Текст книги "Физиология духа. Роман в письмах"

Автор книги: Юрий Малецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Вверяясь влюбленности, я был обречен каждое возникающее чувство принимать за т о с а м о е , за “наконец-то”. Я просто диву давался потом иногда, чего только влюбленность ни использовала как повод для возникновения. Какому только фокусу ее я не поддавался. Будь хоть семи пядей во лбу, а поскользнешься и упадешь, где и все.

Темперамент мой cреднестатистичен. Бывали восхительные мгновения, которые вспоминаешь вдруг... но если изъять мгновения из целого, то в целом – чисто физиологически, думаю, могла без этого обойтись. Чего-то бы мне, конечно, не хватало, – но мало ли без какого еще “чего-то” мы, прикинув все плюсы-минусы, жертвуя усладами (динамикой), но выигрывая в спокойствии (статике), обходимся – без истерик. Но вот – психологически... Человек всегда найдет, чем в себе гордиться; я знала женщин, волею сложившейся так, а не иначе судьбы попавщих в стихию монашества – и тут же начавших гордиться своей неотмирностью. Я попала, напротив, в обычную стихию – и с тою же, скорее всего, усредненной истовостью начала тихо, спокойно гордиться собой в сексуальном отношении. Есть ли женщина, которая не любила бы себе нравиться? Ненарцисса. Я такого имени не встречала. В моей квартире три зеркала, но смотрюсь я только в одно. Только в нем я такая, какой должна быть, чтобы нравиться себе.

Но главное, вот слушайте, слышите? – главное, мне нужны были не наслаждение и не гордость собой. Мне нужно было самое простое: близость. Прожив несколько лет сначала с одним им и затем сменив его на второго (неверно; второй как бы и стал первым, первый опыт после второго показался небывшим, первый стал нулевым, нулевой цикл распечатывания себя для настоящего первого; а совсем, совсем не таким казался, пока мы с ним впервые... ах, какая все глупость в этой жизни... и все казалось, что знала я лишь одного, одну большую любовь к одному, и только на третьем поняла, что вот, смотри, начинается самая настоящая другая любовь... но странно, потом, после, после, мой второй, даже и разлюбленный, только он, в отличие от остальных никогда не вспоминался как очередной нулевой, но уже и годы спустя – как часть, как избытая часть м е н я самой), – не можешь приноровиться к ветру одиночества. С непривычки он кажется ледяным.

Чтобы погреться (что в этом плохого? пусть скажут те, кто знает, что такое настоящий холод), подойдет первый возникший возле серьезный человек в твоем вкусе. Ровно настолько, чтобы чувствовать себя приличной женщиной, которую ведь только одно и отличает от, извините великодушно, бляди – не количество любовных связей (кто их нынче считал в жизни самой приличной женщины?), а именно то, что не меня выбирают, но – я.

Конечно же, в первую очередь вынужден был я отдать обычную мужскую дань обольщению зрения. В кого только не звал (и зов никогда не оставался без отклика) меня влюбиться “светильник моего тела”. Моё око. Око-ём. Око-ё-моё. Ладно бы я влюблялся в красавиц – за то, что они не такие, как другие, а красавицы.

Но я мог поддаться на любую приманку ока. Просто: волосы. Длинные распущенные волосы. Помню, когда-то это было, а все помню, одной из них нужно было только приподнять передо мною несколько раз над ушами синхронно двумя руками (Вы, конечно, знаете, как они – все одинаково и все одинаково эффективно – это делают) свои длинные распущенные волосы, задержать их на весу и опустить, чтобы вызвать во мне “порыв чувства”. Интересно она это проделывала – так, словно бы никого и не было рядом, словно бы для самой себя, словно бы ей это зачем-то самой нужно было – взвешивать свои волосы. Интересно также, когда я бросился к ней, она отшатнулась от меня с таким первородным испугом, с таким негодующим удивлением, как будто последствия ее тело– и душе-движений, будто бы совсем бесцельных, были ей самой совершенно неясны и совсем уж нежданны (теперь понимаю, наученный опытом, что она и в самом деле не ожидала т а к о г о их воздействия: когда женщина сама ставит первый акт пьесы, она и проигрывает внутри себя развитие действия только в первом акте, не предвосхищая дальнейшего, чтобы с полным интересом, полной отдачей следить за как можно более естественным, увлекательно-экспромтным и, главное, полным, пятиактным развитием событий, – и тем, что ты торопишь происходящее прямиком к третьему или четвертому акту, ты непоправимо комкаешь все, срываешь пьесу... да уж, чего хорошего можно после этого от нее ждать?).

Волосы... Одна, с редким профилем камеи и классической же прической, все пыталась мягко противостоять моим попыткам распустить ее волосы, пока ей это не надоело; и – в сердцах: “На какую же дешевку способна всех вас купить любая баба. Дорогую дешевку. В стиле Степана Щипачева”. Что скажешь? За дело.

Да, волосы. А как Вам всякие там глаза? якобы зеркало души? Помню одни такие, где-то в проходном дворе между моими 20-ю и 30-ю. Огромные темные, распахнутые и будто чуть влажные от блеска глаза – в их обладательнице я уже прозревал удивительно открытую к глубокому воздействию (моему, конечно же, чье еще воздействие может быть глубже), внимательную (ко мне, конечно, кто еще достоин внимания) душу, когда выяснилось, что у нее была близорукость минус 7,5, а иные красны девицы не хотят портить себя очками с толстыми линзами, вот она и таращилась, и глаза слезились.

Одиночество – я видела тому примеры – вполне переносимо, более того, оно может стать потребностью, постепенно начинаешь чувствовать себя целой, как до того, и всякое “восполнение” кажется ненужно-неестественным; но это уже искусство для призванных, требующее дисциплины, приятной лишь тому, кто уже ее познал. “Добродетель”, как и “грех”, затягивает, лишь когда ее долго практикуешь. Я же – человек слабый. Мне как воздух нужно хотя бы частичное переливание в другого скопившейся, переполняющей меня души – что знакомым и приятным образом делается через тело. И я еще думала о любви, еще ждала ее всякий раз, но уже назначала себе цену приличной взрослой женщины: полноправный серьезный, но свободный союз разной длительности (всегда индивидуальный период времени, пока союз остается свободным, не поработив одного другому, но еще остается союзом, не успев распасться от своей свободы) с приличным взрослым человеком мужского пола. Разумеется, с человеком моего (сколь угодно широкого, но моего) круга занятий и понятий.

А само схождение вместе – у переносицы – глаз, бровей и спинки носа (надо, чтобы здесь все сходилось узко, чуть ли не по-волчьи – и нос тонко начинался, нехорошо, по-моему, когда глаза расставлены широко), – не сами по себе глаза, брови и нос, но точка их схода... Случайная удача лица.

Да. Нос Клеопатры. Случайная форма века, легкая поволока – и зауряднейшая мордашка Нормы Джин Бэйкер становится единственным в своем роде лицом Мерилин Монро; нарисованная высокая бровь Марлен Дитрих и рифмующаяся с ней точено-обтянутая, слегка затененная скула... да, легкая тень внизу щеки, которой аккомпанирует более густая тень от ресниц на ее верхней части; по-врубелевски скорбный рисунок припухших губ Жанны Моро... Нас всех подстерегает случай.

Да. Но добро бы только око. Я становился поочередно игралищем всех органов чувств – и их комбинаций.

Непритворная и неприторная ласковость речи, ненарушимая серьезность, словно бы не от нее, будто бы и впрямь de profundis (отсюда власть грудного голоса), отсутствие многозначительных ноток, но и глуповатого задора; равно и сухого учительства, и излишне влажной поэтической грусти... Нота внутреннего изящества... когда она слышна, она делает обладательницу голоса совершенно неотразимой, пусть будет и некрасива, даже и лучше, чтобы некрасива... Об обонянии же и подавно...

Так, значит, вот что такое любовь-когда-тебе-за двадцать пять:

конечная серьезная история. Хоть и говорю – свободный союз, однако вовсе не имею в виду какие-нибудь приходяще-уходящие встречи дважды в неделю из гигиенических соображений. Нет, я считаю, что в любом союзе, самом кратковременном (это уж как доведется), должна (хотя и не обязана) отдавать себя всю целиком (сколько уж от меня осталось). В противном случае о какой такой любви..? при чем здесь вообще это слово?

Но они так не считают. Как ни называй сожительство с ним – ко многому обязывающему замужеством или мало к чему обязывающим свободным союзом, – он очертя голову согласен на то и на другое, порознь и вместе, поначалу он на все согласен, ему всегда н у ж н о вдруг – и позарез, он все поставит на эту карту – и, что интересно, чем больше зарез, тем более он разумен, в том смысле, что согласен с любой разумной постановкой вопроса.... ну, а потом не мытьем так катаньем поставит все на твердую основу медленного и верного пожирания тебя со всеми аннексиями мозга твоих костей. Как анекдотический хохол, все, что сможет, съест, а что не сможет – надкусит. Сам же будет давать себя по частям, чем дальше тем все меньшую часть себя, пока не закончит выдачу совсем.

Запах женщины – не пустое понятие, не киношный навязчивый образ. От влекущей тебя, от тела ее, от пахнущей осенним листом пряди за ушком, от подмышек (я только раз знал женщину с мужским запахом подмышек, и неприятен был не столько сам этот выпуклый запах, сколько его несоответствие ей+ не столько он к ней не шел, сколько она не шла к нему) и, кажется, от души ее (не затмеваемой даже духом духов) исходит чисто женский, непередаваемый аромат; одно могу о нем сказать наверняка – в нем во всяком случае есть что-то горьковатое, не кислящее, как во вкусе хорошо выдержанного белого вина.

Но когда расстаешься с чувством, нехотя (хотел бы продолжать любить именно ее, такую славную), но оно само неумолимо покидает тебя, медленно, но верно расцепляет твои удерживающие пальцы – потом, говорю я, потом, дорогой друг, куда все девается? Все на своих местах, но куда дело оно свою власть над тобой? Этот запах персиковой косточки от ее щек, и горечи иранской хны от волос, и соленого моря от..., эта пересеченная ароматическая местность, сводившая тебя с ума, – почему она столь неприятна теперь? – лучше бы, чтобы теперь она вообще ничем не пахла, разве что чистой хлоркой, как после ванны.

Все исчезает, не исчезая. Приманка действует безотказно, только пока влюбленность гостит в тебе. Но откуда же берется сама влюбленность?

Есть ли здесь хоть малая толика действительной связи с “любимым”? хоть отчасти – излучение любимого существа на меня-любящего? если да, тогда... Кто же не подтвердит, что, когда он жил с законной, а встречался со знакомой, любовь его была тем сильнее, чем запрещенней она была, чем труднее было встречаться... как страстно проводилось время в обледенелую зиму в каком-нибудь вонючем, но теплом подъезде, как счастливо любилось на каком-нибудь сеансе глупейшей франко-итальянской комедии, где всего можно-то – держаться за руки (а вам уже – под 30)... казалось, только дай, так век бы и просидели у себя на кухонке, все только болтая упоительно о чем ни на есть; но – кто делал все же этот шаг, кто уходил от законной к знакомой, тот подтвердит – не успевала знакомая стать законной, как все кончалось, начинало зеваться, хотелось бежать с разрешенной кухни к черту на рога, хоть назад к прежней законной, да-да, именно к ней, она-то и была настоящей... Так что же это, при чем тут о н а , “любимая”, когда тут только и есть, что сладость запретного плода? чувство протеста против поражения в праве на свободу от..?

Вот тоже и главный остроумец страны: “Если нельзя, но очень хочется, то можно”. Продумай он свое утверждение – увидел бы, как оно само выворачивается наизнанку. Если нельзя – то очень хочется. Но хочется только пока нельзя. А тогда – когда же можно то, что хочется?

Между моей влюбленностью и ее предметом нет не только причинно-следственной связи, но нет вообще ничего общего.

И лучше, когда этот факт ничем не заслонен, как в случае с моей первой: ясно видишь – у нее всего-навсего большая голова на маленьком теле. Понимаешь: спокойно, это не на век, скоро пройдет. Хуже, когда “предмет” чем-то случайным, этим вот глуховатым голосом, какой-нибудь тенью улыбки, осеняющей застенчивый наклон головы и сутуловато-хрупкие плечи, – что-то “заветное” будит в тебе, задевает какие-то “струны”. И пошла писать губерния, искренно вешаешь себе лапшу на уши, находишь объяснение влюбленности в нее – в ней самой, не можешь от нее мысленно отделаться...

С ним хорошо первые две недели. Пока он, как и ты, только отдает. И оба вы только получаете.

Брачное оперение самца.

Не знаю, откуда берется влюбленность, но уж не из “любимой”; не знаю, откуда приходит и куда уходит; но знаю, что в качестве наживки, топлива, стройматериала влюбленность использует мою неполноту, мое призывающее ожидание.

Это различие индивидуальной нехватки определяет, почему седовласый профессор, специалист в области политической истории Европы или теории игр, которому, на первый взгляд, нужна такая же, как он, просвещенная собеседница сердца, влюбляется в розовощекую первокурсницу откуда-нибудь из Потьмы, а угреватый девятиклассник со взором горящим, которому по всему следовало бы иметь дело с влюбленной в него уже второй год романтической одноклассницей, втюривается в соседку с пятого этажа, лет 26, добрую женщину без поэтических затей.

Но зачем же тут еще подкарауливает сексуальность? Тебе не хватает материнской любви во взрослом возрасте? Понятно. Но ведь с матерью не хочешь физической близости. От матери – материнского и нужно. Так что бы тебе одного материнского от соседки не хотеть, а сближения желать со своей влюбленной в тебя уже два года ровесницей? Или – пылаешь отеческим чувством к студентке, что моложе тебя лет на 35, не думая: а что это тебя притом тянет? с дочкой – в постель?

Снова и снова – брачное оперение самца.

В прочих отношениях он может быть вполне одухотворен. Может быть доктором математических наук, талантливым пианистом, кем угодно. Но для близкой ему женщины одухотворенности его и простой учтивости – хватает у него ровно до конца брачевания, когда двое стационарно начинают жить под одной крышей.

Как все переслоилось в памяти, уж и не скажешь без усилия, кто и в какой очередности насиловал меня.

Разумею насилие не физическое.

Хотя – его тоже. Ночная компенсация за неудачу, постигщую его днем, сегодня, на протяжении всей жизни. Если ты его любишь, если понимаешь, если сочувствуешь, – желанно ли тебе это сегодня или нет, ты не должна отказать в женской любви, должна делом, телом доказать, что любишь, а именно – д а т ь (вот их слово!). Буквально дать им часть себя, поделиться телом – “что тебе, жалко что ли?”. Да, жалко; жалко, что ты не брезгуешь такой добычей, пользуясь тем, что мне жалко тебя, бедного, а ты это знаешь и эксплуатируешь. Собственно, они тут противны тем, в первую очередь, что именно нечестны – им именно то и важно, что мне – “жалко”, что я – не хочу, но они меня завоевывают “через-не-хочу”, побеждают при помощи моей же жалости к ним (значит, понимая на самом деле, что не завоевывают, а получают выпрошенную подачку; но тут еще и обязательная война, он в детстве не доиграл в казаки-разбойники... ), используя прекраснейшее из чувств, сострадание, как мою слабость – и еще “заставляют делить свой пламень поневоле”. Им мало того, что д а й , им еще покажи, что делишь и х пламень. Они ухитряются выпрашивать и это, уже у самой природы вещей, пользуясь тем, что живой человек биологичен и в его самонастраивающейся плоти, вопреки его сознательной воле, в ходе умелых чужих усилий – если ты уже согласилась, предательски по отношению к себе, пусть из “сострадания” им попустительствовать – накапливаются пещеристые тела, и не думая, что психологическая нелигитимность акта согласия ставит под сомнение весь достигнутый результат. Вот тогда они успокоятся – все в порядке, они победители, наверху. Живем. Не беря в толк: можно ли вообще чужим телом заткнуть амбразуру в своей душе?

Мужская сексуальность. Прежде чем привыкнешь к ней в себе как к норме – как она тебя мучит и позорит в твоих же глазах... как долго они идут, твои 15-16. Недаром же и самые простые ребята-парни-мужики говорят о близости “дурную кровь спустить”; и они же (чудо какие противоречивые!) гордятся собой – в каких только подробностях, друг мой, не повествуют они в пивной приятелям, как вчера проводили время “со своей” и каким из способов русской народной камасутры покоряли ее, овладевали ей, заставляли ее признать свою половую власть над собой, как она при этом неистовствовала, себя не помня (побежденная, конечно, им, они и мысли не допускают, что побеждена она была собственной страстной природой, лишь используя его как орудие своего удовлетворения).

Но главное не это. Маленькие ночные кошмары остаются в ночи, уходят с ночью. Каждое утро, умываясь, омываешься; вот – уже новая. Почти от нуля. Почти. Легкая тень неуважения к себе... но и она смывается мыслью: ты сделала это вчера, то была не ты, другая, да и та делала это из жалости и милости. Это подарок, дар ему, с твоего высока– и велика-душия. И – не всегда же он таков. Его желание обретает иногда вполне светоносную форму... собственно, помня это хорошее, и соглашаешься на его последующие скотские домогательства – думая: это вполне человек, всего-навсего в-срыве-в-скотство, и потом, раз уж ему о ч е н ь надо, значит, он в какой-то своей беде, бездне, и потом, ведь в качестве лекарства, пусть и такого, ему нужна т ы... в некотором роде это даже... лестно? нет, но – эта потребность, когда плохо, горько, потребность именно в тебе, пусть только в твоем теле... не есть ли это с его стороны, при всех отягчающих обстоятельствах, – любовь?

Это бы ладно. Главное – те душевные насилия, что они чинят, не замечая.

Но пусть, пусть сексуальность будет, раз так нужно некоей Природе Вещей. Пусть только ответит – почему, если уж она есть, предает в самый неподходящий момент? Сначала подстегивает э т у мою влюбленность до того, что я делаю решительные, трудно обратимые шаги: обзавожусь семьей, то есть принимаю на себя ряд серьезнейших обязательств, – а затем вдруг уходит, столь же внезапно, как появилась, вместе с влюбленностью?

С чего начинается родина?

С картинки в твоем букваре.

Похвально. Зачем не все ответы столь определенны? Вот я спрашиваю: с чего начинается смерть влечения?

Да. Насилие – форма их жизни.

В этом отношении они совсем слились в моей кровоточащей (сейчас уже сукровицей, а еще недавно – полной кровью) памяти в одно существо мужского пола, которое все время хочет, хочет, хочет – от меня.

Ему постоянно плохо одному (хотя я тут, рядом), ему нужен сопровождающий сопереживающий. Вот он-то только и есть тот, кто ему нужен, а он, лицемеря (прежде всего сам с собой), называет его любимым человеком. Его не ценят на работе, его не замечает пресса, пресса, наконец, замечает его, но по-прежнему не понимает, пресса же вообще ничего не понимает по определению (а на что тогда жаловаться?), его тема на грани закрытия, заграницу опять послали не его, а человека, толком не владеющего английским, а если бы и владел, то ему было бы нечего на нем сказать, он бьется, как пчелка, но не может заработать ни денег, ни имени, его полузакрытую тему тем временем успешно использует другой – и без указания первоисточника, вчера он поссорился с лучшим другом, но мне до этого нет дела, я его не слушаю, всякий раз, когда ему это нужнее всего – чтобы я просто сидела бы и слушала, у меня, конечно же, дела, я не говорю ему ласковых слов, вообще слов поддержки или утешения, а кто же еще, кроме меня, ведь он – неудачник, неудачник, но он – не конченый человек, он – человек, он большой человек, в полном смысле, и кто, если не я, должна это знать и подтверждать ежечасно, если нужно, а нужно всегда, если я не хочу, чтобы он.., но что с меня взять, когда я и так все это прекрасно знаю, но не хочу отдать ему и частицу души, пиша свою никому не нужную статью в журнал, который читают пять человек, диссертацию, которыми забиты все пыльные архивы всех еще дотируемых институтов, думая о чем угодно, о ком угодно – о своей маме, подружках, может быть, других мужиках, но только не о нем...

Можно разглядеть, впрочем, что умирание чувства всегда начинается так: о н а становится неинтересна. Между вами больше нет зазора. Нет полюсов – ток останавливается. Вот, кажется, уяснено хоть что-то, пусть самое малое. Но нет же, куда там; тут-то и вопрос: а разве любовь создана всего лишь для интереса? Разве интересно, например, дышать воздухом?

Что такое? Почему? В какой момент все вывернулось наизнанку?

Никто не знает. Дом горит – никто не видит, а кто видит – тот молчит.

Тогда как на самом деле я отдала ему не частицу души. Если бы я и не хотела, он бы высосал ее из меня всю целиком. Но я отдала ему ее всю добровольно, не могла не отдать, ведь я его любила=была настроена без помех на его волну, и на волне этой слышались только: СОС! я несчастен. Несчастен. Роковое слово. Ты его полюбила свободно, ровно настолько, чтобы сойтись с ним, заключив вольный союз, а теперь жалость приневолит тебя полюбить гораздо глубже. Утонуть. Он утопит тебя в своем несчастье.

Пропади ты пропадом, несчастный человек. Чтобы тебя намочило. Чтобы у тебя язык отсох.

Прости, несчастный человек.

Но хотя бы – где самое начало смерти влечения? Да где же, как не в его осуществлении. Тут-то бы, при начале, его и – купировать. И предаваться счастливой беспредельности неосуществленного влечения.

Отсечь. Физическая близость с женщиной, сказал бы я, есть прежде всего тяжелая обязанность, принимать которую на себя не следует без крайней необходимости.

Несчастье, постигшее человека, свято. Удар судеб, глас Божий. Еще в юности оплакала я судьбу всех Мармеладовых мира, литературных и живых (будто литературные неживые; о ком же тогда плачешь?). И сейчас люблю бедных, а не богатых, хотя уже знаю – это предрассудок 19 века, богатые страдают не меньше бедных: Царство не-Божье так же внутри нас, всех, без различия имущественного состояния, как и его противоположность. Но я – всей своей нынешней ороговевшей душой – против тех несчастных-хроников, которым нужен сопереживающий, а сами они никому не сопереживают. Теперь, когда научилась их различать, я против тех несчастных, которые хотят лишь понижения дозы своего несчастья, не желая расстаться с ним, стать счастливым – ведь это значило бы отказаться от самого себя. Таким несчастным нужен только сопровождающий, дежурный по несчастью, а уж его они сделают из первой же, кто решит его спасать – и разрешит затянуть себя в паучьи сети.

Сейчас я уже достаточно знаю о профессиональных несчастных. Профессиональных нищих. А странно сказать, еще и в 30 с лишком казалось, что не надо обобщать, выборка, как сказал бы когдатошний руководитель моей темы, недостаточно репрезентативна, просто мне неудачно попался такой э т о т ... и еще один такой э т о т, все это единичные случаи, в следующий раз мне повезет. Не в том, что следующий он окажется не-несчастным – это-то я и тогда уже понимала: в России не-несчастным может быть или дурак, или подлец, или святой. Есть еще тип простого-интеллигентного-хорошего парня-до-шестидесяти-лет – инженера-туриста-альпиниста, завсегдатая Грушинского фестиваля; но такие не про меня. Никогда, даже после рюмки-другой в хорошей компании, не могла себя заставить петь вместе со всеми Визбора про Донбай. Или Донбасс? Донбасский вальс иль Донбайский? И не упомнишь. Чего-то во мне не хватает простого и задушевного, именно что не в душе, а за душой, – и так уж эта недостача со мной и пребудет. Down by Донбай. Now it’s time to say good bye. Вот тебе моя Lullaby.

Ведь, вступая в близость, совершаешь нечто чрезвычайное – и за это принимаешь на себя чрезвычайные обязательства. Я, свободный человек, принадлежащий всему человечеству как личность – и никому не принадлежащий как вещь, должен принадлежать ей одной!

Нет, следующий мой тоже окажется несчастным. Но мне непременно повезет в том, что он действительно будет нуждаться именно во м н е , в моей помощи, для того, чтобы со мною стать счастливым. Я верила, что и вправду рождена кого-то спасти. Смешно.

Посмеемся.

Любить=спасти=пересотворить.

Что знаю я об этом сегодня? То же, что и вчера: ничего. По-прежнему не знаю, правильное ли это чувство.

Не может не быть правильно, поскольку неизбывно. Инстинкты не лгут.

Не может быть правильно: по плодах их. А кончается плохо. Всегда.

Ей одной. Нонсенс. Но треклятой сексуальности не откажешь в содержательной нагрузке.

Раздеть любимое существо, затем раздвинуть его – собой. Обладать им=подчинить себе. Другого способа подчинить себе женщину, противополого человека, просто нет – только телесно обладаемый мною другой как-то подчиняется моей власти, любой другой другой, друг, сестра, мать – всегда свободен от нее, всегда суверенен, как бы ни любил меня, как бы ни был близок, и потому снова и снова мы прибегаем к одному-единственному доказательству своего высокого места в миропорядке.

И как только подчиним себе окончательно – удовлетворенное, насыщенное, пресыщенное, объевшееся желание умирает.

Так они говорят. Женщины. Такими эпитетами награждают мужскую жажду обладания. Потребитель-эксплуататор-сексист.

Но заблуждаются.

Всегда одно и то же. Он безошибочно знает: материнское в тебе – твоя ахиллесова пята. КПД использования им знания твоего слабого места – 150%. Твое же желание стать самой Пигмалионом, а его посадить (поставить) на место Галатеи, эта трансвестия никого еще не привела к цели, да к тому же и выявляает в тебе отнюдь не самое лестное.

По мере того, как пытаюсь спасти его, – все время натыкаюсь на противодействие (ведь он-то, опять же, хотел от меня совсем не того, он хотел только и г р ы в с п а с е н и е, игры в одни ворота, чтобы я, истово веруя, отдавала все свои силы на его спасение, а он брал бы их и использовал на свои энергетические и психологические нужды, сам оставаясь каким был). Противодействие человека, которого лишают привычного состояния комфорта (статичное и есть собственно комфортное, оставаться собой – это и есть самое комфортное для любого человека, сколь бы ни был он хронически несчастен; комфортно несчастен). И, напарываясь на его противодействие, но продолжая действовать (потому что вправду верю: ему это нужнее всего – ведь он же, подлый, мне ничего не говорит о своих истинных целях, он продолжает лицемерно играть в спасение не как в игру в спасение, а я верю... потому что он верит сам себе... а его странное поведение списываю на неадекватные реакции человека с истощенной нервной системой), – я взламываю линию его обороны, и вот, в самых лучших целях, – вот, уже я, не замечая в пылу сражения, насилую его волю, присваиваю его свободу, пытаюсь управлять им вопреки его естеству.

Незаметно меняемся местами. Теперь уже я, вовсе того не желая, высасываю из него кровь, пью его жизненные соки – раз он сопротивляется мне с силой человека, у которого отбирают жизнь, раз уж он тратит на это всю живую кровь, я должна признать: сколь бы цели мои ни были по видимости бескорыстны=противоположны вампирическим, – результат моих действий безусловно вампиричен.

Как они заблуждаются! Я вижу все совсем иначе. Жажда обнажить любимое существо, физически проникнуть в него, обладать им как предметом – те же сиптомы чисто мужского стремления к истине как к проанализированной, разъятой на составные в е щ и; то же самое стремление тянет разбирать готовые радиоприемники и собирать новые по схеме. Да, чувство истины как вещи из мира механики – ложно, но все же за ним – пусть искривленное в незапамятные времена – вечное стремление вглубь или ввысь. Материалистическое стремление к небу. Неуемное желание проверить, такова ли под платьем твоя возлюбленная, как положено всему их р о д у … И сначала – восхищенное удивление, робкое касание нагого – проверка: и вправду такова, смотри, и это есть, и это, ну надо же, из высшего мира – а все как у людей, как у тебя, хоть и по-другому... Да, сначала по видимости целомудренное восхищение, потом – спокойная констатация: как же еще? только так и может быть – и хорошо, и прекрасно; и наконец – привычное: “Ну да, дважды два – четыре; а дальше что?”. Этапы небольшого пути. Этапы честного служения лжи. Оказалось, мы открыли лишь то, что знали и так.

Да, стоит только вглядеться в происходящее, чтобы увидеть, нравится мне или нет: вампиризм в сильной степени присущ и мне. Глупо отрицать, вглядевшись, чуть-чуть освоившись с темнотой своей души, что мною в некоторой степени (скажем уж честно, в сильной степени) движет желание самоутверждения.

И, конечно, когда я пытаюсь заставить его отказаться от лишней рюмки, от нытья и вздорных ламентаций, демонстративно выхожу из комнаты, как только он заводит свою бесконечную песнь о непонимании и т. д., – я никогда не отделю в себе любовь к нему, исходящую строго из его пользы, любовь врача к пациенту (дурачок, я сама не хочу, чтобы так тяжело, все же повисает здесь, в семье, на мне, но что делать, если тебе может помочь только шоковая терапия!), – от желания поставить на своем (чтобы хоть раз все было по-моему, я тоже человек, с моим голосом тоже нужно хоть когда-то считаться).

Но мы служили лжи честно. И за это, за честность свою, – вознаграждены.

Обнаружение лжи как лжи, в самом умирании псевдоподвига – вот награда за доблестное служение ей.

Так обнаруживает себя, выглядывает из мутных вод и смотрит мне в глаза мое же лицо. Но я вижу, как из болотного зеркала неопределенности возникает рядом с моим лицом и ее , женское. Влюбленность никогда не умирает без вмешательства, без сопутствующей моей вине вины очередной ее.

В первую очередь это само ее отношение к тебе. Я испытал на себе воздействие только двух видов; исходя из своего житейского опыта, подозреваю, что третьего вида не существует вообще.

Первый – от начала до конца безоговорочное приятие меня. От меня ничего не требуют, как только чтобы я – был и позволял ей и только ей любить себя. Вроде бы чего и надо еще: тебя неизменно, преданно любят за то, что ты таков, как есть, ничего от тебя не требуя.

На самом же деле сталкиваешься с чем-то... С одной стороны, тебя просто боготворят, будто бы уж ты и только ты – свет в окошке; с другой же – относятся к тебе едва ли не как к любимой вещи, которая, чтобы ее любили, всегда должна быть всего-навсего под рукой. И только-то. Не они ли говорят без конца, что потребительство в любви, отношение к человеку как к вещи оскорбительно? А что сами? Все то же, выходит: источник любви ко мне – не во мне самом, а в ней, Душечке; в ней текут реки любви, всегда готовой – актуализоваться на любом встречном. Что прикажете думать этому первому попавшемуся из возможных встречных? долго ли он будет еще влюбленным, чувствуя себя случайным-до-гроба-любимым?