Текст книги "Исследование Апокалипсиса"

Автор книги: Юрий Антонян

В пророчествах-описаниях Конца света, в том числе апокалиптических, явственно звучит страх перед ним, некий вид футурофобии. Но само то, что это можно предсказать и описать, снижает страх, поскольку тревожность опредмечивается, а это есть неизменная логика: при появлении тревожности человека больше всего терзает неизвестность по поводу того, что ее вызвало. Найдя причину, он может обеспечить себе хоть некоторый покой, потому что теперь ему известно, чего следует особенно опасаться. Следовательно, можно принять защитительные и притом конкретные меры.

С тех пор как человек создал Бога, последний был обречен на постоянные упреки и обвинения, и ему не могли помочь никакие теодицеи. Вечная упречность Бога понятна: человек никогда не смог бы быть им доволен. Если бы такое произошло, при сохранении, естественно, прежнего социального значения религии, жизнь остановилась бы. Обвинения в адрес Бога и теодицея наравне с учением о Конце света активно способствовали развитию личности, все время стимулируя поиски смыслов. Вместе с тем, как показывает многовековый опыт, она весьма склонна к попаданию в жесткую психологическую зависимость от призрачных надежд на новое спасение и нового спасителя. В свою очередь, это сулит вечную жизненность религии, но в разных формах и обличиях.

Личность раскрывается, в том числе и в прогнозах – краткосрочных, сверхдолгосрочных или бесконечных. Такие прогнозы – не что иное, как объяснение личности во времени и стремление понять себя, ее духовность оказывается обусловленной тем, как и в чем она видит свое будущее. Ее представления о своей свободе, если человек начинает задумываться над ней, распространяются на всю его целостность, но обязательно захватывают и его будущее. Представления о нем могут быть как индивидуализированными – тогда в центре окажется его посмертная судьба, так и всеобщими – со всем человечеством.

В некоторые критические моменты развития общества (например, в России в начале XX в.) человек оказывается всецело захваченным будущим, оно попросту владеет им. Такая футуромания сродни психической болезни, когда некое влечение полностью захватывает личность и она не в состоянии отказаться от него, идя на любые жертвы. Тогда начинается настоящая вакханалия насилия. С его помощью человек пытается защититься от угрожающего ему будущего, решить новые проблемы с наибольшей выгодой для себя.

Эсхатология как жизненный центр религиозных учений, дает возможность увидеть за пределами этого мира конечную и главную цель. Она может быть достигнута творческой силой божества, который для этого изменяет мир, даже вызывает, как в Откровении Иоанна, глобальные катастрофы. Но это – преображение, необходимое для конечного спасения. Эсхатология ставит единую всемирную цель, в достижении которой человек играет, казалось бы, пассивную роль, хотя эта цель поставлена для него, и ни для кого-нибудь другого. Здесь, конечно, есть противоречие, но для религиозного сознания оно несущественно, оно его даже и не замечает. Для него главное, что апокалиптическая эсхатология органически включает в себя хилиазм. Вообще, как известно, границы личной воли отдельного человека, как и совокупного творчества человечества, в религии строго очерчены, за них не дано выйти никому. Но это не значит, что в таинственный мир иррационального личность проникнуть не способна. Это как раз в ее власти, когда ее бессознательное создает для нее мифологическую виртуальную реальность и организует путешествие в глубины самой себя, причем отделить одно от другого иногда практически невозможно.

Впрочем, индивид может и не чувствовать себя ничтожной песчинкой в могущественных руках божества, им же созданного, но только если он поймет это. Иными словами, человек пошел самым сложным путем, определив свое сверхдальнее будущее не непосредственно, а только через сотворенное им божество. Это оказалось очень выгодно, поскольку снимает с личности ответственность за саму постановку проблемы цели и смысла истории, которая, как и все человеческое, может быть ложной. Носителем апокалиптических идей становится высший Бог – демиург либо мессия, хотя иногда трудно решить, кто именно из них действует.

В зависимости от мироощущения религиозный эсхатологизм может быть светлым, если в нем предощущается небесная гармония, и мрачным, если он окрашивается предчувствием тяжких испытаний и смерти. Поскольку это религиозный эсхатологизм, в нем силен антиисторизм и, соответственно, ослаблено чувство эмпирической реальности, которую тем не менее полностью изгнать не удается. Она всегда таится где-то глубоко, во тьме, ее трудно различить, но надо знать, что она присутствует всегда и избавиться от нее невозможно. Даже тогда, когда, казалось бы, перекрыты все пути ее объективации, она все-таки проявляется в эмоциях и влечениях мифотворца.

В западной цивилизации христианская мифология о конечной стадии человечества уникальна, поскольку никто другой не смог так убедительно назвать и описать эту стадию. Не сделала этого и наука – я, естественно, не принимаю во внимание тоталитарные, в том числе коммунистические мифологические фантазии на эту же тему. Апокалиптические эсхатологические искания христианства, включая крайне болезненные учения о спасении и посмертной жизни, логически замыкают великие религиозные мифы о творении и искуплении. Эти искания связаны с парадоксальными отношениями между конечным и вечным, которые в рамках религии, разумеется, не могут быть рационализированы.

Апокалипсис содержит ряд важных этических требований, во многом, но не во всем, являющихся продолжением евангельской этики, которая, безусловно, была жесткой и бескомпромиссной, далеко не всегда соответствующей реальностям жизни и ее требованиям. Обещаемые этой этикой награды носят эсхатологический характер, хотя нигде не говорится, что этот мир достоин презрения и должен погибнуть. Вместе с тем обоснованно предположить, что действительная реализация требований евангельской этики возможна лишь в новом царстве конца времен, о котором повествует Апокалипсис. Это означает верность канонам пророческой религии, утверждающей, что только вечные формы возвышаются над истоками жизни и только такие формы имеют значение и для рациональной и преходящей жизни. Миротворец однако не замечает (и не может замечать!), что учение о вечности может возникать исключительно в преходящей жизни, т. е. она является источником такого учения. Иисус сформулировал его, только став человеком, иначе говоря, надев на себя ветхие одежды рациональности.

Апокалиптическую эсхатологию можно интерпретировать как мифологическую историю, именно такая эсхатология позволяет хоть как-то представить себе финальную часть развития человечества. Иллюзии, неизбежно возникающие из такого мифологического понимания истории, не могут уничтожить веру, которая никогда не строится на рациональности. Человеческий дух, поставленный перед апокалиптическим измерением вечности, обычно беспомощен понять и вместить в себя это тотальное измерение.

2. Эсхатология других религий

Эсхатологические искания свойственны, конечно, не только христианству, но и многим другим религиям, в том числе древним. При этом мифологические взгляды относительно самого дальнего края человеческой истории обычно переплетались с представлениями о загробной жизни. Я тоже буду анализировать их в таком сочетании.

Так, в Древнем Египте рано получило распространение и развивалось теологами на протяжении тысячелетий учение, согласно которому после смерти душа покойного попадает в загробный мир и предстает там перед судом богов, под председательством бога царства мертвых Осириса или бога солнца Ра. На древних изображениях этого судилища душа умершего представлена человеческим сердцем, помещенным на одну чашу весов, а на другой – перо, символ справедливости и правосудия, или фигурка богини справедливости Махт. На этих «весах правды» взвешивались все добрые и злые, праведные и неправедные дела покойного. Если добро перевешивало, душа могла обрести вечное блаженство. В противном случае она обрекалась на множество мучений и даже отдавалась на пожирание страшному чудовищу.

Вера в то, что все совершенное человеком при жизни будет рассматриваться и оцениваться божественными силами после смерти человека, возникла в самой ранней стадии развития египетской цивилизации и оставалась в основном неизменной у многих поколений египтян, – писал У. Бадж. В их сердцах вера в посмертный суд коренилась столь же глубоко, как и вера в бессмертие. Они, по-видимому, не представляли себе какого-то всеобщего суда, во время которого все жившие должны получить воздаяние за совершенное при жизни. Вопрос о деяниях и посмертной судьбе каждой души рассматривался отдельно, после чего она либо получала разрешение войти в царство Осириса, где пребывают блаженные, либо уничтожалась, но есть и иные данные, позволяющие думать, что существовали такие места, где души злых людей подвергались наказанию, испытывая вечные муки.

Идея суда над мертвыми, считал У. Бадж, настолько стара, что бессмысленно даже пытаться установить, когда она появилась впервые. В самых ранних известных нам религиозных текстах есть указание на то, что египтяне ожидали после смерти некоего суда; впрочем, эти указания недостаточно определенны для того, чтобы рассматривать их серьезно. Но уже во времена правления фараона Менкау-Ра, около 3100 г. до н. э., был найден религиозный текст, позже положенный в основу Главы XXX в «Книге Мертвых» и начертанный на железной плите рукой бога Тота. Этот текст должен был помочь умершему во время суда. У. Бадж полагает, что названный текст был копией произведений гораздо более древних, считая доказанным, что около 3600 г. до н. э. в религиозных писаниях появилась идея суда над мертвыми[62]62
  См.: Бадж У. Египетская религия. Египетская магия. М., 1996. С. 95—99.


[Закрыть].

М. И. Рижский анализирует дошедший до нас древнеегипетский литературный документ, главным образом эпохи так называемого Среднего царства (с конца 3 тыс. до н. э. до середины 2 тыс. до н. э.). Это, по его мнению, интереснейший текст, в котором человек, который его сочинил, вкладывает ответы на очень важные вопросы в уста самого бога, творца и управителя мира:

 
Сотворил я четыре добрых дела внутри ворот небосклона:
Сотворил я четыре ветра, чтобы мог дышать каждый во время его, – это одно из них (этих дел).
Сотворил я воду половодья великую, чтобы пользовался ею малый и великий, – это (другое) дело из их (числа).
Сотворил я человека всякого подобным другому и приказал, чтобы они не делали зла – это уже их сердца нарушили повеление мое – это (третье) дело из их (числа).
Сотворил я склонности их сердец, не забывали о Западе (т. е. о неизбежной кончине), чтобы творили они жертвы богам номов – это (четвертое) дело из их (числа)[63]63
  См.: Рижский М. И. Библейские вольнодумцы. М., 1992. С. 164—165.


[Закрыть].
 

Как обоснованно полагает М. И. Рижский, этот древнеегипетский текст был, конечно, настоящей теодицеей. Устами бога автор текста настаивает на том, что бог никак неповинен в господстве зла в мире людей. Бог творил людям только добро, он создал ветер, воду для того, чтобы в равной мере ими пользовались малые и великие. Бог сотворил людей «подобными» и запретил им творить зло, а если люди чинят друг другу злые дела, то это потому, что они нарушили божественную заповедь, и если они страдают, то по своей вине. Пусть же они не забывают о неотвратимой смерти и пусть приносят жертвы своим богам, чтобы искупить свои провинности и заслужить посмертное воздаяние.

Итак, мы можем сделать следующие выводы:

• идея воскресения людей и суда над ними чрезвычайно древняя. Возможно, иудаизм и христианство взяли эту идею из египетской мифологии, но не исключено также, что они пришли к ней своими путями;

• в египетской религии отсутствует идея коренного преобразования мира путем его уничтожения и последующего возрождения, что в планетарном масштабе повторяет жизнь, смерть и посмертную судьбу отдельного человека. В египетской религии нет и идеи мессии, которая, как представляется, должна взаимодействовать с концепцией мировой катастрофы, Конца света, всеобщего суда;

• наличие теодицеи в египетской религии говорит о том, что в глубокой древности обвинения против богов были самыми серьезными, что является питательной средой формирования фигуры мессии и идеи спасения человечества.

Идея бессмертия души присуща практически всем культурам, иными словами, она есть мифологическое выражение имманентной и, по-видимому, самой главной потребности человека как живого существа – не прекращать своего существования. Народ майя, например, верил в то, что душа бессмертна, что после смерти будет другая жизнь, более хорошая, которой наслаждаются души, отделившись от тела. Будущая жизнь разделяется на хорошую и плохую, тягостную и полную отдыха. Плохая и тягостная для людей порочных, хорошая и приятная для тех, кто хорошо жил. Первые могли вкушать сладостную пищу в прохладной и большей тени, где они отдыхали и веселились все время. Дурные же люди подвергались истязаниям демонов и мукам голода, холода, усталости и печали. И хорошая, и плохая жизнь не имеют конца[64]64
  См.: Священные письмена майя. СПб., 2000. С. 322.


[Закрыть].

В скандинавской мифологии Рагнарёк – гибель богов и всего мира – наступает вслед за последней битвой богов и хтонических чудовищ. Предвестием Рагнарёка является смерть юного бога Бальдра, как в христианстве – гибель Иисуса. Но мир не оказывается все-таки уничтоженным, за его гибелью наступает возрождение: сначала, как и положено, возрождаются боги, затем люди. Впрочем, если возродятся боги, то они обязательно должны произвести людей, иначе им незачем вообще появляться. В «Старшей Эдде» («Речи Вафтруднира») гибель мира весьма осторожно и с надеждой именуется «зимой великанов», поскольку зима всегда проходит, сменяясь весной. Люди – мифотворцы, неизменно исходят из того, что все должно иметь свое начало, но и конец тоже. Однако они никогда не смирятся с тем, что конец это действительно беспросветное и бесповоротное окончание всего, но в первую очередь самого человека. Поэтому гибель богов и всего мира видится лишь как очищение для новой и лучшей жизни, как способ ее возрождения.

В предвестиях неизбежной гибели мира (хотя бы и такой условной) проявляется имманентный и диффузный протест человека против установленных богами порядков и против самих богов тоже. По этой причине и наступает гибель богов, как, например, в Рагнарёке. Уничтожая их, он выражал агрессивное несогласие со своей жизнью и судьбой, но, что очень важно, на мифологическом уровне ощущая себя творцом богов, и мира, и порядков в нем.

Близки идеям Рагнарека и другим индоевропейским традициям изложенные в ранней «Авесте» взгляды, согласно которым существуют три эпохи в истории вселенского противоборства добра и зла, изначальных сил творения (Ахура-мазды и Ангро-Майнью): Золотой век, царство первочеловека и культурного героя Йимы сменяется эпохой ожесточенной борьбы между духами добра и зла, которая закончится мировой катастрофой. Перед Концом света наступит чудовищная зима, мир погибнет в огне, но затем возродится в первоначальном состоянии. В эпоху Сасанидов было разработано учение о трех трехтысячелетних циклах истории. Последний завершается победой добра над злом, воскресением из мертвых и Страшным судом, в результате которого праведники обретут вечное блаженство на земле, а грешники – вечные муки в преисподней. Как мы видим, в этом данное учение не отличается от апокалиптического. Ясно, что Страшный суд страшен лишь для грешников, но его назвали так потому, что страшен любой суд верхового божества, его должны бояться даже и праведники. Ведь критерии оценки праведного и грешного у людей и богов различны.

Но является ли несогласие со своим уделом, вера в грядущую гибель мира и затем в его обновление представлением о цикличности всего сущего? На мой взгляд, здесь все-таки представлена идея цикличности, но в искаженном виде. Эта идея предполагает постоянное повторение и стадии: даже если циклы очень большие, это все давно повторяющиеся периоды. Однако в мифологических учениях о конце мира мы такого не найдем. Грядущая гибель богов, природы, человечества не представляет собой учения о том, что когда это произойдет, затем все улучшится, потом неизбежно наступит ухудшение, кризис жизни, но опять последует уничтожение мира с последующим возрождением и т. д. Напротив, эсхатологические видения все время упираются лишь в одну-единственную катастрофу, вслед за которой наступит неизмеримо лучшая доля на земле, как, например, в коммунистической теории, или в небесах, как, например, в христианстве.

Сказанное не означает отрицания весьма стойких представлений о цикличности человеческой истории, которые помогают народам пережить самые страшные испытания. Теория цикличности времен может и не подвергать сомнению взгляды на то, что существует глобальный поступательный процесс, либо, напротив, движение человечества к полному упадку и разложению без надежды на последующее обновление. Но все-таки в эсхатологических учениях разных религий и в теориях цикличности есть немало общего, и прежде всего желание защитить человека и дать ему надежду. При регрессе улучшения, естественно, не наступает.

Архаичная мифология, не знающая собственно эсхатологических мотивов, тем не менее допускала возможность мировой катастрофы и всеобщего хаоса, но в прошлом. Тем самым она подготавливала наступление представлений о том, что подобное в силу цикличности может произойти в будущем. Поскольку же человечество не способно допустить своего исчезновения вообще, то уже в развитых религиях глобальные будущие катастрофы неизбежно оборачиваются «очищенной» счастливой жизнью в некоем запредельном царстве. Некоторые мифологии (например, индейцев Центральной Америки) вообще призывали не допустить конца мира путем кровавых жертвоприношений и особо значимых обрядов. Поэтому такие мифологии не содержат учений о том, что после всеобщего взрыва наступит благоденствие. Архаическое стремление укрепить стабильность вселенной ритуальными средствами означает не что иное, как постоянное и всеобщее ожидание всеобщей катастрофы. Такая новая религия как христианство потому имела столь оглушительный успех, что давала надежду на спасение, причем, что очень важно, и на индивидуальное, и на всеобщее, конечно, для ее последователей. Тем самым христианство сделало шаг вперед в развитии индивидуальности, что нельзя недооценить. Христианская апокалип-тика унаследовала идеи спасения из иранской и иудаистской мифологии, но преодолела их национальную ограниченность.

Архаическая вера в то, что раньше был рай на земле (Золотой век и т. д.), есть, в сущности, суждение о том, что не могло всегда быть так плохо, как сейчас. Если когда-то, очень давно, в затерянном прошлом все было хорошо, почему это не может и не должно повториться. Христианство и ислам, однако, не понимали конец старого мира и наступление счастливой и принципиально новой веры как возвращение вспять, ни тем более в первобытный хаос. Это будущее есть пребывание человека в вечности, в лоне нового творения, когда время становится целостным и неделимым. Человек никогда не переставал верить в это, но конкретные представления об этом существенно менялись. Вера в коммунистический рай на земле, а не на небесах, свидетельствует о разочарованности человека в христианских заверениях, его усталости от постоянных ожиданий.

М. Элиаде, констатируя явный параллелизм между человеческой философией и теологией истории у еврейских пророков, отмечал, что, согласно Гегелю, в судьбе народа сохраняется трансисторическое значение, поскольку любая история оказывается новым и все более совершенным проявлением Мирового Духа. Однако с приходом Маркса история лишилась всякого трансцендентального значения – теперь она становится всего лишь проявлением классовой борьбы. Марксизм сохраняет за историей определенный смысл, ибо события в ней не рассматриваются как череда случайных действий: они включены в стройную систему и, главное, имеют точную цель – окончательное уничтожение ужаса перед историей, «спасение». Таким образом, в терминах марксистской философии истории воспроизводится Золотой век архаичных эсхатологических концепций. На чисто человеческом уровне Маркс осуществил переоценку изначального мифа о Золотом веке, но с одной лишь разницей – Золотой век располагается в конце истории, хотя ему следовало находиться также и в начале.

Именно в этом, считал Элиаде, состоит для убежденного марксиста тайна исцеления против ужаса истории. Он, этот марксист, перед лицом драмы, вызванной давлением истории, воспринимает зло как необходимость, видя в нем предвестие неизбежной близкой победы, которая навсегда положит конец любому историческому «злу»[65]65
  См.: Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Архетип и повторяемость. СПб., 1998. С. 226-228.


[Закрыть].

Нельзя не согласиться с Элиаде, что учение Маркса (и марксизма в целом) носит архетипический характер и в этом смысле оно ни в коем случае не является новым. Однако трудно присоединиться к мнению Элиаде, что с приходом Маркса история лишилась всякого трансцендентального значения и стала лишь проявлением классовой борьбы. Во-первых, само придание этой борьбе значения главного двигателя истории и решающего фактора в построении светлейшего будущего носит трансцендентальный и даже определенно мистический характер. Во-вторых, упомянутое будущее теряется в столь туманных и бессрочных далях, что уже по этой причине несомненно является трансцендентальным. Основоположники коммунистической теории исходили из того, что пролетарская революция кладет конец всей предыдущей истории, после нее начинается отсчет нового времени, но оно будет наполнено кровавыми конфликтами в связи с подавлением сопротивления свергнутых классов и переделкой самого человека. Эти конфликты не что иное, как апокалиптические ужасы.

Священные тексты с пророчествами о конце времен и сокровенном знании можно найти во многих религиях мира.

Так, пророком Откровения предстает Мухаммад. Коран утверждает: «Не было, чтобы Аллах говорил с человеком иначе, как в откровении, или позади завесы, или, посылая посланника и открывая ему по своему позволению, что желал. Поистине, Он – высокий, мудрый! И так Мы внушили тебе дух от Нашего веления: ты не знал, что такое книга и вера, но мы сделали его светом, которым Мы ведем кого угодно из Наших рабов, и ты ведешь на прямой путь» (42:50–52). В Коране имеется немало и других пророчеств и откровений. Между тем обращает на себя внимание несомненная схожесть только что приведенного текста из Корана с первыми Двумя частями первой главы Откровения: «Откровение Иисуса Христа, которое дал ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И он показал, послав оное через Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа и что он видел».

Можно обнаружить и другие совпадения текстов Корана и Откровения, например суры 24 (34–44) и Откр., 22 (17–21): и там, и там восхваляются боги соответствующей религии.

К числу откровений, т. е. сообщений о самых сокровенных и священных явлениях и персонажах, можно отнести встречи пророков (или спасителей человечества) с богами. Подобная информация имеется в мусульманской мифологии: это встреча Мухаммада с Аллахом: «Когда во время ночного путешествия я приблизился к Престолу, ко мне опустился зеленый, неописуемо красивый рафраф (узкий лоскут материи. – Ю. А.), и тогда Джабраил подошел и посадил меня на него. После этого он должен был оставить, закрыв очи ладонями из страха ослепнуть от искрящегося света Престола, и громко заплакал… По соизволению Аллаха, в знак Его милости ко мне и совершенства Его благосклонности ко мне, рафраф вознес меня в (присутствие) Господа Престола – величие его невозможно не пересказать, ни вообразить. Зрение мое настолько затмилось, что я боялся ослепнуть. Поэтому я закрыл глаза по великой милости ко мне Аллаха. После того, как я набросил на свое зрение пелену, Аллах перенес Его (из моих глаз) в мое сердце, чтобы я взирал сердцем на то, что увидел до этого глазами». Далее следует описание Аллаха[66]66
  См.: Элиаде М. Священные тексты народов мира. М., 1998. С. 499–501.


[Закрыть], причем надо отметить, что в новозаветной мифологии столь развернутые описания Бога отсутствуют.

Важно подчеркнуть также, что в Коране ни Аллах, ни Мухаммад отнюдь не предстают такими кровожадными и свирепыми, как Яхве и Христос в Апокалипсисе (во многих местах Апокалипсиса невозможно понять, действует ли Яхве или Христос. Ясно одно, что действует высшее божество).

Для правоверного мусульманина очень важна вера в Судный день, который является для него залогом того, что жизнь не заканчивается смертью, а длится вечность, поскольку ему обещано воскрешение из мертвых (суры Корана: «Корова», «Нух», «Поэты», «Взаимный обман», «Железо», «Женщины» и др.). Аллах всесилен, но когда состоится Судный день, он, как и Яхве, никогда не говорит. Поэтому, как и в христианстве, среди мусульман немало желающих назвать время этого столь важного дня, что, конечно, церковью всегда осуждается.

Апокалиптические мотивы встречаются и в других верованиях и религиях.

Так, великий основополагающий принцип религии индейцев сиу «Пляски духов» гласит, что настанет время, когда вся индейская раса: живые и мертвые – воссоединятся на возрожденной земле, чтобы жить в изначальном, счастливом состоянии, свободном от смерти, болезни и страдания. На этом фундаменте каждое племя возвело надстройку из собственной мифологии, а каждый апостол и верующий дополнили ее деталями сообразно своим умственным способностям или представлениям о счастье с прибавлением подробностей, полученных в состоянии транса. Согласно мифу, все мертвые воскресают, и толпы духов приближаются и уже прибыли к границам этой земли; их возглавляет воскреситель в виде смутно различимого облака. Дух – предводитель мертвых всегда изображается с помощью этого неясного уподобления. Великие перемены будут возвещены сотрясением земли, которое не должно устрашать верующих. Надежда здесь на то же, что и одушевлявшие христиан на протяжении девятнадцати столетий – счастливое бессмертие и вечную молодость. Что касается срока, то мессия пророчествует столь же осторожно, как и его предшественник, провозгласивший, что «никто не знает времени, ни даже ангелы Бога». Его погодные предсказания столь же определенны, как вдохновенные вещания Дельфийского оракула[67]67
  См.: Элиаде М. Священные тексты народов мира. М., 1998. С. 393, 396.


[Закрыть].

Эсхатологические ожидания вообще характерны для вечно недовольного человечества, причем, конечно, они всегда связаны с лучшей жизнью в будущем, иногда довольно неопределенным. Эти ожидания могут иметь как глобальные масштабы (например, в христианстве или коммунизме), так и сугубо местные.

Например, в начале 1940 г. на острове Танне (Новые Гебриды) вдруг стали устраиваться собрания, на которые не допускались белокожие и женщины. Целью собраний было получение вести от некоего Джона Фрама (иногда его имя произносили «Джонфрам»), которого описывали как «таинственного низкого человека с бесцветными волосами, высоким голосом, в плаще с блестящими пуговицами». Он был талантливым постановщиком, приходил ночью, при слабом свете костра к людям, находившимся под воздействием кавы. Фрам выступал с пацифистскими нравственными порицаниями лености, побуждал к совместному возделыванию садов и кооперации, призывал плясать и пить каву. Пророка считали представителем или земным воплощением Караперамуна, бога самой высокой горы на острове. Он проповедовал грядущий катаклизм, в результате которого Танна станет плоской, вулканические вершины осядут и наполнят русла рек, образовав плодородные равнины, а Танна соединится с соседними островами, создав новый остров. Тогда явит себя Джон Фрам, неся с собой царство блаженства, туземцы снова обретут молодость, и не будет ни болезней, ни необходимости возделывать сады, ухаживать за деревьями или свиньями. Белокожих следовало прогнать первым делом, а иммигрантов с других островов – отправить по домам. Границы между бедными и богатыми стирались в свете грядущих баснословных богатств для всех[68]68
  См.: Элиаде М. Священные тексты народов мира. М., 1998. С. 403–404.


[Закрыть].

Как мы видим, эсхатологические предвидения вовсе не связаны с бедами, а тем более с конечной гибелью человечества. Напротив, в большинстве случаев они как раз ориентированы на грядущий расцвет и всеобщее блаженство. Разумеется, провозвестниками такого будущего нередко становились обычные мошенники и шарлатаны, но это бывало (и бывает) на локальном уровне. Беды если и прогнозируются, то только перед окончательным спасением.

Джонфрамизм есть типичный образец эсхатологического мифотворчества, связанного с желанием так называемых колониальных народов (многие из них стояли на первобытных ступенях развития) избавиться от власти чужеземцев. Без сомнения, последние по большей части объективно несли прогресс в жизнь таких народов, ломая структуры и традиции, которые противоречили современной цивилизации (например, людоедство, многоженство, постоянное и частое ритуальное потребление наркотиков и т. д.). Более того, чужеземцы повсеместно пытались заменить местные верования христианством, к чему очень многие были просто не готовы. Вмешательство в жизнь таких народов вызывало сопротивление, поскольку страдали их традиционные смыслы и символы, исконные представления и ориентации, т. е. все то, на чем основывалась жизнь, в первую очередь духовная.

Очень сложным является вопрос, что представляет собой предсказываемое время, обычно связываемое с Концом света и общечеловеческим счастьем. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно отметить, как это делает, например, Элиаде, что восприятие времени и его переживание у первобытного и современного западного человека совершенно различны. Для первобытного человека восприятие профанного времени еще не отделилось полностью от представления о магико-религиозном времени. Такое восприятие дает первобытной личности постоянный «выход» в религиозное время[69]69
  См.: Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения. М., 1999. С. 354.


[Закрыть]. Сейчас у западных людей подобное возможно лишь тогда, когда вера близка к фанатичной или является ею. В целом же нынешняя ситуация с возможностью (невозможностью) перехода в религиозное (сакральное) время определяется прежде всего тем, что религия в современной западной культуре уже давно утратила былое значение.

Время бесконечного счастья может быть только сакральным, поскольку видится верующему взгляду как сверхъестественная бесконечная повседневность в постоянном общении с богами, что предполагает стирание грани между профанным и сакральным временами в психологии верующего. Причем религии лишь в самом общем виде отвечают на вопрос о том, будут ли в том блаженном времени исполняться ритуалы и какие именно, либо вообще обходят данный вопрос. Грядущие времена обновления и всеобщего благоденствия без сомнения могут быть названы мифологическими, однако это нас вряд ли может удовлетворить, поскольку это слишком общее определение. Такие времена точнее обозначить как эсхатологические.