Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Каковы экологические уроки Чернобыля? Надо сказать, что первоначально технические события – авария на АЭС и борьба с ее последствиями – затмили проблемы экологии. Это естественно. Но теперь экологические проблемы выходят на первый план. Первый урок Чернобыля: всякие новые технологические системы, которые еще недостаточно испытаны, таят в себе угрозу колоссальных экологических последствий. Масштабы таких последствий в Чернобыле и глубже, и больше, чем ожидали, они долгосрочнее всех технических проблем и наиболее трудно устранимы. Восстановить разрушения, провести дезактивацию технических средств и транспорта оказалось гораздо легче, чем восстановить экологическое равновесие.

Проведенная дезактивация, связанная с перемещением с поверхности в глубь большого количества радионуклидов, резко снизила мощность доз, но экологически проблема не решена, ибо активность, в сущности, осталась на месте. Зараженную землю срезали с поверхности, складывали в траншеи и засыпали песком. Но радиация осталась. Это временная вещь. Конечно, персоналу стало намного легче работать, но в долгосрочном плане мы приблизили радиоактивность к грунтовым водам… Рано или поздно эту проблему необходимо будет решать.

Возникла также проблема вовлечения радионуклидов при их попадании в корневую систему растений в пищевые цепи. Территория Зоны изъята из природы, как среда обитания человека. А ведь это было прекрасное место с точки зрения ландшафта – леса, поля, водоемы. Возможность возвращения сюда людей находится под огромным вопросом.

В ближней Зоне, в ближней части радиоактивного следа наблюдаются генетические изменения, связанные с облучением в первые часы, первые дни аварии. Классический пример – формирование известного во всем мире "Рыжего леса" : если первые 20-30 гектаров сформировались на 3-4-й дни за счет первоначального удара радиации, то в последующем эта территория расширялась за счет осевших радионуклидов. "Рыжий лес" – самый яркий символ экологической катастрофы, постигшей эти места. Лес погиб. В других же местах наши специалисты находят мутационные изменения, хромосомные аберрации. Сейчас мы собрали семена сосны, образовавшиеся в период аварии – для них наиболее вероятно возникновение мутантов. Мы высаживаем их, хотим попытаться выявить полезные мутации, дающие ускоренный рост, интенсивное развитие.

Обнаружены также различные уродства – листья больших размеров и другое. Они психологически сразу же обращают на себя внимание. В наших теплицах мы отмечаем "морфозы" (изменение формы и размера) цветков. Правда, такие же явления встречаются и в обычных условиях, поэтому надо тщательно сопоставлять количественные данные.

Сейчас мы изучаем последствия аварии на животных. Создана экспериментальная группа сельскохозяйственных животных (крупный рогатый скот, лошади), переживших аварию. Будем скрещивать их с "чистыми" животными. У них есть определенные изменения по крови, но выглядят они нормально.

Многие изменения связаны не с прямым действием радиации, а с прекращением хозяйственной деятельности в Зоне. Так, очень бурно стали развиваться сорняки – в частности, канадский мелколепестник. На тех полях, которые в 1986 году были заняты отличной пшеницей, сейчас господствуют сорняки. Это – образ деградации природы. В Зоне мы наблюдаем – что может случиться с природой и аграрной цивилизацией в случае атомной войны. В будущем произойдет смена формаций и установится характерный для этой климатической зоны тип дикой растительности.

В животном мире происходят такие изменения: зарегистрирована большая вспышка численности грызунов, мышей-полевок, связанная с тем, что урожай зерна в 1986 году не был убран. Но тут же сработали механизмы природы, регулирующие это явление: сразу же появилось множество хищных птиц, лис, и установилось динамическое равновесие. Вначале некоторые даже боялись, что повышение числа грызунов может привести к эпидемиям – в частности, туляремии. Но ученые пришли к выводу, что этот "перекос" численности вскоре будет устранен самой природой. Животный мир очень чутко отреагировал на уход человека из Зоны: примерно с расстояния 80-100 километров в округе дичь пошла в Зону. Появились здесь даже "краснокнижные" виды, которые здесь ранее не находились. Человек, выходит, для них больший враг, нежели радиация…

Авария показала, что мы не только технически или психологически, но и экологически не были готовы к ней. Яркий пример – "Рыжий лес". Это первое наблюдавшееся явление подобного рода в мире. Это было прямое лучевое поражение сосны. Ведь сосна из всего растительного мира наиболее чувствительна к радиации. Деревья погибали целиком. И вот поскольку мы не были готовы к появлению "Рыжего леса" в таких огромных масштабах, он производил психологически очень угнетающее впечатление. Поэтому все время появлялось желание под каким-то предлогом его уничтожить. Хотя сейчас все специалисты – экологи, лесники – однозначно утверждают: лес надо было оставить – даже погибший. Потому что мы сейчас все усилия направляем на предотвращение распространения загрязнения. Так вот, лучше леса в этом отношении ничего нет. Никакие искусственные мероприятия или сооружения не могут сравниться с лесом. Он аккумулирует радиацию и задерживает ее. Конечно, возникает повышенная опасность – этого надо остерегаться. Еще в 1986 году мы дали свои предложения Правительственной комиссии – и было принято решение оставить "Рыжий лес" в его естественном состоянии, усилив противопожарные мероприятия. Но потом, видимо, те, кому были поручены противопожарные мероприятия, опасаясь, что не сумеют обеспечить сохранность "Рыжего леса", добились того, что лес снесли. Это является не лучшим решением. Конечно, на определенных территориях это, может, и нужно было сделать, но на сотнях гектаров это – лишнее.

– Николай Павлович, какие существуют экологические концепции относительно будущего Зоны? Сколько их – две, три?

– Экологическая программа для Зоны есть. Это коллективное творчество многих специалистов – Госагропрома, Академии наук, Минлеспрома. Но пока еще на уровне идеологии. А вот практически ее реализация наталкивается на сопротивление, торможение. Почему? Потому что есть еще руководители, которые хотели бы сохранить аварийную ситуацию в Зоне. А это уже проблемы не экологические, а нравственные. Тут играют роль разные соображения – и личностные, и меркантильные, и групповые. Одни склонны к активным действиям. А потом хотят долго-долго заниматься рекультивацией. А я как эколог считаю, что активно действовать надо только в отдельных местах, отдельных "пятнах". Остальное сделает за нас природа.

Я, мягко говоря, удивлен несколько равнодушным отношением к экологическим проблемам со стороны Минатомэнерго, в частности, здесь, в Чернобыле. По моему мнению, акценты должны быть смещены в сторону экологического изучения и изменения экологической обстановки. По-человечески эти люди, конечно, понимают необходимость этого. Но ведомство, представляемое ими, в очень незначительной степени переживает за ущерб, что был нанесен и людям, и природе. Мне кажется, что территориальные органы советской власти в этом вопросе занимают более ответственную, более правильную позицию. А вообще, существуют две крайние точки зрения: проведение сверхактивных действий в Зоне и теория бездействия. Сторонники первой настаивают на том, чтобы все перекопать, снять верхний слой почвы, обработать химическими средствами, захоронить, дезактивировать. Сторонники второй – чтобы устроить на месте Зоны такой тихий "заповедник" и ничего не делать, смотреть сложа руки. К примеру, Госагропром Союза предложил устроить такой "Заповедник" .

Концепция, которую исповедую я, носит комплексный характер: часть территорий оставить на уровне заповедника, причем создать заповедник строгого режима, где наблюдать и изучать ход процессов, обусловленных природой. В другой части заповедника разрешить вмешательство человека и наблюдать и изучать, но и отрабатывать самые фантастические приемы воздействия, проверять различные гипотезы. Часть территории, потенциально пригодной для производства сельскохозяйственной продукции (а такие территории в Зоне есть), – должна быть выделена для проверки различных агротехнических приемов, хотя это и не такая уж заманчивая цель в смысле получения каких-то доходов: ведь даже в "мирное" время эта часть Полесья была самой низкопродуктивной. Почва здесь малоплодородная, сильно эрозированная. В Чернобыльском районе средний урожай до аварии составлял 16 центнеров зерна с гектара.

Экономика здесь не может быть целью. Ни о каких прибылях и рентабельности здесь не может быть и речи. Но можно пойти иным путем. Скажем, вырастить здесь леса и травяной покров – это ведь производитель кислорода, производитель здоровья. Такая местность может играть санитарно-гигиеническую роль для окружающих территорий.

С чем мы здесь столкнулись? И до аварии существовала наука радиоэкология, радиобиология. Масса исследований, публикаций, диссертаций. А когда съехались сюда представители более чем трехсот научных учреждений и встал вопрос "что делать?" – то никто не взял на себя смелость сказать конкретно, как быть.

Вот мы провели дезактивацию. Это практически ликвидация почвенно-растительного покрова с целью захоронения загрязненного слоя. А как восстановить, рекультивировать? Никто не знает. Есть такие "ура-кавалеристы", которые заявляют – сейчас, мол, такой уровень науки и техники, можно торфяными коврами покрыть, засеять травой. Но никто не знает, как ускорить образование гумуса, а без гумуса нет почвы. Земля вокруг АЭС, срезанная до песчаного слоя, бесплодна. Для ее рекультивации потребуются огромные усилия. Естественным путем гумус восстанавливается сотни лет.

А снимать, в сущности, нужно только два сантиметра земли с поверхности, потому что основная часть (95 – 98%) активности содержится именно в этом слое.

И потому теперь ясно, что надо было бы направить усилия на разработку машин, снимающих только очень тонкий слой, верхний, почвы, с тем чтобы все-таки сохранить слой гумуса.

Я сторонник дифференцированного подхода к Зоне: нужно и наблюдать, и отрабатывать разные методы. Фактически мы должны наблюдать в природе некую экосистему, на которую выпала радиоактивность. Наблюдать и изучать природные процессы, происходящие в ней. А рядом – проводить какие-то активные действия. Контрольные и опытные участки. Полигон. Единственная – может быть, даже солидная – компенсация тех потерь и ущерба, понесенного нами в результате аварии, – это получение научной информации.

– Что вас как биолога больше всего потрясло в "после-аварийный" период?

– Такое ощущение, когда заходишь, скажем, в лес, – что идешь в западню. Еще не измеряешь уровни, но уже рождается тревога. И дело даже не в конкретных уровнях – они могут быть и не очень высокими, – но в общем ощущении опасности. Ведь раньше мы смотрели на природу как на защитницу нашу, здесь мы получали разрядку, разгрузку, а сейчас все время сохраняется напряжение.

И чувство боли за природу. Особенно за сады: ведь я из Москвы, у нас таких нет, хочется яблоко это попробовать – и нельзя. Очень страшное чувство – бессилие человека перед этим.

Уже не та природа".

Это – мысли профессионального радиоэколога. Его потрясенность и растерянность перед тем, что стало с природой.

Для меня это тоже, пожалуй, самый страшный итог Чернобыля: природа, несущая человеку гибель. На протяжении всей истории человечества были войны, кровь, катастрофа. Но никогда не было страха перед землей, воздухом, водой.

Чернобыльские события в корне изменяют взгляд на природу как на естественного друга, союзника и защитника человека. А к этому – совершенно новому взгляду – очень трудно, почти невозможно приспособиться. Не потому ли многие люди, не заболев лучевой болезнью (дозы, полученные ими, не столь уж велики), тем не менее нездоровы? Это какое-то странное заболевание, больше лежащие в сфере психики. Некий трагический надлом. Думаю, что эти люди не смогли адаптироваться к новой ситуации – враждебности природы. Зеленая трава, прозрачная вода, цветущие деревья, привычные уютные домашние коты и собаки – все это в Зоне несло опасность, тревогу, все казалось противоестественным. Такая зловещая "нейтронная" ситуация порождала смятение в людях, ломала тонкие психологические механизмы, вызывала и продолжает вызывать душевные разлады. Это тоже след Чернобыля, и не просто будет от него освободиться.

Но вернемся к Зоне, к ее будущему.

Ю. Андреев:

"Рыжий лес" примыкал к открытым распределительным устройствам ЧАЭС и представлял очень серьезную опасность для этих устройств. Вы же видели, сколько там проводов, мачт, трансформаторов. Если бы лес высох и загорелся – а вероятность этого была достаточно высока, – то сажа, попадая на контакты распределительных устройств, вызвала бы ряд тяжелых аварий. Полностью была бы выведена из строя вся Чернобыльская АЭС. Небольшой участок "Рыжего леса", примыкавший к распределительным устройствам, был бы сам по себе очень опасен. Туда попала значительная часть выброса, и активность там была очень высокая. И неопытный человек, если бы зашел туда, мог подвергнуться достаточно серьезной опасности.

Вот эти соображения и заставили нас уничтожить "Рыжий лес". Площадь его – до ста гектаров. Этот лес был полностью обречен. Те, кто возражал против его уничтожения, неправы. Нельзя было ожидать, что там вырастут молодые сосны. Они очень чувствительны к радиации – более чувствительны, чем человек. Они бы там не выросли. И лес бы стоял как накопитель и хранитель радиации. Конечно, принимать решение о сносе леса было очень тяжело. Ведь лес – это символ природы. Но его надо было убрать.

Лес захоронили прямо на месте. Мы подсчитали, что, двигаясь с грунтовыми водами (а это очень медленный процесс), активность распадется гораздо быстрее, чем достигнет водоисточников. Были проведены гидрологические и геологические исследования.

– И теперь не понадобится перезахоранивать "Рыжий лес"?

– Вы знаете, мы должны были решить эту задачу очень быстро. И решили так: лес захоронить, все места обозначить и наблюдать. Если окажется, что наши предварительные расчеты ошибочны, есть возможность его перезахоронить. Нужно было выбирать из двух зол меньшее – максимально уменьшить воздействие "Рыжего леса" на людей. И сразу же получили реальные результаты. Зона вокруг станции стала безопасна.

С горечью осознаю такой факт: я в течение двух лет руководил этими работами, но практической помощи от так называемой "большой науки" почти не имел. От ведомственной тоже. У нас сложилось ложное положение в науке. Основная наука по численности – это ведомственная, которую и наукой называть не совсем корректно. Это не наука, а обслуживание чьих-то интересов на некоем уровне. Этих людей и учеными нельзя назвать: они полуинженеры, полупрактики, полуученые. Одной из причин этого явилось то, что в 30-е годы у нас в стране был выбит целый слой интеллигенции – высококвалифицированных ученых, инженеров. А наплодили вот эту ведомственную армию псевдоученых. Этот промежуточный слой – очень своеобразное явление. Наверно, ни в одной стране нет такого, когда это вроде бы и наука, и не наука.

Ведь что такое наука? Это прежде всего торжествующая объективность. Без объективности ни о какой науке и речи не может быть.

Не может быть, скажем, ведомственной арифметики. А у нас, оказалось, может быть ведомственная экология. Гидрология. Могут быть ведомственные подходы к техническим дисциплинам. К медицине. Это чудовищные вещи. Это уход от объективной истины. Это тоже следствие крайне низкой духовной культуры общества. Склонность ко лжи ради собственной сиюминутной выгоды – вот как это называется.

Я уверен, что сегодня называться экологом может только тот, кто понимает и закономерности природы, и имеет глубокое знание закономерностей технических, научных. Экология – "домоведение", что ли, – обязывает знать все Только комплексно человек может сделать что-то стоящее. Если ученый признает только биологическое – это не эколог. Это лишь первое к экологу приближение. Кроме того, большинство сложившихся экологов сформировалось в годы жуткого разгула лысенковщины, которая с наукой ничего общего не имела.

Экологической программы по Зоне нет. Чтобы она была, нужно, чтобы кто-то отвечал за данную проблему. А мы сейчас не имеем человека, официально ответственного за такую программу.

Чернобыльская авария родила множество утопических проектов. В области экологии – это идея посадить бобовые растения, которые, дескать, вытянут все радионуклиды на себя, а мы их потом срежем и уберем – и наступит светлое будущее. Абсурд. Но людям свойственно верить в чудеса. В одно какое-то решение, после которого будет все хорошо.

Но серьезных экологических решений по Зоне не выдвинуто до сих пор. Я не видел ни одной стройной, законченной программы.

Пришлось нам – техникам, инженерам, а не экологам – создавать такую программу. Мы разбили всю Зону на квадраты, изучили каждый квадрат и предложили способы, которые помогут на конкретном квадрате ликвидировать радиоактивное загрязнение. Способы эти разные, зависят от ландшафта, от особенностей самих загрязнений. Мы получали в этом деле помощь от украинской Академии наук, от ее вице-президента Виктора Ивановича Трефилова.

Им было нелегко вжиться в наши проблемы, но очень много значила моральная поддержка, объективная научная оценка наших проектов.

Я сторонник активных действий в Зоне. Благодаря технике, мы многое теряем, в частности – землю. Но и восстановить эту землю сегодня, на нынешнем этапе развития человечества, мы можем только благодаря технике. В этом диалектика. Мы, люди, без техники уже не просуществуем. Мы вымрем. Поэтому спасти будущее, спасти землю, спасти зеленую траву может только техника. Этого не понимают люди с робким мышлением. Есть и такие, кто думает так: "Вот сейчас плохо. А стоит отойти назад – и станет хорошо".

Они не понимают, что отходить некуда. Что тот лес, из которого мы вышли, он уже сгорел за нашей спиной. Его нет. Назад пути нет. Есть только вперед, и только с техникой.

Но когда мы говорим, что нужно восстановить землю, давайте задумаемся: в каком виде мы должны ее восстановить? Ведь мы, люди, за тысячу лет натворили много разных ошибок, мы виноваты перед землей. И если здесь в Зоне было тощее крестьянское поле – мы что, снова должны его восстанавливать? Наверно, это неправильно. Наверно, восстанавливать нужно первозданную природу.

– Но ведь никто не знает – какая она, первозданная ..

– Здесь, наверно, человеку должен помочь инстинкт. Наверно, у вас бывали такие мгновения, когда вы попадали в какое-то место и вас охватывало чувство – чувство, я подчеркиваю, – что вот это – первозданная природа. В человеке это глубоко сидит. Надо сначала эту первозданность почувствовать, а потом уже вычислить. Понимаю, что это непросто. Нужны усилия. Умственные.

Как это проецируется на нашу программу? Вот в Зоне есть бедное поле полесского крестьянина. Зачем же мне вкладывать большие деньги, чтобы восстановить это тощее поле? Может, немного увеличить затраты, но восстановить его в лучшем виде? Восстанавливать нужно не лес, не поле, а ландшафт во всем его многообразии.

Это очень сложная вещь. Я в шутку говорю так: "Друзья, нужно составить ТЗ (техническое задание) на первозданную природу".

Мне кажется, что будущее и экологии, и новой, неведомой еще какой-то науки, которую и "логией" не назовешь, потому что она должна быть сопряжена с активным действием, лежит именно на этом пути.

Но первый этап работ в Зоне – убрать опасность. Убрать так, чтобы не навредить, исходя из великого врачебного принципа "не вреди". Сначала лечить. Программа распадается на две части: дезактивация и рекультивация. К сожалению, наиболее загрязнен самый плодородный слой. Его приходится счищать. Но у пас есть интересные идеи – как можно дезактивировать территорию, оставив нетронутым этот плодородный слой.

А что такое концепция "заповедника"? Давайте посмотрим на само слово. Честно говоря, называть саму Зону "заповедником" у меня язык не поворачивается. Заповедник – это первозданная природа. Искалеченные земли называть заповедником кощунственно. Более всего к этим местам подходит жутковатое словечко "Зона". Что касается сути, Зона должна быть закрыта до тех пор, пока она представляет опасность для человека.

Наша программа – программа активных действий. Ведь наблюдений за поведением объектов природы в условиях радиоактивного загрязнения было достаточно много. Например, в США есть полигон для таких наблюдений. Познаны закономерности поведения растений и животных в условиях радиации. Вопрос изучен до такой степени, что давно пора переходить к активным действиям.

Более того, остановившись на концепции "наблюдения", мы можем перейти такую грань, когда будущий вред может быть непредсказуемым. Хватит уже у себя в доме выращивать льва. Как бы он ни был хорошо изучен – лев есть лев. Он вас потом сожрать может.

Наша программа рассчитана на 7-10 лет. Это программа дезактивации Зоны, уничтожения очага заразы. Может быть, мы совершаем ошибки. Наверно, совершаем. Но я считаю, что гораздо хуже ничего не делать, огородить Зону, посадить в середине какого-то мудрого биолога, и вот он будет смотреть в микроскоп, а вокруг будет мертвая зона. Нет, нам не надо мертвой земли. Если идти по этому пути, то мы через 300-500 лет вообще останемся без земли, потому что Чернобыль станет прецедентом: уничтожили – огородили – ждем.

Что меня окрыляет? Мы с моими молодыми сотрудниками – а это большие энтузиасты – разрабатываем не только технологию, но и создаем машины. Машины, которые позволят в щадящем режиме, сберегая природу, провести дезактивацию Зоны. Как инженер скажу вам, что эти машины достаточно реальны. Ничего похожего в мире до сих пор не было, потому что не было самой проблемы. Мне кажется, что это очень реальный путь.

– Юлий Борисович, а какова техническая перспектива Чернобыля, в частности – саркофага? Он что – вечно будет стоять на нашей земле?

– Что такое саркофаг? Если отбросить трагическую сторону аварии, то, в сущности, саркофаг – это блок, отслуживший свое. Сейчас начинает оформляться концепция – как поступить с блоками, отслужившими свое. Американцы первую свою станцию сняли с эксплуатации.

В принципе, самый радикальный выход – зеленая лужайка на месте блока. В этом есть глубокий смысл. Потому что если мы будем такие объекты оставлять, то через тысячу лет весь мир будет уставлен этими вредными коробками и гробами. У нас в Союзе тоже этот вопрос назрел. Некоторые блоки уже выработали свой ресурс, они остановлены, нужно их разбирать. Проектный срок блока – 30 лет. Эти сроки или уже наступили, или наступят в ближайшее десятилетие. Это – естественная смерть блока.

Саркофаг должен быть очищен от топлива, а затем разобран. Топливо должно быть захоронено. Это – выход, достойный великой цивилизации. Но еще борются разные концепции. Одни говорят: "Давайте на этом месте воздвигнем террикон. Засыплем саркофаг – будем суперсаркофаг". Другие говорят: "Давайте саркофаг укрепим, чтобы он был вечный, и пусть себе стоит". Но это крайние точки.

Мы с Юрием Николаевичем Самойленко – единомышленники в этом вопросе. Мы считаем, что саркофаг должен быть очищен. Нам еще приходится бороться за то, чтобы победила эта точка зрения.

– По Киеву ходят панические слухи, что вот-вот саркофаг начнут ломать, разгребать. Меня спрашивают – надо ли вывозить детей?

– Нет. Все пока изучается. К этому нужно долго и тщательно готовиться. Создавать радиотехнику. Наша задача – поскорее пустить роботы для этой операции. Самойленко считает, что мы можем разгрести это дело за три-четыре года. Он человек более молодой, более оптимистичный. Я считаю, что это будет дольше в полтора-два раза. Шесть-восемь лет. Нужно подготовить роботы, людей, специальные механизмы, оснастку. Решить много организационных вопросов. Задача даже для нашей организации – аварийно-технического центра – очень сложная. Центр наш создан совсем недавно. Наш опыт уникален. Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Нет в мире другой организации, которая могла бы сравниться с нами по психологической подготовленности к работе в экстремальных условиях, по техническому опыту.

Мы принадлежим всему человечеству. Это опыт всего человечества".

Проблемами саркофага и его будущего занимаются не только Ю. Самойленко, Ю. Андреев и их организация. Есть еще одна группа специалистов, настойчиво идущих в самое пекло – в шахту разрушенного реактора номер четыре.

Игорь Николаевич Камбулов, начальник комплексной экспедиции при Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова:

"Наша экспедиция работает на Чернобыльской АЭС с 1988 года. Мы выполняем не только научные исследования, но и строительно-монтажные работы. Занимаемся четвертым блоком. Перед нами была поставлена конкретная задача: определить – где топливо, сколько его, в каком оно состоянии? Но для того, чтобы узнать это, надо максимально близко подойти к шахте, установить датчики, провести измерения. Поэтому мы начали готовить помещения, в которых могли бы долго вертеться люди. Пахали мы и пашем как лошади. Возьмем машинный зал четвертого блока. Это была страшная радиоактивная помойка. В 1986 году туда нельзя было подойти. Мы расчистили зал, укрепили порушенную стену. Разобрали завал, в котором порядка тысячи кубометров всякой гадости…

У нас просто не было иного выхода – ведь наши люди должны были там работать. Чтобы не пережигать людей, мы вынуждены чистить помещения. Наша проходка за смену в лучшем случае – один метр. В худшем – 150 миллиметров. Люди работают постоянно. Разрешенная норма облучения – до одного бэра в день, мы установили 0,3. Исходя из этих норм и работаем.

Что такое подготовить помещения? Это значит, что вы гоняете туда триста – четыреста человек за сутки в две-три смены – и так два месяца без выходных.

Вот и получается, что чистенькой научной работы у нас нет, а есть ломовая, черная работа. Для того чтобы пробурить одну скважину и заглянуть в реактор, сотни людей работают в течение нескольких месяцев. Это сотни тонн свинца, сотни тонн металлоконструкций.

БЩУ-4, в котором разыгрывалась чернобыльская трагедия, был в 1986 году недоступен. Сейчас это для нас авенида, зона отдыха. Мы уже побывали в самой шахте. Все, что осталось от кладки, ваш покорный слуга видел своими глазами. Близко, очень близко. Сейчас мы проникли в шахту на всех доступных отметках. Все, что лежит под "Еленой" – верхней крышкой, – и вплоть до бассейна барботера, мы примерно представляем. Мы сделали отверстия у основания шахты. Нас интересует сохранность конструкций в активной зоне – ведь никакая фотосъемка не может дать полного представления, особенно проведенная широкоугольным объективом, искажающим масштабы.

Мы провели за 1988 год огромную работу и получили много новой информации. Сейчас мы знаем, сколько кладки сохранилось, как она организована. Мы примерно можем оценить, сколько топлива находится там, что с ним.

– Игорь Николаевич, скажите – можно ли совместить официальную точку зрения о выбросе всего семи процентов топлива с той ужасной картиной взрыва и пожара, которая нам известна? Может ли такое быть?

– Размеры каньона, в котором расположена реакторная шахта, – 24 метра на 24. Если вы возьмете всю шахтную загрузку топлива, 192 тонны, то это будет всего пять сантиметров на дне каньона, вы его просто не увидите. Это интересный психологический момент. В представлении людей топливо – это нечто огромное, полностью заполняющее реактор. Но все не так. 192 тонны – это ничто. Активная зона – это пространственная структура, это графит, вода, технологические каналы. Мы сами были в плену представлений об объемах топлива. И когда вошли в шахту и не обнаружили в ней ничего выше 24-й отметки – это была мировая сенсация: только на нижних отметках порядка 3-4 метров, у самого основания реактора что-то сохранилось. Какая-то каша. А выше – одна "Елена". Все остальное пусто.

Графит частично вылетел, частично сгорел. Частично остался – там еще лежат блоки. Довольно много там сохранившихся технологических каналов, есть, конечно, и механически разрушенные каналы. По-видимому, был локальный взрыв – может быть, и не один, – когда произошло расплавление, своего рода микрокотел. И сейчас там можно видеть всякие кремниевые, стеклянные массы, какие-то пемзы типа вулканической. Получилась очень сложная система, трудная для изучения.

– Там еще есть раскаленная магма?

– Нет, ничего расплавленного там нет. Максимальная температура, определенная нами, – 200 градусов. Это следствие радиоизотопного разогрева топлив. При таком разогреве страдает бетон, он распадается на свои исходные компоненты.

– Нам не угрожает ядерный взрыв? Хотя бы теоретически?

– Я, зная ситуацию в реакторе, могу столько идей на-гора выдать, что публика схватится за голову и сразу разбежится…

– Значит, вы не отрицаете…

– Категорически отрицаю. Теоретические посылки в этом деле очень вредны. Потому что есть конкретная ситуация. Ядерная безопасность в этой сложившейся на сегодняшний день системе имеется. Реактор находится в глубоко подкритичном состоянии. А теоретически… можно создать теорию, по которой трактор "Кировец" будет мчаться со скоростью тысяча километров в час. Если запустить его вместо "Шаттла" в космос. Но это же абсурд.

Но если говорить об опасностях, они есть. И главная, на мой взгляд, – состояние самого здания четвертого блока. Ведь это здание, в котором был взрыв. Здание, которое аварийно по любым меркам. Здание, на котором стоят металлические конструкции саркофага. И если этим зданием не заниматься, оно скоро начнет падать.

Когда я в нынешнем своем ранге приехал на ЧАЭС (я здесь был и в 1986 году), я облазил здание "от киля до клотика" – и оно мне очень не понравилось. Хотя я не строитель, но тем не менее нетрудно было сообразить, что здание долго не простоит. Поэтому я погнал молву: "Давайте заниматься зданием". А надо вам сказать, что психологически оказалось непросто преодолеть отношение людей, которые строили саркофаг и звезды за это получили. Потому что им казалось, что все сделано хорошо. Все завершено. Действительно, они сделали героическое дело. И тут появляется некто и заявляет: "Ребята, давайте начнем все сначала". Трудно с этим согласиться.

Я пригласил туда Бориса Евдокимовича Щербину, показал ему все щели и трещины. Правда, в самые страшные места его не водили. Мы должны что-то делать со зданием, ибо если упадет 40-тонный ригель, будет такой пылевой залп через трубу, что…