четвертый резервный. "Икарусы". Тут жены стоят, прощаются, плачут, хлопцы все ходячие, в пижамах, я умоляю: "Хлопцы, не расходитесь, чтобы я вас не искал". Один автобус укомплектовал, второй, третий, вот уже все садятся, я бегу в машину сопровождения, теперь ГАИ сработало четко, сажусь, жду пять минут, десять, пятнадцать – нет третьего автобуса!

Оказывается, еще трое пораженных поступили, потом еще…

Наконец поехали. Была остановка в Залесье. Договорились, если что

– фарами мигать. Едем по Залесью – раз! Водитель резко тормозит. Автобусы стали. Последний автобус от первых – метрах в восьмидесяти или девяноста. Остановился последний автобус. Вылетает оттуда медсестра – и к первому автобусу. Получилось так, что во всех автобусах медработники были, но медикаменты везли только в первом. Подбегает: "Больному плохо!" И вот единственный раз я тогда видел Белоконя. Правда, тогда еще не знал его фамилии. Мне потом сказали, что это Белоконь. Сам в пижаме, он побежал с сумкой оказывать помощь.

В. Белоконь:

"Первая партия пораженных уехала двадцать шестого вечером, часов в одиннадцать вечера, прямиком на Киев. Операторов вывезли, Правика, Кибенка, Телятникова. А мы остались на ночь. Двадцать седьмого утром мой врач говорит: "Ты не волнуйся, полетишь в Москву. Получили указание к обеду вывезти". Нас когда на автобусах везли, я чувствовал себя ничего. Даже останавливались где-то за Чернобылем, поплохело кому-то, я выбегал еще и пытался помочь медсестре"

А. Эсаулов:

"Белоконь побежал, его там за руки хватали. "Куда ж ты, ты больной" Он же пораженный был… Помчался с сумкой Причем самое интересное, что, когда начали копаться в этом мешке, никак не найдут нашатырного спирта. Я тут у этих гаишников из сопровождения спрашиваю: "У вас в аптечке есть нашатырный спирт?" – "Есть". Мы разворачиваемся, к автобусу подскакиваем, Белоконь тому парню раз ампулу – под нос. Легче стало.

И еще один момент в Залесье запомнился. Больные вышли из автобусов – кто перекурить, размяться, тыры-пыры, и вдруг бежит женщина с диким криком и гамом. В этом автобусе едет ее сын. Это же надо? Такая вот стыковка… Ты понимаешь?.. Откуда она появилась? – я так и не понял. Он ей "мамо", "мамо", успокаивает ее.

В Бориспольском аэропорту нас уже ждал самолет Был начальник аэропорта Поливанов. Мы выехали на поле, чтоб подъехать к самолету прямо ведь ребята все в пижамах, а это апрель, не жарко. Проехали через ворота, на поле, а за нами "рафик" желтый дует, ругается, что без разрешения выехали. Мы сначала не к тому самолету вообще подъехали. "Рафик" нас провел.

И еще такой эпизод. Сидим мы с Поливановым уютно, куча телефонов ВЧ, оформляем документы на перевозку больных. Я дал им расписку от имени Чернобыльской атомной станции, гарантийное письмо, что станция заплатит за полет, – это был ТУ-154. Входит миловидная женщина, кофе предлагает. А глаза у нее как у Иисуса Христа, она, видать, уже знает, в чем дело. Смотрит на меня как на выходца из Дантова ада. Шли уже вторые сутки, я не спавши, устал зверски… Приносит кофе. Такая маленькая чашечка. Я эту пиндюрочку выпил одним залпом. Приносит вторую. Кофе чудный. Мы все дела порешали, я встаю, а она говорит: "С вас пятьдесят шесть копеек". Я смотрю на нее – ничего не понимаю. Она говорит: "Извините, у нас за деньги эти вещи делаются". Я был настолько отрешен от денег, от всего этого… Словно из другого мира приехал.

Снова помыли мы автобусы, приняли душ – и на Припять. Выехали из Борисполя где-то в шестнадцать ноль-ноль. По дороге уже встретили автобусы…

Припятчан вывозили.

Приехали в Припять – уже пустой город".

Было это 27 апреля 1986 года, в воскресенье.