Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

Из письма Акима Михайловича Старохатнего:

"Я бывший житель д. Вельямово Брагинского района Гомельской области. Наша деревушка входила в состав колхоза "Ленинский шлях". Это в 18-ти километрах от Чернобыльской АЭС, вблизи с. Посудово, что на железной дороге Чернигов – Овруч.

Наш колхоз и соседний совхоз "Посудово" расположены в самом южном уголке Белоруссии, в междуречье Днепра и Припяти.

Деревни Киевской области (левобережья р. Припяти) были эвакуированы 3-го мая, а наши, белорусские, – 4-го мая, на Пасху.

Я очевидец страшной трагедии – эвакуации деревень, тысячи сельских жителей, согнанных с родимых мест по воле неуправляемого атома. Попытаюсь кратко написать Вам об этом. Дети мои, дочь с мужем и двумя детьми и сын с женой жили в г. Припяти. Я с женой работали в 1951 г. сельскими учителями, всю жизнь жили в своей деревушке Вильямово. Как и все сельские жители, мы занимались хозяйством: имели две коровы, телят, свиней, пчел, и т. д. Жили в своем собственном доме, построенном в 1961 – 1963 гг. Со мной жила и мать-старушка (87 лет), которой пришлось пережить еще одну войну, так она называла чернобыльскую аварию.

26-го апреля я планировал сажать картофель на своем приусадебном участке. Наказал детям, чтобы они приехали из Припяти помогать мне сделать эту основную весеннюю крестьянскую работу. Сын приехал 25-го вечером дизелем. Утром 26-го, рано утром, мы еще ничего не знали об аварии. Но стали летать военные вертолеты и самолет по прямой линии туда и обратно. Это меня насторожило, но я еще предполагал, что начались военные учения.

К 11 часам утра с поезда приходят дочь и зять с внуками. Внучек Сережа 4-х лет и внучка Олюшка 6 лет. С ними приехали и дочерины соседи по квартире. Вот они-то и рассказали нам об аварии на 4 блоке.

Утром в г. Припяти как бы ничего не случилось: дети шли в школу, рядом (в 1 км от блока) кипел субботний базар. Дизель шел со ст. Янов на Чернигов мимо (в 500-700 м) АЭС. Окна в вагонах были раскрыты, и все смотрели на 4-й блок, который дымил от пара и газов. Какая беспечность! И вина здесь городского начальства, которое, боясь паники, не сообщало людям об аварии.

Мы позавтракали, не придавая никакого значения случившемуся, хотя я очень волновался, зная по ГО, что все это значит, но волнения своему никому не показывал. Внуков решил не выпускать из дому, но разве их удержишь в хате в весеннюю пору! Да и мои домашние женщины стали меня уговаривать, мол, не война, бомбы не падают, снаряды не рвутся. Чего, мол, бояться, пусть гуляют дети на улице.

К счастью, ветер дул на северо-восток, и это меня немного успокаивало. Ветер от блока на нашу деревню не попадал, а шел мимо, на д. Крюки, Кулажин, Степанов, Радин, и т. д.

Как и было запланировано, я стал сажать картошку. Коней дали на двоих. Сначала посадили соседу, а после 15 час, – мне. Зять с сыном собрались ехать в Припять на вечернем дизеле – узнать, что там делается, но я их отговорил: мол, переночуем, и обстановка прояснится. В воскресенье 27 апреля ко мне приехал мой друг – учитель, который жил в Припяти. Он сообщил, что город эвакуирован. Зять с сыном решили все же съездить на вечернем дизеле в Припять. Сын переживал за судьбу женщин, да и мы все волновались: снохе пришло время рожать. Поехали они, а обратно вернулись к ночи. Стали рассказывать, что едва добрались до своих квартир. Оля (жена сына) написала записку, в которой сообщала, что ее эвакуировали в Полесское. Володя (зять мой) забрал с собой альбомы фотографий, обручальные кольца и деньги, которые оставались на квартире, а форточки в окнах не позакрывал. Мы потом его журили.

Назавтра сын мой берет мой мотоцикл и едет в Полесское искать жену (это около 100 км от нашей местности). Ехал по дороге Зимовище – Чернобыль. Зимовище на левом берегу Припяти, прямо напротив АЭС. Наблюдал, как над блоком кружились вертолеты, сбрасывая в жерло этого вулкана песок со свинцом и доломитовой мукой. Жену он с трудом разыскал в Полесском, она еще не родила.

Утром 29-го мы с женой пошли в школу на работу (в 3-х километрах от нашей деревни). В школу пришло всего 10 детей. Дети за ночь были вывезены родителями в ближайшие города к родственникам. Стал звонить директор в районо, что делать? – в районо ответили: не раздувайте паники, идите по квартирам, собирайте детей и продолжайте работать, иначе поплатитесь должностью. Но где ты этих детей соберешь? Родители, узнав, что местное начальство своих детей вывезло, тоже увезли детей кто куда.

Дизеля не стали ходить до ст. Янов. Это очень обеспокоило соседей дочери, которые жили у нас. А у меня стала болеть душа за внуков и младшенькую дочь, кончавшую 8-й класс. Что делать? Куда уезжать? Хорошо, что на Брагин еще шел рейсовый местный автобус. Посадил я соседей на этот автобус, и они уехали куда-то на север.

А внуков, дочь посадил в мотоцикл с коляской и уехал на ст. Иолча, откуда еще ходили дизеля до Чернигова. Зять с дочерью добирались до Иолчи на другом мотоцикле (их у меня было аж три).

Посадил я их на дизель, это было уже 17 час. 29-го апреля, с наказом добираться до Гродно, где живет мой старший сын Александр.

На душе поспокойнело. Беспокоились только за судьбу невестки Ольги, которая должна рожать. Она родила в Полесском, и 2-го мая мы, к счастью, получили телеграмму, что родился сын (мой пятый внук).

Назвали его Антоном-Атомником.

Как теперь добираться в это Полесское? Снова выручает мотоцикл. 3-го мая, в 17 час., я выезжаю с сыном в Полесское. Едем до Чернобыля. В этот день эвакуировали все деревни Чернобыльского района и сам Чернобыль. Как только мы проехали до Полесского по этим фронтовым дорогам, до отказа забитым транспортом! Что творилось в деревнях – и теперь страшно вспоминать…

В общем, добрались до Полесского, до роддома. Оля с 4-го этажа показалась, сказала, что у нее все нормально, мальчик хорошо сосет грудь, молоко есть.

С души у меня камень свалился. Наказал сыну – живи в Полесском, покуда не выпишут ее. А сам стал добираться домой. Я уже знал, что наши деревни наверняка тоже будут эвакуировать и добраться мне домой нужно – кровь из носу Но назад к Чернобылю уже без пропуска не пускали. Снова выручает мотоцикл. Хорошо, что он был без коляски. Вернули меня назад в Полесское, но я отъехал от поста метров 500, свернул на полевую дорогу, которая шла параллельно трассе, объехал этот злополучный пост и добрался до Чернобыля. Очень боялся, что меня не пропустят на понтоне на левый берег Припяти. Но на понтоне стоял военный патруль, который беспрепятственно меня пропустил. Я к темну был дома.

Но ночью началась эвакуация. Утро и день 4-го мая 1986 года запомнятся на всю жизнь. Что было пережито в этот день – это целая книга… Включите в свою повесть эвакуацию одной из деревень (своей украинской или нашей белорусской). Тогда будет полнейшая картина этой катастрофы. Ибо эвакуация деревенских жителей, можно смело сказать, еще трагичнее, чем эвакуация г. Припяти и Чернобыля. Городскому жителю легче было покидать свою городскую квартиру. Сельского жителя вырывали с корнями, лишали всего того, чем он жил, что было нажито тяжелым трудом. Здесь и сад, выращенный собственными руками, и дом, построенный с большим трудом. И отданная неизвестно кому кормилица-корова, и брошенные собаки и кошки. Жертвами чернобыльской катастрофы стали тысячи крестьянских семей. Хочется, чтобы в своей повести Вы больше уделили внимания переживаниям простых крестьян, а не начальников. Этим самым вы покажете душу народа, что особенно важно.

Простите, не посчитайте мое желание за навязчивость с целью каких-то выгод. Нет! Я просто понимаю важность Вашей темы…

С уважением – Старохатний А. М., Гомельская обл., д. Ломовичи"

Эвакуация.

Массовый исход тысяч людей с насиженных мест поставил множество сложнейших проблем – организационных, бытовых, нравственных. Все было непросто, и одной розовой краской изображать эти события нельзя. Конечно, газеты тех дней, расписывая радушие, с которым встретили эвакуированных местные жители, не врали. Это было, факт. Украинское Полесье, жители которого именуются полещуками, проявило свои вековечные черты – мягкость и доброту, радушие и сострадание, желание помочь человеку, оказавшемуся в беде. Но это лишь половина правды. Ибо каждому должно быть понятно, какая кутерьма и суматоха воцарились в Полесском и Иванковском районах в начале мая. Родители искали детей, жены мужей, работавших в день эвакуации на атомной станции, со всех концов Союза в не существующее уже отделение почты города Припять летели тревожные телеграммы от родных и близких…

Помню, как в те дни я зашел в иванковский Дом культуры и снова больно кольнуло сердце, снова припомнились дни войны: кто-то носил матрацы и кровати, в комнатах лежали горы пижам, люди толпились у доски объявлений, занимали очередь в информационный центр, расспрашивали друг друга о знакомых, жадно прислушивались к объявлениям местного радио. Информация была на вес золота. Сорвалась с якорей такая ухоженная, спокойная, казавшаяся незыблемой мирная жизнь, понесло ее потоком в неведомом направлении… То же происходило и в Полесском. Стены райкома партии были превращены в своеобразное справочное бюро: здесь можно было найти адреса организаций, эвакуированных из Припяти, адреса знакомых, узнать последние новости.

Л. Ковалевская:

"Наш автобус не дошел до Полесского. Разместили нас в Максимовичах. А потом, когда приехали в Максимовичи, дозиметристы измерили

– там оказалась повышенная радиация. Давай срочно вывозить оттуда. Прошел клич такой – сначала беременных и детей. Представь себе состояние матери, которая пришла к дозиметристу, а он у ребенка меряет башмачки: "Грязные". Штанишки "грязные", волосы – "грязные"… Я когда отправила свою маму с детьми в Сибирь, мне стало легче.

А восьмого мая я приехала в Киев, и Сережа Киселев, корреспондент "Литературной газеты" по Украине, пригласил меня к себе ночевать; я приняла ванну, включила воду и выплакалась. И за столом плакала. Мне так обидно было за людей, за неправду. Газеты писали неправду. Может быть, впервые я вот так столкнулась с этим… Знать реальную суть вещей и читать такие бравурные статьи – это потрясение страшное, это душу выворачивало…"

А. Перковская:

"После эвакуации я еще оставалась в Припяти. Ночью, когда все уже выехали, вышла из горкома – город затемнен. Он вообще был просто черный, понимаете. Никакого света нигде не было, окна не светились.. На каждом шагу военизированная милиция стоит, проверяет документы Я как вышла из горкома, достала удостоверение, так и дошла до своего подъезда. Пришла в подъезде тоже света нет, зашла в темную ночь – на четвертый этаж. У меня квартира уютная – но квартира уже как не моя.

В понедельник, двадцать восьмого, выехали мы в Варовичи – проводить партсобрание. Мы там целую ночь провели Только приехала, начали переписывать по сельсоветам людей. Неясностей масса. Собрали наконец коммунистов, а потом комсомольцев. А на следующий день я поехала в Полесское, потом меня забрали в Иванков там организовали штаб, там были наши люди: от горкома партии Трианова, Антропов, Горбатенко, от исполкома Эсаулов, от горкома комсомола – я.

Там работала с восьми утра до двенадцати ночи – и в штабе, и по селам ездила. Толпы людей, одни ищут своих детей, другие – внуков…

Дело в том, что не было никакой схемы вывоза, и мы не знали – в каких селах какие размещены припятские дома или микрорайоны. Я до сих пор не пойму – по какой схеме вывозили людей, кто куда выезжал? У нас в Полесском был списочек детей. Вот я звоню в сельсовет и спрашиваю: "У вас нет таких-то и таких-то родителей? Их дети ищут". А они мне могут сказать: "У нас есть такие-то и такие-то дети, которые без родителей. Мы вообще не знаем, откуда эти дети". Сидишь и звонишь по всем сельсоветам. Иногда выяснялось, что в таком-то селе бабушка добрая сидела с чужим ребенком и никому ничего не говорила…

Надо было детей вывозить в пионерские лагеря, потом женщин с дошкольниками и беременных женщин. Надо было определить их количество, куда их вывозить. Мы проводили комсомольские собрания, назначали комсоргов, чтобы хоть реально был человек, на которого можно положиться, с кем можно связь держать.

Разное было в те дни. Вот мне запомнился один человек. Хочется, чтобы прочитал эти мои слова тот человек, чтобы совесть в нем заговорила. Это было первого мая. Пришла я утром в информационный центр. Еще никого из наших не было. Стоит мужчина лет сорока восьми и говорит: "Ах, так это вы от Припятского горкома партии?" – "Да, это я". – "Дайте мне списки погибших". Я говорю: "Погибло два человека. Шашенок и Ходемчук". – "Неправда". Я говорю: "На каком основании вы со мной так разговариваете?" А он кричит: "Конечно, вы тут красивая, цветущая (а я стою в чужой одежде), вы такая спокойная, потому что вывезли все из Припяти. Вы думаете, мы не знаем? Мы знаем все!"

Мне в этот момент захотелось одного: посадить этого человека в машину, завезти в мою квартиру и там с ним поговорить…

Его сын работал на атомной станции. Поэтому я говорю: "Судя по всему, он находится в пионерлагере "Сказочный" А он опять кричит: "Как вы со мной разговариваете, я шахтер, я заслуженный человек". Я его спрашиваю: "Откуда вы приехали?" Он отвечает: "Из Одессы".

Дали мы ему машину, он поехал в "Сказочный", нашел там сына, как я ему и говорила, потом благодарности огромные, но это все уже не воспринималось. Меня его поведение так выбило из колеи, что я пару часов не могла прийти в себя.

Понятно, что много было лишений и трудностей, но я бы сказала, что наши, припятские, в основном вели себя достойно".

Эвакуация…

Это правда, что проведена она была организованно и четко. Это правда, что мужество и стойкость проявили большинство эвакуируемых. Все это так. Но разве только этим ограничиваются уроки эвакуации? Неужели снова начнем себя тешить и успокаивать полуправдой, закрывая глаза на горькие истины, открывшиеся в те дни? Разве организованностью и дисциплиной удастся закрыть, заглушить горькие вопросы тысяч людей? Вопросы, обращенные к тем, кто обязан был руководствоваться не холодным равнодушным расчетом трусливого чиновника, а горячим сердцем гражданина, патриота, коммуниста, ответственного за жизнь и здоровье своего народа, за его будущее – детей.

После публикации одной из моих чернобыльских статей в "Литературной газете" редакция переслала мне письмо. Вот оно:

"Пишут вам рабочие из г. Припяти (сейчас живем в Киеве). Письмо это – не жалоба, а только отдельные факты, из которых просим сделать выводы. Приведем примеры преступной безответственности должностных лиц г. Припяти и Киева. В первую очередь безответственность была проявлена по отношению ко всем детям тридцатикилометровой зоны, когда целые сутки до эвакуации ничего не объявляли, не запрещали детям бегать и играть на улице. Мы, зная уровень радиации по роду своей работы, позвонили в штаб гражданской обороны города и спросили: "Почему нет указаний о поведении детей на улице, о необходимости пребывания их в помещении, и т. д.?"

Нам ответили: "Это не ваше дело… Решения принимать будет Москва…" И только потом (7 мая 1986 г.) все узнали, что решение вывезти, отправить в Крым детей, своих внуков и их бабушек, Высокое Руководство приняло немедленно, и "избранные" дети были отправлены в крымские санатории 1 мая.

Другой пример безответственности, когда в трудный момент необходимо было срочно использовать имущество гражданской обороны, приборы по контролю. Все необходимое имущество оказалось непригодно к использованию: неисправно или неподготовлено. Как это расценить? Почему руководители, занимая большие должности и несколько лет подряд получая зарплату (незаработанную), не знали истинного положения дел? Почему не контролировали, а довольствовались бумажками-отчетами о "полном благополучии" ?

Просим проверить все Госкомиссией и принять необходимые меры, особенно по тем больным вопросам, где вина в непорядочности и в должностной непригодности "больших руководителей".

Haш адрес: Киев, Главпочтамт, до востребования (письмо написано в июне 1986 г., когда у эвакуированных припятчан еще не было постоянных адресов. – Ю. Щ.).

Подписи: Никульников С. В., Колесник Д. В., Павленко А. М., Радчук П. Н.".

Процитирую еще одно письмо – из Белоруссии.

"Жаль только, что Вы ничего не пишете о Белоруссии, о нашем Брагинском районе. Ведь до 28 апреля 1986 года, когда по телевидению передали сообщение Совета Министров СССР об аварии, мы были в полнейшей панике.

Вся гражданская оборона, о которой так красиво отчитывались, оказалась фикцией. Ни в райкомах, ни в райисполкомах не могли дать никаких рекомендаций. Рекомендации Гомельского облисполкома были переданы по радио только 8 мая, но и это были только рекомендации. Они были выдержаны в оптимистическом тоне: прямой угрозы здоровью и жизни нет.

Разве простительно, что в Киевской области учебный год для учащихся 1-7-х классов продолжался до 15 мая, а в старших классах – как и обычно! В нашей 30-километровой зоне занятия продолжались до 7 мая и дети днями гуляли на улице. А вот дети, например, парторга могли уехать "из зоны" намного раньше.

Обидно, что даже такая авторитетная газета, как "Комсомольская правда", 18 мая поспешила сообщить, что все жители эвакуированы из 30-километровой зоны. А между прочим, многие деревни оставались в "зоне" до конца сентября.

Но самое возмутительное, когда после дезактивации деревни Савичи проведенный в центре деревни митинг был разрекламирован в республиканской газете "Звязда" от 3 июня как реэвакуация в родную деревню. Правда, там не упоминалось само географическое название Савичи, но по помещенным фотографиям мы сразу узнали самих себя. Кому нужны такие безличные материалы? Тем более что для нас они очень оскорбительны.

Можете ссылаться на меня, но меня оставьте в покое: у меня сейчас больное сердце. Тем более что за критику мне уже не раз доставалось.

Хмеленок Николай Павлович, д. Недойка Б.-Кошелевского района Гомельской области".

Авторы писем затронули, наряду с другими, один из самых больных вопросов всей чернобыльской эпопеи: своевременность и качество мероприятий по защите людей от последствий аварии. Вопрос этот не перестает волновать многие тысячи людей, спустя почти год после аварии он звучал лишь в доверительных разговорах в узком кругу, в семье, но почему-то стыдливо отсутствовал в открытых выступлениях руководителей городского, областного, республиканского уровней, да и сегодня отсутствует. Мне думается, что интересы гласности требуют принципиального и открытого обсуждения этой проблемы. Настало время снять с нее покров таинственности.

Если авторы писем и те, кто согласен с ними (а таких – десятки тысяч), в чем-то неправы, если все было сделано идеально, то надо это убедительно доказать и разъяснить. Боюсь, однако, что сделать это трудно, если не невозможно.

Я не беру на себя роль судьи или обвинителя – теперь, после аварии, легко махать кулаками. Не хочу вставать в позу всеведущего прокурора. Но пытаюсь все-таки понять – что произошло? Многие припятчане никогда не забудут совещания, проведенного утром двадцать шестого апреля в Припяти вторым секретарем Киевского обкома партии В. Маломужем, который дал указание делать все для того, чтобы продолжалась обычная жизнь города, словно ничего не произошло: школьники должны учиться, магазины работать, молодежные свадьбы, намеченные на вечер, должны состояться. На все недоуменные вопросы встревоженных людей был дан ответ: так надо.

Кому – "надо"? Во имя чего – "надо"? Давайте спокойно обсудим. От кого "надо" было скрывать несчастье? Какими правовыми или этическими соображениями руководствовались те, кто принимал это более чем сомнительное решение? Знали ли они о подлинных размерах катастрофы? Если знали, то как могли отдавать подобное распоряжение? А если не знали – то почему поспешили взять на себя такую серьезную ответственность? Неужели утром двадцать шестого апреля еще неизвестны были уровни радиации, резко возраставшие в результате выброса продуктов деления и топлива из АЭС?

Из информации, представленной Советским Союзом в МАГАТЭ:

"С начала аварии на IV блоке и во время последовавшего за этим пожара ветер сносил радиоактивные продукты мимо г. Припять. В последующем, когда высота подъема выбрасываемых продуктов из аварийного реактора существенно снизилась, из-за флуктуации направления ветра в приземном слое радиоактивный факел в некоторые интервалы времени захватывал территорию города, постепенно загрязняя его. До 21.00. 26.04.86 г. на отдельных улицах города мощность экспозиционной дозы гамма-излучения, измеренная на высоте 1 м от поверхности земли, находилась в пределах 14-140 миллирентген/час (что в 700-7000 раз превышает естественный фон – авт.).

В последующем радиационная обстановка в городе стала ухудшаться. 27.04.86 г. к 7.00 в районе, ближе всего находящемся к АЭС (ул. Курчатова), мощность экспозиционной дозы гамма-излучения достигла 180-600 миллирентген/час, а на других улицах 180-300 миллирентген/час.

Для подавляющего большинства населения г. Припять в качестве вероятных уровней облучения можно принять значения 1,5 – 5,0 рад по гамма-измерению и 10-20 рад по бета-излучению на кожу" ("Авария на Чернобыльской АЭС и ее последствия". Часть II. Приложение 7, 1986, с. 52).

Я вспоминаю женщину, жительницу Припяти, которую довелось увидеть в одной из киевских больниц в майские дни. В роковую субботу, как и тысячи других горожан, работала она на приусадебном участке вблизи "Рыжего леса" – о нем я уже рассказывал. У нее были диагностированы лучевые ожоги на ногах. Кто объяснит ей – во имя чего перенесла она эти страдания?

А школьники, которые, ничего не ведая, резвились в субботу на переменах? Неужели нельзя было уберечь их, запретить находиться на улице? Разве кто-нибудь осудил бы руководителей за такую "перестраховку", даже если бы она была излишней. Но эти меры не были излишни, они были крайне необходимы. По иронии судьбы за три дня до аварии в школах Припяти проводились учения по гражданской обороне. Детей учили, как надо пользоваться средствами индивидуальной защиты – ватно-марлевыми масками, противогазами, проводить дезактивацию. В день аварии никакие – даже самые простейшие меры не были приняты.

Следует назвать вещи своими именами: гражданская оборона города и республики показала свою полную неподготовленность к событиям. Отсутствовали средства индивидуальной защиты, не было дозиметров. И это в городе атомщиков! Из-за обстановки секретности, воцарившейся в Припяти сразу после аварии, дело дошло до того, что даже ответственные работники горисполкома и горкома комсомола не знали истинных уровней радиации в течение двух суток. Довольствовались слухами, ползшими по городу, неясными намеками знакомых, многозначительными взглядами дозиметристов… А ведь активу города приходилось вести работу в тех местах, где уровень радиации был уже недопустимо высок. Удивительно ли, что в такой обстановке полной "заглушки" информации многие, поддавшись слухам, бросились уходить через "Рыжий лес". Свидетели рассказывают, как по этой дороге, уже "светившей" в полную силу радиации, шли женщины с детскими колясками…

Может, учитывая необходимость и неожиданность ситуации, иначе нельзя было поступить? Нет. Специалисты говорят, что можно и надо было поступить иначе: стоило только объявить в городе по местному радио о возможной опасности, мобилизовать актив города на проведение ограничительных мероприятий, не выпускать на улицы тех, кто не был занят на работах по ликвидации аварии, закрыть окна, назначить немедленную йодную профилактику населения. Почему же не было это сделано?

Видимо, потому, что доктрина всеобщего благополучия и обязательных и всенепременных побед, радостей и успехов, въевшаяся за последние десятилетия в плоть и кровь ряда руководителей, сыграла здесь роковую роль, приглушила у них и голос совести, и веление профессионального, партий ного, гражданского долга: спасать людей, делать все, что только в человеческих силах, чтобы предотвратить беду.

Неприглядна в этой ситуации роль бывшего директора АЭС Брюханова, который прежде других и лучше других понимал, ЧТО в действительности произошло на станции и вокруг нее. Степень его вины установили органы правосудия. Но нельзя на одного Брюханова сваливать грехи других должностных лиц.

Есть ведь и правосудие моральное: как могло случиться, что припятские врачи, руководители медсанчасти В. Леоненко и В. Печерица, одними из первых узнавшие о крайне неблагополучной радиационной ситуации (ведь к утру в больницу поступили уже десятки людей с тяжелой формой лучевой болезни), не начали бить во все колокола, кричать с трибуны совещания утром в субботу о надвигающейся беде? Неужели ложно понятые соображения субординации, безоговорочного и бездумного выполнения "указаний свыше", следование несовершенным и жалким служебным инструкциям заглушили в их душах верность клятве Гиппократа – клятве, которая для врача является высшим моральным законом? Впрочем, сказанное относится не только к этим, в общем-то, рядовым врачам, а и ко многим медикам повыше – упомянем хотя бы бывшего заместителя министра здравоохранения СССР Е. Воробьева.

Как бы там ни было, но сегодня ясно, что механизм принятия ответственных решений, связанных с защитой здоровья людей, не выдержал серьезной проверки. Он громоздок, многоступенчат, излишне централизован, медлителен, бюрократичен и неэффективен при стремительно развивающихся событиях. Бесчисленные согласования и увязки привели к тому, что почти сутки понадобились, чтобы принять само собою разумеющееся решение об эвакуации Припяти.

Эвакуация Чернобыля и сел района была оттянута на еще более долгий срок – восемь дней. До второго мая ни один из самых высоких руководителей республики – ни первый секретарь ЦК Компартии Украины В. В. Щербицкий, ни Председатель Совета Министров УССР А. П. Ляшко не побывали на месте аварии.

Почему же люди, облеченные большой властью, большими привилегиями, но еще большей моральной ответственностью, привыкшие во дни торжеств и юбилеев быть на виду, почему же они не разделили со своим народом его несчастье, почему такими непреодолимыми оказались для них те немногие километры, что отделяют Киев от Чернобыля? Откуда такая нравственная черствость по отношению к своим землякам?

Много позже Чернобыля произошло несчастье на одной из шахт Донбасса. И руководитель республиканского уровня, приехавший туда А. И. Ляшко, выступая по ЦТ, не нашел в себе простых, человеческих, сочувственных слов о большом горе, а сообщил, что шахта работает в "нормальном трудовом ритме"… Что с нами произошло? И когда же мы вновь станем людьми?

Как бы там ни было, но в Москве быстрее, чем в столице Украины, осознали, что в Чернобыле происходит что-то очень тревожное и из ряда вон выходящее, и предприняли решительные, столь необходимые действия.

Только посещение второго мая района Чернобыля Е. К. Лигачевым и Н. И. Рыжковым сыграло решающую роль в развертывании дополнительных мероприятий по ограничению и преодолению размеров аварии.

Мы сегодня много говорим о новом мышлении. Им должны проникнуться не только избранные, творящие международную политику, но и те, кто находится в гуще повседневной народной жизни – и власть предержащие всех уровней, и рядовые граждане. Воспитывать это новое мышление следует со школьной скамьи. И в основу его должны быть положены как глубокие специальные познания, умение быстро оценивать обстановку и оперативно реагировать на ее изменения, так и твердые нравственные начала, умение отстаивать свои взгляды, не боясь гнева "вышестоящих".

Как же "вышестоящие" отреагировали на эти мои слова?

Едва я начал печатать свой "Чернобыль" в журнале "Юность", из Киева поспешило опровержение. Во избежание возможных обвинений в искажении смысла сего послания привожу его полностью:

"Само по себе обращение столь популярного, особенно среди молодежи, издания, как журнал "Юность", к случившемуся на Чернобыльской атомной станции, желание правдиво, на основе фактов рассказать читателям о происшедшем можно только приветствовать.

Такой подход к освещению аварии и работ по ее ликвидации продемонстрировали многие советские, да и зарубежные журналисты, литераторы, кинопублицисты, побывавшие на станции и в прилегающих к ней районах. Достоверностью, глубоким пониманием всей сложности решаемых в тот период проблем, высокой гражданственностью отличались, к примеру, корреспонденции М. Одинца, О. Игнатьева, В. Губарева в "Правде", Ж. Ткаченко в "Социалистической индустрии", С. Прокопчука в "Труде", многих других журналистов. Обобщив собранные материалы, серьезную, действительно документальную книгу "Репортаж из Чернобыля" выпустили известинцы А. Иллеш и А. Пральников.

Не знаю, чрезмерное ли тщеславие, стремление к сомнительной популярности или что-либо другое не позволили Ю. Щербаку, судя по опубликованным главам повести "Чернобыль", удержаться на таком же высоком уровне правдивости, честности и ответственности. Видимо, все же жажда доказать всем, что он дорос уже "до понимания… очень важных истин", вынудила этого безусловно способного публициста ступить на путь сенсационности и предложить читателю и впрямь "своеобразный монтаж документов и фактов"

Как известно, еще В. И. Ленин предостерегал от легковесного отношения к подбору фактов. "В области явлении общественных, – писал он, – нет приема более распространенного и более несостоятельного, как выхватывание отдельных фактов, игра в примеры…" Произвольный подбор фактов, к тому же зачастую непроверенных, приводит к тому, что "вместо объективной связи и взаимозависимости исторических явлений в их целом преподносится "субъективная" стряпня для оправдания, может быть, грязного дела". Об этом, очевидно, Ю. Щербак забывает.

Своеобразие его "монтажа" заключается, конечно, не в самих свидетельствах очевидцев. Каждый из них, и это вполне естественно, откровенно рассказывал о постигших его бедах, своих проблемах, делился своим восприятием происшедшего. Своеобразие состоит в ряде домыслов, которые делает сам автор, противопоставляя действия союзных и республиканских органов и обвиняя последние в бюрократизме, бездушии, нравственной черствости.

Если бы автор, прежде чем делать такие далеко идущие выводы, проявил хотя бы малейший интерес к тому, чем без громких фраз и показухи занималось республиканское и местное руководство, он бы без труда мог убедиться в абсолютной беспочвенности своих заявлений.