Текст книги "Чернобыль"

Автор книги: Юрий Щербак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

А как человек что я пережил? Меня в субботу 26 апреля сняли с актива, я как был "при параде", так и вылетел туда. Никто из нас не ожидал аварии таких масштабов. Со станции неправильно нас в Москве информировали. Мы получили противоречивую информацию. По одной информации – вроде там все присутствует – и ядерная авария, и радиационная опасность, и пожар, в общем, все виды опасности обозначены. А потом стали информировать, что пытаются вести охлаждение, то есть пытаются управлять реактором. Раз пытаются управлять реактором – значит, он существует, и тогда особых проблем нет. Но вот когда мы подъехали, дело было вечером, в субботу, и я увидел зарево красное – это, конечно, поразило и сразу показало серьезность дела. А потом уже времени на эмоции не было – надо было изобретать на месте

– что чем и как измерять, что предпринимать, и так далее. В тот вечер мы только оценили радиационную обстановку, причем самым активным "дозиметристом" был профессор Абагян Армен Артаваздович – директор Института атомных элекстростанций. А на следующий день, когда я в бронетранспортере подъехал к развалу реактора – вот тогда и появилось это чувство злости, о котором я вам говорил. И еще ощущение того, что к такой ситуации оказались неподготовленными. Не было заранее предусмотренных решений и технических средств. Ведь что произошло? Всегда говорилось, что вероятность ядерной аварии крайне мала. И проекты станции действительно обеспечивали эту малую вероятность. Но ведь все-таки вероятность не была нулевой. Из нее следовало, что такая авария может произойти раз в тысячу лет. Но кто сказал, что этот раз не придется на наш с вами год? На 1986 год? Тем не менее возможность аварийных действий до того, как происходит это маловероятное событие, не была предусмотрена.

Правда, спустя некоторое время, когда мне пришлось поехать в Вену, на заседание в МАГАТЭ, я убедился, что вся мировая наука и техника, как показала практика, не очень-то к такого рода авариям была подготовлена…

И еще скажу такую вещь. Может, это звучит парадоксально, но как только отпустила острота тревоги, я стал получать удовлетворение от выполняемой работы. По-моему, я не одинок, очень не одинок в этих своих эмоциях. Потому что были созданы такие условия, при которых шла настоящая работа – без бумаг, без волокиты, без согласований. На плечи Правительственной комиссии легла колоссальная ответственность. Особенно в первые дни. Это уже потом стали появляться всякие согласования, когда ситуация была более спокойная. Но в тот момент было так: все нам помогали, все было в нашем распоряжении, но вся ответственность за принятые решения ложилась на плечи людей, которые туда приехали, и особенно на плечи Б. Е. Щербины. И это оказалось очень полезным. Ситуация драматичная, но в условиях представленной самостоятельности, сопряженной с ответственностью, удалось организованными усилиями множества людей и ограничить число пострадавших, и сравнительно быстро локализовать масштабы аварии.

Пришлось решать там и научные задачи. Первая задача – локализация аварии. У нас не было алгоритма поведения в таких ситуациях. И единственное поле активных действий – в небе, на высоте не ниже двухсот метров над реактором. Как поступать? Первое, в чем мы убедились, – что реактор не работает. Датчики нейтронов в этих гамма-полях не работали, все нейтронные каналы были неработоспособны. Значит, нужно было по соотношению короткоживущих изотопов и по активности их выделения определить, что новой наработки быстро распадающихся изотопов нет. Убедились, что новой наработки нет. Реактор не работает. Но горит графит и выделяется тепло.

Раз горит графит, значит, снизу идет подсос воздуха и идет некое охлаждение. Значит, можно было стабилизировать процесс в естественном состоянии, ничего не предпринимать и ждать естественного охлаждения реактора. Правда, ждать очень долго. Чем это хорошо? Это хорошо тем, что опасность прохода в низ зоны, опасность проплавления днища, загрязнения подпочвенных вод – она бы ликвидировалась автоматически. И проблем бы не было.

Но тогда по воздушному бассейну с аэрозольными продуктами горения, с повышением температуры активность реактора выходила бы существенно дальше и масштабы и интенсивность загрязнения были бы очень большими. Закрывать сверху остатки реактора – это значит уменьшить опасность загрязнения по воздуху, но ухудшить теплоотвод, т. е. создать опасность разогрева и движения массы топлива вниз. Надо было принимать решение. Тогда решили сделать так: засыпать реактор сверху материалами, которые бы и фильтровали, но в то же время и стабилизировали температуру. Отсюда легкоплавкий металл (пока он плавится, температура не повышается), осуществляющий и защиту от излучения, и карбонаты, забирающие тепло реактора на свое разложение и выделяющие углекислый газ при разложении, что помогло прекратить горение графита.

Решалась беспрецедентная в мировой истории проблема. Традиционные приборы, как правило, не были пригодны либо из-за недоступности точек измерения, либо из-за высоких температурных и радиационных полей. Многим специалистам и организациям пришлось в кратчайшие сроки изобретать и новые методы и новые технические средства для измерений, для закрепления активных частиц на местах, чтобы их не уносило ветром, для строительства и дезактивации. Очень многое было сделано и, как теперь мы уже можем наблюдать, с достижением цели. Западные эксперты потом назовут эти методы новаторскими и эффективными. Остается горько сожалеть, что все это было создано быстро не до того, а после. А в первые дни работать приходилось интуитивно.

И последнее, что я хочу сказать, – о молодых людях. Конечно, приходилось сталкиваться с разными ситуациями, иногда и очень неприятными. Но среди них были такие, которые вызывали только восхищение. Вот у нас писали о героизме пожарных. Некоторые, читая, ругались, что они слишком долго и напрасно находились на отметках и зря переоблучались. Но это – действительно героизм, причем оправданный, потому что в машинном зале – там же был и водород, и масла… Они не допустили развития пожара, который мог бы привести к разрушению соседнего блока. Первый локализационный шаг был сделан верный.

А как работали военные летчики! Это действительно подвиг. Они безукоризненно работали, и профессионально, и как угодно. В химических войсках было очень много молодых парней. На их плечи легла разведка. Они действовали совершенно бесстрашно и точно.

Вы знаете, там все было гармонично. Я не могу сказать, что молодежь там работала больше, чем другие, но то, что молодежь вела себя достойно, – это факт. И физики – и московские, и киевские – лезли в самое пекло. Я бы сказал, что молодые люди работали там, проявляя высокие человеческие и профессиональные качества".

…Только теперь понимаю, с каким удивительным человеком свела меня судьба. Академик Валерий Алексеевич Легасов, которого сотрудники ласково называют "Валексеевич". Вспоминаю его лицо, лицо простого мастерового, слышу его характерный басок, его выстраданные, беспощадные слова о причинах наших бед, не только чернобыльских, причинах, кроющихся не в сфере чистой техники, а в области нравственной.

Страшная и неожиданная весть о смерти Валерия Алексеевича застала меня как раз тогда, когда по приглашению ленинградского кинорежиссера Валентины Ивановны Гуркаленко я собирался сниматься вместе с академиком Легасовым – вести с ним разговор о демонах Чернобыля. Съемки должны были начаться в мае 1988 года, а в конце апреля…

Владимир Степанович Губарев, писатель, журналист, лауреат Государственной премии СССР, автор пьесы "Саркофаг" и повести "Зарево над Припятью":

"Смерть Валерия Алексеевича Легасова потрясла меня.

Я давно знал Валерия Алексеевича, еще до Чернобыля. Он был не только великим ученым, но и писал стихи, любил театр, был подлинным мыслителем, пытливо интересовался многими явлениями нашей жизни.

Во время чернобыльских событий я увидел академика Легасова в деле, убедился в его умении моментально анализировать обстановку, принимать самые ответственные решения. Наши отношения окрепли в Чернобыле, и уже в "послечернобыльскую эру", в Москве, мы часто встречались с Валерием Алексеевичем, о многом откровенно говорили.

Осенью 1987 года он принял большую дозу снотворного.

Почему он тогда это сделал? Валерий Алексеевич не отвечал на подобные вопросы… Может быть, случайность?

Я тогда впервые почувствовал, какая пропасть разверзлась между академиком Легасовым как личностью и ученым и окружавшей его реальностью. Надо прямо сказать – как бы горько ни было, – что Валерий Алексеевич последние два года жил в некоем вакууме. Его друзья все видели, могут подтвердить это.

– В чем выражался этот "вакуум"?

– Вот пример. Я попросил его написать большую статью для "Правды". Статья называлась "Из сегодня – в завтра". Она была опубликована 5 октября 1987 года. В ней поднимались острые, принципиальные проблемы безопасности не только атомной энергетики, но и вообще крупных технологических систем. Так вот, статья эта была просто не замечена теми, кого она касалась в первую очередь. Они даже не откликнулись на нее. Что-то вроде – ученый пописывает, мы почитываем, и все идет как шло.

Полное игнорирование его мыслей и тревог – что может быть оскорбительнее для ученого?

Вакуум, о котором я говорил, во многом образовался после Чернобыля. Я убежден, что Чернобыль сыграл самую непосредственную роль в роковом решении Валерия Алексеевича уйти из жизни. И пусть помолчат ведомственные оптимисты, будь то медики или атомщики…

Конечно, никто не сможет однозначно ответить на вопрос "почему?", мучающий сейчас всех, кто знал Легасова, любил его и дружил с ним. Тайна смерти – одна из самых сокровенных тайн Бытия… И все же мы должны разобраться, что же могло подтолкнуть академика Легасова к роковой черте. Потому что его смерть – это тяжелый удар по нашей науке, по всем нашим надеждам на победу правды и справедливости в жизни. Это укор всем нам.

Есть еще одно обстоятельство, над которым надо задуматься. Химик по специальности, Легасов никогда вплотную не занимался ядерными реакторами, достоинствами или недостатками их конструкций. И вдруг жизнь заставила его в Чернобыле заняться этим. Уже 27 апреля 1986 года он на "бэтээре" одним из первых подъезжал близко к 4-му блоку, чтобы понять, что произошло.

Он стал скрупулезно – характер у него такой – разбираться в причинах аварии, во всем комплексе этих причин. Многое ему открылось тогда, на многое он посмотрел иными глазами, потому что Чернобыль обнажил глубинные корни наших застарелых недугов. Вот как он писал об этом в своих воспоминаниях, а фактически – в своем завещании, опубликованном уже после его смерти 20 мая 1988 года в "Правде" : "После того, когда побывал на Чернобыльской станции, я сделал однозначный вывод, что чернобыльская авария

– это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в пашей стране в течение многих десятков лет".

Я убежден, что после Чернобыля он стал другим человеком, как стали другими мы с вами. Он уже на все окружающее смотрел сквозь призму Чернобыля.

А это далеко не всем нравилось.

И вот нашлись люди, которые начали изо всех сил преуменьшать роль академика Легасова в ликвидации последствии аварии. Хотя, повторяю, он играл в Чернобыле основную, самую ответственную роль. В самые горячие дни эти люди помалкивали, во всем соглашались с Валерием Алексеевичем. Но уже после того, как было сооружено Укрытие, они начали впрямую критиковать Легасова за некоторые решения, принятые в первые дни аварии, приписывать ему то, к чему он вовсе не имел касательства.

Снова, в который уже раз, сработала наша старая болезнь: мы умеем ругать человека, умеем унижать его достоинство. В этом мы преуспеваем. Наука ненависти, обскурантизма, нетерпимости сидит в нас со сталинских времен. Но мы не умеем вовремя похвалить, сказать доброе слово, поддержать в трудную минуту того, кто стоит рядом. А потом бывает поздно…

С моей точки зрения, В. А. Легасов заслуживал присвоения ему звания Героя Социалистического Труда за подвиг в Чернобыле. Если не он, то кто же тогда? Почему же не дали ему эту звезду? Может быть, теперь, когда мы наконец-то поняли, какого ученого, какого патриота мы потеряли, может быть, стоит вернуться к этой идее и хотя бы посмертно присвоить звание Героя академику Легасову? Думаю, что это было бы в высшей степени справедливо.

Вакуум образовался не только в вопросах, связанных с Чернобылем. Делом жизни Легасова было развитие химии. Одна из характернейших его особенностей: он жил не сегодняшним и даже не завтрашним днем, а заглядывал дальше. Что будет послезавтра, уже в XXI веке?

А ведь серость, которая – увы – глубоко проникла в нашу науку, живет только сегодняшним днем. И потому эта серая плесень отвергла смелые идеи Валерия Алексеевича по созданию неформальных временных молодежных научных коллективов, устремленных в будущее.

Конечно, ни одна из этих причин сама по себе не может быть, очевидно, решающей. Но все вместе они создавали мрачный психологический фон. Поймите, ведь он жил только наукой, – был одержим наукой. И когда он увидел, что даже после Чернобыля многие его предложения и предупреждения вязнут в трясине равнодушия, он совершил то, чего мы не можем оправдать, с чем не можем смириться. Это был крик отчаяния…

Не исключено, что определенную роль сыграло и состояние его здоровья, ухудшившееся после Чернобыля. Ведь от радиации страдают иммунные системы. Поэтому Легасов в последнее время подолгу лежал в больницу. Ко второй годовщине аварии я хотел сделать с ним большой – на всю полосу "Правды" – материал: "Чернобыль, два года спустя". Но он пролежал до конца марта в больнице.

А 27 апреля 1988 года, во вторую годовщину Чернобыля, Валерий Алексеевич на 12 часов дня вызвал машину. Шофер приехал точно вовремя. Вошел в квартиру… Легасов был уже мертв…

Еще одна трагедия Чернобыля, еще один удар колокола, еще одно напоминание всем нам. Ведь Чернобыль обозначил пропасть между знанием и невежеством, между правдой и ложью, между совестью и бесчестьем.

Валерий Алексеевич Легасов стоял на той стороне, где знание, правда, совесть. К сожалению, по другую сторону пропасти стояли и стоят его оппоненты. Они ведут борьбу тихо, почти незаметно, создавая вокруг таланта вакуум. Сейчас, в наши дни, они пользуются и "испытанным" оружием – клеветой, доносами, очернением. И не только при жизни, но даже и после смерти… Этому натиску "инквизиции XX века" надо дать беспощадный бой, иначе она может задушить… Гибель академика Легасова призывает нас к такой борьбе".

Я снова и снова вчитываюсь в монолог Валерия Алексеевича. Многое теперь переосмысливается по-иному, и слова, сказанные Легасовым о поколении великих ученых и техников нашей страны, стоявших на плечах Толстого и Достоевского, можно сегодня отнести к самому Валерию Алексеевичу: это он в своих мучительных поисках истины старался поставить науку на прочный фундамент морали, без которой человеческое знание может превратиться в бездушное орудие смерти и уничтожения. Опираясь на плечи гигантов литературы, он, химик, видел немного дальше, чем многие его коллеги, угадывая контуры будущих трагедий в неясной дымке будущего, предупреждая человечество об опасности бездумного тиражирования техники, беспредельного умножения ее мощностей.

В. Губарев:

"Все, что происходило в Чернобыле и вокруг него, для меня очень горько. Я считаю, что в истории нашей страны это третье событие по своему значению.

Первое – татаро-монгольское иго. Мы прикрыли собою Европу от орд и варварства. Второе – фашизм. Мы спасли Европу от фашизма. И сейчас мы обеспечиваем будущее человечества очень дорогой ценой.

Трагедия Чернобыля – в этом ее особенность – заключается в том, что мы столкнулись с проявлением атомной энергии именно в форме так называемого "мирного атома". Таких катастроф больше не будет. Это я могу сказать совершенно определенно. И будущее цивилизации невозможно без атомной энергии. Но есть Чернобыль. Поэтому, когда мы будем строить это будущее, мы должны учитывать уроки Чернобыля. До Чернобыля мы подходили к этому очень легко. Поэтому действительно мы очень дорогой ценой прокладываем путь к цивилизации будущего.

Я был бы очень примитивным человеком, если бы описывал в художественной форме документальные события. Естественно, очень многое из того, что легло в основу пьесы, родилось в Чернобыле, где я работал в качестве корреспондента газеты "Правда". Но я могу совершенно четко сказать, что я не имел конкретно ни одного человека в виду. Я пытался создать типичные образы".

Из пьесы "Саркофаг" (журнал "Знамя", N9, 1986 г):

"Сергеев. Там долго не могли сообразить, что произошло, потому на всякий случай в Москву не сообщали. Ждали чего-то.

Бессмертный. Мне кажется, очень серьезная авария. По радио почему-то ничего не говорят.

Сергеев. Все-таки взрыв?

Птицына. Конечно. Просто некоторым ох как не нужно, чтобы он был, и они доказывают, что реактор развалился без взрыва. Пожар. Просто пожар".

В. Губарев:

"Когда я взялся писать "Саркофаг", было естественное желание осмыслить это событие философски. Я хотел показать, что мы живем в совершенно другое время, чем себе представляем. Что мы живем в атомно-космический век, что у него есть свои законы, своя философия, своя ответственность людей за поступки и их последствия" .

Из пьесы "Саркофаг"

"Бессмертный. Но какая, извините за нелитературное словечко, сволочь отключила аварийную систему?! Я хотел сказать, что это – убийство. Не самоубийство, а убийство!..

Физик. …Главное для вас: выяснить, кто снял аварийную защиту.

Бессмертный. Кто снял? Кто снял? Аварийную систему отключила система. Система безответственности.

Оператор. А мы все спешим, торопимся, обязательства берем, мол, на три месяца раньше срока, на двое суток, а он четыре раза просил о счетчиках, никто не поторопился там, наверху. Зато просьбы начальства мы выполняем… Отчего же так? Их просят – молчок, а нас – сразу ура! – и вперед!.. А все ради рапорта, премии… Кому такое ускорение нужно? Это то же самое, что машины по городу со скоростью сто километров в час пустить, пусть всех давят, главное – побыстрее. …Пообещали сразу после праздников на полную мощность вывести. На двое суток раньше срока. Везде же обязательства берут… А мы что, рыжие?

Физик. Вот поэтому и сняли защиту".

В. Губарев:

"В "Саркофаге" есть три основные идеи.

Первая: если человек поступается своими убеждениями, своими взглядами, если он уходит от ответственности – то этот человек живет в саркофаге.

Вторая идея: если люди, каждый человек и общество в целом, не делают выводов из трагедии – то они оказываются в саркофаге.

И третья идея: в пьесе постоянно как рефрен повторяются слова из инструкций по гражданской обороне – как модель атомной войны. Я хотел сказать, что если человечество не учтет уроков трагедии, оно будет в саркофаге.

Эта пьеса написана за неделю. Это было в июле – с 10 по 26 июля. Когда я начал ее писать, я не мог спать, не мог разговаривать, спал по три часа в сутки. Просто иначе не мог. Понимаете, я сейчас оцениваю людей всех

– где бы они ни жили, чем бы они ни занимались, какие бы посты ни занимали

– по их отношению к Чернобылю. Если он равнодушен, если его не тронула эта трагедия – такой человек, с моей точки зрения, пропащий. Потому что есть такие национальные трагедии – а это национальная трагедия, – когда каждый человек должен высказать свое отношение к этому событию. Я хочу посмотреть в глаза тем людям, которые говорят, что пьеса не нужна, что она преждевременна. Потому что если мы не будем бить в набат, не будем кричать, предупреждать – то наши пьесы, наши литературные произведения некому будет смотреть, некому будет читать".

Из пьесы "Саркофаг"

"Физик. Главное в этой трагедии – ее уроки. Мы не имеем права не извлечь их… В истории человечества еще не было такого опыта. Взрыв реактора и его последствия. Не исключено, что это единственный случай. Вернее, первый. Надо, чтобы он стал последним. Для этого – изучение по всем параметрам. Научным, техническим, психологическим".

В. Губарев:

"И самое главное, чтобы эти уроки не прошли даром для нашей молодежи. Ведь те, кто родился после 1961 года, после полета Юрия Гагарина, они естественно воспринимают, что родились в атомно-космический век. Они привыкли к стартам ракет. Но они должны понять одну вещь: раз они живут в таком веке, уровень их знаний и образования должен быть намного выше, чем у их отцов. Потому что они приходят к управлению принципиально новой техникой. А завтра будут ее создавать. А они иногда все это воспринимают как должное, как некую данность. Как автомобиль на улице. Или как телевизор. Но это же сложнейшая техника. И очень опасная. Она требует от человека нового уровня и мышления, и знаний, а самое главное – отношения к этому".

Роберт Гейл:

"Есть много уроков Чернобыля. Один из них – необходимость научиться сосуществовать с ядерной энергией. У нас нет другого выхода. Мы живем в ядерный век и должны с ним хорошо ладить. В США мы получаем почти 17% электроэнергии за счет атомных электростанций. В некоторых странах Западной Европы эта цифра достигает 60-65%. К 1990 году на земле будет около 500 ядерных реакторов. Иными словами, вопрос не стоит – вступать или не вступать нам в ядерный век. Мы уже в нем. Поэтому необходима высокая степень ответственности, точности и осторожности при использовании атомной энергии. Если проанализировать причины всех аварий, имевших место в США и СССР, то они возникли не от самой ядерной энергии, а из-за человеческих ошибок.

Еще один урок заключается в том, что аварии, подобные чернобыльской, затрагивают не только ту страну, в которой они произошли, но и ряд соседних стран. Поэтому помощь при таких авариях должна осуществляться не только на национальном, но и на международном уровне. Мы должны понять, что зависим друг от друга, тем более что атомная энергетика, ядерное оружие расширяют свою географию.

И наконец, последний – пожалуй, самый главный – урок. По сравнению с сознательным применением атомного оружия Чернобыль можно квалифицировать как незначительный инцидент. Но если сравнительно небольшая авария стоила бесценных человеческих жизней, серьезных совместных усилий врачей и двух миллиардов рублей, то что же можно сказать о военном применении ядерного оружия? Мы, врачи, будем тогда бессильны помочь людям.

Об этом никогда нельзя забывать.

Чернобыль – последнее предупреждение человечеству".

…Холодным ноябрьским утром 1986 года, когда мокрый снег падал на глинистую землю, пришел я на подмосковное кладбище Митино. Невдалеке от входа, слева от главной аллеи, тянулись аккуратные ряды одинаковых могил. Белые мраморные доски, золотые надписи. Даты рождения разные, даты смерти почти все обозначены маем 1986 года.

Герои Чернобыля. Жертвы Чернобыля. Возможно, были среди них и виновники Чернобыля. Всех уравняла смерть, дав нам, живым, право лишь на одно чувство: безмерной скорби от утраты этих молодых человеческих жизней.

Я поклонился их праху (пришлось при этом, правда, предъявить свое писательское удостоверение постовому милиционеру, словно было в моем поступке что-то подозрительное) и уехал с тяжелой думой о времени, пережитом нами после Чернобыля. Авария эта своими беспощадными гамма-лучами моментально высветила наш народный, государственный механизм. На суровом экране Чернобыля отчетливее, чем когда-либо, проявились и наши внутренние огромные силы и резервы (ведь можем, когда захотим, решить любую проблему!), и наши серьезные застарелые болезни, которые никак не уложить в благодушную формулу прошлых лет "отдельные нетипичные недостатки".

Прав доктор Гейл! Чернобыль грянул как последнее предупреждение: человечеству, стране, каждому из нас – молодому или старому, начальствующему или подчиненному, ученому или рабочему.

Всем.

Последнее предупреждение.

И если оно не будет услышано, если все останется по-старому, если мы будем учиться "чему-нибудь и как-нибудь", если будем работать как и работали – спустя рукава, на халтуру, если карьеру в нашем обществе будут делать верноподданные циничные и безграмотные угодники, а не умные порядочные люди со своими самостоятельными взглядами и убеждениями, если высшей доблестью на разных иерархических ступенях государства будет по-прежнему считаться лишь беспрекословное подчинение приказам, а не творческое сопоставление разных, свободно выражаемых мнений, – то это будет означать, что мы ничему не научились и что уроки Чернобыля прошли понапрасну.

И тогда последуют новые Чернобыли, новые "Адмиралы Нахимовы", новые горькие потрясения нашей жизни.

Предупреждение Чернобыля. Случилось так, что телевизионный фильм "Предупреждение", показанный в феврале 1987 г. по ЦТ, я смотрел в одной из киевских больниц вместе с теми, кто работал в Зоне, а теперь пребывал на обследовании. На телевизор сбежалось все отделение, и хотя это были разные, незнакомые друг с другом люди, но в тот вечер всех объединил телевизионный экран, тяжкие воспоминания пережитого. В моей памяти всплыли воспоминания детства – как в нетопленном кинозале 1942 года в Саратове голодные, усталые люди смотрели документальный фильм "Разгром немецко-фашистских войск под Москвой". Смотрели с болью и надеждой, скорбью и верой.

Изменились времена, изменились исторические обстоятельства, изменились люди – только выражение лиц осталось то же, та же боль и надежда. Рядом со мною сидели молодые парни в больничных пижамах – операторы Украинского телевидения Юрий Коляда, Сергей Лосев, Михаил Лебедев, режиссер Игорь Кобрин, комментатор Геннадий Душейко. Они напряженно всматривались в кадры хроники чернобыльских событий. Уж кто-кто, а они знали, какой ценой добываются эти кадры: в одном только Гостелерадио УССР более полусотни сотрудников – телеоператоры, радиожурналисты, комментаторы, звукооператоры, водители – вынуждены были пройти медицинское обследование, а некоторым пришлось выехать на санаторное лечение. Один из ведущих и самых бесстрашных операторов украинского ТВ – сорокадевятилетний Валентин Юрченко умер внезапно осенью 1986 года. И хотя причина смерти (сердечный приступ) внешне не связана с чернобыльским облучением – но кто может отрицать роль стресса, нервных перегрузок, перенесенных этим мужественным человеком в жаркие дни лета 1986-го? Вот какой ценой добивалась правда о Чернобыле, правда, сама по себе ставшая серьезнейшим предупреждением всем нам. Вспомним уникальные кадры, снятые операторами УТ; как солдаты, выскакивая из укрытия, мчатся на крышу третьего блока, чтобы сбросить вручную обломки конструкции и куски графита в жерло четвертого реактора. Нужны ли какие-то особые комментарии к этим кадрам? Только отсчет времени на секунды, минуты.

Чернобыль начал особый отсчет времени для человечества.

Предупреждение Чернобыля – как вполне реальный образ того, что может ожидать человечество в случае ядерной войны, – должно быть услышано не только профессиональными политиками всего мира и военными, держащими пальцы на ракетных кнопках, а каждым без исключения человеком, независимо от его возраста и социального положения.

"Предотвращение ядерного омницида – самая неотложная задача человечества в наши дни. Однако огромному большинству людей все это еще недостаточно ясно. Иными словами, многие из тех, кто говорит, что знает об опасности, в действительности не верят в ее реальность" (Квасил Б., Фукс Г., Ржиман Й., Сомервиль Дж., Гайко В. Говорят ученые: ядерный омницид – угроза всему живому. – В кн.: "Кто и как может отстоять мир". Прага, 1981).

Хочется верить, что после Чернобыля человечество яснее поймет, что может с ним произойти, если начнется обмен ударами ядерной дубинки.

…В опустевшей Припяти мы зашли в центральный пункт охраны города. Дежурный офицер милиции сидел за пультом сигнализации. В соседней комнате начальник патруля распекал за что-то сержанта. Все было так обыденно. На фанерном щите перед дежурным висели связки ключей. Название улицы и желтая связка входных ключей от домов. По количеству ключей можно было понять – на какой улице побольше домов, на какой – поменьше.

Так вот я не хотел бы, чтобы на центральном пульте марсианской охраны Земли (милицейском или полицейском – неважно) висели связки ключей от опустевших и покинутых навсегда стран. Не хочу, чтобы где-то в общей связке под названием "Европа" поблескивал ключик от моей земли, от Украины.

Что же дальше?

На некогда белоснежном здании Чернобыльской АЭС появилась черная траурная кайма: саркофаг. Два цвета атомной энергетики, слившиеся в апреле 1986 года в суровое диалектическое единство противоположностей. Добра и Зла. Со здания АБК-1 убраны установленные над главным входом огромные буквы, некогда образовавшие звонкий лозунг: «Чернобыльская АЭС имени В.И. Ленина работает на коммунизм». Буквы «светили», к тому же влекли к себе всех иностранных корреспондентов, охотно щелкавших здесь фотоаппаратами. Кто из них откажется от такой «пропаганды» коммунизма?

Размеренно привычной стала жизнь Зоны: колонны автобусов, везущие из Зеленого Мыса и обратно очередную смену эксплуатационников; армейские подразделения, проводящие дезактивацию местности, дозиметрический контроль внутри и вне Зоны…

От «Рыжего леса» осталось только одно дерево недалеко от развилки дорог – странная многоствольная сосна, похожая на подсвечник. Под сосной – памятные знаки из нержавейки, напоминающие надгробья: здесь, на этой сосне, оккупанты во время войны вешали партизан. Знак народной беды годов 40-х… А в нескольких километрах отсюда в городе-призраке Припяти иной знак – неожиданный, словно кадр из научно-фантастического фильма: теплица, в которой генетики изучают влияние радиации на рост и развитие растений. В этом стеклянном оазисе жизни цветут розы, произрастают полуметровые японские огурцы, аппетитно краснеют помидоры. На пороге тепличного хозяйства посетителей встречает статный седобородый человек в черном комбинезоне – радиоэколог Николай Павлович Архипов, заместитель директора ПО «Комплекс». С первых дней аварии он работает здесь, изучая экологическую обстановку, сложившуюся в результате поступления в природу большого количества радионуклидов.

Н. П. Архипов:

"Уже в 1986 году мы убедились в том, что экологическая ситуация здесь гораздо сложнее, гораздо масштабнее, чем это виделось в первые дни. Поэтому мы дали свои предложения Правительственной комиссии – продлить изучение обстановки. Это было принято. Сейчас мы имеем достаточно мощную службу, объединяющую научную и экспериментально-производственную часть. С теплиц началась радиобиологическая лаборатория. Здесь проводят исследования ученые различных институтов страны.