Текст книги "Исследование Апокалипсиса"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Видения Иоанна чрезвычайно динамичны, сверхъестественные явления проносятся стремительно и в то же время мощно. О некоторых из них ему сообщает голос, но в большинстве случаев он видит их, причем катастрофы и разгромы иногда вызывают у него эмоциональный отклик, чаще всего завуалированный, но ни в коем случае не осуждение – только одобрение. Богослов воспринимает их – и все, этим его задача исчерпывается, не считая, конечно, того, что он обязан сообщить об этом читателю. Но почему видения, почему не избрана иная форма выявления информации и наблюдения за ней? Видения принадлежат к наиболее архаичным формам подачи сведений сверхъестественного характера, имеющих витальное значение, древний человек и религиозное сознание особенно верили именно видениям как наиболее надежному каналу связи с потусторонним миром. С ним ведь нельзя общаться «просто так», а только «в духе», т. е. в весьма специфическом состоянии психики.

В некоторых архаичных системах верили, что череп мертвого может пророчествовать, или что человек, заснувший на его могиле, видит вещие сны. Чаще всего таких откровений, получаемых во сне или в состоянии бодрствования, ожидают от свободно витающего духа мертвого, и с этой целью вызывают его заклятиями, как эндорская колдунья – дух Самуила (1 Цар., 28:7–25). Наконец, существует представление, что дух мертвого временно или постоянно обитает в неком человеке: именно так шаманы объясняют и свой дар пророчества, и прочие свои умения. Ведь люди не могли остановиться на идее, что духи покойников могут пророчествовать, – и стали приписывать им всевозможные волшебные эффекты[37]37
  См.: Клемен К. Жизнь мертвых в религиях человечества. М., 2002. С. 123–124.


[Закрыть].

Иудаизм и христианство часто прибегают к видениям, чтобы сообщить особо важную информацию. В Новом Завете одно из самых известных – видение Савла по дороге в Дамаск, когда он услышал голос: «Савл, Савл, что ты гонишь меня?» (Деян., 9:4).

Видения посещали Э. Сведенборга, когда он был «духом отрешен от тела» и мог «уноситься духом в иные пределы», что два или три раза было показано ему живым примером. «Приведу один пример: прохаживаясь в беседе с духами по городским улицам и по полям, нисколько не блуждая и считая себя в полной памяти и в обычном состоянии, я между тем был в видении и видел леса, реки, здания, палаты, людей и прочее. После нескольких часов такой прогулки я внезапно впадал в свое телесное зрение, сознавал, что я уже не там, где был. Таким образом, я в крайнем удивлении сознавал, что я был в том состоянии, про которое испытавшие его говорили, что были в духе или уносились духом в иные пределы (см. Деян., 8:39). В этом состоянии нисколько не думаешь о пути, по которому идешь, хотя бы прошел много миль, не думаешь о времени, хотя бы прошли целые часы и даже дни, и не знаешь усталости: человек проводится неведомыми ему дорогами и безошибочно до определенного места… Беседовать с духами как равными мне, и притом наяву, при полной бодрости тела, дано мне постоянно в течение многих лет и поныне»[38]38
  Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде. Трактат. СПб., 2000. С. 322.


[Закрыть].

Видения посещали бесчисленное множество святых, блаженных, юродивых и т. д., причем есть все основания думать, что у них в значительном числе случаев имели место бред и галлюцинации. Последние могли быть следствием психической болезни или кратковременного расстройства психического здоровья, в частности, вызванного употреблением наркотических веществ, что привычно для некоторых духовных практик. Бред, как известно, в корне отличается от заблуждений и неверных суждений и убеждений психически здоровых людей, всегда искаженно отражая действительность, а бредовым идеям, особенно мистического характера, присущи ошибочные основания (паралогика, например). Названные идеи могут быть связаны и с интеллектуальным снижением. Анализ религиозных видений показывает, что среди них преобладают слуховые, зрительные или комплексные, они могут вызвать чувства экстаза, нередко отличаются яркостью и образностью, воздействуя на эмоциональную сферу личности, убеждая ее в реальности происходящего и формируя свой виртуальный мир[39]39
  М. Элиаде считает, что психические болезни почти всегда имеют связь с призванием знахаря. Человек религиозный, как и больной, переносится на витальный уровень, открывающий ему фундаментальные предпосылки человеческого существования, т. е. одиночество, недолговечность, враждебность окружающего мира. Часто, когда призвание шамана или знахаря проявляется через болезнь или эпилептический припадок, посвящение кандидата равносильно его исцелению. Эскимосский или индонезийский шаман обязан своей силой и престижем не своей приверженности эпилептическим припадкам, а тому, что он может эту эпилепсию обуздать. Внешне очень легко заметить большое сходство между феноменологией истерии и трансом сибирского шамана, однако принципиальным фактом остается способность шамана произвольно вызывать свой «эпилептоидальный транс» (см.: Элиаде М. Шаманизм. Архаические техники экстаза. Киев, 1998. С. 31–32).


[Закрыть].

Между тем совсем не исключено, что многие религиозные идеи, образы и представления появились в результате вполне здравой мыслительной деятельности, но затем для убедительности были облачены в форму видений.

Изложение апокалиптического материала в виде видений в немалой степени определялось и тем, что «литературные вкусы иудеев настолько сроднились с апокалиптической формой, что даже авторы апокрифов с лирическим и нравоучительным содержанием постоянно прибегали к апокалиптическим образам и таинственным видениям в тех случаях, когда нужно было говорить о будущем блаженстве угнетенного Израиля и печальной судьбе их поработителей. К сожалению, многие из этих апокалиптических образов сделались для нас не вполне ясными и понятными; и это вполне естественно: нужно обладать живостью восточного воображения и всецело проникнуться чаяниями и интересами той эпохи, когда создавались апокалипсисы, чтобы суметь осветить все подробности таинственных видений»[40]40
  Смирнов А. В. Обзор памятников иудейской миссиологии // Книга Еноха. Тайны Земли и Неба. М., 2003. С. 392.


[Закрыть]. Одним словом, необходимо владеть языком той культуры, опираться на ее символы и значения, даже при всем том, что они могут быть архетипическими, а следовательно, потребуют адекватного толкования и объяснения.

Страшные события Апокалипсиса, с участием ангелов или без них, происходят в некоем таинственном мире, представшем перед автором (авторами) Откровения в его видениях. После первых трех глав, повествующих о достаточно обыденных вещах, в книге все время нарастает напряжение, чудовищные видения сменяют друг друга, как бы соревнуясь между собой в том, чтобы быть как можно страшнее. Даже вполне в целом мажорный финал (глава 22) не смог обойтись без угроз лишения жизни и тяжких болезней. Совершенно очевиден смысл книги: охранение христианства и закрепление его наступающей динамики, предупреждение влияния других религий, представление конца мира и неминуемого торжества церкви, показ загробного существования. Вместе с тем трудно отделаться от ощущения, что апокалиптическое повествование представляет собой путь в глубины человеческой психики, и этот путь самый сложный и опасный, с его разрушительными страстями и влечениями, реализация которых никак не урегулирована нормами цивилизации. Более того, эти влечения и способы их претворения в жизнь представляют собой отрицание цивилизации. Если христианство в своей доапокалиптической части представляет собой несомненный шаг вперед в нравственном и духовном развитии, то последняя новозаветная книга возвращает нас почти в доисторическое прошлое.

Названные страсти и влечения укрыты от дневного света из-за их, в первую очередь, нравственной неприемлемости, и они есть то, чего человек особенно страшится, в том числе и тогда, когда они приходят к нему в виде галлюцинаций. Кстати, в пользу моего предположения о том, что Апокалипсис есть путь в глубины себя, может говорить и то, что видения в нем занимают центральное место, создавая особый виртуальный мир. Таким образом, не лишено оснований предположение, что Откровение представляет собой серьезное психологическое исследование, хотя те, которые его писали, и не ставили перед собой подобной осмысленной задачи.

Косвенным доказательством того, что Откровение можно воспринимать также и как путешествие вглубь себя, служит такая отличительная черта этой книги, как отсутствие в ней фигуры человека, если, конечно, не считать самого рассказчика – апостола Иоанна. Людей – не просто безымянной массы, а наделенных именами и индивидуальностью, хотя бы какой-то, больше всего в евангелиях, значительно меньше в деяниях апостолов, соборных посланиях и посланиях апостола Павла. В Апокалипсисе они исчезают вообще, уступая место богам, ангелам, зверям, дьяволам и другим потусторонним персонажам. Апокалиптический Иоанн Богослов скорее должен быть причислен к ним, чем к обычным людям. Поэтому можно сказать, что Откровение завершает процесс мистифицирования новозаветных священных текстов. Затем, разумеется, он был продолжен в трудах отцов церкви и в других бесчисленных богословских работах. Итак, человека в Апокалипсисе нет, точнее – нет конкретного лица, но есть глобальный человек как все человечество, до предела насыщенный его самого пугающими монстрами и деструктивными влечениями.

Другим доказательством того, что Откровение можно представить как путешествие к себе, является то, что чудовища и ужасы этой книги наступают не единовременно, не сразу, а постепенно, точнее – поэтапно: так бывает, когда внимание путешественника раз за разом приковывают к себе особо значимые и(или) невиданные им ранее зрелища, действия, пейзажи, здания, люди и т. д. Тогда он поневоле останавливается, старается понять и прочувствовать то, что предстало перед ним, затем двигается дальше. Апокалиптический странник поступает аналогичным образом: вначале нечто новое и ужасное неизменно наступало после снятия каждой из семи печатей, снятие последней вызвало семь ангелов с семью трубами. Первый трубный глас, как и любой последующий, открывает перед читателем новые страницы страданий и разгромов.

Думается, что Апокалипсис не сочинялся как психологическое исследование себя путем продвижения в глубины «Я», в которых были обнаружены не только монстры и чудовища, но и то, что можно назвать радостями жизни. О последних немало сказано в заключительных главах этой библейской книги. Путь к себе прокладывается бессознательно наряду с изложением и описанием сугубо религиозных, мистических образов, персонажей, явлений, символов и др. Обсуждаемую здесь мысль можно выразить и так: это изложение и описание очень похоже на анализ внутреннего мира человека, который по большей части не открывается его сознанию.

О том, что Апокалипсис может быть путешествием внутрь себя, убеждают такие рассуждения Дж. Франкла.

Как средневековые погромщики, так и нацистские лидеры представляли свою роль в апокалиптических мыслеобразах, напрямую заимствованных из библейских «Откровений Иоанна Богослова». Они представляли себя некими ангелами во плоти, разящими силы тьмы, даже, пожалуй, коллективным Христом, побеждающим антихриста. Ни одна реальная армия в войне против реального противника не возбуждалась и не ликовала столь откровенно, как погромщики евреев в своей односторонней борьбе против воображаемого заговора. Послушать их, так можно подумать, что убийство безоружных и беззащитных людей, включая детей, женщин и стариков, есть акт мужества и весьма рискованное предприятие. Это явление становится более понятным, если вспомнить, что убийца-параноик тоже может испытывать страх перед своими беззащитными жертвами. Ибо то, что эти люди ощущают как врага, на самом деле есть жестокие и разрушительные импульсы их собственной психики, проецируемые вовне. И чем сильнее в них бессознательное ощущение вины, тем более грозным кажется воображаемый враг. Чувство вины, первоначально возникшее из-за кровожадных импульсов младенца, обращенных к родителям, непомерно усиливается в мире взрослых с его реальным насилием. Однако воспринимается оно не как чувство вины, но как ощущение опасности, угрозы или неясного страха, что вдруг жертвы – родители ли, в мечтах уничтоженные, или авторитеты, замещающие родительскую власть и убитые в реальности, – возникнут вновь и потребуют возмездия. Уже одно это может объяснить тот удивительный парадокс, связанный с нацистской резней, когда чем беззащитнее становились евреи, чем большее число их уничтожалось, тем более опасными, злодейскими и сильными они казались нацистами[41]41
  См.: Франкл Дж. Неизведанное Я. М., 1998. С. 183.


[Закрыть].

В любом мистическом чувствовании видения не обязательно есть то, что человек видит, слышит или может пощупать, но и то, что он ощущает всем своим существом, не понимая и не ставя вопроса о том, чем именно. Опыт мистического мышления включает в себя очень много данных, которым «нормальная» личность отказывает в объективной ценности. Для мистической же, фанатически заряженной психики такие данные вполне реальны и даже более реальны, чем то, что воспринимается с помощью внешних чувств.

Мистическое мышление, если ему это нужно, игнорирует новый опыт или пытается приспособить его для своих нужд, пытаясь объяснить все в рамках того понимания, которое уже давно установлено для него, и не ищет новых объяснений. Ему известно все наперед, оно во всем видит проявление сверхъестественных сил, считая, что именно их действия определяют все на свете. Ему, собственно, не нужно познание, в том числе эмпирическое, более того, его выводы могут оказаться для него весьма травматическими. Как раз по этой причине мы наблюдаем, что богословие никогда не опирается на эмпирически проведенные факты, но оно ни в коем случае не признает, что является наиболее совершенной формой мистического мышления.

Скорее всего представляя собой естественное и логическое продолжение первобытного мышления, религиозное мышление неизбежно является мистическим, особенно когда пытается проникнуть в сверхдальные пределы истории человечества. Для него сверхъественные существа, в первую очередь божественные, составляя неделимое единство с миром видимых существ и определяя их бытие, так же реальны, как и эти последние. «Иной» мир дан не менее непосредственно, чем видимый, он обладает большей действенностью и внушает больше страха, тем более если он облечен в апокалиптические видения. Они, разумеется, не могут не вызвать страх и ужас, тем более что нет никакой возможности предотвратить те катастрофы и смерти, которые вызваны к виртуальной реальности мистическим апокалиптическим мышлением.

Итак, мышление мистически охваченного и притом глубоко верующего человека во многом, хотя и не во всем, напоминает мышление первобытного человека, во всяком случае в том виде, в каком представлял это последнее Леви-Брюль. Мистическое мышление верующего человека скорее всего выступает прямым наследником первобытного. Подобно ему, оно не ищет причин субъективно значимых явлений и процессов, их ему незачем искать, поскольку они наперед представлены ему как бы в самих явлениях и процессах, он во всем видит божью руку. Точно так же дикарь воспринимал (и воспринимает) мистическую силу, которая подобным образом проявляется. Чаще всего он ее видеть и слышать не может, но полностью верит в нее, именно в силу, а не во что-нибудь иное, в силу, которая определяет и порождает все видимое, слышимое и ощущаемое. Можно даже сказать, что окружающие мистически верующего предметы и связанные с ними процессы представляют собой тот язык, на котором с ним говорит запредельный мир. Поэтому такие предметы для него выступают в качестве исключительно ценных, однако такой ум, как и у первобытного дикаря, перестает развиваться, поскольку он все время располагает безупречным набором все объясняющих и всеохватывающих ответов, в достоверности которых сомневаться не следует ни в коем случае.

Видения Иоанна в той части, когда ему представляются гигантские природные катаклизмы и массовая гибель людей, можно интерпретировать как некое разворачивающееся действо, даже мистерию, хотя непросто вообразить Христа, и тем более Яхве, в качестве героя таких действ. Великие эсхатологические чаяния, воплощенные в видениях заключительных глав книги, содержат в себе лишь внешние описания грядущего божьего царства, но там нет людей и ничего не сообщается о том, как они там будут существовать. Это только потом христианское богословие и религиозное изобразительное искусство стали рисовать загробную жизнь избранных спасенных, зачастую живущих параллельно с общиной осужденных. Вера в названное царство, как и религиозная вера вообще, есть страсть внутреннего мира, стремящегося к сохранности. Везде, где есть такое стремление, там есть эта страсть. Можно предположить, что ею порождены, хотя и частично, и видения Иоанна на Патмосе. Она изначально внедрена в нашу историю, в нашу культуру, в личность, в нашу человеческую общность.

5. Авторство Откровения

Отдельного рассмотрения заслуживает вопрос об авторстве Апокалипсиса. Каноническая точка зрения состоит в том, что им, конечно, является апостол Иоанн, тем более что и он так себя (Иоанном, а не апостолом Иоанном) называет. Другие толкователи Откровения называют автором некоего «пресвитера Иоанна», либо Иоанна-Марка, т. е. евангелиста Марка, и др. Но, повторяю, церковное предание твердо стоит на том, что эта книга написана именно апостолом Иоанном, прозванным Богословом, причем в качестве аргумента в числе некоторых других приводится мнение ряда отцов церкви, что вообще свойственно традиционной теологической системе доказательств: верно потому, что так считает такой-то церковный авторитет. Такая же система была принята в другом догматическом учении – марксизме, что совершенно естественно.

Серьезных доказательств авторства какого-либо конкретного человека не имеется, и, строго говоря, рассчитывать на это, как и в отношении других священных книг, трудно, если не невозможно. Скорее всего, авторов Откровения в том виде, в котором оно дошло до нас, было несколько. Совсем не исключено, что первым человеком, который начал ее писать, действительно был тот, кого впоследствии мифология нарекла апостолом Иоанном, затем в нее были внесены существенные изменения и дополнения, что-то из прежнего текста, возможно, было утрачено, что-то написано заново. Соавторами могли быть переписчики или кто-то из церковных авторитетов, но несомненно, что они были очень талантливыми людьми, настоящими мыслителями, обладающими к тому же недюжинными способностями к художественному творчеству. О том, что исследуемая книга писалась не одно столетие и не была начата и закончена одним лицом, свидетельствует то, что ее содержание и тон, авторитарный, если не сказать диктаторский, непререкаемый, не терпящий возражения, больше свойственны побеждающей религии, а не той, которая еще только находится в начале своего пути. Апостол Иоанн как сподвижник Иисуса как раз и жил на первых его этапах.

О том, что Апокалипсис не принадлежит только перу Иоанна, говорит и то, что эта книга признана канонической лишь в IV в. Между тем вряд ли следует использовать в качестве аргумента в пользу того, что не только Иоанн и вообще не он является автором Откровения, тот факт, что его содержание и особенно тональность не имеют ничего общего с Евангелием от Иоанна и тремя его посланиями. Дело в том, что Апокалипсис этически и идеологически по своей тональности не связан и с другими новозаветными сочинениями. Такие связи скорее можно обнаружить в текстах Ветхого Завета, особенно в Книге пророка Даниила.

Соборные послания Иоанна Богослова пронизаны любовью к людям: «Кто любит брата своего, тот пребывает во свете…» (I Ин., 1:10); «Станем любить не словом или языком, но делом и истиною» (I Ин., 3:18); «Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога» (I Ин., 4:7); «Что мы любим детей Божиих, узнаем из того, когда любим Бога и соблюдаем заповеди Его» (I Ин., 5:2); «Кто делает добро, тот от Бога» (III Ин.). В них много таких обращений, как «дети мои», «возлюбленные», «отцы», «дети». Ничего близкого к этому мы не встретим в Апокалипсисе.

В евангелии и посланиях Иоанн не называет себя по имени, а в Апокалипсисе он неоднократно, постоянно, если не сказать, навязчиво, называется Иоанном. Создается впечатление, что им это делается намерено, чтобы убедить читателя, что тайновидцем является именно он и никто другой. Подобная нарочитость, стремление подчеркнуть, кем он является, не может не вызывать определенных подозрений.

В Откровении Христос именует себя вседержителем, но это не дает безусловных оснований считать, что божественный сын покушается на прерогативы отца. Яхве так квалифицировал себя в качестве создателя вселенной и человека, что они продолжают существовать только благодаря небесному творцу. Христос же является вседержителем лишь в духовном смысле, как держитель (ведущая сила, главная опора, стимул) духовной жизни, однако эту разницу рядовой верующий не видит. Однако Иисус в Откровении все-таки вытесняет Яхве.

Апокалипсис – страстный и предельно суровый монолог того, кто великолепно владеет словом. Его сочинение было избрано молодой церковью в качестве завершающего учения пророческого, провидческого произведения. Скорее всего, он не был тем, кто написал четвертое евангелие и соборные послания, но это нисколько не умаляет исключительной ценности того, что им было сделано: Откровение представляет собой выдающееся религиозное сочинение, оказавшее огромное влияние не только на церковь и духовную жизнь, но и на культуру в целом.

Дискуссии об авторстве Апокалипсиса никогда не прекратятся, но они значимы больше для богословия, чем для научной мифологии. Естественно, что как раз богословие настаивает на авторстве Иоанна: во-первых, Иоанн как пророк представляет собой весьма значимую фигуру в христианстве, он автор одного из евангелий; во-вторых, если читатель будет сомневаться в том, что книгу сочинил именно этот человек, то он поставит под сомнение все произведение, все, что в нем изложено. В качестве главного доказательства авторства Иоанна теология, как обычно, ссылается на авторитет древних христианских авторов.

Тот, кто называет себя в Апокалипсисе Иоанном, был не грек, а палестинский еврей, что следует из его имени, причем занимал среди христиан высокое положение, что позволяло ему называть себя просто Иоанном или «Я, Иоанн». О высоком статусе Иоанна говорит и сама тональность хотя бы обращений к семи церквам: хотя автор и передает слова Христа, в них явно усматривается и его собственный авторитет, его близость к основоположнику всего учения – к Христу. Он, видимо, имел все основания говорить о себе: «соучастник в скорби, и в царствии, и в терпении Иисуса Христа» (1:9). Я полагаю, что Христос был вполне реальной фигурой, человеком выдающихся организаторских, аналитических и ораторских способностей, прекрасно образованным великим мыслителем, блестяще определявшим наиболее актуальные и сложные проблемы. Скорее всего он был фанатически заряженным индивидом, умевшим увлекать за собой своих последователей и готовым на самопожертвование. Иисус истово верил в свое мессианское предназначение. Другое дело, что он, отвечая самым острым ожиданиям времени, был мифологизирован, возможно, еще при жизни. Как мы теперь очень хорошо знаем, мифологизация есть постоянная и неистребимая потребность ума, которая порождается бессознательным ощущением несовершенства людской природы и поисками идеального. Близость к Христу-мифу, который полностью вытеснил Иисуса-человека, придавала любому лицу особую весомость. В этом отношении Иоанн Богослов никак не мог быть исключением.

Э. Ренан отмечал, что Апокалипсис, явившийся под прикрытием весьма почитаемого среди христиан имени, произвел очень сильное впечатление в азийских церквах. Множество подробностей были ясны современникам. Рискованные предсказания близкого потрясения не могли удивить, а решительные речи Иисуса находили доверчивый прием. Притом в течение года мировые римские события могли казаться удивительным подтверждением книги, доказательством, что судьба Рима свершилась в соответствии с предсказаниями Откровения. Разочарование началось только после взятия римлянами Иерусалима, разрушения храма и окончательного утверждения династии Флавиев. Но религиозная вера не отказывается от своих надежд, притом что многие положения книги допускали различные толкования. Ее автор возвестил, что римская империя не восстановится и Иерусалимский храм не будет разрушен. Надо было найти лазейки для этих двух пунктов.

Различными богословами искомые лазейки были, конечно, найдены. Однако после примирения империи с церковью в IV столетии судьба Апокалипсиса подверглась, как не без оснований считал Ренан, большой опасности. Греческие и латинские ученые, не отделявшие будущности христианства от судеб империи, не могли считать боговдохновенной мятежную книгу, суть которой заключалась в ненависти к Риму и предсказании его гибели. Почти вся просвещенная часть духовенства Восточной Церкви, получившая эллинистическое образование, полная отвращения к милленаристским и иудео-христианским произведениям, объявила Апокалипсис апокрифом. Однако книга заняла такое прочное положение в Новом Завете, что изгнать ее было невозможно.

В наши дни Откровение заняло высокое место, принадлежащее ему среди священных писаний. Апокалипсис в известном смысле – завершение пророчеств, последнее слово Израиля. У старых пророков, например, у Иоиля, есть описание тех великих судов, которые учреждает время от времени Верховный судия дел человеческих, чтобы восстановить порядок, беспрестанно нарушаемый людьми, – в нем можно найти зародыш Патмосского видения. Всякая революция, всякое историческое потрясение превращалось в воображении еврея, упорно стремящегося обойтись без бессмертия души и установить царство справедливости на земле, в дело провидения, в прелюдию к еще более торжественному и окончательному суду. При всяком событии являлся пророк, восклицавший: «Трубите трубою на Сионе: ибо наступил день Господень; ибо он близок» (Иоиль, 2:1). Апокалипсис – продолжение и увенчание этой странной литературы, составляющей славу Израиля. Его автор – последний великий пророк; он уступает своим предшественникам только там, где подражает им; та же душа, тот же ум. Апокалипсис представляет собой почти единственный пример гениальной компиляции, оригинального подражания. Если исключить две-три детали, изобретенные самим автором и удивительно прекрасные, то в целом поэма состоит из черт, заимствованных у прежней пророческой и апокалиптической литературы, в особенности у Иезекииля, у автора книги Даниила, у обоих Исаий. Христианский ясновидец, истинный ученик этих великих людей, он знает наизусть их произведения и извлекает из них крайне логические выводы. Процесс теоретической разработки заключался в смелом перемещении, приложении к царству мессии и Иисуса всякой фразы древних писаний, в которой можно было усмотреть смутное отношение к темному идеалу[42]42
  См.: Ренан Э. Святой Павел. Антихрист. М., 1961. С. 598–601.


[Закрыть].

Все эти рассуждения относятся к генезису Откровения, объясняют его истоки, но в то же время, как ни печально, свидетельствуют о продолжении в христианстве традиций крайне жестокого отношения к отступникам, о непрекращающемся торжестве более чем суровых нравов и обычаев. Такое ни в коем случае не прибавляет славы религиозному учению, которое провозгласило своими главными целями прощение, любовь и милосердие. Жизнестойкость Откровения объясняется также и тем, что оно пытается удовлетворить одну из главных потребностей человечества – знать, чем завершится вся эта жизнь. Апокалипсис жив и своими удивительными художественными достоинствами, став несомненным наследником древней и блестящей иудейской духовной литературы.

Поскольку Апокалипсис утверждает новый образ Христа (об этом подробно будет сказано ниже) и, соответственно, новые этические ценности, поневоле возникают сомнения в том, что эту книгу писал тот же человек, что и четвертое Евангелие, и апостольские послания – они резко отличаются от последней библейской книги. Совсем не исключено, что авторитетное имя автора трех предыдущих новозаветных произведений было использовано для обеспечения высокого статуса Откровения. Между тем этому произведению, которое Э. Ренан называл Книгой Нерона, все-таки не удалось занять в христианстве то же место, что и другим новозаветным сочинениям, в первую очередь евангелиям. Патмосский тайновидец, кто бы он ни был и какими бы талантами ни обладал, не смог превратить христианство в учение кошмара и ужасов. Апокалиптические кошмары и ужасы отступают перед любовью и прощением, во всяком случае в христианской теории, если ее понимать в качестве некого высшего идеала, нравственного эталона, к которому необходимо стремиться. Поэтому, можно сказать, что христианство смогло выдержать мощный удар, который само себе же и нанесло. Но Откровение, подобно евангелиям, тоже останется вечной книгой, психологическим свидетельством того, что человек не смог сдержать себя, вытеснить из себя имманентное и спонтанное стремление к насилию, в том числе с целью защиты от реальных и виртуальных врагов.

В этом смысле Откровение – открытая книга. В ней нет лицемерия или обмана, все обнаружено и обнажено, предельно ясно и ничего не скрыто. Каждый может узнать, что его ожидает, но не только за гранью жизни, хотя это и самое главное, но и в ее пределах в случае повиновения или, напротив, непослушания и отказа следовать за сравнительно новой религией. С полным на то основанием Апокалипсис можно назвать Программой, по которой будет жить человечество. Это дает возможность установить его общность, например, с тоталитарным большевизмом, который обожал составлять различные программы («Манифест Коммунистической партии» тоже является программой).

Можно ли Апокалипсис считать и прогнозом? Думается, что нет, если исходить из современного понимания прогноза, который всегда носит вероятностный характер. Предвидимые же Откровением события и весь ход мировой истории произойдут не скорее всего, а во что бы то ни стало.

Вопрос о времени написания Апокалипсиса относится к числу дискуссионных. Ф. Энгельс, например, считал, что он написан в 68 г., оперируя следующими соображениями.

Иоанн видит поднимающегося из моря зверя с семью головами и десятью рогами: «И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела». Этот зверь должен был получить власть над землей, враждебную богу и агнцу, на сорок два месяца (половина священных семи лет), и все люди должны были в течение этого времени иметь на правой руке или на своем челе начертание зверя или число имени его.

Ириней во втором веке еще знал, что раненая и исцеленная голова означала императора Нерона. Нерон был первым крупным гонителем христиан. После его смерти распространился слух, особенно в Ахайе и в Азии, что он не умер, а только ранен и что когда-нибудь он появится вновь и наведет ужас на весь мир (Тацит. Анналы, VI, 22). В то же время Иринею был известен и другой, очень старый текст, в котором число имени было обозначено цифрой 616 вместо 666.

В главе XVII зверь с семью головами появляется снова; на этот раз на нем сидит пресловутая дама в порфире, изящное описание которой читатель может найти в самой книге. Тут ангел объясняет Иоанну: «Зверь, которого ты видел, был, и нет его… Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и, когда придет, не долго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмой и из числа семи… Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями».