Текст книги "Линия фронта"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Слива опустился на землю, осторожно, стараясь не шуметь, стащил сапог…

Туман висел плотный. Но теперь он стал светлее, чем тогда, когда они первый раз ползли к складу.

Перемотав портянку, Слива пошел вперед. Кустарник заслонил ему дорогу, и пришлось взять вправо. Но там была яма. Слива обнаружил ее поздно, когда свалился. Треск раздался сильный, и немцы моментально пульнули ракету. Но самой ракеты Слива не увидел, только туман заиграл блестками. И было очень красиво и чуточку страшно. Однако Сливе везло: во-первых, гансы его не обнаружили; во-вторых, он упал очень удачно, не ушибся; в-третьих, санки с бомбой не нырнули за ним в яму, а остались наверху, поддерживаемые кустарником.

Повернувшись на бок, Слива понял, что выбраться из ямы, не производя шума, будет совсем не просто. В небе опять оказалась ракета, на этот раз зеленая. И туман позеленел, словно море, когда ты ушел под волны и открыл глаза, а денек солнечный.

Слива, конечно, замер. Ракета загасла быстро, и он наконец выкарабкался. Намотал в темноте лямку. Не раздумывая, двинулся в обход. И вскоре ему попалось нечто похожее на тропинку, и он пошел по ней, пригнувшись, потому что санки шаркали полозьями о камни и о сухие ветки гораздо громче, чем тогда, когда он с группой майора Журавлева полз в первый раз.

«Кажется, иду не той дорогой», – подумал он. И вдруг впереди услышал немецкую речь. Он не понял ни слова и тем не менее ни секунды не сомневался, что там, за кустами, куда вела тропа, говорят не по-грузински, не по-армянски, хотя, конечно, этих южных языков он не знал тоже.

Как он поступил? Вначале присел на корточки, потом лег на живот, расстегнул кобуру и вынул пистолет. О чем он думал? «Уж не разведка ли противника подбирается к нашим позициям? Вступать в бой или переждать?»

Понятно, что минуты, которые он провел в неподвижности, показались ему совсем не минутами, а, может, даже часами. Понятно, что он помнил об опасном грузе, который лежал у него в санках. Понятно, что неосторожным движением боялся испортить дело.

Тишина. Долгая-долгая тишина-Потом опять говор впереди, говор слева… И все по-немецки. Да нет, это уже не разведка. И станет ли разведка спокойно переговариваться на подступах к окопам противника?

Вдруг за спиной, на наших позициях, молчавшее было радио заиграло «Рио-Риту». И тогда Слива догадался, что полз в противоположную сторону.

Он прижался к земле, свято помня, что только в ней его спасение. Развернулся. И стал поворачивать санки, но они накренились, и едва не перевернулись, и наделали столько шума, что с немецкой стороны крикнули: «Halt!» и стали стрелять.

И тогда Слива побежал согнувшись. А лямка тянула его назад. И он несколько раз падал на спину, если санки цеплялись за кусты или большие камни.

Трескотня выстрелов усиливалась. Слива не сразу сообразил, что стреляют не только немцы, но и наши. И когда он увидел трассирующие линии, как бусы перекинутые в ночи, он понял, что не одинок. Что за него уже воюют ребята полка. И сил прибавилось, и посветлело на сердце…

9

Музыка словно приветствовала возвращение Чугункова. Было чертовски приятно опуститься вот так на дно окопа, чувствовать за спиной надежную прохладную землю и слушать мелодию, под которую танцевал совсем недавно, каких-нибудь полтора года назад. Чугунков видел, как четверо солдат подхватили его санки и бомбу и потащили по извилистому ходу.

Подошел согнувшийся человек. Чугунков узнал майора. Но подниматься так не хотелось, будто проклятые санки вытянули из него все силы. Однако Чугунков сделал вид, что хочет подняться, но Журавлев жестом предупредил его – не надо. Спросил:

– Последний?

– Нет. Еще один.

В это время и раздались выстрелы.

– Слива! Они стреляют в него!

Чугунков и майор прильнули к брустверу.

Отсветы над землей метались широкими желтыми полосами – немцы стреляли трассирующими пулями. Сомнений не было: Слива обнаружен.

В ту минуту майор Журавлев отдал приказ подразделениям полка открыть ответный огонь.

10

Галя присела на нары. Землянка дрожала, и пыль клубилась над бревнами, словно над ковром, когда его выбивают палкой.

Тамара, сменившая ее у рации, жалобно посмотрела на подругу:

– Близко…

– Я пойду, – сказала Галя, но не двинулась с нар, а только закусила губу.

– Не имеешь права, – возразила Тамара.

– Я хочу быть с ним…

– Ты как маленькая, – ответила Тамара. И тут же в микрофон: – «Индус»! Я – «Чайка». Слышу вас хорошо. Прием! – Схватила карандаш, ученическую тетрадку и стала быстро записывать.

Галя вышла из землянки.

Им только казалось, что снаряды рвались рядом. Артналет бушевал там, внизу, над позициями полка. А здесь было свежо и немножко серо, и воздух самую малость отдавал порохом. Никаких тропинок возле землянки не пролегало. И Галя пошла напрямик, внимательно поглядывая себе под ноги, иногда хватаясь за ствол дерева или ветку кустарника.

Она спустилась метров на пятьдесят, а может быть, чуть больше. И встретила первую тропинку. Но на тропинке стояли маленькие кони темной масти. И бойцы вьючили на них бомбы. Галя заглянула в глаза лошади, а лошадь – в глаза Гали. И обе они насторожились и удивились, потому что артиллерийская канонада внезапно смолкла.

Галя пошла по тропинке к позициям, а бойцы, видимо казахи, по-своему покрикивали на коней и держали их под уздцы.

Тропинка сползала вниз, к самому подножию горы. И Галя медленно шла по ней. Кони остались позади, а впереди не было видно ни одной души, да и сама тропинка дремала где-то в кустарнике, но Галя уже ходила здесь раньше и знала: через несколько метров начинается траншея.

Ветки и листья присыпали землю. Справа, меж кустов, светлели плеши. Еще вчера их здесь не было: Галя поняла, что это следы от мин. У входа в траншею она увидела подполковника. Представитель штаба армии лежал на спине в распахнутой шинели и глядел в небо неживыми глазами.

11

Ветер слизал туман, но темные и серые пятна еще имели расплывчатые очертания. И только контуры гор проглядывались четко на посветлевшем небе.

– Восход в шесть восемь, – сказал полковник Гонцов.

Он высунулся над бруствером, хотя сознавал, что это рискованно, и посмотрел на место, где темнела фигура Сливы, распластавшегося на санках. Поняв, что ему не добраться, Слива в последний момент прикрыл бомбу своим телом. А может, все это вышло случайно… Кто теперь знает.

– Все-таки немцы его не видят, мешают кусты.

Майор Журавлев возразил:

– Они знают, что он мертв… Ставим дымовую завесу.

Гонцов согласился.

Но когда десятка два шашек выбросили белые хвосты дыма, немцы вновь начали стрелять из минометов, и не только по позициям, но и по ничейной земле, где лежал Слива.

Старший группы Чугунков сказал:

– Валяй, ребята! – И кое-что добавил для крепости.

Ребят было двое: бывший шофер Жора и архивариус.

Ветер гнал дым вдоль позиций низкой полосой, а когда в полосе рвались мины, то они вздымались белыми гривами. Гривы эти исчезали быстро, словно мыльные пузыри.

– Только бы не сбились с направления, – сказал полковник Гонцов.

Кто-то потеребил его за рукав.

Он обернулся.

– Галочка!

– Там… Подполковник из штаба лежит… убитый… – тихо сказала радистка.

– Где?! – это уже кричал Журавлев.

– У запасного входа.

– Иноземцев!

Но тут рядом упала мина. И всех присыпало землей. А Галю даже ударило о стенку окопа. И она стояла покачиваясь, потому что ее тошнило и перед глазами плыли желтые ромашки.

– Марш в укрытие! Всем! Всем! – Майор Журавлев разозлился. Он схватил Галю за локоть и поволок за собой. – Почему вы здесь? Кто разрешил вам покинуть КП?

– Я… Я… – Галя пыталась взглянуть ему в лицо, но ромашки по-прежнему плыли перед глазами.

– Кто вас просил говорить о моей контузии Гонцову? Накажу! – зло выкрикнул майор Журавлев и выбежал из укрытия. – Иноземцев!..

Мины ложились часто и густо.

Гонцов некоторое время сидел рядом с плачущей Галей и гладил ее волосы. А потом тоже ушел. Галя плакала долго…

Она появилась в траншее, когда уже взошло солнце, еще невидимое отсюда, потому что его заслоняли горы.

Всего несколько минут назад благополучно вернулись Чугунков, бывший шофер Жора и архивариус. Они принесли тело Сливы, бомбу и санки. У Жоры была перебита левая рука. Санитарка перевязывала его бинтами. Чугунков, вынув из кармана гимнастерки Сливы потертый конверт, старался разобрать домашний адрес.

Архивариус жадно свертывал самокрутку.

Увидев Галю, полковник Гонцов спросил:

– Все нормально? – И вынул из кармана мятую плитку шоколада.

Галя покачала головой, и слезы опять побежали по ее щекам.

– Товарищ полковник, переведите меня в другую часть… Умоляю!

Но Гонцов ответил скороговоркой, не принимая ее просьбы всерьез:

– Хорошо, хорошо… Что-нибудь придумаем…

– Я очень прошу, товарищ полковник!

– Кушай, кушай… Переведем в штаб дивизии.

И он прошел мимо. И она удивилась, потому что от полковника пахло мылом и хорошим одеколоном.

Выйдя из траншеи, Галя вновь увидела маленькую лошадь темной масти и двух скуластых бойцов. Рядом на носилках покоилась бомба с желтым стабилизатором. Место, на котором час назад лежал мертвый подполковник, было присыпано сухой глиной.

Где-то далеко кричал майор Журавлев:

– Иноземцев, организуй завтрак!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Заходило солнце. Нет, это неверно. Оно могло заходить в горах, в пустыне, в степи. Здесь, в море, оно тонуло, заметно и быстро, как может тонуть корабль, получивший пробоину в корму, в борт, в днище… Море лежало штилевое, все в блестках, и берег смотрелся отсюда, с ходового мостика охотника, хорошо и четко: желтый и зеленый берег и синее, до такой степени синее, что казалось нарисованным, небо, вытянувшееся над покатыми вершинами гор.

На ходовом мостике кроме командира катера стояли командующий Туапсинским оборонительным районом контр-адмирал Жуков, председатель горисполкома Шпак, управляющий нефтебазой Саркисов.

Жуков опустил бинокль. Передавая его председателю горисполкома, сказал:

– Посмотри, Дмитрий Акимович. Отлично!

Шпак с радостью ощутил в ладонях тяжесть морского бинокля, напомнившего ему собственную матросскую молодость и годы гражданской войны. Вздохнул широко, свободно. И поднес бинокль к глазам.

На траверзе маяка Кадош был виден буксир «Вежилов». Какой-то продолговатый предмет, напоминающий подводную лодку «малютку», почти весь скрытый морем, двигался за буксиром на расстоянии не более сотни метров.

Шпак сказал:

– Скорость «Вежилова» уже девять узлов.

– Это много? – спросил Саркисов.

– Это лучше, чем ничего, – улыбнулся Жуков.

– Главное – она двигается. – Шпак передал бинокль Саркисову.

Саркисов долго смотрел в бинокль. А быстрый охотник все приближался и приближался к буксиру.

Наконец Саркисов опустил бинокль. Протянул его Жукову. Осторожно спросил:

– А если шторм?

– Штормы бывают не каждый день, – ответил Жуков. – А горючее фронту требуется ежедневно…

«Горючее фронту требуется ежедневно». Именно этими словами несколько дней назад контр-адмирал начал свое выступление на заседании городского комитета обороны. Он напомнил, что за год войны вражеская авиация и подводные лодки вывели из строя чуть ли не все мелкотоннажные нефтеналивные суда, доставлявшие фронту нефтепродукты из Туапсе и Батуми. Он напомнил, что военные бензозаправщики не в состоянии обеспечить в полной мере фронт из-за отсутствия автопокрышек.

– В то же время положение на Закавказском фронте, – говорил адмирал, – продолжает оставаться крайне тяжелым. Несмотря на большие потери в танках, самолетах, артиллерии, несмотря на то, что, по нашим данным, немцы потеряли за короткий период наступления около пятидесяти тысяч человек, они продолжают держать перед Закавказским фронтом двадцать шесть дивизий. По сведениям разведки, противник уделяет большое внимание своей моздокской и хадыженской группировкам. Очевидно, цель его – дальнейшее наступление на Орджоникидзе и Туапсе. С захватом Орджоникидзе он имеет возможность перекрыть Военно-Грузинскую дорогу. И тем самым отрежет Северную группу войск от Закавказья, лишит ее возможности получать боеприпасы, питание, резервы… На туапсинском направлении… – Адмирал Жуков сделал паузу, словно подчеркивая ею значимость того, что будет сказано дальше. – На туапсинском направлении падение Туапсе позволило бы противнику отрезать от основных сил фронта Черноморскую группу войск и продвижением на юг вдоль побережья лишить Черноморский флот баз и портов…

Карта висела на стене за спиной адмирала. Но Жукову не пришлось обращаться к ней. Все присутствующие и без этого знали, что значит сегодня Туапсе для всего Закавказского фронта.

– Мы должны, мы обязаны обеспечить войска горючим, – закончил свое выступление адмирал.

Председатель городского комитета обороны Шматов оглядел присутствующих утомленным, болезненным взглядом и спросил:

– Какие будут мнения, товарищи?

Солнце заглядывало в кабинет секретаря горкома партии через окна, заклеенные крест-накрест белой марлей, тревожными косыми тенями ложилось на стол, на стены. Присутствующие молча повернули головы в сторону управляющего нефтебазой Саркисова, специально приглашенного на это заседание.

Саркисов встал, оперся ладонями о стол. Сказал, немного волнуясь:

– Есть у меня одна задумка. Но… Проверки она требует. И вначале даже на бумаге…

– Проверить на бумаге – дело несложное, – улыбнулся Жуков.

– Для специалиста, – ответил Саркисов.

– Специалистов найдем, – заверил Жуков.

Саркисов кивнул, давая тем самым понять, что не сомневается в возможностях командующего Туапсинским оборонительным районом. Сказал:

– Я предлагаю снять с колес железнодорожную пятидесятитонную цистерну и переоборудовать в плавучую емкость так, чтобы в последующем ее можно было транспортировать на буксире.

Жуков встрепенулся, кивнул головой:

– На мой взгляд, предложение товарища Саркисова подтверждает прежде всего мысль о том, что все гениальное просто… Железнодорожная цистерна, переоборудованная в плавучую емкость, – это перспективная идея.

– А не пойдет ли она, груженная нефтью, на дно как топор? – засомневался кто-то из членов городского комитета обороны.

– Не должна, – сказал Шпак. – Объем, вес… Как там по Архимеду? На всякое, погруженное в жидкость тело действует сила, равная весу вытесненной жидкости…

Жуков кивнул:

– Во всяком случае, все это можно рассчитать. Инженер-конструктор судостроитель у меня есть.

– Моряков бы мне, – попросил Саркисов. – С рабочей силой на нефтебазе, сами знаете…

– Моряки будут, – твердо сказал Жуков.

Шматов встал:

– Товарищи, есть такое предложение. Поручить товарищу Саркисову переоборудовать железнодорожную цистерну в плавучую емкость. Срок исполнения работы…

– Семь суток, – подсказал Жуков.

– Так… Семь суток, – согласился Шматов. – Контроль за выполнением решения комитета обороны есть предложение поручить товарищу Шпаку.

Возражений не было.

В тот же день железнодорожная цистерна была снята с платформы и доставлена в мастерские нефтебазы. Помня о коротком сроке, работали круглосуточно. Надо было приделать к цистерне нос, корму, пустоты, продольный и бортовые кили. Нужно было приделать буксирное приспособление, которое обеспечивало бы передвижение цистерны по морю с помощью буксирного троса.

А немцы бомбили город. И днем и ночью…

На седьмые сутки цистерна была спущена на воду, испытана, принята. И вот сейчас ее, заполненную бензином Б-70, буксир «Вежилов» транспортирует в Геленджик, к фронту…

– Цистерна на буксире идет прекрасно, – сказал Жуков.

На розоватой поверхности воды, будто тело большой сильной рыбы, темнела полоса верха цистерны, посредине которого маячил расширитель.

– Возвращаемся. – Жуков посмотрел на командира катера.

– Есть, товарищ адмирал!

Через несколько минут, описав полукруг, охотник лег на курс в гавань. Море по-прежнему оставалось спокойным. Лишь за кормой катера разбегался волнистый след, широкий, как дорога.

– Доложу Октябрьскому[3]3
  Вице-адмирал Ф. С. Октябрьский командовал Черноморский флотом с 22 июня 1941 года по 28 апреля 1943 года.


[Закрыть] о нашей цистерне. И предложу изготовлять такие в Батуми. Мы с вами свое дело сделали.

Ошвартовались в ковше – южной части гавани, отгороженной большими, нагроможденными одна на другую бетонными глыбами.

Настроение у адмирала Жукова было хорошее. Это чувствовалось и по улыбке, не сходившей с его лица, по глазам, по бодрому голосу. Он, конечно, еще не знал, что военно-морское командование примет его предложение, что плавучие цистерны изготовят в Батуми и они будут нести свою службу по Черному морю, по Дунаю до самой-самой Победы.

Прощаясь со Шпаком и Саркисовым, адмирал по-братски обнял и расцеловал их.

2

Старая гречанка, жившая на самой вершине горы, всегда останавливалась под акацией, когда возвращалась из города. Одетая в свободное черное платье с широким, необыкновенной белизны воротником, она носила на рынок фрукты и овощи. Это было до бомбежек. И Степка несколько раз помогал ей нести корзину. Гречанка благоволила к нему и делилась житейской мудростью:

– Не оказав человеку помощи, не рассчитывай на его дружбу. – Вынимала из корзины грушу, желтую, как солнце, добавляла: – В мире, сынок, дружба длится до тех пор, пока не иссякнут дары. Теленок, видя, что уже нет молока, покидает собственную мать.

Он недоверчиво улыбался.

Старая гречанка говорила:

– Ты слышал о шести признаках дружбы?

– Нет, – отвечал он.

– Давать и брать… Рассказывать и выслушивать секреты… Угощать и угощаться…

– Все это неправильно, – возражал он. – Пережиток капитализма.

– Нет, сынок… Это мудрость, открытая людям, когда никакого капитализма не было. Как не было и нас с тобой.

– Почему открытая? Разве мудрость – дверь? Или она лежала где-нибудь зарытая? Лежала до происхождения человека? Или мудрость придумали обезьяны?

– Мудрость на всех одна, на все живое…

Она глубоко вздыхала. И шла дальше – сухопарая, высокая, не сгорбленная годами.

Он был далек от мысли проверять слова гречанки на практике, но дружба с Вандой началась с услуги, о которой без обиняков попросила его юная полячка.

Они поселились в их доме год назад, в порядке «уплотнения». Нина Андреевна уступила квартирантам две маленькие смежные комнаты, а сама с детьми занимала одну большую, которую называли «залом», и меньшую, с окном во всю стену, выходившим на море. Правда, море, опоясанное горизонтом, чаще синее, но иногда и зеленое, и черное, и голубое, было далеко.

Степка привык видеть море и небо вместе. А Ванда не привыкла. Она таращила свои удивленные глаза и все пыталась выяснить, сколько до моря километров.

– Двадцать минут ходьбы быстрым шагом, – отвечал он. – А если медленным, то тридцать.

– Добже, – говорила Ванда. И спрашивала опять: – Сколько шагов ты делаешь в минуту, когда идешь быстро?

– Не знаю.

– А когда идешь медленно?

– Не знаю.

– Нужно подсчитать.

Но он ленился считать.

Пани Ковальская с дочерью Вандой приехали в Туапсе из Львова. Неизвестно, где они там скитались, когда Львов взяли немцы, но они приехали уже в октябре. В ту пору, когда обрывали виноград.

Они были настоящими полячками. И мать, и дочка. Но отлично знали русский язык, потому что Беатина Казимировна была специалистом по истории русской литературы.

Отец Ванды был офицером. Степка видел его только раз, когда Ковальский приезжал за дочерью на Пасеку.

Вещей они привезли совсем мало, но Ванда одевалась лучше всех девчонок, и ей все очень шло, потому что она была складной и красивой.

Город тогда бомбили редко. Но к запахам осени уже прибавился новый запах, въедливый и стойкий. Так пахло все – и дом, и виноградные листья, и хлебные карточки, и даже голубые банты, вплетенные в косички Ванды. Это был запах пороха.

Немного позднее запахло гарью. Бомба нырнула в круглое, как консервная банка, хранилище нефтеперегонного завода, и черная борода дыма заслонила полгорода. Немцы пользовались этой завесой: их тусклые самолеты кувыркались в небе, словно дельфины. А бомбы, отделявшиеся от самолетов, вначале были похожи на маленьких мушек, потом увеличивались до размеров пчелы, потом их догонял свист… И тогда Степка закрывал глаза.

Итак, Ванда жила в доме уже больше месяца, они ходили в одну школу и даже в один класс. Но Степке тогда очень нравилась Инна – девочка из их школы.

В это трудно поверить, но Степка влюбился в нее еще в первом классе. Первого сентября! Он увидел ее на школьной линейке. Она стояла впереди него. И вначале он не видел ее лица. Только черные волосы; белую ленту. И нежное-нежное платье сиреневого цвета. Она держала за руку мальчишку. Потом подошла ее бабушка, и девочка повернулась. Лицо у нее было как у куклы, но очень умное. Степка подумал, что такая девочка обязательно станет отличницей и что ему хочется все время смотреть ей в лицо. И не притрагиваться к ней, а любоваться издалека, словно дорогой игрушкой.

Девочку звали Инной. Их посадили за одну парту. У него замирало сердце, когда он искоса поглядывал на свою соседку. Возможно, он часто смотрел на нее, возможно, по каким другим тайным признакам, по которым угадывают влюбленных, но в классе вскоре заметили его неравнодушие к Ивановой. И стали дразнить их женихом и невестой.

В самом начале войны Инна с матерью уехали в Архангельск. Там служил ее отец.

Степка затосковал. Однако Ванда не знала этого и думала, что он обижается на нее из-за «уплотнения». И смотрела на него холодно и гордо.

Она теперь всегда играла на скамейке между двумя кустами жасмина. Раньше это была его скамейка. Теперь Степану неудобно стало приходить туда. Тем более что с Вандой они почти не разговаривали. А после одного случая даже перестали здороваться.

По соседству жил Витька, внук Красинина, года на четыре младше Степана. Значит, ему было лет семь или около восьми, и в школу он еще не ходил. И этот Витька подошел однажды к скамейке, где играла Ванда, расставив на кирпиче игрушечную посуду: белые чашечки с голубыми цветочками, блюдечки. Витька подошел и помочился на посуду. А Ванда от изумления не могла произнести и слова. Потом с ней случилась истерика. И Беатина Казимировна бегала к деду Красинину жаловаться на Витьку. Дед грозно звал внука домой, а Витька прятался за забором и показывал деду кукиш.

Ванда правильно угадала, что это Степан подговорил Витьку. Впрочем, «подговорил» – слишком мелкое слово. Витька и сам был превосходным выдумщиком. Степан просто поддержал его. Или, иначе говоря, благословил…

Когда Витька окроплял «святой водой» посуду Ванды, мальчишки хохотали как сумасшедшие. Степан даже упал на землю и катался по траве, держась за живот.

Вскоре Пятую школу, где они учились, заняли под госпиталь. Говорили, что на месяц, самое большее – на два. Однако каникулы затянулись до осени 1943 года.

Все дни с утра до вечера Степан болтался на улице и во дворе. Ванда тоже появлялась в саду, садилась с книгой на скамейку под жасмином. Как-то раз она вышла за калитку и долго смотрела на море. Степка сидел под акацией и от нечего делать ковырял напильником ее трухлявый ствол.

Вдруг Ванда обратилась к нему. Без улыбки, но вежливо сказала:

– Степан, проводи меня к морю. Одна я не найду дороги. И мама может заметить мое отсутствие.

Степка, конечно, не пошел бы, но ему очень понравилось, что Ванда хочет уйти тайком от матери. И он не мог не поддержать ее в таком достойном похвалы деле.

– Это можно, – сказал он.

– Мы будем идти быстрым шагом, – сказала Ванда. – Двадцать минут туда, двадцать – обратно. Пять минут постоим у моря. Я только послушаю шум волн. Всего сорок пять минут…

Они побежали вниз по улице, если можно назвать улицей узкую и длинную полоску земли, протянувшуюся по хребту горы между рядами крашеных деревянных домиков. Пространство без мостовой, без тротуаров. Для пешеходов и для дождя, больше для дождя. Потому что люди ходили там, прижимаясь к заборам, а машины вообще не могли ездить, только дождь куражился, как подвыпивший гуляка, оставляя после себя изломанные трещины – канавы с желтой глиной на дне.

Степка до войны и не подозревал, что такая же глина, цвета яичного желтка, есть у них в саду. Но когда стали копать щель, выяснилось: слой черной земли – не шире ладони, а под ним глина – слежавшаяся, твердая, будто макуха, которую они теперь часто грызли вместо хлеба.

Долбить глину приходилось тяжелым поржавевшим ломом. И женщины отдыхали после трех-четырех ударов. И разглядывали свои ладони, на которых появлялись водянистые волдыри. А ладони, у них были нежными. Такая штука, как лом, рассчитана на мужские руки, на мужские плечи. И Степке было чудно видеть работу женщин. Чудно, как если бы вдруг его мать и сестра Любаша закурили трубку.

Чтобы сократить путь, Степка повел Ванду напрямик, через вокзал.

У перрона стоял санитарный поезд. Из вагонов выносили раненых. Белели бинты. И раненые виновато стонали, потому что на носилках их несли совсем молодые девушки.

Ванда сжала руку Степана. Но не плакала. И ничего не говорила.

По деревянному грязному мосту они перешли речку Туапсинку.

Море было спокойным и солнечным. У берега, невдалеке от устья, лежал тральщик. Он лежал на боку, точно большая диковинная рыба. И ржавчина чешуей желтела на его обшивке. Темная, зияющая пробоиной корма возвышалась над водой. Брус с четырьмя листами обшивки, загнутый, словно ковш, выступал из воды, образуя крошечную бухту. Море в этой бухте казалось куском стекла, мутного, с радужными разводами от мазута, который сбрасывал в речку нефтеперегонный завод.

Степка помнил другое море. Помнил гальку. И людей, довольных, загорелых людей. С вышки спасательной станции выглядывал длинный черный репродуктор, похожий на трубу граммофона. Дежурный, в полотняной бескозырке, с татуировкой на груди, животе и даже икрах, крутил пластинки. А внизу, у белой цистерны, продавали холодный морс. Рядом стояли весы, такие же белые, как цистерна; и на них можно было взвеситься, заплатив пятак старушке в чистом халате.

Ванда смотрела на море молча. Не выпускала Степкиной руки. И ладонь у нее была жаркая-жаркая…

Наконец она сказала:

– Мне сейчас кажется, что мы с тобой маленькие, как муравьи.

Степке не понравилось это сравнение. Он хотел возразить. Но глаза у девочки были такие счастливые, такие восхищенные, что Степка промолчал.

3

После Георгиевского все в доме выглядело особенно милым. И Степка как-то по-новому увидел, какая у них большая и светлая комната и как здорово, что розы цветут у самых окон, а глициния вьется по крыше.

Ванда повела Степку в дальний конец сада. Там был сложен шалаш из полыни.

Пахучая раскидистая полынь жила во дворе за домом, возле низкого забора, который наклонился и ронял тень на клубнику Красинина. И клубника вырастала у забора бледная, словно белый тутовник. Красинин ворчал, и латал забор ржавой проволокой, и ставил корявые подпорки из молодого дубка. Дубок мужал на горе, там, на самом хребте, невысокий дубок с твердыми листьями, с одной стороны гладко-зелеными, с другой – матово-бледными, точно припудренными. Красинин обрывал листья и в мешке носил домой, складывал на чердаке. К зиме его чердак всегда был набит листьями, не пожелтевшими, а просто сухими. И козы Красинина (у него было три козы, не считая козлят) в дождь и слякоть, когда пастух не гонял стадо, жевали эти листья. А дед лазил на чердак по аккуратной, обструганной лестнице и выносил оттуда охапки листьев, которые так пахли лесом, что было слышно даже на соседнем дворе.

И вот этот Красинин сердился и поругивал лентяев Мартынюков за то, что они не «изничтожают» полынь у забора. И презирал за бесхозяйственность.

Родители Степана и в самом деле мало заботились о саде. Весной отец или мать окапывали фруктовые деревья и белили стволы известью. Так поступали все, и это было очень красиво. И деревья в садах казались подарками, завернутыми в чистую бумагу.

За день до отъезда в Георгиевское Степка с Вандой выдернули полынь. И хотя клубничный сезон давно минул и тень не раздражала Красинина, им почему-то взбрело на ум, что нужно избавиться от полыни. И они ее «разбомбили» – выли, подражая звуку падающих бомб, размахивали руками, кричали: «Трах-трах!» Хватали полынь за стебли, выдирали с корнями, разбрасывали в разные стороны.

Степка удивился, когда узнал, что из этой самой полыни Ванда и Витька сложили шалаш.

– Тебе помогал Витька? – не поверил он.

– Мы помирились. Он еще маленький и немножко глупый…

В шалаше стоял табурет, покрытый газетой, на газете лежали груши, яблоки, айва. У табурета – две низкие скамеечки. Видимо, Витька позаимствовал их у деда, скорее всего без разрешения.

– Какие здесь новости? – Степка сел на скамейку.

И Ванда села, потому что стоять в шалаше можно было лишь согнувшись. Ему было приятно смотреть на Ванду. Она сказала:

– Кушай фрукты.

Он взял айву. Повторил:

– Что нового?

– Пан Кочан бомбы разряжает. Его теперь возят от бомбы к бомбе на автомашине. Пешком он не успевает.

– Вот это да! – восхитился Степан.

– Я же сразу сказала, что пан Кочан – герой. Пани Кочаниха им очень гордится.

– Ты всегда говоришь правильно.

– Может, получается случайно?

– Может… Я вспомнил: деду Кочану сказала про бомбу ты.

– Кажется, я.

– Не «кажется», а точно.

Штаб противовоздушной обороны не всегда успевал вовремя объявить тревогу. И однажды Степан и Ванда, гуляя возле дома, вдруг услышали свист бомбы, потом увидели бомбу и двухмоторный самолет, летевший над ней. Это было настолько неожиданно, что ребята не успели испугаться и следили за бомбой, как могли следить за коршуном или бумажным змеем. Бомба скрылась за деревьями. И, судя по всему, должна была врезаться в соседнюю гору, в чей-то дом или сад. Однако взрыва не последовало.

Вскоре очнулись зенитки. Снаряды не оставляли в небе воронок. Они рябили его отметинами, белыми и круглыми, как парашюты. Только парашюты эти не опускались на землю. Они расползались, роняя осколки.

Когда налет кончился, Ванда сказала Степану:

– Та, первая, бомба не взорвалась.

– Ты думаешь?

– Думаю.

Он скоро забыл об этом разговоре. Но часа через два она напомнила:

– Может, поищем ее?

– Бомба – не мячик, – по-стариковски рассудительно сказал Степка.

– Ну и что? Трусишь?

– Сказанула! – возмутился Степка.

Невзорвавшуюся бомбу нашли на соседней улице. Вернее, в двух метрах от улицы. Она зарылась в землю между почерневшей огуречной ботвой заброшенного огорода. Зарылась настолько, насколько позволил тонкий слой скудной серой земли. И темное ее тело лежало на грядке, как недозрелая тыква.

Смотреть на нее было любопытно и страшно. Страшно до мурашек на спине. Но еще страшней было то, что улица вытянулась совершенно пустынная. Ни души…

– Пойдем, – сказал Степка. – Эта бомба замедленного действия. – Он уже слышал, что бывают такие бомбы.

Ванда покачала головой:

– Надо сказать про бомбу.

– Кому? Деревьям?..