Текст книги "Исследование Апокалипсиса"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Христос безмерно близок христианину, христианин вполне может ощутить и вкусить спасающую его близость к спасителю, но он и безмерно далек от него своей неземной чистотой и абсолютной безгрешностью, своим недосягаемым совершенством, наконец, своим бессмертием. Иными словами, человек отчужден от Христа, наверное, еще и по той причине, что христианство нарушило то мифологическое равновесие, которое существовало между людьми и дохристианскими богами. Те, хотя и считались бессмертными, но тем не менее иногда становились жертвами своих более могущественных противников. Христос тоже был убит, но лишь тогда, когда был человеком, и его гибель была всем понятна, естественна. Став же богом, причем, согласно Апокалипсису, весьма грозным, он стал совсем неуязвим, заняв место одесную творца-отца. Сатана ему совсем не страшен: этот наивный персонаж был просто смешон, когда предлагал будущему небесному властителю жалкие земные блага, а в Откровении он ничтожен.

Какие бы надежды ни возлагались мифологией на очистительную силу воды, Всемирный потоп не был спасением для погрязшего в грехе человечества. И сам человек не мог спастись лишь собственными усилиями, поскольку самоспасение не в его возможностях. Спасителем должен был выступить некто, в ком человеческое естество совмещалось с божественными силами, посланец Бога, но он непросто вестовой или порученец, а носитель божьего естества, т. е. вочеловечевшийся Бог, прошедший в христианстве очень сложный и противоречивый путь. Христос был принесен в жертву, и она не оказалась напрасной, так как он призывал грешное человечество к нравственному поведению, а его великий образ стал нравственным эталоном. Поэтому спасаемый христианством человек на Страшный суд должен явиться несколько другим, очистившимся, но тем не менее грешным. Из евангелических представлений об этом суде вытекает, что люди будут судимы по некоторой имманентной норме человечности, которая вместе с тем окажется и мерой Христа, но евангелического, а не апокалиптического.

На мифологическом уровне распятие Христа можно рассматривать и как жертву Богу от людей, высшую форму их покаяния и надежды на возрождение и бессмертие. Это вполне в иудаистских традициях, от множества которых христианство и не пыталось освободиться, да и не смогло бы. Но в жертву мог быть принесет опять-таки не апокалиптический, а только евангелический Христос. Только он есть совершенство, только в нем может видеть верующий высшую и единственную норму должествований, свое истинное бытие. Но когда спаситель начинает казнить и карать, человек поневоле придет к мысли, что был нагло обманут. Если Христос столь же мстителен и свиреп, как и Яхве, то совсем не стоило «изобретать» агнца, достаточно было бога-отца. Это приводит к мысли о том, что совершенно неслучайно Яхве и Христос в Апокалипсисе слиты в одно лицо. Но я, конечно, говорю об этом не для того, чтобы опровергнуть христианское учение о триединном божестве – это выходит за пределы научного исследования. Данное учение – лишь разновидность мифологии, которая хотя и вытекает из реальной жизни, ее потребностей и противоречий, но ее фантазия не имеет границ и поэтому она всегда права. Мифология, несмотря на всю свою материальную обусловленность, свободна и самостоятельно использует свои силы и возможности, подчиняется своим закономерностям и логике развития, создает собственный виртуальный мир, становящийся вполне осязаемой и зримой материальной силой.

3. Слияние Яхве и Христа и Христос как гигантский сверхчеловек

Слияние Яхве и Христа воедино еще одна причина того, что Откровение занимает обособленное место в христианском учении. Апокалиптический Христос в ненависти столь же неистов, Как и евангельский Христос в любви. Мы здесь наблюдаем возвращение к древней формуле: «Господь – муж брани» (Исх., 15:3). Поэтому для нас очень важен вопрос, поставленный А. Дж. Тойнби: «Почему христианство, которое решительно отвергало иудаизм, провозгласив, что Бог – это Любовь, вновь приняло концепцию «страшного Бога Яхве»?»

Тойнби объясняет, что «эта частичная духовная регрессия, нанесшая христианству немалый урон, была той неизбежной платой, которую христианство должно было заплатить за победу в смертельной схватке с культом Цезаря. Религиозная война велась бескомпромиссно, потому что коллективное поклонение человечества человеку представляет собой высшую форму идолопоклонства и противопоставить ей можно лишь поклонение Истинному Богу. Соглашение между противоборствующими сторонами было невозможным, потому что поклонение Цезарю считалось благородным и благодатным делом. Великой римско-христианской войны нельзя было избежать. В этом трагическом конфликте христианам было бессмысленно писать на своих воинских знаменах «Бог есть Любовь». По мере наступления на власть Цезаря любовь становилась все более воинственной. Да и восстановление мира после победы церкви не устранило этой воинственности, наоборот, оно лишь подтвердило удивительную связь между Христом и Яхве; ибо в час победы непримиримость христианских мучеников превратилась в нетерпимость. Восторжествовала роковая практика применения физической силы как простейшего способа решения религиозных разногласий»[56]56
  Тоинби А. Дж. Постижение истории. Сборник. М., 1991. С. 525–526.


[Закрыть].

Эта страница в истории раннего христианства стала зловещим провозвестником различных трагических событий практически всех эпох западной цивилизации, в том числе XX в.

Разумеется, бог-творец принадлежит к числу архетипических образов, причем самых главных. Архетипическими являются и боги-спасители, именно спасители, а не пророки, подобные, например, Мухаммаду. В тех религиях, где есть спаситель, обычно нет пророка (пророков), и наоборот. Если пророк излагает взгляды учения бога-отца или интерпретирует их, то спасители заняты формулированием, передачей и внедрением собственных взглядов и учений, которые в ряде случаев, иногда весьма существенно, иногда прямо противоречат тому, что уже известно от бога-отца: таковой в христианстве является, например, Нагорная проповедь.

Очень важно отметить, что само появление бога-спасителя является отрицанием идеи бога-отца, либо существенным его дополнением, корректировкой, представлением новых надежд, поскольку последний уже не способен дать то, что от него ждут. Действительно, зачем вводить новый грандиозный религиозный персонаж, если отец, все сотворивший, все видящий, все контролирующий, сам способен дать людям то, в чем у них наибольшая потребность. Ему ведь все подвластно. Значит, недовольство творцом достигло такой степени, что людям необходимо новая духовная опора и новая надежда, которые он, всевышний, уже не способен дать. В этом состоит глубинный и бессознательный смысл появления бога-спасителя.

Между тем нельзя обойти молчанием и мнение тех, которые оспаривают истинность всеми разделяемого утверждения о безграничной любви Христа к людям, при этом, не принимая во внимание даже Апокалипсис.

Х. Р. Нибур, например, считал, что отношения Христа к Богу и к ближнему не находятся на одном уровне. Только Бога следует изо всех сил любить всем сердцем, душой и разумом; ближнего же надо поставить на тот же уровень ценности, что и отводимый самому себе. Более того, сама идея присвоения человеческой душе «бесконечной» или «сущностной» ценности представляется совершенно чуждой Иисусу. Он никогда не говорит о достоинстве человека отдельно от Бога. Ценность человека, как и ценность птицы или цветка, есть его ценность для Бога; мерой подлинной радости является радость на небесах. Благие качества человека – это его достоинства по отношению к Богу. Невозможно удовлетворительно описать добродетель любви к ближнему в поведении и учении Иисуса, если каким бы то ни было образом отделять ее от изначальной любви к Богу. Христос возлюбил ближнего не как самого себя, но так, как любит его Бог. Мы должны дать себе отчет в том, что то, что видели в нем ранние христиане и что должны принять в нем мы, если будем смотреть на него, а не на свои фантазии, не соответствует личности, исполненной вселенской доброты, любящей и Бога, и человека.

По мнению Нибура, любовь Иисуса к Богу и его любовь к ближнему – различные добродетели, не имеющие общих свойств, а только общий источник. Любовь к Богу – это есть поклонение единственному истинному благу, это есть благодарность подателю даров, это радость в святости, это «приятие Бытия». А любовь к человеку наполнена скорее жалостью, нежели поклонением, она скорее дающая и прощающая, а не преисполненная благодарности; она страдает от людской порочности и нечестивости, она не согласна принимать людей такими, каковы они есть, но призывает их к покаянию. Любовь к Богу – страсть, а любовь к человеку – сострадание. Здесь дуализм сына человеческого и сына божьего, который возлюбил Бога, как должен его любить человек, и возлюбил человека так, как это может сделать только Бог, испытывая величайшую жалость к погибающим[57]57
  См.: Нибур Х. Р. Христос и культура // Христос и культура. Избранные труды Ричарда Нибура и Райнхоль Нибура. М., 1996. С. 23–24


[Закрыть].

Действительно, Христос призывал любить Бога всем сердцем, покорность ему ясно выражена и в Откровении. Но вместе с тем не следует забывать, что излагая свое учение, Христос отвергал некоторые из тех ценностей и правил, которые творец передал людям через Моисея. Он упрекал Бога-отца и за свою мученическую смерть. Однако Бог на самом деле стоит у него на первом плане. Так, Иисус утверждал: «…возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим» – сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего как самого себя» (Мф., 22:37–38). Та же мысль изложена и в Евангелии от Марка (12:28–34). Что касается Апокалипсиса, там вообще местами декларируемая любовь к людям сочетается с развернутыми картинами их жестокого уничтожения.

Мы не должны забывать, что не только в связи с Апокалипсисом, но и вообще учение Иисуса было эсхатологическим. Он страстно желал исполнения мессианских обещаний величайшего исторического переворота, который позволил бы раз и навсегда уничтожить зло и добиться сверхъестественного исхода – установления божьего царства. Другими словами, его учение было упованием, обращенном в будущее, оно ярко проявляется и в Откровении, особенно в его заключительных главах, причем создается впечатление, что упование мучительно продирается сквозь девственный густейший лес жестокостей и катастроф. Упование Иисуса упорное, бурное, страстное, чрезмерное, он готов на любые жертвы ради его реализации.

По новозаветным текстам, до Откровения, Христос проявлял казалось бы полное послушание воле отца, к которому он относился не просто как почтительный сын к весьма почитаемому отцу, но и как человек к Богу. Он был рожден покорным и послушным, запрограммированным на роль мессии, по указанию творца нес людям новое слово, склонил голову перед мученическим уделом, хотя и высказал упрек Яхве. Тем не менее внимательное изучение Нового Завета заставляет думать, что Иисус все-таки самостоятелен, а покорность и послушание во многом внешние и больше декларативные. Он просто не может не быть автономным, даже суверенным, иначе он просто сольется с Яхве и станет ненужным, это был бы уже не второй Бог, практически заслонивший первого. Ведь Христос появился потому, что для определенной части древнего общества старый Яхве исчерпал свои функции и остро нужен был новый божественный персонаж. Конечно, при этом сын вовсе не претендовал на роль творца природы, вселенной и человека, но именно он, а не кто-нибудь другой, дает людям новую спасительную надежду на грядущее царство всеобщего благополучия. Образно говоря, если отец стоял в начале истории, то сын – у его финала. Излишне объяснять, насколько именно будущее важно для человечества. Мессия еще принес людям новую этику.

В Откровении Христос тем более не предстает покорным и послушным, фактически становится полностью равным Яхве, он такой могучий и всеведущий. Тем самым христианство показывало и подчеркивало преодоление иудаизма. Если романтическое воображение воспринимало Иисуса как безоглядно верующего в добрую природу людей и стремящегося с помощью этой веры активизировать доброе начало в них, то это было возможно только до Апокалипсиса. Апокалиптический же буйный агнец совсем не похож на кроткого евангелического мессию, который жил с самыми гонимыми и обездоленными, с городскими и сельскими париями, омывал ноги своим ученикам, смиренно принимал оскорбления и поношения от священнослужителей и солдат.

Евангелический Христос удивительно свободен от чрева и, конечно, от повседневных земных забот, он прост и героичен в своей вере в Бога и проповедуемое им слово, непоколебимо убежден в его правдивости и в том, что его можно реализовать путем любви и смирения. Но в смирении мессии нет и следа самоуничижения, он не переживает свое смирение как неполноценность, это его нравственная позиция. Его смирение радикально отличается от скромности и робости, присущих тем, кто не уверен в себе, в своем месте в жизни. Его смирение проистекает из абсолютной уверенности в своей правоте и выполнении миссии, предписанной тем, кто по своему усмотрению распоряжается судьбами человечества и вселенной. Со страниц же Откровения предстает совершенно иной божественный персонаж, грозный и жестокий, который даже в торжественном финале книги не перестает угрожать возмездием. От смирения не остается и следа.

Что несомненно и в полном объеме наследует Откровение из других новозаветных текстов – это сосредоточение всего внимания и всей человеческой жизни на ином мире, который является наградой за праведную и правильную жизнь. Христос в значительной мере теряет здесь статус посредника между людьми и творцом, который был у него в доапокалиптических сочинениях, он становится необходимым связующим звеном между людьми и. грядущим небесным Иерусалимом. Иисус и раньше во всем, что было связано с его мессианством, действовал властно и с уверенностью, какую дают силы и убежденность. В Откровении выражено стремление к абсолютной и беспрекословной власти Иисуса над человеком, а также отказ от всего земного. И в этом последнем Апокалипсис остается верен предыдущим новозаветным сочинениям, в том числе положениям, содержащимся в Первом соборном послании Иоанна Богослова: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (2:15–16). Этот мир – царство зла, область тьмы, где правят ненависть и убийство, это мир временных, преходящих ценностей с его чувственностью, поверхностью и материализмом, это мир умирающий и убивающий, который Христос пришел разрушить окончательно. Но если это так, то какой же мир действительно утверждает апокалиптический мессия, этот буйный и неукротимый агнец, уничтожающий людей и подвергающий их неимоверным мукам?!

Христианству ничего не оставалось, как отсечь от себя Апокалипсис, что оно и сделало.

Доапокалиптические страницы Нового Завета повествуют о посланце и сыне божьем, который приносит людям новую этику и твердую надежду на спасение. Его не случайно назвали и называют сыном человеческим, ибо он обладает истинно человеческими и человечными чертами. В Откровении же перед нами предстает гигантский сверхчеловек, по существу, вершитель и повелитель мира, божество, равное, а во многом и превосходящее своего отца. Поэтому его обещания вечного спасения становятся еще более весомыми по сравнению с теми, которые давал евангельский Христос, иначе говоря, мифотворец предпринял все необходимые, на его взгляд, меры, чтобы обеспечить себе вечное существование. Понятно, что выигрыш от этого огромен.

Но такого соображения, пусть и очень важного, совершенно недостаточно для понимания грандиозных изменений, которые претерпел образ Христа в Апокалипсисе. Чтобы понять природу и истоки названных превращений, надо отправиться в труднейшее путешествие – к своему детству. В этом путешествии можно обнаружить, что вполне взрослый человек бессознательно продолжает ощущать последствия руководства собой со стороны родителей в годы детства. У многих из них сформировался образ суровых, даже слишком суровых и властных родителей. Наверное, многие из них сами давали повод к проявлению строгости или не понимали, что она нужна, но след от нее оставался на долгие годы, иногда навсегда. Логично допустить, что такие люди предпочитают верить тоже в строгого и даже жестокого Бога, а не в мягкого и прощающего. Строгие, умеющие наказывать, иногда очень жестоко, родители, особенно отец, бессознательно воспринимались как более надежная защита и опора в жизни. Но надо отметить, что те родительские образы, которые являются супер-Эго, выполняя функции внутреннего контролера, могут и не отражать реальных характеристик реальных родителей. Они часто принимают весьма причудливые и искаженные формы и в качестве супер-Эго действуют даже более жестко, чем реальные родители. Упомянутое искажение может иметь место по той же причине: суровый и даже жестокий родитель лучше защитит, чем мягкий и прощающий, поскольку последний может проявить мягкость и прощение по отношению к врагам или неведомым угрожающим силам.

Вымышленный родитель-монстр в бессознательном индивида вполне может соперничать с реальным любящим отцом, образ которого, несмотря на наличие фантастического властителя, никуда не исчезает, а потребность в нем сохраняется. Именно она скорее всего сыграла достаточно активную роль в сотворении образа евангельского Христа. С формированием образа апокалиптического мессии дело обстоит иначе.

Во-первых, он возникает из бессознательных представлений об отце как грозной и разрушительной силе, но в то же время защитнике. Во-вторых, его появление может быть объяснено и тем, что на определенном этапе развития личности ее самообраз рисуется в виде гигантского сверхчеловека, способного обьять всю вселенную. Человек ощущает себя в ее центре, наделенным силой и могуществом, способным карать и прощать. Эти образы, по мнению Дж. Франкла, прототип маниакального состояния, при котором желания и мысли индивида являются для него главными и всесильными, не зависят от времени и места, от законов природы или человеческих законов и правил. Отсюда неудивительно, что фигура космического человека появляется во многих мифах и религиозных учениях.

В западной цивилизации образ космического человека связан с символической фигурой Адама, первочеловека. Существует иудейская легенда, что, когда Бог создавал Адама, он взял сначала по горстке красного, желтого, черного и белого праха земного из четырех сторон света, и, таким образом, Адам «простирался от одного конца света до другого». Когда он наклонялся, голова его была на востоке, а ноги на западе. Согласно другой иудейской легенде, все человечество с самого начала было заключено в теле Адама, то есть, заключена была душа каждого, кто когда-либо будет рожден на земле. Так что душа Адама была «словно фитиль лампы, сотканный из бесчисленных нитей». В этом символе прекрасно отражена идея абсолютной общности всего человеческого существования[58]58
  См.: Франкл Дж. Неизведанное Я. М., 1998. С. 159.


[Закрыть].

В богословии, и особенно в богословской философии, Христа, как уже отмечалось выше, нередко сопоставляют с Адамом, называя первочеловеком в том смысле, что последующие люди будут столь же совершенны и безгрешны, как спаситель. Первое рождение есть рождение природное, вроде первого Адама, прародитель природного человечества, рождение в раздельности и разорванности. Второе рождение есть рождение духовное, считал, например, Н. А Булгаков, вроде Нового Адама, начальника духовного человечества, рождение в единстве. Отсюда можно, как я полагаю, сделать вывод, что в отличие от ветхозаветного Адама, второй, духовный Адам, т. е. Христос, не имеет границ, носит космический характер.

В Древней Персии первочеловек по имени Гайомарт изображался в виде огромной фигуры, источающей свет. Когда он умер, его тело рассыпалось на множество металлов, а душа превратилась в золото. Его семя пало на землю, и из него проросли первые люди в виде двух ростков ревеня. На Востоке и в некоторых гностических кругах Запада люди вскоре осознали, что космический человек есть скорее психический образ, нежели конкретная реальность. В индуистских преданиях, например, он есть нечто, что живет внутри человека и является единственно бессмертной его частью. Это внутренний Великий Человек воспитывает индивида, ведет его от самого сотворения и до возвращения к первоначальному праху. В мифах Древней Индии эта фигура известна под именем Пуруша – слово это значит просто «человек, лицо». Пуруша живет в сердце каждого человека, и в то же время он наполняет собой весь космос. На западе космический человек отождествлялся в значительной степени с Христом, на Востоке – с Кришной или Буддой. В Ветхом Завете эта же символическая фигура предстает как «Сын Человеческий», а в иудаистской мифологии его имя Адам Кадмон. В некоторых религиозных движениях поздней античности его назвали просто Антропос (человек). Знаменательно, что Адам как космическая фигура наказан Богом за свои чрезмерные амбиции, и в результате этого наказания, когда он сталкивается с действительностью, его мания трансформируется в депрессию. Будучи родоначальником человечества, гордостью Господа, зеницей его ока и хозяином Рая, он вдруг проклят Богом, который говорит ему: «За то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: «не ешь от него», проклята земля за тебя: со скорбию будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Тернии и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты есть и в прах возвратишься» (Быт., 3:17–19). Это четкое определение прямо направлено к тем маниакальным индивидам, чей нарциссизм выходит за пределы реальности и соперничает с Супер-Эго. Супер-Эго мстит за это, заставляя Эго впадать в депрессию. Маниакально-нарциссический индивид стремится уничтожить Супер-Эго и занять его место, в то время как при депрессии именно Супер-Эго уничтожает Эго или по крайней мере наносит ему сильнейший удар.

Позволю себе здесь небольшое отступление, соглашаясь с мнением Франкла по поводу психологической природы отношений Бога и Адама, когда Супер-Эго заставляет Эго впадать в депрессию.

Библейский эпизод использования Адамом и Евой плодов дерева познания добра и зла вызывает острые споры не одно столетие. Между тем сам ветхозаветный текст дает необходимую возможность решить, что на самом деле произошло в Эдемском саду. Прежде всего, посреди рая было не одно дерево, а два: дерево жизни и дерево познания добра и зла (2:9). Бог запретил первому человеку есть именно от дерева познания добра и зла, предупредив, что в день, когда он вкусит от него, умерет (2:17). Это предсказание не сбылось, хотя Адам и Ева и съели плоды дерева познания добра и зла. Но остается еще первое дерево – дерево жизни, о котором Бог не предупреждал и люди к нему не подходили. Второе дерево является деревом смерти, и они предпочли его жизни, т. е. предпочли познание бессмертию. В целом данная библейская легенда является одна из очень многих, призванных объяснить смертную природу человека добровольным выбором первых людей.

То, что в Новом Завете вначале Иисус предстает прощающим и любящим, может означать проявление Эго, той части личности, которая в детском и подростковом возрасте жаждет любви и прощения. Новый, апокалиптический Христос – это Супер-Эго, окончательно победившее и вытеснившее Эго, олицетворение наконец-то повзрослевшего и набравшего силу и победно шествующего христианства. Ему уже совсем не нужны милосердие и мягкость, оно и не будет их проявлять к своим врагам и даже равнодушным..

Христиане противопоставили евангельского Иисуса Яхве, и это был бунт сына против отца путем создания второго отца. Инфантильные средиземноморские народы стали иметь двух отцов: Иисуса и Яхве, соответственно, они создали два отцовских образа своих детских фантазий – сурового и жестокого Яхве и доброго, любвеобильного и всепрощающего Христа, между характерами и поведением которых (до появления Апокалипсиса) мало общего. Каждый оттенял другого, и хотя Христос постоянно апеллировал к отцу и ссылался на него, но и прямо призывал не соблюдать его заветы – в Нагорной проповеди. Но на этапе зарождения и первоначального развития христианства нужны были оба, поэтому христиане не отринули Ветхий Завет, к тому же новая религия была крайне заинтересована в том, чтобы ее мессия был не земного, а небесного происхождения, имея постоянную опору в создателе и вседержителе. Люди должны были быть убежденными в том, что Бог может принимать человеческий облик и не оставит их.

Понятие спасителя, данное Христу, может быть наполнено нетрадиционным содержанием: спасителя от слишком сурового первого отца, но еще в евангелиях сын-отец стал важнее отца-отца. Ребенок ведь нуждается в том, чтобы его приласкали, простили, чтобы ему объяснили то, что ему непонятно, пообещали, убедили в том, что любят несмотря ни на что. Ребенок уверен, что и он, повзрослев, будет таким же добрым, и будет любить всех, но с годами убеждается, то это всего лишь детские мечты. Тогда приходит горькое разочарование – например, в виде Откровения Иоанна Богослова.

Можно ли утверждать, что с приходом в христианство апокалиптического Христа эта религия возвратилась, не формально, а по существу, к иудаизму, что она полностью и окончательно порвала со своими духовными началами и своей этикой? Думается, что для таких утверждений нет никаких оснований, хотя Христос в Апокалипсисе приобрел все те черты, которые свойственны ветхозаветному Богу. Иными словами, в Апокалипсисе Супер-Эго вытеснил Эго, которое в евангельской части Нового Завета исповедует возвышенную радость и сопереживание, но вынуждено возвратиться к нарциссическому любованию собственными силами и своими возможностями самой разрушительной агрессии. Когда речь идет о его духовных основах, христианство поступает очень мудро, как бы забывая о том, что существует Апокалипсис и апокалиптический Христос.

То, что Супер-Эго, подавляя Эго, приняло образ до той поры любящего Бога, нет ничего удивительного. Формирование Супер-Эго отражает не реальную действительность, а ее искаженный и весьма фантастический образ. В Супер-Эго возрождаются детские и юношеские страхи и тревожные ожидания, агрессивные фантазии, в том числе носящие защитный характер. Как свидетельствует Апокалипсис, Иисус не смог удержаться в рамках юного божества и стал свирепым отцом.