Текст книги "Линия фронта"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

«Мы отдыха не имели. Отдыхали только убитые. Иногда хотелось завидовать им. А вообще, хотелось жить. Мы знали, что победим. И знали, что нам немного не везет. Что в жизни это дело как чет-нечет. И наш чет тоже будет. Мы этого швальдальпиниста с Володей Ловиковым два дня ожидали. У нас и сухари кончились. И воды не было, снег лизали. А он тяжелый оказался. Упрямый такой, откормленный. И вообще, сильный фриц попался. Твердит по-своему, догадаться можно, что лучше убейте, а в плен он не ходок. Я, как на грех, ногу подвернул. Распухла она у меня, сапог не стянешь. Володя Ловиков этого швальдальпиниста на горбу целую ночь нес. Об этом штадив 353 штарму 18 не пишет. Да и зачем писать: все мы изо всех сил старались.

А при швальдальпинисте переводчики любопытный документик нашли. Очень любопытный. «Памятка солдату рейха». Я не поленился, кое-что на память выписал. Вот что в ней написано: «Помни и выполняй… У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай. Этим самым ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишь себя навеки»[14]14
  Документ подлинный.


[Закрыть].

11

«г. Горький, ул. Вокзальная,

д. 7, кв. 3. Товарищу Мотивину.

Уважаемый товарищ Мотивин!

Петр Игнатьевич Кухаркин сообщил мне, что в период войны, находясь в немецком плену, вы встречали военнопленного Ловикова Владимира Владимировича из Белоруссии. Не могли бы вы подтвердить этот факт письменно, уточнив, когда и в каком месте это было. Не могли бы вы, хотя бы в общих чертах, нарисовать внешний портрет Владимира Ловикова… Очень рассчитываю на ваш ответ.

С уважением

Н. Горобец».

12

«Редактору «Курортной газеты»

С большим интересом прочитала я заметку «Подвиг отделения», опубликованную на страницах вашей интересной газеты. В 1942 году мне было 19 лет, и молодость моя прошла в боевых делах на Северо-Кавказском фронте, в стрелковых частях 18-й армии, где я служила санитаркой. Я плохо знала сержанта Кухаркина, потому что видела его всего один раз. Но я хорошо знала Володю Ловикова. Это был очень храбрый и честный парень. И судьба впервые столкнула нас с ним в таком боевом эпизоде. Я сопровождала машину с больными детьми, эвакуированными из Ейского или Ростовского детдома, точно не помню. Где-то за Хадыженской, ближе к Туапсе, нас разбомбили. Бомба повредила мотор и убила шофера. Но боец, который попросился к нам подвезти его и сидел рядом с шофером, остался жив. Это и был Володя Ловиков. Он помог мне перенести в лес детей. А потом в течение целого часа, а может, и больше, мы с ним держали оборону, отбиваясь от просочившихся к дороге фашистов. Володя лично поразил шесть человек. Это я видела своими глазами. Нас потом представили к ордену Красной Звезды. Но Володя так и не получил орден, потому что погиб. Он был очень сильный парень. Он рассказывал, как у себя в Белоруссии однажды боролся с медведем. Этому можно было поверить, потому что росту Володя был около двух метров, в плечах, как говорят люди, косая сажень. Бойцы отделения, несмотря на молодость Ловикова, уважительно называли его «Владимир Владимирович».

Передайте спасибо тов. Горобцу Н. И. за то, что он рассказал читателям о замечательном подвиге моих боевых друзей.

Никто не забыт, ничто не забыто.

До свидания.

Валентина Афанасьевна Иванова,

бывшая санитарка,

кавалер орденов Славы II и III степени и ордена Красной Звезды».

13

Пожалуй, все в районе знали, что кулинария – хобби Захара Матвеевича. Надев фартук и колпак такой белизны, что ее даже нельзя было сравнить со снегом, Захар Матвеевич преображался. Сухость и строгость, точно шляпа и плащ, оставались где-то в прихожей. Лицо директора излучало теперь улыбку, голос становился мягким, почти нежным:

– Пряности – существенная деталь в колдовстве, которое люди в силу усталости и неприхотливости иногда называют приготовлением пищи. Это хорошо чувствовали древние. Не случайно пряность кориандр называли в библии манной небесной. Сколько здесь уважения, преклонения, наконец, восхищения… А мы сегодня называем эту «манну небесную» просто кинзой.

Николай Иванович вспомнил, что однажды у плиты рядом с Захаром Матвеевичем стояла Светлана, в фартуке, в белой косынке, а его почтенная супруга и Николай Иванович заглядывали в проем двери, не смея помешать священнодействию.

Захар Матвеевич был в ударе. Говорил охотно и молодо.

– Мне вспомнился один забавный исторический случай. Однажды кто-то из журналистов обратился к Талейрану с вопросом: в чем, по его мнению, разница между национальным характером французов и англичан. Усмехнувшись, старый дипломат ответил: «В туманной Англии есть триста религий и три соуса, а в солнечной Франции – три религии и триста соусов».

Света улыбалась, но по всему было видно, что она чувствует себя на кухне неуверенно, как человек, впервые ставший на коньки.

– Соусы можно подразделять на три основные группы, – размахивая черпаком, словно дирижерской палочкой, разглагольствовал Захар Матвеевич. – Коричневые, белые, холодные соусы…

Помнится, за столом Светлана тогда сказала:

– Дедушка – гений. Если быть справедливым, то женщины Союза должны завидовать моей бабушке черной завистью.

– А может, голубой?

Констанция Владимировна как-то сказала:

– Черный цвет достаточно благородный и строгий. Я не понимаю логики вашего поколения, придумавшего вульгарное слово «очернительство».

Николай Иванович засомневался относительно «вашего поколения», но так и не выбрал времени заглянуть в словарь Даля. Со временем у него всегда были нелады. Так сказать, полное отсутствие взаимоотношений и дружбы. Он не научился ценить его. И больше всего в жизни презирал торопливость, мельтешение. Он не знал, помогают ли ему в работе, в жизни прогулки по горам, по малоизвестным тропкам. Но он ходил ежедневно, в любую погоду. Просто потому, что ему хотелось этого.

Ему хотелось смотреть на цепкие ветки держидерева, и он смотрел, опустив голову. И конечно, со стороны могли подумать, что он немножко ненормальный, «с приветом». Но Николаю Ивановичу было все равно, что думают о нем со стороны. Спокойное созерцание куста шиповника, обрывистой дороги, муравейника не могло отрицательным образом сказаться на жизни окружающих и было его личным делом, особенностью его характера. Быть может, этой, и скорее всего именно этой особенности характера обязан он рождению идеи создать топографию боевой славы родного края. Как-то однажды, взбираясь до едва приметной тропинке, ведущей, казалось бы, в никуда, он оказался на поляне, спрятавшейся в кустарнике, как гнездо меж листьев. Трава на ней росла чахлая, затоптанная. Два больших камня, обозначающие, по всей видимости, штанги футбольных ворот, лежали на одном краю поляны, и два на другом. Значит, местные мальчишки знали о ней. И приходили сюда гонять мяч. Он звенел, наверное, пролетая под голубым небом. Оно раскинулось здесь, над вершиной горы, какое-то удивительное, необъятное.

Необъятность. Голубая необъятность. Хороший обзор. Прекрасный обзор. И с севера, и с юга, и с востока. И с запада. Со стороны моря – очень прекрасный обзор. Если самолеты выходили к морю южнее Новороссийска, а потом делали полукруг, чтобы пикировать на город, имея на хвосте солнце, то с этой поляны их хорошо было встречать скоростным зенитным огнем. Хотя солнце, конечно, есть солнце. И фору асы Геринга имели немалую…

Посещение райвоенкомата. Разговор с двумя старожилами… и предположение Николая Ивановича подтвердилось. На поляне в сорок втором году действительно стояла зенитная батарея. И тропинка, неприметная сегодня, была когда-то важнее самой широкой дороги. По ней на солдатских плечах ехали в гору боеприпасы, термосы с водой, едой, фляги со щелочью и смазкой…

Может, здесь, этой тропинкой, ходил отец и друг отца Володя Ловиков. Может, именно в этом, поросшем каштанами ущелье Володя поджег тремя бутылками немецкий танк. Отец обещал показать место, где Ловиков один вышел навстречу двум танкам. Обещал, но не смог выполнить обещание, потому что пробитое осколками легкое раньше времени увело отца в могилу.

– Милый мой, – сказал однажды Захар Матвеевич. – Ваш отец живет в вас. И я порой завидую вам. Я думаю о своей жизни и говорю себе: «Захар, тебе следовало быть шеф-поваром. Нельзя делить себя между плитой и школой». А вы, Николай Иванович, историк. И ваша страсть, ваше увлечение, пусть даже хобби, – история. Боевая история родного края. Ваш отец и его друзья делали эту историю здесь. Вы оставляете ее людям… Ради бога, простите, что звучат мои слова несколько высокопарно. Я старый человек, я привык говорить на аудиторию. Но еще я привык и говорить правду.

14

Вечерело. Небо сурово и низко висело над горами. В ущелье стлался редкий туман. Сырость была как запах – везде-везде. Яркий костер горел в овраге за магазином райпотребсоюза. И треск пламени, несущегося ввысь, был каким-то добрым и веселым.

Николай Иванович остановился над оврагом. Потом решительно спустился вниз по тропинке. Худой и маленький старик, с седой бородой и с седыми бровями, такими густыми, что они казались приклеенными, как на карнавале, бросал в огонь желтые легкие ящики из-под африканских апельсинов. Огонь кидался на них, словно хватал в объятия.

– Добрый вечер, Григорий Ашотович, – сказал Николай Иванович, который узнал в старике дедушку Мары Аджиевой из десятого класса.

– Добрый вечер, учитель, – с кавказским акцентом ответил старик. И спросил просто: – Как живешь? Хорошо живешь?

Николай Иванович пожал плечами.

– Сейчас молодые люди, – продолжал старик, – на вопрос: «Как живешь? Как дела?» – отвечают: «Нормально». Понимаешь, ни хорошо, ни плохо. Нормально. А что такое «нормально»? Норма-то для всех разная.

– «Хорошо» – тоже можно понимать по-всякому, равно как и «плохо», – возразил Николай Иванович.

– Нет, – покачал головой старик. Взял ящик, бросил в огонь. – Хорошо – всегда есть хорошо, потому что оно добро означает. Ты вот, учитель, хорошее дело делаешь, мне внучка рассказывала. Нормально – это когда мужчина хоккеем интересуется, а когда душа, сердце его боевой славе отцов и дедов отдано – это уже хорошо, учитель. Это очень хорошо. Нормально – совсем не то слово.

Григорий Ашотович указал на ящик под окном – дескать, садись, учитель. Достал трубку. Сказал с заметным напряжением:

– Ну, дорогой учитель, что там моя внучка натворила?

– Внучка? – удивился Николай Иванович.

Дед Мары между тем посуровел, набивая табаком трубку, сказал:

– Как мужчина мужчине, дорогой учитель, доверюсь тебе: не мужское это дело взрослых внучек воспитывать. Я с ней один на один с двенадцати лет, когда отец ее, сын мой, будь он проклят, семью бросил. И на Камчатку сбежал за юбкой, которая едва ляжки прикрывала. Невестка моя, царство ей небесное, позора не пережила. В сарае на перекладине повесилась. И тогда я написал сыну: «Приедешь, зарежу».

Старик умолк, раскуривая трубку. Николай Иванович, который уже однажды слышал эту историю от Констанции Владимировны, тихо сказал:

– Мара хорошая девочка. Учится хорошо. Даже отлично. Вы меня простите, Григорий Ашотович, я совсем по другому делу. Мне сказали, что в годы войны вы партизанили.

– Да, – кивнул старик, – был я в Прохладненском отряде. На Эльбрус ходили, когда немцы туда прорвались.

– Я слышал, вы и проводником были.

– Водил бойцов на перевалы. Трижды водил. – Старик выпустил клуб дыма, такого ароматного, что впервые в жизни Николай Иванович пожалел, что не курит.

– На перевал горы Мудрой вы тоже ходили?

– Я ходил туда с красноармейцами. Перевал на Мудрой оборонять не собирались. Был приказ взорвать его. И я водил туда двух саперов и одного пехотинца. Козьей тропой водил.

Перевал они осмотрели, наметили места взрывов. Но взрывчатки у них не было. Взрывчатка ожидалась на другой день. Отделение тогда перевал охраняло. Я командиру отделения про козью тропу подсказал. Охранять и ее нужно было. Мало кто про нее знал. Но все равно… На другой день пошли на перевал основной дорогой саперы: сержант и рядовой с толом. Но взорвать перевал не успели. Там уже были немцы. Говорят, и на козью тропу в то утро послали солдата, который ходил со мной накануне. Он тоже тол понес. Но дошел ли он туда, ничего про него не знаю.

«Так вот почему в братской могиле захоронено восемь тел, – думал Николай Иванович. – Если Кухаркин и Ловиков попали в плен, значит, вместо них похоронены саперы. Именно поэтому родилась мысль, что отделение погибло в полном составе».

– Спасибо, Григорий Ашотович. Спасибо.

– Спасибо тебе, что пришел, поговорил, дорогой учитель.

– Мне следовало прийти поговорить, по крайней мере, на год раньше, – с грустью сказал Николай Иванович.

– Хоть каждый день приходи, дорогой учитель, – не понял старик.

От света костра вечер казался удивительно темным. Где-то вверху замычала корова. Хлопнула чья-то дверь. Фары машины высветили магазин, кто-то деловито и громко спросил с дороги:

– Как ящики, горят, дед?

Старик покосился, сплюнул, точно во рту у него была горечь, ответил хрипло:

– Нормально горят, товарищ начальник. Нормально.

15

Между камнями журчала вода, и ее было немного видно, как было видно и горы, и деревья, и узкую дорожку, тянувшуюся вдоль железнодорожных путей, потому что вечер все-таки подремывал не такой темный, каким казался около костра. Над белеющим вдали перевалом всплывала луна. Тучи, висящие у моря, у берега, почему-то расступались перед горами. И смотреть на луну было радостно и хорошо.

– Николай Иванович, – тихо и немного испуганно сказала девушка, вынырнувшая из кустов, словно из морской волны.

Он вздрогнул от неожиданности. Остановился.

– Вы что здесь делаете, Аджиева? – спросил он строго, потому что узнал ученицу из своего десятого «А», где он был классным руководителем, Мару Аджиеву.

– Ищу козу, – виновато призналась Мара. Она была в резиновых сапогах с мужской ноги, в стеганке нараспашку, рукава подвернуты.

– Большая коза? – спросил Николай Иванович с такой явной въедливостью в голосе, словно размер козы имел какое-то принципиальное значение.

– Нормальная, – ответила Мара.

– Нормальные козы не убегают из дому, – возразил он.

– Она из стада убегает.

– Тогда ее должен искать пастух.

– Пастух устал. Он старый.

– Надо пригласить молодого, – не очень уверенно предложил Николай Иванович. Вначале он хотел сказать: «Молоко можно покупать в магазине». Но вовремя вспомнил, что в магазин оно поступает не из речки.

– Молодого днем с огнем не найдешь, – засмеялась Мара. И добавила: – Могу с вами поспорить.

– А что?! – оживился Николай Иванович. – Интересная тема для классного собрания. Спасибо за мысль, Аджиева.

Девушка смутилась. Ему показалось, что она даже покраснела. Во всяком случае, она нагнула голову и побежала по мокрой, обласканной луной дорожке вниз, к переезду, за которым на склоне горы тоже росли кусты, такие же густые, как и здесь.

Минуты через три-четыре он услышал, как Мара позвала:

– Сонька! Сонька!

– Сказалась твоя Сонька! Давно шкуру снять с нее надо, – добродушно и хрипло сказала какая-то женщина. – Каженный день пропадает.

Николай Иванович пошел дальше…

Козу Соньку – счастье, что мастью выдалась она белой, – Мара увидела на взгорке у разваленного молнией дуба. Молния ткнулась в него нынешней весною, богатой на грозы, и сирень, и воздух – чистый-пречистый, как родниковая вода. Ребятня, вся что ни есть, бегала смотреть на дуб. Приходили и взрослые, удивлялись. Старожилы вспоминали: в 1947 году молния ударила в ларек сельпо с такой силой, что мукою, которая была тогда в большой цене и надобности, обелилась чуть ли не вся улица и даже крыши соседних домов.

Дуб с расколотым пополам стволом источал кислый устойчивый запах. Смотреть на него было жалко. Точно так же, как жалко было смотреть на Николая Ивановича, преподававшего у них историю. Девчонки, да и мальчишки тоже, называли его между собой – Неприкаянный. Но прозвище это придумали девчонки. А если быть совсем точным, то впервые его произнесла Мара.

Утешая подругу, которой Николай Иванович все-таки занизил оценку, Мара искренне попросила:

– Не обижайся на него. Он такой неприкаянный.

– Ну и что? – возразила подруга. – Мог и четверку натянуть.

– Он тебе добра желает.

– Добра? Пусть его на свою сберкнижку положит. Удобно и выгодно… – пожелала практичная подруга.

Тогда впервые стало больно Маре за Николая Ивановича. Так было больно ей только за своего дедушку, Григория Ашотовича, когда она, Мара, бросила девятый класс и целый год не ходила в школу, и вообще бездельничала, если не считать тех двух месяцев, когда она торговала пирожками с лотка на пляже.

Дед ничего не говорил. Дед молчал. Месяц молчал, два молчал, десять месяцев молчал. Наконец Мара не выдержала:

– Прости, дедушка, я пойду в вечернюю школу.

Поднял дед подбородок, высоко, гордо. Сказал:

– Что я, хуже других? У всех внучки ходят в дневную школу, а моя пойдет в вечернюю?

Сдалась Мара. Бесполезно было объяснять старику почетность учебы в вечерней школе. Да и какая была почетность, если нигде не работала Мара, а крутилась целыми днями у зеркала, любопытствуя, какая же из причесок более ей к лицу.

Первого сентября, смущенная и виноватая, вернулась она в школу. Да год утерянный не вернешь. Опередили ее одноклассники. Восемнадцать исполнилось Маре – самая старшая по возрасту она в школе.

Самая старшая… Николай Иванович ответственной ее за школьный музей назначил. Шефствует их класс над музеем. Дежурят они там. Убирают. Пыль, грязь – откуда только они и берутся?

Николая Ивановича ребята уважают. В поход с ним хоть вся школа пойдет. Да нельзя всей школе. Отбирают лучших из лучших. Николай Иванович встречи с ветеранами Великой Отечественной организует. Интересные встречи. Недавно даже генерал выступал. В отставке. Громко говорил. Про войну, про мужество…

Учился у них парень несколько лет назад, Василий Зотов. Трудный. Управы на него никакой не было. Потом вдруг увлек его Николай Иванович своим музеем, походами. Василий даже пулемет «максим» в горах нашел. Ржавый, мятый. На горбу притащил. Теперь пулемет в музее красуется. И табличка есть, что нашел его там-то и там-то ученик 9-го «А» класса Василий Зотов. Когда Василий в армии служил, командиры прислали в школу благодарственное письмо. Хвалили парня. А теперь Василий демобилизовался. Работает. Нормально.

Мара дергала Соньку за левый рог. Коза поднимала морду. Косила на девушку хитрым глазом. И тихо мекала…

16

«Здравствуйте, товарищ Горобец!

Пишет вам Мотивин из города Горького. Письмо ваше получил. Что могу сказать? Был такой момент в моей биографии, когда я находился во вражеском плену. В нашем бараке был парень по фамилии Ловиков. Точно, из Белоруссии. Звали его Витя или Вова. Теперь не помню. Высокий он был. Худой. Мы все худыми были. Волосы имел светлые. Это помню точно, потому что стригли нас наголо каждый месяц. Он всегда вздыхал по своим волосам. А так тихий. Я потом из лагеря побег совершил. Что с ним случилось дальше, не помню.

Желаю вам доброго здоровья.

Мотивин».

17

В третий раз Светлана приезжала прошлым летом. В июле. Он вернулся из похода по местам боевой славы, куда ходил с тридцатью шестью учениками восьмых – десятых классов. Вернулся счастливый, усталый. И первое, что услышал от Констанции Владимировны, было:

– Николя, ваша пассия вот уже неделю гостит у дедушки.

На старушенции был яркий красно-голубой халат с белым накрахмаленным воротничком и такими же белыми накрахмаленными манжетами. Второй подбородок ее выступал над воротничком грузно и квадратно, как балкон над тротуаром.

– Спасибо, – сказал Николай Иванович.

– Пожалуйста, – кивнула Констанция Владимировна удовлетворенно, величественно, словно на самом деле каким-то образом была причастна к приезду Светланы.

Духота послеполуденного времени давила даже в тени деревьев. На улице, открытой солнцу, было настоящее пекло. Николай Иванович, по причине охватившего его волнения, забыл надеть свою шляпу, которую по привычке считал соломенной, хотя теперь она делалась не из соломы, а из синтетики. И по дороге к дому Захара Матвеевича думал, что его хватит солнечный удар.

Но удар не хватил… И вообще все складывалось хорошо, потому что Захар Матвеевич в сопровождении супруги уехал на отдых в Пицунду. Светлана лежала на раскладушке под высокой сливой. И виноград оплетал сливу. И давал хорошую тень.

Светлана увидела Николая Ивановича. Обрадовалась. Но не поднялась с раскладушки, а только, повернувшись на бок, сказала:

– Я одна. Я приехала сюда, чтобы подыхать со скуки, то есть кормить попугайчиков, канареек, кота Маркиза и собаку Эльбу. Но чего не сделаешь ради любимых дедушки и бабушки. Старики должны отдохнуть. Я это понимаю.

Она говорила. А он слушал, и смущался, и наверняка краснел, хотя на обветренном в горах лице вряд ли это было заметно. Он краснел не от слов Светланы, не от ее чистого, искреннего взгляда, он краснел оттого, что на Светлане ничего не было, если не считать двух неимоверно узких полосок материи, символизирующих купальный костюм. Но ведь море плескалось за восемь километров…

– В большом городе один ритм жизни. В горном селе – другой, – сказал он и поразился собственному скудоумию. Совсем безнадежно закончил: – Вернетесь в Москву, наверстаете упущенное.

– Я поеду в Женеву, – сказала она. Села на раскладушку, опустив ноги на короткую, подстриженную траву.

– Туристические поездки теперь в большой моде.

– Я поеду не туристкой. Там работает мой муж.

– Разве в Женеве плавят сталь?

– Не знаю. На этот вопрос мог бы ответить мой первый муж.

Она пожала плечами, улыбнулась, как принято говорить, лукаво. Но это было не только лукавство… И он с разочарованием и тоской вдруг понял, что может иметь эту женщину – сегодня, сейчас, сию минуту… И от внезапного открытия этого что-то потускнело в душе, и не только в душе, но и в саду, и на дороге, и в небе…

– Я пойду, – сказал он.

Она встала, коснулась рукой его лба. Рука у нее была легкая и добрая. Это было совершенно ясно.

– Не уходите, – попросила она.

– Я вернулся из похода, – пояснил он совершенно потерянным голосом. – Мне нужно кое-что сделать. Я живу один.

– Почему вы не женитесь?

– На ком? – спросил он. И с виноватой улыбкой пошутил: – Разве вы разведетесь еще раз?

– Заманчивая идея, – без всякого юмора ответила она.

А может, Николаю Ивановичу только показалось, что юмора не было. Он признался:

– Меня пытались женить однажды.

– Рассказывайте, – потребовала Светлана. Взяла его за руку и усадила рядом с собой на раскладушку.

Николай Иванович вздрогнул.

– Кто моя соперница? – Светлана сдвинула брови, и красивые ноздри ее расширились, словно она к чему-то принюхивалась. Николай Иванович теперь нисколько не сомневался, что она смеется над ним. Но вместо того чтобы встать и уйти, покорно сказал:

– Косенкова.

Мероприятие, достойное кодового названия «Женитьба», попыталась провести Констанция Владимировна, пригласив на свои именины некую Косенкову, с которой никогда в крепкой дружбе не состояла.

Косенкова Елизавета разошлась с мужем тихо. Женщина она была строгая, неболтливая, работала в городе фининспектором. Уезжала и приезжала электричкой. По словам старушенции, мужа застала она в момент супружеской измены. С отдыхающей.

Муж уволился из леспромхоза, где служил технологом. Продал свою половину дома. И уехал. Говорили – в Сибирь.

Когда Николай Иванович вошел в комнату именинницы, сосед Маргания наливал в бокалы вино. Бокалы возвышались над зеленью стола гордо, как кипарисы на набережной. Они были из старого-старого хрусталя. Это было заметно. Даже не заметно, а очевидно. Как очевидна старость гор или безмятежность моря. Соседка Ануш, стройная седая армянка, так и не расставшаяся с красотой, улыбнувшись Николаю Ивановичу, сказала:

– Ждем. Ждем…

– Зачем опаздываешь, кацо? – В голосе у Маргании столько хитрости, что хоть бери ее, фасуй в пакетики. И выноси к поезду торговать вместе с кизилом, алычой, магнолией.

Старушенция на правах именинницы и хозяйки – на тронном месте во главе стола. Справа от нее Ануш и Маргания. Слева Косенкова и свободный стул.

– Николя, – торжественно провозглашает старушенция. – Мы надеемся, вы окажетесь рыцарем, достойным столь прекрасной дамы.

Косенкова розовеет. И натягивает короткую клетчатую юбку на колени. У нее длинные ноги. Кто-то из местных острословов не без зависти сказал однажды, что они растут прямо из подмышек.

Смущение женщины и быстрый взгляд, брошенный сквозь очки, которые она носила всегда, озаботили Николая Ивановича. И он опустился на стул, чувствуя в душе напряжение, подобное тому, какое у него всегда бывает перед выступлением на педсовете.

Конечно, все они – и Констанция Владимировна, и Ануш, и Маргания – были в сговоре. Но про это Николай Иванович догадался лишь несколько дней спустя. Тогда же он просто вежливо сказал:

– Здравствуйте.

Сел рядом с Косенковой на стул непринужденно и естественно, как если бы это было обозначенное на его билете место в кинотеатре.

– Дорогие друзья, – встал Маргания. И поднял щедро наполненный вином фужер. – Мы уже пили за этот славный дом, за его прекрасную хозяйку. Мы уже желали ей счастья и благополучия, бодрости и здоровья. Так пусть же гость, опоздавший к столу, поддержит нас в наших чувствах и выпьет этот бокал… – Маргания строго посмотрел на Николая Ивановича и добавил: – До дна!

Николай Иванович «поддержал». Но бокал оказался вместительным, а вино хмельным. И как-то получилось само собой, что, когда засинели сумерки и гости стали расходиться, Николай Иванович пошел провожать Елизавету Косенкову. Он вел ее под руку, запросто называл Лизой. Что-то говорил совершенно глупое, а она слушала его. И во всем соглашалась.

У калитки, обвитой мелкими дикими розами, она сказала, что может сварить ему кофе. Настоящий бразильский кофе. Из белых зерен, которые она сама жарит, а потом толчет в старой медной ступке – так делала ее бабка.

«Черный кофе, – подумал он. – Совсем как в заграничных романах».

И поднялся по шатким ступеням на террасу, которая тянулась вдоль всей западной стены дома. Но теперь дом был продан, а терраса перегорожена широким листом оргалита, выкрашенного один раз жидкой желтой краской.

Елизавета Косенкова сняла очки и оказалась совсем молодой, а ноги у нее действительно были такие, от которых кружилась голова. Впрочем, голова могла кружиться и от выпитого вина. Марка старого Маргании славилась на всем Северном Кавказе.

– Констанция Владимировна говорит о вас очень много хорошего, – сказала Косенкова.

– Да, – согласился он, любуясь чуть ли не сказочным уютом комнаты, выходящей широким окном на ущелье, в дальнем конце которого мерцали снежные шапки гор, чуть лиловые в робком вечернем свете.

– Она рассказывала, что вы росли сиротой.

– Да.

– Что вы росли в детдоме. И всего-всего достигли сами.

– Да, – в третий раз сказал он, что, возможно, было уже и нескромно, но Николай Иванович не подумал об этом.

Мягкие югославские кресла на колесиках неслышно подкатились к журнальному столику, на который Косенкова положила тростниковую салфетку из Вьетнама и поставила кофейные чашечки, сделанные в Саксонии.

– Вы тоже хорошая, Лиза, – сказал Николай Иванович, но, верный своему принципу говорить только правду, добавил: – Я имею в виду внешность.

Уголки губ Косенковой чуть удлинились, но она сдержала улыбку. Посмотрела на Николая Ивановича благодарно.

– Вам нравится кофе? – спросила она.

– Конечно, – добродушно кивнул он.

Она посмотрела ему в глаза и сказала смело:

– Я могу варить его для вас каждый день.

– Это вредно для сердца, – искренне испугался он. – Терапевты подметили, что количество инфарктов у пьющих и непьющих…

– Я не терапевт, – перебила она, усмехнувшись.

– Но это вредная привычка – пить кофе…

– Вредная привычка – понимать каждое услышанное слово исключительно буквально, – сказала она с сожалением.

Состояние благости и беззаботности, еще секунду владевшее Николаем Ивановичем, вдруг покинуло его. И он как-то очень скоро почувствовал необычайность ситуации: он в доме и в обществе молодой, красивой, незамужней женщины; ее глаза глядят на него умно, пытливо, выжидательно…

Растерянность взяла его за руку, заставила задуматься и повторить:

– Вредная привычка… – Виновато посмотрев на Косенкову, Николай Иванович тоскливо пояснил: – Это у меня профессиональное. История не терпит подтекста.

18

– Нико-ля, – с трагической ноткой и чуть дребезжаще произнесла Констанция Владимировна. Кресло скрипнуло мрачно, словно призывало к особому вниманию. – Мужайтесь, Николя. Вам телеграмма.

Рука старушенции скользнула под плед, послышалось шуршание, будто рядом возилась мышь.

– Вот. – Старушенция кашлянула. И то ли от кашля, то ли от чего другого на глазах у нее проступили слезы.

«Ваша тетя Марфа Сысоевна скончалась одночасье приезжайте обязательно дело есть Селиверстов».

– Она была у вас одна на целом свете, – всхлипнула старушенция. – Николя, вы, конечно, поедете?

– Поеду, поеду, – торопливо и растерянно ответил Николай Иванович. Но лицо его не дрогнуло, губы не задрожали.

«Что это? – лихорадочно соображала Констанция. – Мужская сдержанность или душевная черствость?»

– Далеко ли Ярцево, Николя? – спросила она.

– В Белоруссии.

– Неблизко. – Старушенция зябко поежилась, подоткнула плед.

19

Из поезда сошел один. В пыльных станционных окнах уже стыло густеющее к ночи небо, и теней не было на платформе, узкой, вдавленной в землю, как кирпич в грязь. Дежурный по станции глянул на Николая Ивановича из-под козырька фуражки, но, не признав местного жителя, утратил любопытство, повернулся спиной и пошел к распахнутой двери, чуть прихрамывая на левую ногу.

Ярцево пряталось там, за кустами, километрах в шести от станции. И Николай Иванович знал, что доберется в село ночью. Но это не огорчало его. Наоборот, в душе рождалось чувство успокоенности: меньше пытливых глаз, меньше сочувствий и вздохов.

Он вообще не любил вздохов и причитаний, таких неизменных при его прежних встречах с родной тетушкой Марфой Сысоевиой.

– Ах, сиротинушка ты моя… Соколеночек куценький. Ах, оченьки я свои выплакала… – Толстая, дородная, с удивительно маленькими глазами на некрасивом, но почему-то всегда моложавом лице, тетушка плавно покачивала плечами, словно вступала в неторопливый танец, подстраиваясь в такт музыке.

Это «соколеночек куценький», считавшееся у Марфы Сысоевны высшей похвалой, приводило Николая Ивановича в состояние тихого кипения. Он нервно шевелил пальцами, смотрел мимо тетушки и говорил: