Текст книги "Линия фронта"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Теперь мы к вам приехали ховаться, – сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.

Нюра сказала:

– Наш дом разбомбили.

– Наш тоже.

– Мы видели… Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.

– Проходи… Сейчас разбудим Любашу.

Любаша просыпалась трудно. Но проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.

Нина Андреевна рассказывала:

– Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.

– Хоть живы, хоть живы…

– Ой, конечно! – Лицо у матери было постаревшее.

– А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит? «Они через улицу в брошенном доме ночуют».

Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?

Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»

Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.

Несильным голосом, хотя и со смешинкой, он сказал:

– Утро светлое, беглецы! Что же получается? Приходите в гости, когда нас дома нет?

– Пословица нуждается в поправке, – возразила Любаша. – Приходите в гости, когда у нас дома нет.

– Да… – протянул дядя Володя. – Кто мог подумать?!

– А почему все так лихо получается? – Старик Красинин стоял возле забора и смотрел в сад.

«Все-таки бессовестная личность, – подумала Любаша. – К суду бы его привлечь за воровство. И расстрелять по законам военного времени. А он стоит и разглагольствует как лектор».

– Все потому, что немец самолеты создавал, а мы – песни. От песен же убытка больше, чем от шпионов и агентов разных.

– Ты, папаша, свой брехливый мотор заглуши, а то я ненароком могу его запломбировать, – сказал шофер Жора, который был небритый, заспанный и вид имел угрожающий.

Старик Красинин не смутился, не возразил и даже не посмотрел косо. Повернулся спиной и степенно удалился.

– Вот что, хозяева, – громко сказал Жора. – Спасибо вам за гостеприимство, за ночлег. Извините, если что не так было. Человек не машина. Машины и то переворачиваются. Словом, до свиданья! Мне пора. Только на вашем месте я бы не стал с детьми ждать, пока на кузов бомбы свалятся. А пересидел бы это дело в горах. Запомните: Пасека, семья Чугунковых. Бывайте здоровы!

5

– Wer ist das?[8]8
  Кто это? (нем.)


[Закрыть] – резко спросил Локтев. И сам удивился своей находчивости.

– Das ist…

«Тра-та-та!..» – оборвал ответ немца автомат Чугункова.

Очередь была короткой. Но сразу запахло порохом и разогретым металлом. Небо чуть накренилось, и горы поползли в сторону. Локтев упал на бок. Крикнул!

– Взвод, к бою!

Стреляли беспорядочно, С испугу. И те, и другие…

Чугунков подсказал:

– Командир, давай подаваться влево. Иначе застрянем мы до рассвета. Тогда уже высоты Сивой нам не видать…

– Как они здесь очутились? – сдерживая дрожь, спросил Локтев.

– Может, поиск. А может, группа… Тоже на какую высоту нацелилась. Хрен их разберет!

– Так им недолго в тыл полка выйти.

– Здесь горы. Здесь всего остерегаться нужно.

Выстрелы со стороны немцев отдалялись и затихали. Было похоже, что враг уходит.

Разведка не подвела. Высота Сивая и в самом деле оказалась нейтральной. В два часа три минуты Локтев по радиостанции моряков послал Журавлеву кодированную радиограмму: «Приказ выполнен».

Командир корректировщиков, совсем еще мальчишка, держался по-флотски, с апломбом.

– Вот что, взводный, – сказал он, – дай мне человека три. Пусть помогут окопаться. А сам займи круговую оборону. И прикажи людям замаскироваться так, чтобы высота, как и прежде, выглядела пустынной. Учти, если немцы засекут нас, будет шторм в девять баллов.

– Все понял, сделаю, – согласился покладистый Локтев.

– Ну и добре. Бывай здоров. – Командир корректировщиков повернулся к своему радисту и сказал: – Отстукивай: «Краб», «Краб», я – «Рысь»… Мое место – квадрат…»

А Локтев спешил вниз. Ему, уже немолодому человеку, было трудно идти вот так, в темноте, по крутому склону горы, в мокрой, тяжелой шинели, с автоматом, противогазом и двумя запасными дисками.

Ставя задачу командирам отделений, он дышал часто и шумно. И слова у него получались с хрипотцой, а фразы – короткими.

– Главное – замаскироваться и окопаться… Окопаться поглубже… Надежнее. Нам предстоит бой… Надо окопаться.

– Ни черта здесь не окопаешься, – сказал Чугунков.

– Вы не командир. Вас не спрашивают, – рассерженно возразил Локтев.

– Так спросите… Вы эту высоту никогда при белом свете не видели. А я знаю. Здесь на лопату земли, а дальше скала чистая…

– Что же делать? – упавшим голосом спросил Локтев. Он всегда легко переходил из состояния бодрости в состояние уныния.

– Приспособиться к местности, – уверенно ответил Чугунков. – Кто за камни спрячется, кто в расщелине. Кусты невысокие есть…

– Не густо, – отозвался один из командиров отделения.

– Потому высота эта никем и не занята. Она вся простреливается. Днем, если шевельнешься, – хана! – пояснил Чугунков.

…К рассвету взвод младшего лейтенанта Локтева занял круговую оборону высоты Сивой. Бойцы тщательно соблюдали маскировку, и, может, поэтому день прошел спокойно. Ночь тоже. И лишь на второе утро немцы засекли корректировщиков…

6

Покидали город впятером.

Узким и длинным проулком, темным, как пещера, Степка вывел их на улицу Энгельса. Улица показалась просторной и очень светлой, хотя по-прежнему была ночь, небо распласталось безлунное, далекое, и белизна звезд лишь подчеркивала его черноту. Но улица пролегала по склону горы. Здесь чувствовались воздух, расстояние.

На железнодорожном вокзале, пыхтя и роняя искры, маневрировал паровоз. Здание Пятой школы, в правое крыло которого недавно угодила бомба, слепыми окнами смотрело в сторону моря. Широкие светлые ступени, ведущие к главному входу, были усеяны битым стеклом, как берег галькой. Скульптуры пионера и пионерки пострадали. Они по-прежнему салютовали друг другу, только у пионерки была оторвана голова, а пионер был нещадно побит осколками.

– Госпиталь эвакуировали, – сказала Любаша.

– Хорошо, если загодя. Хорошо, если до того, как школу отыскала бомба, – сказал дядя Володя.

Дышал он тяжело. Значит, сами не замечая, они шли быстро. Хотя у каждого и была какая-то ноша.

Мать и Софья Петровна оставались в Туапсе. Их удерживала работа. И не только их. Работали в порту, на судоремонтном и машиностроительном заводах, Железнодорожники принимали и отправляли эшелоны, почтальоны разносили письма, пекари пекли хлеб.

Город жил и сражался…

…Дядя Володя остановился, вытер лицо и шею платком. И все остановились. И тогда услышали странный протяжный звук. Но сразу поняли, что это не самолеты. Как гудят самолеты, они знали хорошо и по гулу моторов научились отличать немецкие от своих. Звук был монотонный, въедливый. Они недоуменно переглянулись, но, не говоря ни слова, пошли вперед, мимо гостиницы. И когда стали спускаться, увидели, что по Сочинскому шоссе на очень малых скоростях одна за другой ползут машины, двигаются конные упряжки, колоннами идут пехотинцы со скатками и моряки в бушлатах. И все это сворачивает с Сочинского шоссе на Майкопское. И удаляется туда, к фронту.

А в сторону Сочи двигалось совсем мало машин. И чаще всего это были санитарные фургоны с красными крестами на бортах.

Солдаты говорили что-то шутливое Любаше и Нюрке. Степка не прислушивался к тому, что они выкрикивают, и не запомнил ни слова, лишь на душе осталось ощущение, что ребята, уходившие в ту ночь на фронт, говорили Любаше и Нюре что-то незлобное, необидное.

Шаркали подошвы, шуршали скаты, гудели моторы. Пахло гарью, морем, бензином и шинельным сукном.

До моста через Туапсинку нужно было пройти еще метров пятьсот, но они уже поняли, что затея их бессмысленна. Им не выбраться на тот берег. На шоссе стоял пост, разрешая проезд и проход к мосту лишь по специальным пропускам.

Сержант – начальник поста – говорил грубо, отрывисто. И оттого, что было темно и сержант не мог разглядеть, кто перед ним стоит, чары Любаши оказались бессильными, хотя она всячески старалась добиться его расположения и даже вызвать сочувствие.

– Мы беженцы, – быстро говорила Любаша. – Понимаешь, от нашего дома уцелела только печка. Мать погибла… Мы не можем оставаться больше в городе.

– Обратитесь к коменданту, – отвечал сержант невыразительно и нудно.

– Где же нам искать коменданта?.. Ну что тебе стоит?

Сержант был неумолим!

– Не мешайте работать.

– Если мы вернемся назад, – тихо сказала Ванда, – то мы еще выспимся.

Но тут вмешался дядя Володя. Он сильно кашлял, когда Любаша спорила с сержантом. И теперь, вытирая губы платком, приблизился к сержанту, резко вскинул голову, хрипловато сказал:

– Разве это справедливо? Детей несовершеннолетних задерживать во фронтовом городе. С таким бы рвением немцев не пускали!

– А мы и не пускаем, – огрызнулся сержант.

– Оно и видно. Фашист скоро на Волге рыбу ловить станет.

– Или рыба – фашиста.

– Была на Руси когда-то пословица: языком болтать – не мечом махать.

– Совершенно верно, – сказал мужчина, появившийся откуда-то из-за спины сержанта.

Позднее Степка различил в его петлице один квадратик – значит, он был младший лейтенант.

– Документы.

Словно ленясь, дядя Володя неторопливо вынул из бумажника паспорт. Младший лейтенант светил фонариком, когда листал документ.

– Эвакуироваться из города нужно в организованном порядке. Обращайтесь по этому поводу к местным властям, – сказал младший лейтенант, возвращая паспорт.

Так несолоно хлебавши они повернули домой. Еле плелись по обочине: впереди Любаша с Нюрой, а последним – волоча ноги, дядя Володя. Машины ехали небыстро, одна за другой, и фары были заклеены черной бумагой, но не сплошь. В самом центре оставалась щелка размером с палец. Из нее-то, словно паста из тюбика, выдавливался свет. Он падал перед колесами машины и немного в сторону. И поэтому встречная машина осветила Любашу. И тогда все изменилось…

В машине ехал Дмитрий. Тот самый Дмитрий Кораблев, с которым Любаша так неожиданно познакомилась в Георгиевском.

Любаша вначале не узнала его, когда он вышел из машины, но потом она протянула руки. И он держал ее за руки все время, пока они говорили, и она немного оробела и говорила сбивчиво. Но когда он все понял, то велел им лезть в кузов. И они спрятались между ящиками с продуктами. И проехали мимо поста, который даже не остановил машину.

Туапсинка в это осеннее время года оказалась очень мелкой речкой. Транспорт, двигающийся в сторону Сочи, преодолевал ее вброд. Вдоль шоссе по обеим сторонам росли пирамидальные тополя. Машина поехала быстрее, потому что дорога стала свободнее. В садах Грознефти дремали домики. Их здесь уцелело больше, чем в городе. Старик в картузе, опираясь на палку, гнал куда-то корову. Колокольчик монотонно дребезжал на шее. Небо над горой серело. А у самой вершины, где ровность кромки была изрезана макушками деревьев, проступала белая-белая полоса.

7

Дмитрий посмотрел на циферблат. Шесть часов три минуты. Да, всего лишь три минуты назад он расстался с Любой. Сто восемьдесят секунд. Уже сто девяносто. Двести. А может, он и не расставался с ней и не виделся? Может, просто задремал в машине, и приснился такой сон. Она и раньше ему снилась. И очень хорошо, что он сказал ей при прощании:

– Ты оставь что-нибудь. Иначе мне будет казаться, что я видел тебя во сне.

А у нее ничего не было, кроме узелка с одеялом и противогазной сумки через плечо. И тогда она вынула из волос заколку, маленькую, обтянутую голубенькой слюдой, и положила ему в карман.

Белое, совсем белое небо молчало над морем, а море было синее с желтыми прочерками. И город лежал у моря, побитый, искореженный, словно выброшенный на берег корабль.

Машина развернулась, и Дмитрий теперь не видел моря, а на кабину ребристыми крутыми боками стала наседать гора. Мотор надрывался. До батареи остались сотни метров…

Не успел Дмитрий выйти из машины, как дежурный по батарее подал команду «Смирно!» и доложил командиру, что за время его отсутствия никаких происшествий не случилось.

– Вольно! – сказал Кораблев. – Постройте батарею.

Он раздвинул кусты и пошел к землянке.

Потом вдруг остановился, вновь посмотрел на море. Нет, на рассвете в Туапсе оно было другим, чем в Одессе. Солнце иначе освещало его в эти часы. Оно вставало за спиной города и не слепило глаз, а только покачивалось на волнах, словно стая дельфинов.

Батарейцы в черных бушлатах и бескозырках сутулились на утренней прохладе, потому что некоторые еще минуту назад отдыхали в землянке, где широкие нары были покрыты свежим сеном. Ребята падали в сено, не раздеваясь, и спали, прикрывшись бушлатами, и золотисто-зеленые соломины липли к форменкам, к брюкам, и после нелегко от них было избавиться.

– Товарищи матросы! – недовольно начал старший лейтенант Кораблев. – Жаль, что у меня нет большого зеркала. Я бы поставил его перед строем, и тогда ясными очами вы увидели бы, на кого похожи. Мне некогда удивлять вас сравнениями. Но, даю честное слово, вы сейчас похожи не на боевых батарейцев семьдесят третьего зенитного артиллерийского полка, а на помятых пассажиров дальнего следования, какие обычно ютятся на вокзалах в ожидании поездов. Повторяю, зеркала нет… Но я привез котел. Старый, чугунный. Ставлю задачу: к десяти ноль-ноль оборудовать баню. Будем мыться… А после все чтобы ходили как с иголочки!

Стучат топоры. Часто и гулко, точно пулемет. Приземляются ветки, опережая листья. А листья кружатся легко, потому что ветер тянет их к небу. Веселому и солнечному.

Бак установили на камнях, словно на треноге. Он не такой уж и большой, по пояс старшине второй статьи Самородову. А Самородов не исполин. Щуплый, росточка малого.

– Чтоб у меня все было как часы, – наказал ему Кораблев.

Вот и носится старшина. Преодолевает трудности. Настил нужно сделать. Не месить же грязь ногами, Опять-таки шаек нет. Самородов решает:

– Обойдемся котелками.

– Негигиенично, – морщится Кораблев.

– Тогда касками.

– Другое дело! Каскам ничего не станется. Все лишняя дезинфекция.

Солнце светит теперь в полную силу. Оно сегодня добрее доброго.

– Старшина, ты не убегай, – говорит Кораблев. – Потрем друг другу спины.

– У меня мочалка есть, товарищ старший лейтенант.

– Мочалка – вещь… Но лучше признайся, невеста у тебя есть?

– Чего нет, того нет.

– Зря…

Эх! Каска не шайка. Но перебиться можно. Горячая вода лихо щиплет тело. А мыльная пена сверкает под солнцем. Бодро сверкает. Не так, как в бане.

– Скажи мне, Самородов, только подумавши. – Это старший лейтенант Кораблев. – Предположим, у тебя была бы невеста дома, а здесь, вот сейчас, ты такую повстречал… лучшую. И в душу она тебе ударила, точно хмель. Как бы ты поступил?

– Не знаю… Не могу предположить.

– Думаешь, плохо это?

– Что же хорошего? Сегодня одна, завтра другая…

– Это не те слова, сержант. Всех нельзя на один аршин. Понимаешь…

Самородов не успевает ответить.

– Тревога! Воздух! – кричит дежурный.

Кораблев ругается:

– Гады! Не дают и мыло смыть.

8

– Кто такие будете? – спросил мужчина в майке загадочного от ветхости цвета, повисшей на костлявых плечах.

– Не звери, а люди, – вежливо ответил дядя Володя и остановился, тяжело дыша.

У мужчины было вытянутое книзу лицо с большими скулами. Глаза пройдошистые.

– Все-таки непонятно, – сказал он. – Жители вы нездешние. Приезжие?

– Из города мы. От бомбежки спасаемся, – терпеливо пояснил дядя Володя.

– От бомбежки не обязательно тут спасаться. – Мужчина стоял босиком, в закатанных до колен парусиновых брюках, на тропинке, преградив путь беженцам, а они стояли напротив него, усталые за долгую дорогу и, конечно, голодные. Времени было только часов восемь, но им, вставшим в середине ночи, казалось, что сейчас уже за полдень.

– Говорите, из города? А хто, не знаю?

Он немного растягивал слова. И хотя голос у него был не звонкий, а скорее глуховатый, речь его звучала так, будто он ее напевал. И Любаша не сдержалась. Синева, словно тень, лежала у нее под глазами, и губы были темными и припухшими. Нюра догадывалась, что такими их сделал Дмитрий, когда прощаясь, Любаша на две-три минуты задержалась у машины. Нюра и все остальные поднимались в гору по дну оврага, над которым темнел густой кустарник. Он протягивал им ветки, этот кустарник. Они хватались за них. И тогда становилось легче шагать вперед. Намного легче.

– Ты сам хто, мурло паршивое? И почему не на фронте?

Мужчина дернул назад головой, будто на что-то наткнулся:

– Я попрошу…

Но Степка знал, что просить Любашу бесполезно.

Теперь ей на все наплевать. Раньше чем через полчаса она не успокоится.

– Я попрошу сумкой по роже! – закричала Любаша и замахнулась противогазной сумкой, в которой лежал хлеб. – Пошел вон с дороги!

Но бить мужчину противогазной сумкой не пришлось.

– Люба, не надо, Люба… – испуганно просил дядя Володя.

– Я что? Я не задерживаю… – Мужчина отступил в сторону.

И Любаша прошла мимо. За ней Нюра, Ванда и Степка. Дядя Володя шел последним. Рядом с ним мужчина в закатанных до колен брюках.

– Я сам приезжий, я сам из города, – говорил мужчина. – Моя фамилия Паханков. Может, слышали? Девушка зря меня за дезертира принимает. Я сердечник, поэтому и не на фронте.

Подошли к ручью. Через ручей были перекинуты два затоптанных бревна. Они лежали, поддерживаемые тропинками, одна из которых катилась к ручью по склону горы, а другая уходила вверх, совсем не петляя, лишь изогнувшись, точно провисший электрический провод.

Пасека не была селом или деревней в обычном представлении. Десятка два домиков прижимались к горам без всякого порядка, лишь было бы удобно хозяевам. Поэтому улицы или хотя бы мало-мальски сносной дороги между ними не было. Дома стояли в большом отдалении друг от друга, скрытые деревьями, оврагами, склонами гор, наседающими одна на другую. Когда-то здесь действительно была пасека, и каждый крестьянин имел по сотне и больше ульев. В воскресные дни люди с бочонками душистого меда спускались с гор и торопились на воскресный базар в Туапсе, а те, кто был бойчее, энергичнее, садились на утренние поезда и добирались до самого Сочи, где всегда было много отдыхающих из Центральной и Северной России.

Но в ту осень сорок второго года Степка не увидел ни одного улья, а ложку меда там невозможно было купить ни за какие деньги. Он это хорошо помнил потому, что дяде Володе кто-то рекомендовал пить сок столетника с медом. Столетник Софья Петровна принесла из города, но вот меда на пасеке найти не удалось. Дядя Володя все вздыхал и возмущался:

– Пасека, Пасека… А мед черти съели!

Но это было потом, позднее…

А в первое утро они спросили назойливого Паханкова, не знает ли он, где здесь дом Чугунковых.

– Тот самый дед, у которого три семьи живут с маленькими детишками, – ответил Паханков. После Любашиного выпада с него слетела спесь. – Это еще пройти надо. Хороший дом. Я и к нему просился. Бесполезно. Здесь у каждого беженцы. А Чугунков три семьи пустил. И в сарае живут, и под грушей.

Не только у Степки, но и у всех остальных паршиво на душе стало после того, что сказал Паханков. Неприятное это дело – бросить обжитые стены, даже если они без крыши, и ночью уйти куда-то в горы, где тебя никто не ждет и не знает. Уж лучше бомбежки, но только дома.

Паханков ободрил:

– Вы духом не падайте. Не зима на дворе свирепствует… До позавчерашнего дня на старой конюшне девять человек жили. В Грузию выбирались.

– Где эта конюшня? – спросила Любаша.

– Я провожу, – охотно предложил Паханков.

Пошли за ним. Он говорил дяде Володе:

– Место здесь сухое, возвышенное… Природа – сами видите. Кислицы, груши в лесу есть. Каштаны скоро посыплются. Если дожди не прибудут, очень просто даже можно перебиться…

В заброшенной конюшне лишь с одной стороны сохранились стойла, но лошадьми не пахло, а пахло прелым сеном. Мятая газета, яичная скорлупа, затоптанные окурки – все это подтверждало слова Паханкова, что в конюшне еще недавно жили беженцы. Дыр в немазаных стенах, сделанных из тонких жердей, было много, и дневной свет просачивался, словно вода сквозь сито. Большая дверь напоминала не дверь, но ворота, одна половинка скосилась на верхней петле, а другая отсутствовала.

Вместо потолка, под драночной крышей, от стенки к стенке протянулись темные балки; на одной из балок висела мертвая змея.

– Нет, – брезгливо сказала Любаша, – лучше под открытым небом!

Когда вышли из конюшни, то снова поняли, как хорош мир, если бомбы не сыплются на голову, и светит солнце, и ветер, бежавший от моря, немного шевелит волосы и забирается под рубашку.

На пригорке стоял домик с узкой во весь фасад террасой, он не был огорожен забором. Перед домом белела печка, и дым изгибался над невысокой мазаной трубой, словно рог.

– Это что? – спросила Любаша.

– Не поймешь, – ответил Паханков. – Склад не склад, контора не контора.

– Тем лучше. Будем жить на крыльце склада тире конторы, – решила Любаша.

– А как же? – возразил Паханков. – Там все-таки я со своей семьей располагаюсь.

– Не поместимся? – спросила Любаша.

– Да как сказать… – мялся Паханков. – Половину крыльца уступить могу…

– А может, все-таки попроситься к Чугунковым? – неуверенно сказал дядя Володя. – Жора обещал твердо.

– Жора… – пренебрежительно возразила Люба. – Жора не их сын. А сына Чугунковых мы не знаем…

– Это так.

9

– Рядовой Чугунков! – крикнул младший лейтенант Локтев.

Чугунков ящерицей проскользнул между камнями, прижимаясь к вздрагивающей от взрывов земле.

– Нужно пробраться к вершине. – Локтев перевернулся на спину и поднес к глазам бинокль. – Нет, я ничего не вижу.

Чугунков поморщился.

– Сможете? – спросил Локтев.

– Если приказываете.

– Зачем так? Нужно узнать, живы ли корректировщики. Может, и нет смысла держать эту проклятую высоту.

– Похоже, есть. Раз немцы на нее, как саранча, прут.

– Морские батареи не стреляют уже третий час.

– Это плохо, – сказал Чугунков. И добавил: – Я попробую…

– Только осторожнее, – попросил Локтев. – И возвращайтесь быстрее. Мне будет трудно без вас.

– Спасибо, командир…

– Знаете, я все-таки не командир, я архивариус… Это слово звучит очень книжно. Правда?

Но Чугунков не понял его. Он понял другое: нужно ободрить взводного сейчас же, не сходя с места.

– Вы командир, – сказал Чугунков. – Самый нормальный. Вам только нужно научиться ругаться матом. И будет полный порядок.

– Это неверно, молодой человек. Я знаю многих командиров разных рангов – людей исключительно культурных.

– Разных рангов – другое дело, – ответил Чугунков. – Но взводный и ротный должны уметь говорить по-свойски. Иначе им хана!

– А что такое «хана»?

– Конец, – пояснил Чугунков. И как-то посуровел, напрягся и стал осторожно пятиться назад. Потом он скользнул за камень, а еще через несколько секунд спрыгнул в расщелину.

Локтев потерял его из виду. Повернулся. Поднес к глазам бинокль и стал смотреть вперед.

Солнце еще не забралось в зенит. Светило слева над горой. И легкое марево дрожало перед фронтом, нежное, как ранний цветок. Стволы кленов и ясеней отливали обманчивой синевой, тогда как верхушки деревьев были багряно-желтыми, потому что марево струилось низом и солнце ласкало увядающие листья заботливо, щедро.

Немцы прятались там, за стволами деревьев. Вспышки из автоматов и пулеметов выдавали себя, словно огни маяков. Но патронов во взводе Локтева оставалось мало. И он уже час назад распорядился стрелять только наверняка.

К несчастью, противник патронов не экономил. И мин не экономил тоже. С пронзительным завыванием, шипением и свистом они неслись к высоте Сивой, норовя угодить в вершину, где затаились корректировщики. Засекли их немцы визуально или запеленговали работу радиостанции, Локтев не знал. Но у него не было сомнения: враг обнаружил корректировщиков и поставил своей целью уничтожить их.

Возможно, это уже случилось. Локтев не был уверен, что корректировщики живы и продолжают выполнять задачу. Молчание артиллерии лишь усиливало его беспокойство.

По цепи – беспроволочному телеграфу – пришло сообщение: противник в составе усиленного взвода атакует северо-восточный склон высоты.

«Надо спешить туда, – подумал Локтев, – Кажется, меня убьют. Вот только поднимусь и спрыгну в расщелину. Тогда Чугунков найдет мое тело, если, разумеется, вернется целым и невредимым. Нет, Чугункова не убьют. Это у него на лице написано. У снаряда и у пули понимание есть, что им можно, что нельзя. Есть ли? В народе говорят: смерть слепа… А может, остаться здесь? Ну какая от меня помощь там, на северо-восточном склоне? Из автомата стреляю хуже некуда. Нет. Не пойду».

И он встал не таясь. Равнодушно спрыгнул в расщелину. Вышел на склон. И, будто во сне, пренебрегая всеми правилами военной маскировки, размеренным шагом, сутулясь, пошел на северо-восток. Может, вокруг него свистели пули, может, нет, Локтев не знал, потому что не замечал ничего.

И бойцы взвода, увидев своего командира, спокойно шагающего вдоль позиции на виду у противника, не просто подивились его смелости, но и заразились ею. И каждый стал силен, как дюжина. И противник вновь отступил с большими для себя потерями…

Локтев сидел, прислонившись спиной к теплому шершавому камню, и видел над собой бесцветное солнечное небо и твердь горы, уходившую ввысь стремительно и круто.

Чугунков говорил:

– Там полный разгром. Они расквасили всю вершину… Лейтенанта и матроса – подчистую. Радист ранен в бедро. Перевязал как мог.

– Рация?

– Была цела. Он с морским штабом связь держит.

– Потому немцы и бьют.

– Да, – удивленно согласился Чугунков. – Как я сразу не сообразил.

– Радиопеленг.

– Ему надо прекратить передачи, – сказал Чугунков. – Может, фрицы тогда отстанут.

«Надо связаться с майором Журавлевым, – подумал Локтев. – Надо просить помощь и боеприпасы. Отобьем одну атаку, самое большее – две… А что дальше?»

– Вы побудете здесь за меня, – сказал Чугункову.

– Это не по уставу. У вас есть помкомвзвода.

– Убит.

– Остались командиры отделений.

– Я назначаю вас своим заместителем.

– Это не по уставу, – повторил Чугунков.

– Возможно. Но… приказ начальника не обсуждают.

Чугунков кивнул: ясно, не обсуждают. Предупредил:

– Будьте осторожны.

Радист стонал в неглубоком окопчике, вырытом за огромным морщинистым камнем. Камень центровал вершину. Однако немецкие минометчики не отличались меткостью. И не могли попасть именно в центр. Вот почему рация уцелела. А радист был только ранен, в то время как товарищи его погибли. Они лежали метрах в трех от радиста, чуть присыпанные землей.

Локтев попросил:

– Свяжитесь, пожалуйста, со штабом моего полка.

– Вам радиограмма от майора Журавлева, – сказал радист и протянул блокнот, где нетвердым крупным почерком было написано: «Держаться до последнего. Высоту не сдавать. Обеспечу поддержку в течение часа».

– Когда принята радиограмма?

Радист вынул карманные часы:

– Двенадцать минут назад. – Лицо у радиста было молодое, страшно бледное, с тонким, заостренным носом.

Глазок на рации вдруг беспокойно замигал. Локтев услышал прерывистый писк морзянки. Радист сказал:

– Это мои.

Морщась от боли, принялся записывать знаки.

– Что они говорят? – спросил Локтев.

– Требуют корректировки… У вас нет воды? – Радист облизывал сухие, сморщенные губы.

Локтев отстегнул фляжку.

Радист припал к ней не жадно, а как-то почтительно. Возможно, от слабости. Напившись, произнес с тоской:

– Нам бы хоть одного артиллериста!

И у Локтева вдруг тоже пересохло в горле, и пальцы напряглись, как закостенелые. Спросил хрипло:

– Карта есть?

Радист кивнул:

– В планшете лейтенанта.

«Это не просто совпадение – это судьба, – билось в мозгу. – Это закон высшей справедливости, пославший меня сюда в этот день, в этот час. Такие примеры можно найти в истории, если листать архивы внимательно и трудолюбиво. Внимательно и трудолюбиво…»

– Передавайте: «Квадрат А-21. Вижу скопление пехоты и автомашин противника до батальона…»

Зашипела мина.

– Ложитесь, младший лейтенант! – через силу выкрикнул радист.

Локтев припал к земле. Немного поздновато. Осколок раздробил ему правую ключицу. Но боль архивариус почувствовал лишь тогда, когда попытался поднять бинокль. Стало жарко. И пот выступил на лице и на ладонях.

– Там плохо, – сказал радист. – Там совсем проклятое место.

– Вы правы. – Локтеву показалось, будто он крикнул.

Но радист не расслышал его слабого голоса. Спросил:

– Вы что-то сказали?

В это время три взрыва ахнуло в квадрате А-21. Перелет.

– Передавайте, – напрягался Локтев. – Влево сто, ближе триста…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Так, так… Дальше пятьдесят.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Хорошо. Цель накрыта…

С вершины до подножия Чугунков нес Локтева на руках, как малого ребенка. Санитар, принявший младшего лейтенанта на носилки, увидев изуродованное плечо, сказал тоном знатока:

– Этот уже отвоевался.

– Ну и что? – сердито возразил Чугунков. – У человека специальность есть. От него и в тылу польза будет. Тыл нынче кует победу. Слышал про это?

– Слыша-ал… – протянул санитар.

Мимо солдаты катили пулеметы, несли боеприпасы. Майор Журавлев послал на высоту усиленную стрелковую роту.

Полк несколько изменил дислокацию, и Сивая приобрела важное тактическое значение.