Текст книги "Линия фронта"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Глупости все это, – сказала Любаша.

– Может быть, – охотно согласилась Нюра. – Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…

– Почему? – возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: – Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.

– Ой ты-ы-ы!.. – тихо протянула Нюра. – Кто она?

– Соседка наша, Ванда.

– Имя какое чудное.

– Она из Польши.

– Ой ты-ы-ы!.. Почти что немка.

– Нет, – возразила Любаша. – Это ты путаешь.

Нюра согласилась:

– Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…

Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху «пани», а деда Кочана «пан».

Степка даже голос ее услышал: «Пани Кочаниха… Добже утро!» И усмехнулся: «Ничего себе «добже», если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется».

«Добжый вечер, пан Кочан…»

Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресала из стопроцентных стальных напильников.

«Спасибо, пан Кочан…»

Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.

Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.

– Бери, Степа.

– Мальчишки увидят… И тогда все узнают.

Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался… Пусть завидуют.

Она глянула ему прямо в глаза.

У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.

Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:

– Пойдем!

Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:

– Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву «о».

Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.

Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:

– Нюра, тебе убежать никуда не хочется?

Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?

Нюра настороженно ответила:

– Нет. Не хочется…

– А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…

– А кто такой Робинзон?

– Путешественник.

– Как Чкалов?

Пауза.

– Как Чкалов, – устало согласилась Любаша.

Ночью Георгиевское бомбили. Немцы повесили три «свечи», и село сделалось красивым, словно наряженная елка.

Земля стала дрожать. Тряслись стекла…

Степка не знал, куда бежать. Проснулся, когда девчонки с визгом лезли в окно. Любаша пыталась застегнуть халат. Нюра спала в одних штанишках и не делала никаких попыток изменить свой нехитрый гардероб.

– Степан, дуй за нами! – крикнула Любаша.

Но когда она выпрыгнула в окно, бомба разорвалась совсем рядом. На Степку упала штукатурка. Мальчишка плюхнулся на пол и, услышав нарастающий свист, проворно полез под кровать.

Тени плыли по комнате. «Свечи» сносило ветром. И свет двигался от доски к доске, словно пролитая вода. Степка боялся этого света, пятился, прижимался к темной стене, дыша сухой пылью, от которой першило в горле.

На мгновение комната сделалась серебристо-голубой, точно в нее плеснули кусок моря, причесанного луной.

Потом вновь нахлынула тьма.

Еще кашляли зенитки, но гул самолетов, тягучий и надрывный, удалялся, и Степка едва слышал его.

В комнату вбежала Нина Андреевна. Присмотревшись, громко сказала:

– И тут детей нет.

– Черт нас сюда принес! – зло выругался Степка, вылезая из-под кровати.

– Матерь божья, царица небесная! Здесь кто-то нечистую силу помянул, – запричитала старуха – мать Софьи Петровны. – Прости и помилуй дитя неразумное! Не порази нас стрелою огненной…

– Ты жив… Ты замерз? Сыночек…

У него лязгали зубы.

Мать схватила с постели одеяло. Битое стекло посыпалось на пол. Нина Андреевна набросила одеяло на плечи сына.

– А где Люба? Ты не видел Любу? Не терзай меня, скажи слово.

Степан сопел, надевая брюки.

– Они выскочили в окно. Велели, чтобы догонял. А тут бомба…

Мать подбежала к окну.

– Где же девочки?

– Не знаю. – Он был зол на мать за то, что она притащила их в это проклятое Георгиевское, где даже щели нет и от самолетов нужно прятаться под кроватью. Поэтому и сказал: – А может, в Любку прямое попадание. Может, ее на деревьях искать надо…

Охнув, мать как подкошенная опустилась на кровать. Захрустели стекла.

Старуха зажгла лампу. С улицы крикнули:

– Замаскируйте окно!

Степка закрыл дверь. Но тут же ее открыл дядя Володя.

– Нюрка отыскалась, – сказал он.

Нюра стояла посередине комнаты. В тех же белых штанишках, только теперь они стали черными. Девчонка растирала посиневшие руки. На коже выступили пупырышки.

– Я поскользнулась у колодца, упала… А Люба побежала дальше. В сторону речки.

– Ты бы позвала ее, – сказала Софья Петровна.

– Что звать! Когда осколки, как осы, так жужжат, жужжат… Да не горюйте, найдется ваша Люба. Вот посмотрите, сейчас придет.

Дядя Володя сказал ей:

– Спасибо, доложила… И хватит сиськами трясти. Забыла, где раздевалась, что ли?

Нюра, потупившись, прикрыла груди рукой и ушла в пристройку.

Нина Андреевна, непричесанная, беззвучно плакала.

Степка вышел в сад. На душе было скверно. Он злился на мать и недоумевал, почему так чудно устроен человек: сам сделает большую глупость, сам же потом плачет.

Отец совсем другой. Он всегда знает, чего хочет. Не зря же все говорят, что у Степки отцов характер. Железный.

Впереди, за дорогой, что-то горело. Пламя с гудением устремлялось вверх. Степка решил подойти поближе. Но едва вышел на обочину, как военный с двумя кубиками в петлицах цапнул его за плечо:

– Ну што?! Ну што?! Хошь, чтоб глаза в момент выжгло? Ну што?!

Через секунду он уже забыл о мальчишке и кричал бойцу, бежавшему по дороге:

– Никого не пущай, Федякин! Цистерна в момент рвануть может.

Мутное пламя дрожало на листьях, тени барахтались и метались по земле.

Несло бензином, ночной сыростью и горелым артиллерийским порохом, длинным и тонким. Степка вспомнил, что ребята называли его «солитером». И еще «психом». Когда его поджигали, он метался из стороны в сторону, оставляя за собой беловатую полоску едкого дыма.

Цистерна рванула ярко и высоко. Степку обдало жаром. Он повернулся и побежал в сад.

Он был уверен, что Любка где-то там, за деревьями, что ее нельзя убить, что убивать молодых девчонок гадко и плохо.

Огонь плясал на траве и на ветках. И черные пятна ночи мелькали, как чужие следы. Где-то ржали лошади, раскатисто, нервно. Стучали копытами…

Ржание, огонь, дым заворожили Степана. Что-то напомнили. Может, он не просто читал об этом, а видел наяву? Или во сне? Но он не помнил такого сна. Он всегда забывал сны. И не любил, когда их рассказывают.

Чьи кибитки ползут, как змеи? Чьи кони – низкие, коренастые – воротят морды и грызут удила, словно собака кость?

Десятники, сотники, тысячники… Безусый татарский хан с бабьей мордой…

Костры – глаза степи… Вареная конина, присоленная ветром. И незнакомая речь…

У Степки было такое чувство, будто он старый-старый. И уже когда-то жил на земле…

6

Она увидела громадный темный силуэт. И вначале не угадала, что это человек. Она вообще не угадала, кто это – медведь, лошадь или просто куст, выросший у нее в ногах. Конечно, она понимала, что куст не мог вырасти за четверть часа. Но она могла его просто не заметить тогда, не обратить внимания на темные ветки, потому что глаза резал нестерпимо ослепительный свет «свечи», покачивающейся на парашюте.

Свет вновь ударил по глазам, словно плеткой. Любаша приподнялась на руках, и ресницы прильнули друг к другу. И настороженно замерли, точно колючки ежа.

Ее разглядывали совсем недолго. И она, так и не открыв глаза, то ли с перепугу, то ли из-за упрямства, тряхнула головой и почувствовала, что желтый комок вдруг покатился вниз. Она вспомнила, что полы халата запахнуты небрежно, но не сделала никакого движения, чтобы прикрыться. А свет уже катился по ее коленкам, икрам, ступням… Затем исчез, внезапно, сразу, словно его и не было.

Она слышала, как щелкнул выключатель фонарика, как мужчина спросил: «Вы не ранены?» И, не дождавшись ответа, склонился над ней.

Запах табака, и мужского пота, и сырой земли, и звезд…

Может, все-таки бывают сны наяву? Или бывает явь, как сон? Может, потому и появились на земле сказки, что раз в сто лет они обязательно сбываются у людей? И не беда, если принцы в них приходят не вовремя…

– Скажи мне свое имя, – попросила она.

И он ответил:

– Дмитрий.

– А почему ты не спросишь, как меня зовут?

– Для тебя есть одно имя: Любовь.

– Хорошо. Называй меня так, – сказала Любаша без всякого удивления.

Необыкновенная ночь, необыкновенная встреча, необыкновенная мокрая трава… И то, что Дмитрий сразу угадал ее имя, не выходило за рамки необыкновенного.

Он смотрел на нее, боясь дышать. Лейтенант с большими, сильными руками, колючим подбородком; волосы на голове – разоренное гнездо.

– Какие у тебя глаза? Я не знаю цвета твоих глаз, – говорила Любаша.

– И я не знаю. Кажется, серые… Скажи: откуда ты пришла?

– Снизу, – ответила она и указала рукой на поселок.

Он взял ее за руку и повел вниз.

Облака шагали по деревьям, как люди шагают по траве. Сизые и большие, они топтали горы, словно это были округлые булыжники. А где-то далеко небо было голубое и солнечное. Но это было очень далеко – узкая кромка над вершиной. Кромка, в которую верилось так же трудно, как в то, чему ты не был свидетелем.

7

Шофер Жора привез мешок картошки. Правда, неполный.

– Спасибо, – сказал Степка. – Только зря стараешься. Любаши нет.

– Что значит нет? – удивился Жора. – Любаша спит?

– У нас никто не спит.

– А где же люди?

– Пошли рыть бомбоубежище.

– Далеко?

Степка махнул рукой в сторону горы.

– Пойду туда, – сказал Жора.

– Пойдем вместе. Только Любаши там нет. Я говорю правду.

– Ничего не понимаю, – сказал Жора.

– Я тоже, – сознался мальчишка. – Любаша исчезла. Выскочила из окна, когда нас бомбили, – и след простыл!

– Может, с ней что случилось?

– Конечно, случилось. Если она не сбежала на острова Туамоту, то ее разнесло на такие мелкие кусочки, что мы даже ничего не нашли. В Туапсе так никого не разрывало. Обычно руки, ноги находились.

– А острова Туамоту далеко? – спросил Жора.

– В Тихом океане…

– Это далеко, – сказал Жора.

– Ты возьми картошку, – сказал Степка. – Продашь кому-нибудь…

– Не покупал я ее, – застеснялся Жора.

– Все равно… Твоя она. А Любаши теперь нет. И глупо оставлять картошку.

– Это точно, – сказал Жора и пнул мешок ногой. – Килограммов сорок будет. Да мне-то она не нужна. Сам понимаешь.

– У тебя паек.

– Сухомятка, – сказал Жора. – А насчет Любаши ты, друг, темнишь.

– Я правду говорю.

– Никогда не поверю, чтобы с сестрой беда стряслась, а брат спокойный. И ни одной слезинки. И голос не дрожит.

– Мне нельзя плакать. Я силу воли вырабатываю.

– Да ну!

– Себя проверяю. Готовлюсь…

– К чему?

– Не твоего ума дело, – сказал Степка. – А картошку забери. Крупная картошка. Год жалеть будешь, что даром оставил.

– Люди нажитое даром оставляют, – ответил Жора. Махнул рукой и произнес разочарованно: – Всю ночь, дурак, не спал, вот о чем действительно жалею. Нет, скажи, а у Любаши жених есть?

– Она на островах Туамоту за туземца выйдет.

– За чернокожего?

– Туземцы и желтокожие бывают, и краснокожие. Кто знает, какого она предпочтет… Обычно ей густо загорелые ребята нравились.

– Много ребят было? – ревниво спросил Жора.

– Как тебе сказать… Может, Любашу и не разорвало. И на острова Туамоту она не сбежала, ведь кораблей в Георгиевском нет. Встретишься, спроси у нее сам…

– Слушай, как тебя зовут?

– Степка.

– Ты же все про нее знаешь, Степка…

– Подари гранату РГД.

– В вашем роду цыган не было?

– Угадал.

– Я догадливый. А зачем тебе граната?

– Орехи колоть…

– А скажешь? Про Любашу…

– Забирай лучше картошку. Народ вернется, интерес проявит, на каком поле ты ее сажал.

– Хорошо, – сказал Жора. – Я подарю тебе гранату без запала. Такой гранатой можно колоть орехи.

– Только вперед, – предупредил Степка. – На слово не верю.

Жора поплелся к машине. И вскоре вернулся с гранатой.

– Обращаться умеешь?

– Будь спок! – ответил Степка и спрятал гранату за пазуху. Потом хитро оглянулся, поманил Жору пальцем. – У Любаши – я знаю точно – не было ни одного парня. Нравился ей один, когда она в пятом классе училась. Но он в Архангельск уехал. А остальные только записочки пишут. Она смеется и рвет их…

– Правда? – радостно прошептал Жора.

– Истинная правда, – поклялся Степка. Пусть Любаша не ангел и ребят вокруг нее увивалось много. Но продавать сестру за гранату РГД он не станет. – В кино на дневные сеансы ходит. А на танцы или на свидания ее из дому не выгонишь. Мать даже удивляется. Затворницей называет…

У Жоры глаза стали масленые, как чебуреки.

– Я так и думал, – признался он. – Она мне сразу понравилась: боевитая! А я тихих не люблю. В тихом болоте, сам знаешь, кто водится.

– Правильно, – согласился Степка.

– Тащи кастрюлю или сумку какую, – сказал Жора. – Куда тебе картошку отсыпать?

Но Степка уже передумал:

– Слушай, Жора… А может, весь мешок оставишь? Любаша с островов вернется… Картошка ее всегда в хорошее настроение приводила. Особенно на постном масле.

– На постном масле?.. Хорошо, что-нибудь придумаем. Достанем постного масла. Пусть только она быстрее с островов возвращается.

8

Нюра видела, как, перекрестившись и охнув, по-мужски поплевав на руки, бабка подняла кирку и, не шибко замахнувшись, ударила о скалу. Сверху с шорохом поползла сыпучая земля. Юркнула медно-зеленая ящерица. Перебирая лапами, заспешил по паутине лохматый паук. Кирка оставила свежий след – узкую полоску, белую, словно сахар.

Женщины с сомнением смотрели на высокую скалу, на сухопарую старушку в длинной, до щиколоток, юбке. И с пергаментной кожей на лице, такой старой, что к ней уже не приставал загар.

Не глядя ни на кого, старуха опять перекрестилась, опять поплевала в ладони…

И тогда женщины усовестились, и, не говоря ни слова, взялись за кирки, за лопаты – у кого что было, – и невпопад торопливо принялись долбить камень. И земля теперь сыпалась сверху не переставая. А паук совсем скрылся в узкой щели.

Перед этим Нина Андреевна рассказала, что у них в Туапсе, прямо в саду, вырыта щель глубиной два метра, сверху бревна в один накат и земля. И каждую бомбежку они прячутся в этой щели.

Раньше, до войны, Нюра однажды видела Нину Андреевну, когда с матерью приезжала в Туапсе. Тогда эта невысокая женщина была полная, веселая. И глаза у нее были глубокие, светились добро, умно. Они и сейчас добрые, только стали тоскливыми. И похудела Нина Андреевна сильно. Любаша намного крупнее ее. Наверное, в отца.

– Что вы тут колдуете, товарищи соседки? – спросил шофер Жора.

– Помогать надо, а не языком чесать, – не очень приветливо ответил кто-то.

Увидев Степку, Нина Андреевна бросила лопату. Подошла, вытирая руки о подол:

– Люба не объявилась?

– Надо возвращаться в Туапсе, – сказал Степка. – Любаша на попутной машине могла укатить в город.

Нине Андреевне хотелось верить в это. И она поверила, потому что очень любила дочь, хотя и не всегда ее понимала.

– Жора подбросит нас, – сказал Степка. – Правда, Жора?

– Гоняют нас за это, – почесал затылок шофер. – Но я попробую… Если у меня будет другой рейс, устрою вас на машину товарища.

– Софа, мы уезжаем в Туапсе! – объявила Нина Андреевна.

Никто их не отговаривал. Все были удручены ночным налетом. И теперь уже не строили прогнозов насчет того, где безопасней: в Георгиевском или в Туапсе.

Софья Петровна и Нюра рады были прекратить бессмысленную работу в овраге. И тоже пошли домой. Степан с Жорой немного поотстали. Шофер, не опуская глаз, смотрел на Нюркину спину и на ноги и облизывал узкие блеклые губы. Говорил:

– Телушка. Ничего телушка… Откормленная сельская телушка.

Сад опустел. Солдаты на рассвете ушли. И машины исчезли, и пушки, и полевые кухни. Остались только обрывки газет, промасленная ветошь да мятые пачки из-под махорки.

Дверь в пристройку была распахнута. На кровати, прикрывшись одеялом, спала Любаша. Лицо у нее было розовое, счастливое.

Степка сказал Жоре:

– Танцуй! Любаша вернулась с островов Туамоту.

И Жора тоже порозовел от радости.

– Доченька моя родная! – Мать тормошила Любашу, целовала ее в лицо и в волосы. – Ты жива, здорова! Как я измучилась за эту ночь! Девочка моя, мы сегодня же уезжаем из Георгиевского…

– Никуда я не поеду, – сонно, но решительно ответила Любаша. – Мне и здесь хорошо.

– Правильно, – поддержал ее Жора. – Тут и воздух лучше. И картошки я целый мешок достал. Вы поджарите картошки. Она же любит картошку, жаренную на постном масле.

– Хорошо, Жора, – сказала мать. – Я нажарю картошки, когда Люба проснется. А сейчас давайте уйдем, не будем мешать ребенку…

Ребенок спал до заката солнца. Потом подкрепился картошкой. Лениво потянулся, не выходя из-за стола, и спросил, сколько времени.

Мать смотрела на Любашу с восторгом!

– Где ты была всю ночь, доченька?

– У любимого, – простодушно ответила Любаша.

– Ты все время шутишь над матерью… Пора бы быть серьезной.

Любаша печально заметила:

– Вот уж действительно: хочешь, чтоб тебе не поверили, – скажи правду.

Соседские девчонки кричали во дворе:

– Тетя Софа! Тетя Софа! Вашей бабушке плохо!..

В Георгиевском они пробыли три дня, но каждый из этих дней, прожитых в чужом доме, казался долгим, как месяц.

А когда машина въехала в город Туапсе, был уже вечер.

Луна светила полная, и кругом было очень тихо.

Над городом висел смрад, пахло гарью, разложившимися трупами. Город стал низким, словно его опрокинули на спину. Повсюду груды развалин, закопченные печные трубы. Пустые оконные проемы походили на глазницы слепца.

Тяжелым было первое впечатление. Но уже через день, через два они поняли: город не опрокинут, город залег, как боец.

Шофер Жора высадил их возле гостиницы, и они пошли в гору мимо Пятой школы, занятой под госпиталь и покрытой камуфляжными пятнами. Потом спустились узким проулком.

Армяне жарили во дворе рыбу.

Нина Андреевна спросила:

– Часто бомбят?

– Ни вчера, ни сегодня не бомбили.

Повеселев, они двинулись к своей улице.

Улица лезла в гору… Обсаженная белыми акациями и тополями, залитая лунным светом, она, казалось, обрадовалась им, как родным.

– Хорошо у нас, правда, дети? – сказала Нина Андреевна.

И дети согласились…

Ванда увидела Степку издалека. Она всегда хвалилась, что видит в темноте. И Степка услышал топот ее ног, а потом различил белый воротничок. Она бросилась ему на шею, точно брату.

– Здравствуй, Ванда! – сказал он.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Землянка вгрызлась неглубоко. Потому что лопаты только надкусывали эту твердую, как скала, землю. А время ошалело. И неслось диким наметом. И семеро бойцов три с половиной часа не выпускали из рук черенков лопат. И даже не курили: приказ поступил строгий – землянку для командира полка закончить к 17.00.

В назначенное время пришел командир полка майор Журавлев и с ним две девчонки-радистки. Обе круглолицые, рыжеватые, похожие друг на друга, как сестры.

Потом явились адъютант и несколько красноармейцев. Они принесли ящики, мешки, складные стулья. Связисты с тяжелыми катушками стали тянуть провода на позиции батальонов.

КП спрятался у вершины горы, справа, где густо росли вечнозеленые фисташки и можжевельник, игловидные листья которого застилали землю, и она была мягкой, как манеж, и пахла хвоей. Метров на тридцать ниже, на тыльном, невидимом врагу склоне, между камней выступал родник. Он падал вниз с высоты человеческого роста в круглую, каменную чашу, такую большую, что в ней могла уместиться машина. Родниковая вода плескалась, холодная и чистая. И конечно же очень вкусная. Хотя пить ее большими глотками было трудно: ломило зубы.

Противник окопался за лощиной, прикрытой ксерофильным редколесьем. Передний край немцев чернел на юго-западных скатах – пологих, лысых, и лишь самый левый фланг был прикрыт низким жестким кустарником. Данные разведки говорили, что на этом коротком и, казалось бы, не главном участке немцы сосредоточили 72-й пехотный полк, 10-й велоэскадрон и 500-й штрафной батальон.

Солнце отступало. И темнота опускалась на землю плавно, словно на парашюте. Тяжелая туча низко замерла над горой. Из лощины не тянуло ветром. И командир полка с печалью подумал, что к ночи соберется дождь.

Адъютант притащил термос с кашей, и девчонки-радистки, Галя и Тамара из Новороссийска, которые не доводились друг другу сестрами, но действительно были очень похожими, сели ужинать. Стол, сложенный из ящиков, покрывала клеенка, новенькая, красно-белая, – гордость девчонок. Чадила коптилка – сплющенная гильза артиллерийского снаряда. Огненный фитилек над ней был как гребень.

Девчонки не принимались за еду, не вымыв руки. Но майор, который уже третью педелю спал по два часа в сутки и был контужен, смотрел на них как-то странно, словно не видел и не слышал их.

Радистки завизжали от восторга, когда на пороге землянки появился полковник Гонцов, худощавый, с красивыми глазами. Он снял каску, бросил ее в угол. Распахнул плащ-палатку и вытащил две большие розовые груши. Он протянул груши девчонкам и поцеловал им ручки.

Майор, который, как и полагалось, при появлении старшего начальника встал навытяжку, вдруг обратил внимание на разрумянившихся радисток и удивился. Может, только сейчас понял, что они женщины.

– Завидую тебе, майор, – вздохнул полковник Гонцов. – Умеешь устраиваться. Ведь эти два ангела-хранителя любую землянку во дворец превратят.

Майор Журавлев равнодушно пожал плечами. Его это не волновало.

«Ангелы-хранители» кусали груши, и сок блестел у них на губах.

Адъютант Ваня Иноземцев сказал:

– Вот сейчас постельку майору способим. Тогда у нас и полный порядок станет.

– Можешь не торопиться, – ответил полковник Гонцов. – Я приехал с радиомашиной… – И многозначительно добавил: – Будем фрицев развлекать.

Гудит в небе самолет. Высоко гудит. А небо тучами задернуто – ни звездочки, ни луны. Но прохлады нет. А просто сырость. Подворотничок к шее липнет, словно смазанный. Неприятно.

Радистка Галя сидит на бревне у входа в землянку. Но вход завешен палаткой. И нет никакого выхода. Темнота. Только неподвижные деревья да силуэт часового между ними. Часовой ходит. И шаги его слышны. И радистке не так одиноко. Галя только три месяца как стала радисткой. А вообще она учительница. Самым маленьким дорогу в жизнь открывает. «Здравствуйте, дети! Вот и наступил тот час, когда вы стали школьниками…»

Где сейчас ее ученики?

Мать с сестренкой в Ташкенте, отец воюет на Балтике. А она вот здесь, под Туапсе…

Немцы повесили ракету. Ее не было видно – вершина горы прикрывала большую часть неба, однако макушки деревьев заблестели, и тени побежали по лощине – ничейной земле, пристрелянной по квадратам и с той и с другой стороны.

Ваня Иноземцев вышел из землянки, когда ракета догорала.

– Убери лапы, – сказала ему Галя.

– Ты говоришь так, будто я не мужчина.

Иноземцев был роста невысокого, узколобый, с маленьким носом и маленькими глазками, но губы у него краснели очень сочные, и, если бы не брюшко, он мог бы быть вполне сносным на внешность. Но брюшко (в его-то годы и в таких условиях!) придавало ему несерьезный и даже забавный вид. Тамара, насмешница, иногда озабоченно спрашивала:

– Ваня, а Ваня, ты случайно не в положении?

Ваня вскипал, словно чайник, только пилотка на нем не подскакивала, как крышка, и говорил:

– Ума нет – считай калека!

– Поделился бы, – поддерживала подругу Галя.

– И точно, – не унималась Тамара. – Смотри, какой у него лоб высокий. Сократовский.

Ваня – человек от земли, он-то чувствовал, что эти девчонки подсмеиваются над ним беззлобно, и то лишь потому, что не признают его красоты, не подозревают о его мужской силе. И он срывался, психовал и выкрикивал:

– Я не обезьяна! Я, может, про тебя больше знаю! А за сократовский лоб перед командиром отчитаешься.

Однако эти маленькие стычки происходили исключительно в отсутствие майора Журавлева, которого одинаково боялись и уважали и адъютант, и девчонки-радистки.

Сейчас Галя сказала миролюбиво:

– Если ты мужчина, Ваня, то сбегай-ка лучше за водой. Душно, терпения нет, гимнастерка к лопаткам липнет.

Гремя ведрами, будто кандалами, Иноземцев пробурчал без злобы:

– Ваня – лошадь водовозная. – И вздохнул нелегко.

Галя поднялась, отряхнула юбку. Нащупав ногою ступеньку, вошла в землянку.

Полковник Гонцов и майор Журавлев склонились над картой.

– Словом, метров сто пятьдесят придется по-пластунски. А до этой дороги, – Гонцов ткнул карандашом в карту, – парами, на носилках.

Тамара сидела в наушниках, держала пальцами микрофон и тихо говорила:

– «Индус», я – «Чайка», я – «Чайка». «Индус», как слышите меня? Прием.

Развязав вещевой мешок, Галя вынула полотенце и мыльницу.

Тамара посмотрела завистливо.

– Операцию начнем в двадцать три часа. Спрашивай, если что не ясно. – Полковник Гонцов выпрямился.

– Фонарики… Я думаю, необходимо всех обеспечить фонариками.

– Башковитый ты, майор. Верно, я забыл сказать: девяносто фонариков приготовлено…

Галя вышла из землянки:

– Это ты, Иван?

Иноземцев поставил ведро.

– Ну и темнота…

– А теперь будь другом, закрой глаза. И полей мне из кружки.

– Я это сделаю лучше, Галя, – сказал полковник Гонцов.

– Нет, нет, – поспешно возразила радистка. – Я вас стесняюсь.

– И почему я не адъютант?.. – пожалел полковник.

Журавлев сказал Ване:

– Если что… я на позиции первого батальона.

– Слушаюсь, товарищ майор.

Офицеры, разговаривая, удалялись. Хвоя скрадывала шум шагов.

– Ты закрыл глаза?

– И так ни черта не видно! – огрызнулся Иноземцев.

Галя повернулась к нему спиной. Стянула через голову гимнастерку. Поколебавшись, расстегнула лифчик и бросила его на бревно, где уже лежали полотенце и гимнастерка. Наклонилась и сказала:

– Поливай. Только не мочи волосы.

Иноземцев, сопя, черпал воду из ведра, и вода стекала по гладким плечам и по спине. А когда он нагибался за водой, то видел ее грудь, потому что глаза уже привыкли к темноте и белое различалось хорошо.

Галя намылилась. И зафыркала. И попискивала от удовольствия, как мышь.

А немцы вновь повесили ракету. Но Галя не спросила, зажмурился ли он. Она была уверена, что нет. Но ей было все равно: она его не стеснялась.

А Иноземцев между тем перевел взгляд в сторону, глядел на плащ-палатку, что застила вход в землянку. И сожалел, почему он, Иноземцев, не полковник Гонцов.

Ракета погасла. И Галя, растираясь полотенцем, сказала:

– Теперь, Ваня, уходи.

Иноземцев без возражений поплелся в землянку. Тамара сняла наушники, попросила:

– Позови Галю.

– Она банится. – Иноземцев устало опустился на нары.

– Счастливая! Ванюша, принес бы ты еще воды. А Галя меня у аппаратуры подменит.

– Ладно, – сказал Ваня покорно. Но не вытерпел: – Честно сказать, лучше в окопах с ребятами, лучше под пулями, чем вашему полу прислуживать. Капризные вы шибко.

2

– Не догадываюсь, за что ты тут портки протираешь, – сказал тощий Слива сутулому немолодому бойцу интеллигентной внешности. – Да и мы с Чугунковым здесь по чистому недоразумению.

Огромный Чугунков шевельнул ногой и пророкотал густым басом:

– Справедливо отмечено.

Слива продолжал:

– У нас все как в сказке: чем дальше, тем страшнее… Ты загляни в наши биографии: я, Антон Слива, – с завода «Красный металлист». Да знаешь, какой я токарь! Мне цены нет! Бронь на заводе положили. Только я на фронт пожелал. Гансов бить.

– Вот и бьешь, – съязвил Жора, бывший шофер.

Слива вздохнул сожалеючи, вынул кисет. Тоскливым взглядом обвел солдат.

– И что я все о себе? Вы на Чугункова посмотрите. Образованный человек, восемь месяцев в техникуме учился… А что случилось? Идем лесом. Корова мычит. Живых поблизости ни души. Думаем: жалко, пропадет скотина. А еще фрицам достанется. Ну, то-се… Изжарили. И поесть толком не поели, как хозяйка объявилась.

Образованный Чугунков вспомнил:

– Тысяча и одна ночь…

Слива одобрительно кивнул:

– Ну… И пять лет! С заменой на штрафную роту. – Послюнявил бумажку, самокрутка готова. Закурил. И стал прилаживать полозья, выструганные из молодого граба.

– Не пойму, – сказал Чугунков, – на кой… нас заставляют мастерить эти санки.

Слива предположил:

– Может, раненых вытаскивать?

Бывший шофер Жора не без логики заметил:

– Штрафная рота – это тебе не санитарный батальон.

– Тут дело серьезное, – сказал боец с интеллигентной внешностью. – Я сам видел: в роту ящик фонариков принесли. Старшина получал.

– Смотри! – кивнул на него Слива. – Доступ к старшине имеет! Уж точно, в писаря метит.

– Ерундишь, – сказал Жора. – Он лейтенантом был. Командиром батареи. Только вот в Кубани два орудия без нужды утопил.

– Ясно… Тогда все ясно, – согласился Слива.

– Ничего вам, товарищи, не ясно. – Интеллигентный штрафник положил топор и поднялся во весь рост. Ему было под пятьдесят, и выглядел он очень несчастным. – До войны я был архивариусом при народном суде.

Чугунков присвистнул:

– Судья! Ну и дела, чтоб тебе!..

– Я вас прошу, не ругайтесь, молодой человек. Мат – продукт варварства и дикости. – Архивариус взял свои санки, еще незаконченные, и переместился дальше.

Укрытая рощей каштанов, среди которых, однако, попадались деревья хмелеграба и лавровишни, перевитые лианами, рота занималась делом, казавшимся штрафникам странным. Однако приказ был ясен и лаконичен: на каждого человека срочно изготовить одни санки.

– В этих местах и снег выпадает только в январе. Да и то на неделю-две…

– Сдается мне, что салазки раньше потребуются.

– Тоже правда. Спешку зря пороть не стали бы.

День укорачивался. Солнце еще смотрело между гор. И в лесу было сыро и душно. Крупные комары с тонкими крыльями беззвучно кружились в воздухе. Поблескивала паутина. Ее было много – и на кустах, и между деревьями…

– Вот бы у паука терпения подзанять, – пожелал бывший шофер Жора.