Текст книги "Исследование Апокалипсиса"

Автор книги: Юрий Антонян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Можно высказать такое внешне противоречивое суждение: необычайная близость смерти (а в Апокалипсисе она все время близка) и особое отношение к ней едины. При этом отношение к ней действительно особое, поскольку она является, как вытекает из анализа текста, единственным путем в светлейший мир. Конкретный же человек, по-настоящему стремящийся к ней, т. е. некрофильская личность, далеко не всегда способен изжить в себе страх перед ней. Уничтожая других, он тем самым подавляет в себе страх смерти, поскольку делает ее понятной и близкой, а себя может ощущать могучим вершителем чужих жизней. Божества в Апокалипсисе выступают именно в роли таких вершителей, что с их стороны вполне естественно. Но божества совсем, конечно, не боятся смерти, что является свидетельством того, что такое отношение, весьма желательное для себя, человек спроецировал на них. Не страшиться смерти – извечная, но, увы, неосуществимая для него мечта, проистекающая из его тварной природы. Смерть никогда не превратится в радостное прозрение, не перестанет быть пугающим врагом и роковой ошибкой в мироздании.

Одна из форм встречи со смертью – это конфронтация со своей собственной смертностью. Тот, кто избегает вопросов, связанных со смертью, скорее всего будет иметь трудности в приобретении глубокого внутреннего опыта, показывающего, что жизнь преходяща. Тогда остается только страх перед ней, способный опустошить человека, не склонного или не готового столкнуться с неизбежным финалом. Но для тех, кто готов принять его, может иметь место освобождающий эффект, позволяющий насладиться каждым мгновением жизни. Множество людей склонно скептически относиться к христианской и ряда других религий идее непрерывности всего существующего, жизни после жизни, как к тому, что изобретено самим же человеком для собственного утешения. Субъект, знакомый с древней мифологией, мог бы усмотреть здесь лишь повторение первобытной легенды о смерти (хаосе), новом рождении и новом существовании, которая может опираться лишь на веру, не будучи подкреплена никакими эмпирическими данными.

Некоторые люди в состоянии духовного кризиса, описанного С. и К. Грофами, внезапно начинают чувствовать, что их комфорт и безопасность исчезают, как будто они получили некий толчок в неизвестном направлении. Знакомые способы бытия больше не кажутся подходящими и сменяются новыми. Индивид не чувствует себя способным зацепиться за какие-либо проявления жизни, испытывает страх и не может вернуться к старым интересам. Таким образом, он может быть поглощен огромной тоской по своей умирающей старой сущности.

Состояние освобождения от различных социальных ролей, отношений, от мира и самого себя – одна из форм символической смерти. Это хорошо известно различным духовным системам как первейшая цепь внутреннего развития, к этому призывает и Апокалипсис, особенно явственно в своих заключительных главах. Такое освобождение от старого является необходимым событием в жизни, и оно естественно происходит в момент смерти – в то время, когда каждый человек понимает, что не может унести с собой не только принадлежащие ему материальные вещи, но и все другое. Такие переживания дают свободу для того, чтобы можно было полнее радоваться всему, что имеется в жизни. Практика медитации и другие формы самоисследования приводят искателей к столкновению с этими переживаниями еще до того, как наступает момент физической смерти. В буддизме привязанность или пристрастие к проявлениям материального мира считается корнем всех страданий, а отказ от этой привязанности – ключом к духовному освобождению.

Страх смерти одним из своих источников может иметь и свойство ума видеть в том, что хорошо известно и понятно, выражение могущества и власти личности. Непонятное и непознанное вызывает, напротив, беспокойство, неуверенность, тревожность. Это хорошо представляли себе и наши далекие предки. Просветить насчет всех непонятностей и таинств смерти пытается и Откровение, но способно сделать это лишь в самом общем виде.

В нашем нынешнем секуляризованном мире смерть ужасает нас, особенно в связи с опасностью превратиться в ничто, и именно поэтому она всячески маскируется. Но нужно, конечно, иметь в виду различные восприятия и понимания смерти: для верующих это переход в иное бытие, а для неверующих – в небытие. Именно небытие «Я» и вызывает страх, даже ужас, но это не означает, что у верующих (и у так называемых примитивных народов в древности, и сейчас) мысль о смерти или ее предощущение не вызывают боли и страданий. И здесь можно видеть боль расставания с привычным и близким, в первую очередь с близкими людьми, особенно если они нуждаются во внимании и поддержке, но боль в некоторой степени снижает уверенность в том, что смерть открывает дверь в новый мир, являясь таким концом, за которым сразу же следует новое начало. И у примитивного древнего человека, верящего в жизнь после смерти, она вызывала не только боль, но и страх.

Этот страх мало отличается от страха вполне современного неверующего человека. Такой страх лежит в основе самого человеческого существа, он, как и у бегущих от пожара животных, заложен самой природой как условие существования в мире, где всем живым всегда что-то угрожает, явно или открыто. Отсутствие такого страха может означать полную дезадаптацию личности.

Зная, что смерть есть лишь пролог к возрождению и высшему существованию, древние общества не наказывали бы смертью своих преступников. Если думать иначе, то смертная казнь стала бы не наказанием, а наградой. Если бы не было страха смерти, то с самых первых времен человек не защищался бы от врагов и разрушительных сил природы вроде пожаров, наводнений или засухи, не стремился бы излечиться от болезней. Практически у всех народов мира имеется неисчислимое множество примет, суеверий, которые помогли бы человеку избежать смерти, вовремя указать ему на смертельную опасность. Эти поверья охватывают практически все сферы жизни.

Не только Апокалипсис, но все христианство в целом очень сурово к человеку. Оно прекрасно помнит, как по велению Бога Авраам хотел лишить жизни своего сына Исаака, что, конечно, никогда не вызывало осуждения богословия. Так, С. Кьёркегор писал: «…судьба Исаака была вместе с ножом вложена в руку Авраама. И он стоял там, старец, с единственной своей надеждой! Однако он не усомнился, он не озирался в страхе направо и налево, он не бросил вызов небесам в своих молитвах. Он знал, что сам Господь Всемогущий испытывал его…, но он знал также, что ни одна жертва не бывает слишком тяжела, когда ее требует Господь, – и он занес нож»[89]89
  См.: Кьёркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 27.


[Закрыть]. Так же испытывал творец вначале взбунтовавшегося, а затем смирившегося Иова, наслав на него неисчислимые бедствия, в том числе погубив его детей.

Достаточно суров был евангелический Христос. Лука передает его слова: Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (14:26). По-моему, слишком резко и гневливо для того, кто так истово проповедовал любовь и прощение, учил всегда прощать своих врагов.

Но люди, создающие богов любых религий, всегда бессознательно исходят из того, что с ними, так склонными к греху и злу, просто нельзя иначе, они не поймут другого обращения. Они, люди, для того и сотворили Бога, чтобы он управлял ими, причем самыми суровыми, когда нужно, методами. Однако люди не должны впадать в отчаяние, поскольку, как утверждал Кьёркегор, отчаяние – это грех, противоположностью которого является не добродетель, но вера[90]90
  Там же. С. 309.


[Закрыть]. Вера же нужна для того, чтобы человек всегда был убежден в том, что творец все делает для его же блага, даже насылая на него всякие несчастья.

Кьёркегору принадлежат знаменательные слова, ярко отражающие всю полноту его преданности идее бессмертной жизни души: «…На языке людей смерть – это конец всего, и, как они говорят, пока есть жизнь, есть надежда. Однако для христианина смерть – вовсе не конец всего, и не простой эпизод в единственной реальности, каковой является вечная жизнь; и она вмещает бесконечно больше надежды, чем несет нам жизнь, даже наполненная здоровьем и силой»[91]91
  Там же. С. 253.


[Закрыть]. Если бы Кьёркегор попытался эмпирическим путем проверить это свое утверждение, он был бы горько разочарован: даже самые преданные христиане боятся смерти. Они ничего не могут поделать с этим страхом, поскольку он заложен в них самой природой и функционирует в качестве инстинкта. И никто не доказал, что единственной реальностью является вечная жизнь, впрочем, никто и не знает, что это такое.

6. Апокалиптика и мессия

В Апокалипсисе еще раз подтверждается трансцендентность и имманентность божества, его сверхприродная сущность, оно потому и господствует в мире, что находится над ним. Непосредственная близость богов к человеку, их живой промысел в природе и истории, его конкретное, хотя и суровое, всемогущество находят в Откровении самое яркое воплощение. Причем эта книга требует целомудренной верности Иисусу, точно так же, как Ветхий Завет – Яхве. Но в последнем случае предполагается союз только с еврейским народом, в то время как христианство (и его Апокалипсис) адресовано всем. Человек еще вступает с божеством (или с божествами) в некоторое подобие юридических отношений, высшие судьи оценивают его поступки и затем выносят свое решение на Страшном суде. Людей будут судить строго, в первую очередь взвешивая их преданность христианству – если следовать только Апокалипсису, а также любовь к ближнему – если иметь в виду всю совокупность ценностей и принципов этой религии, одним словом, ее закон. Значение последнего состоит в безусловном осуждении греха, именно осуждении, а не оправдании. Только милостью Яхве и Иисуса может смягчиться участь преступившего закон, но мы не знаем, при каких условиях такое способно случиться.

Как мы видим, древние евреи, как, наверное, практически все народы той поры, были очень суровы к себе. Но не только – они еще были большими оптимистами, полагая, что с помощью наказания можно исправить мир и навести в нем порядок. Современный же человек, по-видимому, устал, он уже не верит в исправление и кару, при этом наивно считая, что жизнь человека неприкосновенна, хотя это и противоречит законам. Поэтому современное западное общество весьма милостиво даже к таким грешникам, как самые жестокие убийцы, в бесполезной надежде таким путем смягчить общественные нравы. Но часто, отбросив названный принцип и преследуемое извечными апокалиптическими телами, оно начинает яростно уничтожать невинных, как, например, при большевизме и нацизме, во время II Мировой войны.

Апокалипсис закономерно появился не только как свидетельство торжества новой религии, но и как логический результат многолетних надежд еврейского народа, наглядно выраженный в апокалиптической, в том числе апокрифической литературе. Важно отметить, что при этом даже в иудаистских рамках, горизонты апокалиптиков все более расширялись, охватывая новые регионы, что явилось не только следствием рассеяния этого народа, но и укреплением его культурных и экономических связей. В самом иудаизме и, конечно, в раннем христианстве все больше крепли идеи мессианства и личного участия праведных в блаженном мессианском царстве, загробного воздаяния и воскресения умерших. Все это будет помещено в надприродную, сверхъестественную сферу, в новый небесный свет, который контрастен земному миру. Небесный Иерусалим сходит вместе с мессией.

Новозаветное откровение является несомненным наследником и преемником ветхозаветных пророчеств и некоторых древних апокалиптических концепций, точно так же, как вся раннехристианская культура, в том числе религиозная идеология и догматика, взошли на поле иудаизма. По этой причине Откровение Иоанна не смогло преодолеть одно исключительно важное противоречие, свойственное иудаизму: нарушают божеские и земные законы лишь отдельные, конкретные люди, а божью кару несут все. Так было, когда на землю обрушился Всемирный потоп и когда случились глобальные катастрофы, повлекшие неисчислимые жертвы, что описано в Апокалипсисе.

Появление и развитие христианства, которое, разумеется, не могло и не хотело разорвать многочисленные нити, связывающие его с иудаизмом, в свою очередь оказали на него некоторое влияние. В частности, это проявилось в иудаизме в усилении трансцендентальных стремлений и появлении мессианских смыслов при толковании отдельных священных текстов. Апокалиптические ожидания в иудаизме усиливались в связи с каждой исторической катастрофой Израиля, возбуждавшие предчувствия действительности и близости Страшного суда, но, главное, неминуемое конечное осуждение зла и торжество страдающих и униженных. Согласно Откровению новое блаженное царство обретут праведные не только из Израиля, а любые праведные; казни и страдания, как повествует эта книга, тоже должны претерпеть все, невзирая на национальную или иную принадлежность.

Вера в жизнь и возмездие после смерти придала новой эсхатологии новую тональность, изменила ее содержание. Христос остается богом живых, а не мертвых, религиозная мысль продолжает настойчиво стремиться проникнуть в таинственный мир духов и жадно ищет новых откровений, которые в полной мере смогла бы обрести с помощью богословия. Именно богословские искания делали реальными виртуальный мир, а сверхъестественное знание делало этот мир чуть ли не обыденным, тем самым обеспечивая человеку все земное блаженство. Утвердились в качестве незыблемых мистические идеи о спасении человечества и царстве мессии – небесном мире, новом Иерусалиме с райским садом. Но мы еще не в состоянии в полной мере оценить колоссальное влияние богословия – именно его, а не собственно религиозного учения – на всю христианскую культуру, поскольку богословие еще не было объектом подлинно научного исследования.

Ход истории и в иудаизме, и в христианстве представляется предопределенным с самого начала: в этом смысле Книга Бытия предстает первой книгой божественного откровения. Поэтому в истории нет места неожиданностям и случайностям, его величайшее событие – Страшный суд и наступление блаженного царства тоже предначертано от истока веков. Этому рубежу должно предшествовать появление мессии, которого Израиль ждал очень давно. Яхве наставлял: «Вот, Я пошлю к Вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, придя, не поразил землю проклятием» (Мал., 4:5–6). Илия был призван выполнять примерно те же функции, которые затем были возложены на Христа, но иудаизм с его строгим единобожием не был в состоянии развить мессианские идеи, это было под силу только христианству, мессиология которого достигла неимоверных высот. Но даже Христа, согласно Евангелию от Иоанна, иудеи спрашивали, не является ли он Илией, на что получили отрицательный ответ.

Собственно говоря, идея мессии и загробного спасения возникла не на заре иудаизма, все это пришло значительно позже. Поэтому представляется ничем не обоснованной попытка назвать мессией даже Моисея. Появлению фигуры спасителя, ставшего богом, предшествовали иные сверхъестественные персонажи в качестве неких подступов к нему. Так бывает всегда, когда накопленные знания о чем-то позволяют вдруг взять качественно новый рубеж.

Однако мессия присутствовал не во всех религиозных сочинениях апокалиптического характера. Его мы не найдем, например, в Книге Юбилеев, Славянском Енохе, древнейшей части эфиопского Еноха. Роль спасителя Ветхий Завет предлагал и Михаилу, которого называл «князем великим, стоящим за сынов народа твоего». Предрекалось, что «наступает время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге. И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление» (Дан.,12 1–2). Таким образом, идеи мессии находили в иудаизме самое различное выражение, но эту фигуру следует всегда рассматривать в свете эсхатологических представлений.

Можно ли считать, что представления о мессии (спасителе) и грядущем царстве божьем являются частью идеологии и вековых надежд людей только христианской культуры? На этот вопрос следует дать отрицательный ответ, поскольку соответствующие идеи в современном коммунистическом выражении восторжествовали в СССР и ряде восточных стран, в первую очередь, Китае, Камбодже и Вьетнаме, в исламской Албании. Сейчас там сила самих идей существенно снизилась, они уже не играют прежней роли в политике и, особенно в экономике, но никто не сможет игнорировать период их расцвета в названных странах. Можно, следовательно, сделать вывод, что спасение, жизнь после смерти и воцарение в блаженном царстве представляют собой важнейшую общечеловеческую потребность. Но коммунистическое учение не стало движением вперед по сравнению с ветхозаветной или новозаветной апологетикой, так как это учение призывало обходиться без Бога, этого вечного владыки, пусть и сурового, но святого и праведного, справедливого и объективного. Это давало твердую надежду на равный божий суд и конечное наказание зла. Его коммунисты заменили на земных богов, вернее – божков, мелких, злобных, паранояльных.

Апокалипсис ждал конца времен в самом близком будущем, но он так и не наступил. Апокалипсис видел последнего врага в таких ненавистных своих гонителях, как, например, Нерон, но и он ушел, появились новые – бесчисленные новые. Тем не менее история текла по-прежнему. Значит, с эмпирической точки зрения чаяния апокалиптиков не сбылись, но с позиций духовности они не потеряли своей ценности и достоверности, навсегда оставшись в качестве вечно живой идеи, в которой человечество всегда будет искать спасение.

Христианский мессия существенно отличается от иудаистского. Прежде всего в иудаизме мессия вовсе не занимал того центрального места, которое ему было уготовано в христианстве. В отдельных иудаистских религиозных памятниках индивидуальный мессия просто отсутствует, в других он достаточно пассивен, в-третьих он вообще смертен, выступая в качестве царя, полководца, даже судьи. Иногда даже можно встретить мысль о заступничестве праотцев. Но ни в одном случае мы не встретимся со страданиями, тем более смертными, мессии; это чисто христианское достижение (если его можно назвать достижением), обнаруживающее истинно народное, а не элитное происхождение идеи мессии и спасения. Подобная идея возникла в гуще народных чаяний и ходячих представлений о мессии, а затем, пройдя несколько необходимых этапов мифологического развития, приобрела тот законченный вид, который мы все хорошо знаем.

Но не следует забывать, что спасение неразрывно переплетается с искуплением грехов через страдания и крестную смерть мессии. Это положение занимает центральное место в христианстве, страсти господни становятся гарантией спасения человечества. Этого в иудаизме не было, христианство наполнило совершенно новым смыслом идею мессии, оно стало мессианской религией. Страдания Иисуса ради людей есть отзвук тех бедствий, которые выпали на их долю, о чем можно найти упоминание даже в богословских сочинениях. Желательно также учитывать, что и его современники знали об очистительной силе его страданий.

Спасителем человечества не мог быть сын простого человека, он должен был быть носителем чего-то необыкновенного, даже божественного. Иначе люди просто не поверили бы ему, его, точнее, не стали бы мифологизировать, поскольку та роль, которая ему предназначалась, была бы для него невыполнимой. Спаситель произошел от древних героев, многие из которых успешно исполняли спасительские функции, но, разумеется, не такого порядка, как библейский Иешуа. Рождение героя и битва со злом возможны только в том случае, если мифотворец осмыслил или хотя бы приблизился к пониманию значения мужественности. Именно в мифе о герое Эго становится носителем мужественности. Оно выталкивается из первоначальной среды так сильно, что начинает ощущать и акцентировать свое собственное отличие и неповторимость. Мужчина должен воспринимать среду, в которой раньше жил, как «не-Я», что является условием формирования мужественности.

Герой появляется как сын Бога, если сам не является богом. Бог-творец как образ тождествен мифологическому «небу», т. е. мужскому, духовному, верховному фону, хотя «небесное» не следует отождествлять с небесным богом. Слияние предка с богом – творцом и культурным героем обусловлено процессом персонализации, который придает форму бесформенному.

Герой не может вступить в сражение со злом или его носителем драконом (дьяволом и т. д.) до тех пор, пока он не отождествит себя с тем, что можно назвать мужским «небом». Это отождествление достигает высшей точки в ощущении, что он сын Бога, воплощающий в себе все могущество неба. Это равносильно тому, что все герои рождены от Бога. Лишь божественная помощь, ощущение того, что корни уходят вверх, к богу-отцу, который является не просто главой семьи, делает возможным сражение со злом для помощи людям и их спасения. Христос никогда не сомневался в своей исключительной избранности, как «простой» человек в том, что он создан из плоти и крови. Собственно, все события после рождения и в том числе то, что он делает в Апокалипсисе, внушают только одну мысль – о его особой «посланности», и те, которые излагают соответствующие события, нисколько не сомневаются в этом. Иное просто не приходит им в голову, иного они не знают, для них это данность, аксиоматичность. Сам Христос – всегда и везде ведущий, но он не просто помазанник и посланец Бога, он его сын и это обстоятельство становится решающим для его триумфа. Как ни казалась кощунственной эта мысль иудаистам, но именно она дала основание поверить Иисусу и стать ему основателем новой мировой религии.

Идея бога-спасителя – сына божьего отнюдь не вечная. Она не появлялась ни в первобытном обществе, ни в античности, ее не знал ни зороастризм, ни египетский религиозный мир, их боги, когда нужно, спасали людей и помогали им. Древнегреческие боги вообще жили и действовали среди землян и часто практически не отличались от них. Здесь я подхожу к очень сложному вопросу: почему появился Христос, почему сына Бога как нового Бога и спасителя не знали другие религии?

И представляется, что главная причина не в том, что еврейский народ много страдал и на его долю выпали самые тяжкие испытания. У многих других народов была не лучшая судьба, и они стояли на грани полного уничтожения. По-моему, дело в том, что у евреев был только один Бог, а он был суров, жесток и скор на расправу. От него трудно было ожидать прощения и помощи, а других богов не было: разум никак не мог допустить, что в одном лице, пусть и божественном, могут соединяться противоположные нравственно-психологические черты. Они должны быть порознь. В политеистических же религиях если одно божество (или несколько божеств) карало, насылало несчастья, болезни, даже смерть, то были другие, добрые и прощающие, которые могут заступиться и помочь.

Теперь обратимся к зороастризму и исламу. Это монотеистические религии, но лишь формально, поскольку Заратустра и Мухаммад вполне успешно выполняют функции добрых, прощающих божеств, им вполне можно доверять, обратиться с мольбой, и они могут стать посредниками между людьми и богами.

Вот почему был «изобретен» Иисус – как противоположность Яхве, что он и не скрывал, например, в Нагорной проповеди. Он, в конце концов, не выдержал роли и в Апокалипсисе превратился в свирепого тирана, но в христианстве в основном сохранился в доапокалиптическом виде как добрый, милосердный, прощающий Бог. Думаю, что как раз строжайший монотеизм иудаизма стал причиной того, что он, произведя на свет великую всемирную религию, сам остался верой только одного, небольшого по численности народа. В христианстве было и осталось три бога и богиня, а монотеизм одна лишь видимость. Вот почему, например, Булгаков писал об этой богине, которая, несомненно, является одной из ипостасей Великой Матери, что кто не почитает ее, не знает и Христа, и вера во Христа, не включающая в себя почитание богородицы, есть иная вера. Дева Мария, по мнению Булгакова, есть райский цвет, расцветший на древе всего человечества.

Ничего удивительного или неожиданного в этих сладчайших словах нет. Если бы богоматери не было, христианство, став на путь многобожия, назвало бы другую богиню, олицетворяющую женское начало. Дева Мария – это христианская Изида. Что касается иудаизма, то его строгое единобожие стало одной из причин некоторой изолированности еврейского народа и в то же время его исключительной преданности своему Богу, а следовательно, своей культуре, образу жизни, ценностным ориентациям, отношениям с другими народами и их культурами.

Христианство много раз пыталось доказать недоказанное, а именно, что Бог един, как это ни абсурдно, в трех лицах. Если следовать этому утверждению, то еще до рождения Христа Яхве (т. е. на протяжении всего Ветхого Завета) уже как бы был каким-то непостижимым образом не просто соединен со своим сыном, но даже слит с ним. Это грубо противоречит не только здравому смыслу, но и самому христианскому учению, включающему в себя и Ветхий Завет, в котором бог-отец действует исключительно один. Правда, в книгах некоторых пророков вдруг появляется мессия или некто похожий на него, но лишь эпизодически и его ни в Библии, ни затем в богословии никто не посмел назвать богом. В этом, впрочем, нет ничего удивительного, поскольку Ветхий Завет есть сочинение совсем другой религии – иудаизма, которая не нуждается в доказательствах своего монотеизма.

Но если богоматерь – это Изида, то Яхве в христианстве отнюдь не Озирис или Зевс, т. е. неверховный бог, словосочетание «бог-отец» лишь подчеркивает его наивысший статус, и христианство вовсе не оспаривает того, что именно он, и никто другой, является творцом земли, космоса и всего живого. Яхве выступает еще и отцом спасителя, формально выступая верховным божеством, хотя в христианстве реально верховный и главный – Христос. Отцом же мессии Яхве стал только в связи с тем, чтобы отдать сыну часть своего божественного (сверхъестественного) потенциала. Если бы не было такой необходимости, без него бы прекрасно обошлись.

Появление Христа и христианства представляет собой классический образец мифологизации: в результате потребности в альтернативе Яхве появилась идея мессии вначале в лице Илии, Михаила и др. Она окрепла в условиях исторических катастроф еврейского народа, и бродячий фанатичный проповедник Иешуа оказался весьма подходящей фигурой для опредмечивания названной потребности, у него было более или менее сложившееся учение, несомненный талант убеждать, он был прекрасным организатором и оратором, обладал тем, что потом М. Вебер назвал харизмой. У него была уверенность пророка, твердость наставника и сознание мессии, призванного, его стали приветствовать как избранника, совершенного человека, постепенно идентифицированного в горячо желаемое божество. К тому же этот учитель призывал к смирению, состраданию, милосердию, он убеждал, что любовь, доброта и прощение неизбежно вытесняет зло и ненависть. Очень вероятная казнь на кресте максимально способствовала его мифологизации. Только благодаря ней Иешуа стал Иисусом Христом, и в том, что это был реальный человек, у меня нет никаких сомнений.

Его мать была мифологизирована позднее, в ней тоже была острая необходимость. В качестве богини-матери она просто не могла не вознестись после смерти на небо. Она заключила такой же завет с христианской частью человечества, что и ее сын. Вполне естественно, что он занимает в мифологии намного больше места, чем она, но ее религиозный статус более чем самостоятельный, в первую очередь потому, что она представляет в христианстве Великую Мать.

Стоит отметить, что признание пришло к Иисусу не сразу, о чем говорят и евангелисты, да и он сам, вероятно, тоже не сразу поверил в свое исключительное призвание. Об этом красноречиво свидетельствует то, что он подвергся крещению Иоанном Крестителем, то есть этот очень важный ритуал новой религии – посвящение в нее – совершил не мессия, а другой человек, пусть и очень авторитетный.

Мессия ушел из жизни, скорее всего уверенный в том, что божье царство приблизилось, сатана растоптан, а смерть побеждена.