Текст книги "Линия фронта"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

«Банкир дал гувернантке приданое и через пять лет выдал ее замуж за одного из своих служащих, порядочного человека, который ни о чем не догадывался, потому что все дело хранилось в строгой тайне. Девочка воспитывалась в деревне. Отец взял на себя все заботы о ней. Потом ее поместили в монастырь, где она получила очень хорошее образование и была окружена заботами и любовью. В первые годы мать усердно посещала ее, но когда эта женщина вышла замуж, у ее мужа появились подозрения, он ушел со службы у банкира и увез жену в Бельгию, где начал заниматься делами и разбогател. Бедной матери пришлось подавить слезы и подчиниться».

– Вы еще не спите, Констанция Владимировна?

Увлеченная творчеством госпожи Жорж Санд, старушенция ойкнула и едва не выронила книгу.

– Господь с вами, Николя! Вы меня напугали.

– Простите, – сказал Николай Иванович и подошел к столу, где стояло эмалированное ведро с водой и рядом с ним кружка.

– Ваш патрон разыскал вас? – басовито спросила старушенция.

– Да, я только от Захара Матвеевича. – Николай Иванович жадно выпил из кружки воду.

– Поздно, однако. – Старушенция закрыла книгу. – Если помните, Николя, мы договаривались, что вы будете возвращаться не позже одиннадцати.

– Так получилось, Констанция Владимировна, – вздохнул Николай Иванович.

Он снимал комнату в ее доме уже четвертый год. Ровно столько, сколько здесь жил.

– Я с удовольствием пущу вас на постой, – сказала она Николаю Ивановичу, когда он по совету школьной технички пришел к порогу Констанции Владимировны. – Человек в доме – радость для одинокой старушенции. Особенно осенью и зимой. В горах темнеет так рано.

Верно… Осенью гуляли дожди, и тучи примерялись к горам с утра до ночи. Ночью тоже. Но тогда густела тьма и было видно, как четкие линии вершин и склонов исчезают в темно-сизой густоте, будто тело под покровами одежды.

Мутные, желтого цвета ручьи сетью охватывали горы. Поздняя осень пахла прелыми листьями остро и сильно, так пахнет бензином асфальт в жаркую летнюю пору.

Но иногда, вдруг, сразу, небо раскалывалось от выпрыгнувшего солнца и в ноябре – декабре вновь возвращалось лето. И вечера тогда стояли прекрасные, лунные, будто в июле.

– У вас что-то с селезенкой? – заботливо спросила старушенция.

У Николая Ивановича никогда не болела селезенка, он вообще не знал, что это такое и где она находится. Но Констанция Владимировна почему-то очень беспокоилась по поводу этого органа. Она даже однажды сказала:

– Вам надо обязательно жениться, Николя. Иначе вы хлебнете бед с селезенкой.

Констанция Владимировна выходила замуж дважды. И, судя по всему, здоровье у нее было вполне хорошее. Последний брак ее с вдовцом-джигитом оказался непродолжительным. Как говорят на Востоке, простившись с этим миром, супруг оставил Констанции Владимировне в наследство пятикомнатный дом с громадной террасой, со старым, но щедрым плодоносящим садом.

– Я не могу пожаловаться на здоровье. – Николай Иванович поставил кружку на клеенку рядом с ведром, вода в котором была такой холодной, что это чувствовалось даже через эмаль. – У меня совсем другие неприятности.

– И все равно не надо расстраиваться. Ne sait qu’est bien qui mal n’essaie.

Родившаяся еще в прошлом веке, Констанция Владимировна была дочерью русского морского офицера. Училась в Париже, в Женеве… По-французски говорила так же, как по-русски… Но старость есть старость. И потрясающе часто Констанция Владимировна забывала, что обожаемый ею Николя не владеет французским языком, как не владеет и немецким, который все-таки учил в школе ив институте.

«Не вкусив горького, не видать и сладкого».

Николай Иванович мог бы только кивнуть в ответ на эту пословицу, произнесенную по-французски. Но он не кивнул, потому что не понял. Он сказал удрученно:

– Вот, покойник объявился.

– Где? – шепотом спросила Констанция Владимировна и окаменела.

– Я не так выразился. – Николай Иванович положил руки на перила. Внизу горстями были разбросаны огни поселка. – Сержант, об отделении которого я писал в нашей газете, совсем не похоронен у горы Мудрой. Он жив.

– Это же очень хорошо, – обрадовалась Констанция Владимировна, которая не могла выносить никаких разговоров о покойниках.

– Хорошо, – тихо согласился Николай Иванович. – Хорошо и печально. Искажен факт. Введены в заблуждение люди. Мы принимали ребят в пионеры у обелиска на горе Мудрой, а вот теперь… Может, это совсем не тот обелиск, у которого следует давать клятву.

– Не казните себя, Николя, – обычным, нормальным голосом – уверенным, басовитым, произнесла Констанция Владимировна. – Разве там не было боя?

– Бой был. Однако сержант утверждает, что отделение погибло потому, что их предали.

– Кто же это мог сделать?

Николай Иванович устало вздохнул. В глазах его появилась тоска. И ресницы словно стали длиннее.

– Чепуха какая-то. Не верю я этому сержанту.

– Правильно, – кивнула старушенция. И тихо произнесла: – Владимир Ловиков…

Он много раз рассказывал ей про ефрейтора Владимира Ловикова, которого никогда не видел и не мог видеть, потому что разминулись в жизни они ровно на четыре года – Николай Иванович родился в сорок шестом, а Володя Ловиков погиб осенью сорок второго, – но Ловиков был фронтовым другом отца Николая Ивановича и даже земляком. И отец чтил память своего друга. И приехал сюда после войны на жительство во многом потому, что здесь, в горах под городом Туапсе, навеки остался Володя.

– Он что-то путает, этот сержант Кухаркин. Умышленно или случайно, – твердо сказал Николай Иванович.

В ночи надрывно гудела машина, взбираясь вверх по улице, скорее всего, к леспромхозу.

– Николя, утро вечера мудренее.

4

– Товарищ Кухаркин… – Захар Матвеевич умолк. И весь он олицетворял застенчивость, но и решительность. Глаза его были одухотворенными. – Послушайте старого, много видевшего человека… Нет, нет. Вы поступите так, как сочтете нужным. Но… С той поры прошло уже тридцать лет. Все это стало историей. Нашей славной историей… Мы черпаем из нее, как из нашего золотого духовного фонда. Частная правда не должна бросать тень на правду общую. Ибо великий подвиг народа бесспорен и безмерен. Вы согласны?

– Я ничего… Я… Отпуск, понимаете, – сказал вспотевший от напряжения Кухаркин. – Я согласен. Я, конечно, согласен… Просто как по правде было. Вот.

– Спасибо вам. Сердечное спасибо… Я ведь не о себе, а о деле… В следующем году я твердо решил уйти на пенсию. Пора… Николай Иванович – моя единственная надежда. Подвижник. Человек, для которого вне школы жизни нет… Публикация в газете материала, опровергающего его изыскания… Вы понимаете?

– Понимаю. Понимаю, Захар Матвеевич. Почему не понимать. Авторитет, он как пленка. Засветишь – выбрасывай. Я вот фотоаппарат с собой привез. Места, значит, памятные сфотографировать. А пленку ненароком засветил.

– Все гораздо сложнее. Мы много знаем о Владимире Ловикове. В нашем музее есть стенд, посвященный его боевым подвигам. Есть копии правительственных указов о награждении Ловикова боевыми орденами. Наконец, мы хотели ходатайствовать, чтобы нашей школе было присвоено его имя. Вы меня простите, но было бы прискорбно, если бы мы позволили вот так, вдруг, перечеркнуть честное имя человека. Вы должны представить доказательства или взять свои слова обратно.

5

Между первым и вторым приездом ее было письмо.

Письмо как раскат грома. Письмо – целебный бальзам, солнце. Ветер весны…

«Здравствуйте, Николай!

Я не обещала писать вам прежде всего потому, что не умею выполнять обещания. Я достаточно сознаю и понимаю значение  о б я з а т е л ь н о с т и  в человеческих отношениях. Но с грустью признаюсь, что не принадлежу к числу обязательных людей.

Вы глубоко симпатичны мне. И вполне возможно, что мои чувства к вам не только симпатия. Я не разобралась в этом до конца… Однако я разобралась в другом: вы бескорыстный, неравнодушный, честный…

Меня поразили самозабвенность и энергия, с которыми вы отдаетесь чистой и светлой идее – восстановить и сохранить для будущих поколений героическую историю родного края. Временами мне кажется, что я нашла бы в себе силы рука об руку с вами сделать  в а ш е  любимое дело  н а ш и м.

Нынешние каникулы я обязательно проведу на юге. У меня есть еще целых пять месяцев, чтобы разобраться и принять решение.

До встречи!

Светлана».

Волны двигались к берегу, который начинался сразу за стеклами, толстыми и большими – от потолка до пола. Эти стекла делали кафе похожим на аквариум, и зелено-желтый пластик между голубыми столиками способствовал такому впечатлению. Над стойкой бара подрагивал бледный неоновый свет, потому что солнца не было. Серое небо скучно висело над морем. И волны томились скукой. И курортники… Повязывали косынки, поднимали воротники курток. Дул норд-ост, остуженный вершинами, ущельями, ледяными ручьями.

Николай Иванович приехал на электричке в пятнадцать сорок семь…

Тогда со Светланой они тоже приехали этой электричкой. И сидели за этим самым столиком, откуда видны стойка бара с кофеваркой «Балатон», берег за стеклом и море, с которым можно переглядываться, как с человеком.

Тогда тоже в кафе стоял мягкий полумрак. Но тучи не висели над морем, а плыли низко, оставляя за собой широкие дымчатые следы. Моросил дождь. Стекла были в каплях. А на стекле со стороны моря капель не было, потому что ветер слизывал их.

– Вы думали обо мне целый год? – недоверчиво спросила Светлана.

– Да, – ответил он.

– А я вышла замуж.

Возможно, она вспомнила о письме, возможно, начисто позабыла, что писала такое.

Он не понял, похвалилась ли она, произнесла ли слова с усмешкой, с огорчением или просто без всякого выражения.

Конечно же Николай Иванович знал, что хорошо воспитанные люди в таких случаях произносят слово «поздравляю». Но он забыл об этом. Он спросил:

– Почему же вы приехали одна?

– Муж в Караганде на преддипломной практике.

– Он тоже педагог?

– Нет. Заканчивает Институт стали.

– Это интересно, – сказал Николай Иванович, лишь бы что-то сказать. Потому что он никогда не интересовался сталью, равно как и чугуном. Но нужно было что-то сказать. Нужно было справиться с огорошившей его новостью. И он, подобно хоккейному вратарю, взял тайм-аут для приведения в порядок амуниции.

Она держала в руке бокал с вином, которое золотилось даже в такой непутевый день, когда дождь стегает море и прибрежную гальку и тучи распустили хвосты, словно индюки перед дракой.

– Мне, например, неинтересно, – сказала Светлана. – Я убеждена, что в жизни есть вещи нужные, очень нужные людям, но неинтересные. И люди просто должны их нести как крест.

– Не понимаю, – признался он.

Она пригубила вино. Улыбнулась:

– Какой букет!

Он тоже выпил вино, но не сказал ничего. Ее глаза смотрели на него доброжелательно и мудро… Мудро, словно она лет на сто была старше его.

– Примеры лежат на поверхности. Допустим, уборщица. Неужели кому-то интересно быть уборщицей?

Вопрос был таким банальным, что Николай Иванович даже зажмурился. Но это был вопрос. Тема для разговора.

– Да, – сказал он. – Уборщица в наши дни – проблема.

– С каждым днем подобных проблем будет все больше и больше. – Глаза у Светланы светились возмущением, точно минуту назад ей предложили эту малопочетную должность.

– Слово за техникой? – умно спросил он.

– Долго ждать, – покачала головой она. – Если бы я была министром, я бы очень серьезно подумала над системой образования. Я бы исходила из того, что у молодых людей нужно развивать полезные наклонности, а не амбицию.

– Иными словами, вы считаете, что аттестат зрелости развивает у молодежи прежде всего амбицию?

– Да, прежде всего… Я студентка четвертого курса литфака. Школу окончила три года назад. Спросите меня, что я помню из школьной программы. Я отвечу – арифметику: сложение, вычитание, умножение, деление. И еще литературу, поскольку это моя специальность… – По натуре она, бесспорно, была запальчивой.

– Ниспровергателем быть легко, – усмехнулся Николай Иванович. Глядел на Светлану с добрым любопытством: раньше представлял ее иной, неспособной на такие разговоры. – Я не вижу рационального зерна в ваших рассуждениях.

Это уже была не фраза. Это была охапка хвороста, брошенная в костер.

– Узкая специализация, – быстро ответила она. – С пятого класса. Один основной предмет, один сопутствующий… Остальные – факультатив… Наука накопила слишком много знаний. Попытка уместить их в голову школьника вызывает прежде всего сумбур. Нужно выявить, к чему лежит сердце у подростка. Пусть будет физика, химия, литература или боевая история родного края… Дедушка мне рассказывал о вашем увлечении… Вот это действительно интересно, это не сталь…

«Сталь тут ни при чем», – хотел сказать он, но не сказал.

И она выпила вино, все сразу, словно произнесла тост.

Он поймал себя на том, что любуется каждым ее движением, и звучанием голоса, и цветом глаз, смутился: неужели любит ее, неужели перед ним сидит его собственная судьба? К ней ли столько лет шел он сюда, в дождливую осень, к этому столику, к спорным, пусть небольшого полета, но искренним мыслям, высказанным просто так…

– Я ни разу не была на перевале, – сказал она. И попросила: – Свезите меня.

– Туда надо идти пешком.

– Хорошо. Я надену кеды.

6

Кухаркин сегодня был в плаще-болонье, а не в белом костюме, как в тот вечер. Когда он вошел в кафе, Николай Иванович не узнал его. Кухаркин же, наоборот, сразу увидел Николая Ивановича с маленькой ложечкой в руке, поднятой над чашкой кофе. Рука и ложка висели в воздухе, словно были невесомы. И Кухаркин подумал, что учитель истории в мыслях своих сейчас далеко-далеко и от этого кофе, и от этого берега. И время перед ним совсем другое… Кухаркин позавидовал вот такой способности отключаться. И почему-то решил, что это очень хорошо для нервной системы. Надо бы попросить учителя, пусть поделится опытом. На прорабской работе поберечь нервы было бы не грех.

– Здравствуйте, – сказал Кухаркин.

Николай Иванович вздрогнул, уронил ложку. Она плюхнулась в кофе. И коричневые брызги легли на блюдце, на холодный пластик стола. Смутившись окончательно, Николай Иванович едва не опрокинул стул, когда вставал из-за стола.

– Здравствуйте, товарищ Кухаркин.

– Петр Игнатьевич меня зовут, – добродушно сказал Кухаркин и снял плащ.

– Вы на меня не сердитесь, Петр Игнатьевич. – Николай Иванович жестом пригласил его к столу. И когда оба сели, спросил: – Чашку кофе?

– Найдем что-нибудь и покрепче, – прищурился Кухаркин, вглядываясь в стойку бара. – У вас сегодня нет больше уроков?

– Нет. Но я… Как бы вам сказать…

– Ничего не говорите. Не обижайте старика. – Кухаркину было весело наблюдать за смущением учителя. Тогда, поздним вечером в кабинете директора школы, учитель выглядел этаким петушком, готовым броситься в драку. А сегодня – в глазах тоска, чуть ли не растерянность.

В баре крепче кофе был только портвейн. Нет, еще и коньяк. Но коньяк Кухаркин не пил принципиально, в знак протеста против высокой цены. Разливая вино в стаканы, Кухаркин поморщился:

– Вот, Николай Иванович, у нас под видом борьбы с алкоголизмом поступает в продажу самая различная спиртоводочная бурда. А попробуй возмутись, скажут: алкоголик. А ведь если с государственной колокольни на этот вопрос взглянуть, суровая картина получается. Напитками этими, от которых эмаль с зубов слезает, отравляется прежде всего мужское население страны в возрасте, который, в случае военных действий, подлежит мобилизации… Все-таки до войны совсем другие спиртные напитки были.

– До войны, говорят, мороженое было хорошее, – вставил Николай Иванович.

– Мороженое? – удивился Кухаркин. – Может быть…

– Круглое. И с вафлями.

– Да, да, – вспомнил Кухаркин. – На вафлях имена были написаны разные: Валя, Таня, Ира, Вова…

«Назовет «Света» или не назовет?» – думал Николай Иванович.

Кухаркин имени Света не назвал.

В кафе, хлопнув дверью, вошли молодой парень и девушка. Веселые, гордые своей красотой, акселерацией, уверенностью. Они купили сигарет. И ушли – опять громко хлопнув дверью. Николай Иванович подумал, что розовый свитер все-таки облегает грудь девушки слишком вызывающе, но может, теперь такая мода.

Кухаркин, казалось, не замечал ничего. Он выпил. И молча, без всякого выражения в глазах, смотрел на кирпично-красную этикетку бутылки. Потом он сказал:

– Вам нужны доказательства?

– Убедительные, – неожиданно твердо произнес Николай Иванович. И тоски и растерянности больше не было в его глазах, будто слизал их ветер, ворвавшийся в дверь, когда ее открывал парень.

Кухаркин повертел пустой стакан, вглядываясь в дно, словно ожидая увидеть рисунок. Сказал равнодушно:

– У меня нет таких доказательств.

– Интересно получается. – Николай Иванович нахмурился, побелел лицом, от чего нос его заострился, выглядел длиннее обычного. – О Ловикове рассказывал мне отец. Они были фронтовыми друзьями. Я шесть лет по крохам собирал материал о боевых подвигах Володи Ловикова. Педсовет подготовил ходатайство о присвоении его имени нашей школе.

– Я разговаривал с директором, – начал недовольно оправдываться Кухаркин. – Я ничего, не против.

– Петр Игнатьевич, в ваши годы пора знать: чтобы сделать человеку хорошее, нужно ой-ой сколько приложить усилий, а чтобы опорочить, достаточно одного поганого слова.

– Это вы сгущаете, – поморщился Кухаркин, наливая вино в стакан. – Прошли те времена…

– Вчера директор решил задержать ходатайство педсовета. Захар Матвеевич добрый и умный человек, но даже он мне сказал: «Николай Иванович, есть сомнения, и мы должны их проверить». Получается абсурд: для того, чтобы сделать доброе, я должен проверять ваши бездоказательные сомнения. Не вы их обязаны доказывать, а я обязан проверять.

– Ловикова видели в плену, в одном из лагерей в Восточной Пруссии.

– Кто видел?

– Человек по фамилии Мотивин. Шофер автобазы в городе Горьком.

– Вы знаете его адрес?

– Да. Горький, улица Вокзальная, семь, квартира три.

– Прочтите это. – Николай Иванович вынул из бумажника сложенное вчетверо письмо, развернул и положил перед Кухаркиным.

«Краснодарский край,

Туапсинский р-н,

поселок ***,

тов. Горобцу Николаю Ивановичу.

В ответ на Ваш запрос от 15 сентября 1971 года сообщаем, что, по сведениям МО СССР, Ловиков Владимир Владимирович, уроженец села Свирестели, Минской области, 1921 года рождения, призванный в ряды РККА Ярцевским райвоенкоматом БССР, проходивший службу с 17.X.40 по 20.II.41 г. в в/ч ***, с 20.II.41 по 18.IX.41 в в/ч ***, с 18.IX.41 в в/ч ***, убит 14 ноября 1942 года на Северо-Кавказском фронте».

– Четырнадцатого ноября – число верное… А про то, что убит… На меня тоже домой пришла похоронка.

– Так нельзя… Это запрещенные приемы. Если я буду пользоваться ими, то могу утверждать: вы погубили отделение и сваливаете вину на другого, стремясь уйти от законного возмездия…

– Слушай, щенок, – сузил глаза Кухаркин, – за такое старые солдаты бьют по морде… – Загорелое лицо Кухаркина побурело и постарело. Произносил слова он трудно. – Но я прощаю тебя. Вижу, добро руководит тобой, а не зло.

Он поднял стакан, сделал большой глоток. Потом поставил его. Сказал теперь без злобы, почти добродушно:

– Прежде чем говорить ерунду, выслушай, как это было.

7

А было это так…

Ставка Верховного Главнокомандования приказала[13]13
  Документы приводятся с сокращением.


[Закрыть]:

«1. Занять и прочно оборонять следующие проходы и перевалы:

проход Махачкала – Дербент по Каспийскому побережью;

проход Новороссийск – Туапсе – Сухуми по Черноморскому побережью.

К востоку от Военно-Грузинской дороги:

а) Гудомарский перевал и перевал Архоти, закрыв все обходные пути, выходящие на Военно-Грузинскую дорогу, с востока.

б) Населенный пункт Шатили, перевалы Тебуле, Юкерча, Качу, прочно прикрыв направления от Грозный, Шатый на Душети и на Телави.

2. С целью прикрытия подступов к Главному Кавказскому хребту с севера и для установления связи с частями, действующими в пределах Северного Кавказа, выслать отряды на следующие маршруты:

1) перевал Геби-Вцек, Ахсарисар;

2) перевал Геби-Вцек, Нальчик;

3) Донгуз-Орун-Баши, Баксан.

3. Взорвать и завалить следующие перевалы и проходы к западу от Военно-Грузинской дороги:

Зекарский, Дзедо, Гурдзш-Вцек, Латпари (восточный), Паннер, Твибери, Чипер-Азау, Киртык-Ауш, Хотю-Тау…

4. Подготовить к взрывам и завалам все дороги, горные проходы и перевалы, занимаемые войсками.

5. Приведение дорог, ущелий и перевалов в непроходимое состояние, как подрываемых заблаговременно, так и подготавливаемых к взрывам, проводить не путем взрыва в одной точке, а обязательно заваливая дороги и тропы в нескольких местах и приводя их в непригодное состояние на десятки километров.

6. На основных дорогах и направлениях назначить комендантов дорог (направлений), возложив на них полную ответственность за оборону дороги (направления) и подчинив им все подразделения и части, обороняющие данную дорогу или направление. Каждая комендатура должна иметь радиостанцию и резерв саперных сил и средств.

7. Все части и подразделения, обороняющие участки высокогорной полосы, обеспечить продовольствием на 3—4 месяца, 2—3 боекомплектами боеприпасов и надежными проводниками из местных жителей.

8. К исполнению приступить немедленно».

Николай Иванович из книг, свидетельств, документов знал, каких усилий потребовало осуществление этого приказа. Не хватало минновзрывных веществ, не хватало средств для устройства завалов; каменистый грунт – это совсем не тот грунт, где легко проводить земляные работы.

Перевал на горе Мудрой обороне не подлежал. Его было приказано взорвать как не имеющий стратегического значения для будущего наступления наших войск. На перевале побывали саперы, наметили места взрывов. Однако ничего больше сделать не смогли, поскольку взрывчатка ожидалась только на следующие сутки.

Двое саперов остались там, наверху, при стрелковом отделении. В отделении было восемь бойцов, которых возглавлял сержант Кухаркин. Это отделение командир полка послал на перевал для страховки, на тот случай, если немцы все-таки попытаются воспользоваться перевалом горы Мудрой.

Владимира Ловикова Кухаркин выставил в боевое охранение на правый фланг, к козьей тропе – проходу малоизвестному, но достаточно опасному, потому что выводил он прямо в тыл отделению.

Именно этой тропой 14 ноября 1942 года немцы вышли на перевал…

А позже, после войны, шофер горьковской автобазы Мотивин рассказывал, что был с ним в плену один парень из Белоруссии, воевавший на Северном Кавказе. Высокий, светловолосый, глаза серые. Звали того парня Володька Ловиков…

8

Глобус на столе директора едва ли уступал по возрасту самому Захару Матвеевичу. Нет, все же уступал: названия рек, морей, океанов, гор и возвышенностей были написаны без буквы «ъ». А значит, глобус был моложе хозяина. Но это как-то не замечалось.

Когда кто-нибудь из учителей садился слева у стола, то линялая поверхность Тихого или Атлантического океана загораживала лицо директора. И тогда приходилось переставлять глобус, что не очень нравилось Захару Матвеевичу, или наклонять туловище вперед, вытягивая при этом шею.

Николай Иванович предпочитал не садиться. На любезное приглашения шефа торопливо отвечал: «Спасибо. Я постою».

Сегодня Захар Матвеевич не пригласил Николая Ивановича опуститься в кресло, наоборот, сам встал при его появлении. Озабоченно погладил свою холеную бородку. Виновато улыбнулся. Сказал вкрадчиво:

– Милый коллега… Вы только, ради бога, на меня не сердитесь. Но в педагогике чуткость и внимательность связаны и с осторожностью. И здесь, я бы сказал, мы очень похожи на скульпторов. Одно неосторожное движение резцом – и глыба мрамора может быть навсегда испорчена. Вы согласны со мной?

– Я никогда не занимался скульптурой, – сумрачно ответил Николай Иванович и с нескрываемым безразличием посмотрел в окно, где под старой акацией стояла цистерна с холодным жигулевским пивом. И толстушка в белой куртке весело наполняла кружки белой-пребелой пеной…

Захар Матвеевич резко повел плечами, словно мешковатый пиджак в крупную клетку был ему тесен. Сказал:

– Мне думается, мы должны проявить мудрость и дальновидность. За это нас никто не осудит.

– Вероятно, вы правы.

– Вот-вот, – обрадованно кивнул директор. – Я полагаю, нам следует демонтировать стенд, посвященный Владимиру Ловикову. А чтобы не возникли лишние слухи, лишние разговоры, школьный музей закроем на санитарный ремонт.

Николаю Ивановичу стало так худо от этих слов, что он решительно шагнул к креслу. И не сел, а плюхнулся в него. Захар Матвеевич оставался стоять. Потому глобус не загораживал его лицо. Потому Николай Иванович мог говорить, не наклоняя туловища вперед, а, наоборот, откинувшись на спинку кресла.

– Я не понимаю вас, – сказал он глухо.

– Вы все отлично понимаете, – возразил директор. – Я всегда поддерживал вас во всех ваших начинаниях, связанных с созданием музея боевой славы нашего района. Я выделил для музея комнату, хотя вы знаете, какая у нас теснота… Но сейчас, когда есть сомнения…

– Бездоказательные сомнения.

– Совершенно верно… Я убежден, что истина восторжествует. Я сам потребовал доказательств от Кухаркина… Неужели вы, Николай Иванович, сомневаетесь в моем расположении к вам и в глубоком уважении?!

Кто-то заглянул в кабинет. Мелькнула только косичка с оранжевым бантом, дверь закрылась.

– Я не сомневаюсь в вашем расположении ко мне. И вообще очень верю вам, Захар Матвеевич. Но позвольте полюбопытствовать, каким путем все-таки восторжествует истина?

Захар Матвеевич дернул подбородком и секунды на две смежил свои редкие седые ресницы.

– Полчаса назад звонил мне председатель сельсовета товарищ Саркисян. Очень доброжелательно интересовался: «Что там у вас с героем приключилось?» Вы уж, говорит, разберитесь по этому вопросу.

– Откуда он узнал? – угрюмо спросил Николай Иванович.

– Слухом земля полнится.

– Это только пословица.

– Мой юный коллега, бывают вещи, которые нельзя скрыть.

– Хорошо, бывают. Тут спора нет… Но бывают и другие вещи, до сути которых в состоянии добраться лишь сыщики. Так почему я должен превращаться в сыщика, лишь на том основании, что некто Кухаркин без малейших доказательств бросил тень на доброе имя солдата.

– Вопрос не стоит так, – запротестовал Захар Матвеевич не очень уверенно.

– К сожалению, на этот раз вы ошибаетесь. – Николай Иванович положил ладонь на полинявший Атлантический океан, резко крутнул глобус. И тот завертелся, покачиваясь, с протяжным, унылым скрипом.

Захар Матвеевич смотрел на глобус глазами мученика. Наверное, ему казалось, ось обломится и глобус, словно футбольный мячик, запрыгает по дощатому полу.

– Дело здесь не во мне и даже не в Ловикове. – Николай Иванович поднялся, говорил с горечью. – Дело в принципе. Значит, если завтра кто-то бездоказательно назовет меня жуликом и проходимцем, то хорошие люди будут мне только сочувствовать. А я должен страдать и доказывать, что я не рыжий.

– Николай Иванович, вы, голубчик, просто горячитесь. – Зазвонил телефон, но Захар Матвеевич будто не слышал. Смотрел укоризненно. – А горячиться не надо… Мы с вами единомышленники. Я надеюсь, вы верите, что  п р а в д а  дорога мне столь же, сколь и вам. Но правду, как и дружбу, нельзя унижать сомнениями. Истина сия чрезвычайно немолода, однако в силу частных особенностей нашего характера мы нередко забываем о ней… И, ради бога, не нужно метать громы и молнии в адрес районного начальства. Оно, это начальство, доверяет нам. И если мы скажем, все хорошо, оно, безусловно, поверит нашему слову. Но можем ли мы дать такое слово твердо и без колебаний не покривя душой? Разве хоть в малой мере разобрались мы в сообщении Кухаркина?

– Пусть он представит доказательства, – хмуро и упрямо сказал Николай Иванович.

– Меня радует ваш ответ. Я попросил товарища Кухаркина о том же самом. Алло! – Захар Матвеевич наконец снял трубку. – Добрый день, Анна Степановна. Добрый день.

Николай Иванович понял, что звонят из районо.

– Да нет. Нет. Это еще непроверенный факт. Может быть, недоразумение. Или даже измышление, – вежливо объяснял Захар Матвеевич. – Мы все, все проверим. Да, да… Кстати, мы собирались делать там санитарный ремонт…

Николай Иванович вышел из кабинета, прикрыв дверь без всякого почтения.

9

«Ярцево, БССР,

Горобец Марфе Сысоевне.

Дорогая тетя, прошу срочно выяснить, проживает ли в Ярцево или поблизости кто-нибудь из родственников Ловикова Владимира Владимировича, погибшего в ноябре 1942 года на Северо-Кавказском фронте.

Николай».

10

Отец Николая Ивановича был человеком малоразговорчивым. Рано овдовев, он жил с семилетним сыном в маленькой комнате на окраине Туапсе, в районе Грознефти. Работал разнорабочим на нефтебазе. А вечерами сидел за старым, изъеденным шашелем письменным столом, который купил у соседки Ильиничны за один рубль. Она сдавала комнату отдыхающим и на место стола решила поставить раскладушку. За такую низкую плату продала она этот антикварный стол инвалиду войны Ивану Горобцу исключительно из жалости. Равно как из жалости время от времени подкармливала супом и пирожками малолетнего сына его, сироту Кольку.

Отец уважал письменный стол. Садился за него часто. И сидел долго, как правило до поздней ночи, читая вырезки из старых газет, журналов, воспоминания ветеранов. Отец переписывался с однополчанами. А мысли свои и документы, его интересующие, записывал в толстую тетрадь фронтового происхождения, которую привез он с самой войны.

Открывалась тетрадь следующей записью:

Штадив 353 – штарму 18.

Ни участке дивизии на восточных и северо-восточных скатах г. Семашхо в период 24—26.10.42 наступал 98-й горнострелковый полк 1-й горнострелковой дивизии, где командиром генерал-майор Ланц. 98-м горнострелковым полком командовал майор альпинист Зольмингер. Горнострелковая дивизия немцев состоит из трех полков: 1, 97, 98-го. Боевой и численный состав дивизии до 2000 человек. Численность роты до 150 человек.

В состав этой дивизии входит группа альпинистов и именуется школой курсантов, пользующихся правами средних командиров – швальдальпинистов. Комплектовалась преимущественно добровольцами, отличившимися в боях, имеющими боевые заслуги, кресты, а также членами НСАП и членами гитлеровской молодежи. Эта группа в 200 человек пыталась наступать по тропе из Гойтх на сев.-вост. скаты хребта г. Семашхо.

В данное время больше чем наполовину эта группа истреблена. Остатки ее еще обороняются в скалах, что 2 км южнее горы Каменистая.

2-й батальон 1147 сп ведет бои с этой группой трое суток. Какие части противника действуют в районе выс. 879,0 и на юго-вост. скатах г. Семашхо, пока не установлено.

1-я горноегерская дивизия, по показанию пленных, относится к составу отборных фашистских частей, была брошена на Восточный фронт против Советского Союза с первых дней войны. Перед введением ее в бои она имела значительный отдых, пополнилась и была брошена на Северо-Кавказский фронт с задачей выйти к морю и овладеть Туапсе.

Где действуют 1-й и 97-й полки этой дивизии, от пленных узнать не удалось.

Пленные показали, что их подразделения основательно обеспечены боеприпасами и малокалиберными минометами.

За эти дни 98-й горнострелковый полк понес большие потери. 2-я рота полностью уничтожена, и ее остатки – 6 человек – разбежались по лесу…

Вслед за этим документом в тетради следовали мысли Ивана Горобца: