Текст книги "Физиология духа. Роман в письмах"

Автор книги: Юрий Малецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Самоутверждение? Что же, когда не самоутверждение. Гордыня? Еще какая гордыня. Но что делать? Важен результат. Не мытьем, так катаньем нужно заставить любимого сдвинуться; пока еще он любим – оставшейся энергией любви сдвинуть его с мертвой точки. Из любви же: завтра не выдержишь боли и гниения этой умирающей, агонизирующей любви, уйдешь, покинешь вахту, – кто ему поможет? Следующая баба, которая будет восхищаться им, пить с ним горько-сладкую, без конца “понимать” его, – и погубит окончательно, по своей глупой дурости?

Но имею ли право? Если не могу отделить в себе самой одно от другого, как сумею отделить в том насилии, которое чиню, насилие необходимое и разумное – от насилия, ломающего грифельный, твердый и хрупкий, стержень его личности? Он имеет взрослый опыт самостоянья, худо-бедно, а как-то прожил на своих ногах 30-40 лет до встречи со мной, не чувствует за мной права его учить, а за собой обязанности мне подчиняться. Это безусловное посягательство на суверенитет личности.

Второй вариант – тебя любят требовательно, по нарастающей, шаг за шагом захватывая все большую территорию. Хотят, чтобы ты “стал лучше”, и не отстанут, пока ты не изменишься – или не уйдешь. А поскольку измениться гораздо, неизмеримо, несопоставимо труднее, чем уйти (уйти – это одномоментный акт, для него требуется только, чтобы у тебя однажды достало пороху, а измениться – это только сказано, чтобы мягко постелить, в форме совершенного вида, по сути это всегда требует вида несовершенного, это на самом деле и з м е н я т ь с я, это все время, долго, неуютно, миг за мигом многие дни и месяцы отказываться от приросших к себе привычек, удовольствий, отношения к жизни, к женщине, к э т о й женщине, – то выбор предопределен.

Ты уходишь – еще раньше неосознанно подгоняя мысль о необходимости ухода, чтобы мысль, в свою очередь подгоняла чувство: заканчивай, кончай-ся! – так, отлюбив до конца, ты уходишь.

Посягательство на свободу пути, который он должен пройти сам. Я не знаю, как назвать ту силу, которая нас ведет – Бог, Абсолют, творящая Природа, Живой Космос... но меня никто не переубедит – нас нечто или некто ведет... даже когда уводит от собственного пути... я не знаю смысла происходящего, но знаю, что он – есть. И этого достаточно, чтобы уважать смысл пути другого и считаться с его свободой – даже когда она, кажется, разрушительна для него самого, все равно, он должен иметь право пройти свой путь.

Кто я такая, чтобы вставать на его пути? пути обнаружения им – пусть через саморазрушение – смысла-для-него? Что я знаю об этом?

Отвергнув чужую свободу – потеряю право на свою. Не хотелось бы.

Но надо же что-то делать! Нельзя же просто так смотреть, когда на твоих глазах пропадает любимый человек... И я вмешиваюсь. Внутрь свободы его отношений с... ну, пусть Природой Вещей – я ввожу толику несвободы его отношений со мной.

А нужно-то – не то и не другое. Нужно, чтобы от тебя не требовали – требовательно. Чтобы тебя принимали со всем темным, постыдным, недоделанным, что в тебе есть, – но принимали бы, а ясно видя, к о г о принимают. Чтобы ты чувствовал: тебя любят не как домашнего кота, а совершенно точно отдавая себе отчет, кто ты. Принимая твою безответственность, эгоизм и жестокосердие – потому, что, взвесив в своем сердце, тебя все же сочли достойным любви, потому что ты как целое оказался милее своих плохих и даже хороших частностей. Тебя полюбили=выдали бессрочно-срочный аванс под дело жизни, нестабильное дело многих лет жизни. Великого ожидания без гарантий; пенелопино дело. Эвристически-любовное отношение, когда тебя целиком приняли в большое сердце – с верой в то, что ты достоин такой любви, но если и окажещься недостоин, тебя не перестанут любить: потому что уже полюбили, любовь же – не перестанет.

Кто сказал, что я отнимаю у него именно т у свободу? Свобода отношений между ним и Природой Вещей и свобода отношений между ним и мной – вещи разные, только называемые одним словом. Очень может быть, первая не исключает, а включает в себя его человеческую несвободу – от другого, от маленького человеческого гвоздя в сапоге.

И кроме того, я лишаю его свободы – по любви, а любовь выше всего, даже свободы. Потому что если любовь – свободна, значит, свобода – предикат любви, не наоборот. Свобода для любви, не любовь для свободы.

Увы, ни разу не встретил подобного отношения к себе – и ни о чем в этом роде не слышал ни от одного знакомого (ведь то, что нужно мне, нужно всем, все ждут этого – и если бы кто-то дождался, я бы точно услышал). И то сказать – достоин ли я его? кто я такой, чтобы ожидать именно его? Сократ был не мне чета – а имел Ксантиппу на свою Сократову плешь. Что уж мне после этого?

Но ведь я только о том, почему умирает чувство, – не о том, хорошо это или плохо. Только о том, что вот если бы, дескать, то или то – тогда оно, глядишь, и не умирало бы. А так умирает.

Впрочем, это только сказано так: уйти. Одномоментный акт. Это редко. Чаще всего уход разбивается на многие долгие шаги. А то бывает еще латентный уход: внутри себя давно ушел за угол, а все еще как бы живешь с ней. Потому что они не всегда дают тебе повод или вынуждают уйти. Чаще – отдельными периодическими выкриками, захлестами; в промежутках все тихо. Даже если хотят изменить положение вещей, – до тех пор, пока они тебя любят, пока прикипели к тебе, они не хотят расставаться. Да и тебе от расставания как-то не по себе, муторно, двоится – хочется и колется. Но поскольку в сердце своем ты уже ушел, то при первой же серьезной (не умею несерьезно, я говорил?) возможности – разборчиво, по-своему ответственно – изменяешь.

Бог мой, как мы горазды рассуждать – чтобы иметь основание разрушить все до основанья. Я нажимаю, человек сопротивляется нажиму. Он нажимает в ответ, чтобы высвободиться. Теперь уже сопротивляюсь я. Иначе остается сломаться – или уйти от греха. Это тоже предусмотрено – меня догонят и начнут объяснять, что вот уходить-то я не имею права. Будут просить, чтобы я осталась, будут брать на болевой прием; милости захотят, но и от жертвы не откажутся.

Не уходи, побудь. Я здесь. Что дальше? Давай поговорим. Хорошо. О чем? О чем ты захочешь. Да что об этом говорить. Как хочешь. Только побудь рядом. Хорошо. Плохо мне, плохо. Бедный мой. И голова болит. Бедный. Сделать тебе массаж головы? Спасибо. Так хорошо. А на душе плохо. Бедный, я понимаю. Тогда почему ты не хочешь со мной поговорить. Да я хочу, но не знаю о чем. О том, о чем бы я хотела, ты и сам говорить не хочешь. Да, не хочу. Все уже переговорено, все позиции выяснены. Как хочешь. Ну, я пошла. Нет. Останься. Хорошо, останусь, как хочешь. Неужели ты осталась только потому, что я просил? Но ты же просил, я сделала, чего же ты еще хочешь? Ах, ты не понимаещь, чего я хочу. Тогда можешь идти. Хорошо, как скажешь. Нет, не уходи. Не имеешь права. Если я пойду кривой дорожкой, собьюсь с пути истинного, умру, покончу с собой, погибну при жизни – во всем будешь виновата ты. Виновато будет то, что ты ушла, не имея ни права, ни совести.

Сначала – останься. Потом – дай жалости и милости. Потом – просто дай. Дай. Дай.

Сам-то – хоть бы раз отдал себя. Хоть бы раз пожалел, послушал, вник, не говорил сам. Погладил бы по голове. Да так, чтобы в глазах его не высветилось тут же – желание дальнейшей койки. Забыл бы о себе. Совсем. На целых 15 минут.

Нет, но он говорит: “Возьми”. “На”. Деньги, когда есть (редко). Стакан воды. Валокордин – когда сам же и доведет.

На.

Как собаке.

Из-ме-нить... Вот еще странное выражение: описывает несуществующее. Изменить, то есть, любя, имея любимого в сердце, связаться с другим, вложив его в уже полное сердце, – крайне трудно. Уплотнять, расширять (с риском, что шарик лопнет), добавлять к сложной и тяжелой спутанности по рукам и ногам твоего естества с чужим – еще такую же сложность и тяжесть... Не для уставшего человека. Как правило, взрослый мужчина так много на себя и не берет. Не изменяет – потому что некому изменять. Давно и прочно выдвинув ту, с которой живешь, из центра сердца на край (где привычка и привязанность), освобождаешь его для другой.

Можно еще – не сопротивляться и не уходить: “следовать естественному ходу вещей”. Я перепробовала, кажется, все; значит, пробовала и это. Тогда я говорила себе: если впрямь любишь, предоставь ему идти, куда его влечет свободный ум, и будь с ним до тех пор, пока сможешь вытерпеть. Может быть, ты успеешь: путь сам приведет его к точке об-ращения, поворота д о того, как ты больше не выдержишь.

Возможно, кому-то повезло дождаться. Искренно рада за нее.

Я дожидалась, предоставив вещи своему естественному ходу, всегда одного: человек, оставаясь, казалось бы, рядом с тобой, на глазах, постепенно весь линял, на твоих глазах же, смывался куда-то, словно бы бесповоротно зайдя за угол; а вместе с ним уходила за угол и любовь к нему. Нет человека – нет и проблемы, сказал один великий и ужасный. Страшные слова; и в особенности страшны они тем, что совершенно правильны.

Насилуешь его волю из любви, предоставляешь ли ему из любви свободу действий, – оказываешься у разбитого корыта. Сидишь и смотришь туда; в недоколотом корыте колышутся остатки воды, в ней мутно и криво отражается твое лицо, в глазах которого... В глазах которого, дорогой мой, совсем не видно любви. Не потому, что плохое у тебя зерцало, а потому, что и в самом лучшем, венецианском, сколько ни ищи в отражении своих глаз отражения своей любви, не найдешь ее и следа. Потому что ее нет. Она умерла. Она всякий раз умирает, всякий раз просто и спокойно умирает на твоих глазах, а ты и не хочешь помешать ей умереть. Быть мертвой – и только. И только до конца. Только бы скорее. Как можно проще и скорее.

А ведь любовь никогда не перестает! Никогда.

С другой стороны, делаешь это – дразнишь, полу-скрывая, полу-открывая – чуть ли не демонстративно. Чуть ли не нарываешься, чуть ли не провоцируешь: ну, узнай же, наконец, о том, что знают все! узнай – и разлюби, и отпусти, расплюйся со мной, выговорись, развяжи, наконец, этот узел – сама. Чтобы не я.

Или, может статься, проверяешь: неужели ты так меня любишь, что и узнав о другой, все равно не перестанешь любить? То есть – любишь любовью, которая не перестает и все милует? То есть – собственно любишь? Тогда твоя любовь, может быть, вовсе не пресна и не насильственна, а она и есть та безусловная любовь, и я все это брошу, эти пионерские провокации, я стану только твой, я... что говорить.

Заметьте, дорогой, мной еще ни слова не произнесено об их ревности. А ведь одно это может свести с ума невозмутимейшую из женщин. Я не против ревности. Хотела бы быть против, но куда же идти против рожна. Раз она существует от века, значит, зачем-то должна существовать, – сколько ни тверди, что это чувство отвратительно (человек есть субъект частной собственности, но не ее объект) и бессмысленно (ревнуй не ревнуй – не поможет, так займись, наконец, делом). Но всякому безобразию есть свое приличие.

Мне нужно только одно: быть внутренне уверенной, что пока он живет со мной, он для меня прозрачен, в сердце его живу только я, без подселения. Моя ревность инструментальна. Она говорит только: чувствуешь? что-то не так, – и только до тех пор, пока действительно что-то не так. Если она будет знать, что его сердце не занято никем, кроме меня (а для этого ей достаточно, чтобы так оно и было, – уж она всегда почувствует, как оно обстоит), я буду жить-поживать, не изводя его подозрениями, спокойно глядя, как он с интересом разговаривает с другой... Меня мало интересуют детали, если дело ясно по существу. И уж подавно мне почти безразлично, кто там у него д о м е– н я б ы л – если только вижу, что сейчас ему самому она безразлична.

Что же? Почти всегда мои старания увенчивались успехом. Они принимали сигналы, которые я передавал, и сигнализировали мне, в свою очередь: сигнал принят. Как именно? Да всегда одинаково; это называется “женщина мстит за свое поруганное достоинство”.

Конечно, я нарывался. Но, снова, может быть, была здесь и тайная надежда: все мстят, это дело ясное, но вот ты, лично ты, – ты, может быть, все же не будешь столь тривиальна? и окажешься непредсказуемо великодушна? А если нет, не простишь, то, может быть, просто уйдешь – а мстить не будешь?

Куда там. Все они, кроме разве одной, мстили традиционным способом. А та одна, что не мстила... зачем она этого не сделала? лучше бы уж так, чем...

Ну да. А чего бы я хотел? Если сам первый начал. Конечно. Все так. И, приятно это мне или нет, но другого способа отомстить за поруганную любовь, кроме как самой подставить кому-нибудь, как деликатно говаривал мой покойный отец, пузо, – в женском космосе еще не открыли. Все так, все так.

Не то ревность мужская. Такое впечатление, что он родился с ревностью в сердце – чтобы помереть, а она бы осталась жива. Ее область всеобъемлюща: одновременно прошлое, настоящее и будущее.

А что у тебя все-таки с ним было? А это у тебя с ним тоже было? Так было или не было? Не было? Значит, все-таки помнишь, что было, а чего не было. Значит, ты его еще помнишь. Раз ты это о нем помнишь, значит, ты его вспоминаешь. Так помнишь или нет? Да такая разница. А он тебя видел...? А так – тоже не видел? А как – видел? А это вот – делал? И этого не помнишь? Да как же можно такие вещи не помнить, это значит – тебе все равно так или этак... – да если тебе т а к о е все равно – да ты... ты после этого... знаешь кто ты? (ну да, с тобой я после того же – Любимая Женщина, а с ним – “знаешь кто”)... Как ты могла (с тобой же могу? и вижу – тебе не претит? тебе от себя со мной – не смердит?)? .. Нет, я все понимаю, но скажи, почему он вообще у тебя – был? Да не обязана ты была меня дожидаться до морковкина заговенья, но – ты могла по крайней мере полюбить действительно достойного человека, который уважал бы тебя и никогда не позволил себе так оскорбительно (имела неосторожность ему рассказать, что было и оскорбительное; но ведь оно всегда есть, стоит пожить с кем угодно бок о бок; чего же он хочет? полюби я вместо объекта его сейчашней ревности кого угодно, достойным у него всегда будет именно не тот, кого я полюбила бы, потому что достойным может быть только он! так пусть найдет себе двенадцатилетнюю и пасет ее для себя, терпеливо дожидаясь, пока она войдет в брачный возраст... глупо? тогда остается жить со мной, взрослой, но, значит, неизбежно повидавшей виды? так разберись с собой, не со мной, у тебя претензии не ко мне – к неизбежности)... Где ты сегодня была? Знаю я ваши собеседования. Работу над темой. Спит и видит во сне, как бы это молодую аспиранточку... Много ты понимаешь, ты чиста сердцем и ничего не видишь, погоди – нарвешься... А может, ты понимаешь больше, чем показываешь... Ну, извини, пошутить уже нельзя, ну, извини, я же сказал, ну извини, я же уже просил прощения за неудачную... но ты же сама даешь к ней... ну, ты не так поняла, я имею в виду – ты же сама – типа, что он благородно сед и молод душой. Ну, извини... С кем ты сегодня говорила так долго, знаешь? Ах, он нестандартно мыслит. Да он вообще нестандартен, а в первую очередь нестандартный бабник – и знают об этом все, кроме тебя, а ты больше улыбайся ему приветливо, дольше смотри внимательно в глаза, чаще откидывай прядь со лба, я это твое движение знаю, и знаю, что бы уж ты там в него ни вкладывала... хорошо, ничего не вкладываешь, но я знаю, как мужики на него реагируют, да я по себе знаю! но и не только по себе, уверяю тебя, и если с каждым, кто нестандартно мыслит... ладно, ладно, считай, что я ничего не сказал. Но уж насчет мужиков-то ты мне поверь, что их-то хотя бы я знаю, и будь осторожнее, если не хочешь неожиданных... Если ты сейчас дашь этому интеллигентному человеку с приятной улыбкой мало-мальской повод думать, что он тебе приятен, знаешь, чего ты дождешься через неделю, много две? Не отобьешься! Верь не верь, я уж свово-то брата-мужика-то знаю. Нет, не по себе сужу, но я исключение. Впрочем, если быть честным, то и я не исключение, ухлестнул же за тобой – и добился своего. Не хочешь слушать – поступай как хочешь, но потом не жалуйся, мое дело предупредить.

Мочи нет. Пусть они правы (к несчастью, они еще и часто правы – кому и знать про них, как не им?), нет мочи. В этом жить.

Но зачем же они так спешат мстить? Как-то уж совсем быстро, без пауз... мои бывшие женщины почему-то почти все отличались словоохотливой искренностью – задним числом: встреченные какое-то время спустя после расставания, они с замечательным простодушием рассказывали мне, как, с кем и когда именно они мне мстили. И всегда, кроме разве одного раза, когда мщение наступало не по пятам, когда оно было плодом внезапного крушения веры и потребовало времени на переживание в бездействии, – всегда получалось так, что наказание следовало прямо вслед за преступлением. Такое впечатление... да, такое впечатление, будто они только этого и ждали. Зверь бежал на ловца. Вот эта их готовность – как бы я ни был виноват – удручает. Как будто еще до нападения они уже как следует подготовились – и только ждали повода к вооруженному отпору.

Почему они так всеобъемлюще ревнивы? По той банальной, но действительной причине, что каждый судит по себе? Мужчина=неверный. Гяур. Если он и десяток лет будет верен тебе – не придавай значения, пустяки: занятая жизнь, случайное длительное отсутствие соблазна на горизонте его занятой жизни. Стоит поблазнить – от десяти лет видимой верности вмиг останутся клочки по закоулочкам. Гяур есть гяур, неверный, что возьмешь.

Сдается мне, мстительность эта – чаще всего совсем и не мстительность, а блудливость. Но если у мужчины она хотя бы проста и в этом смысле честна, то женщине требуется разрешение на блуд – под другим именем. Лицензия праведного мщения. Они так привыкли печься о том, как они сами выглядят в чужих и своих же глазах, что признания в простой блудливости от них не дождаться (конечно, мой опыт ограничен – серьезно относясь к женщине, я ведь и связывал всегда свою судьбу с “серьезными” же; так что не мне судить об остальных, простых и честно легких на подъем, без возвышающего их самообмана). Они вообще способны на все, буквально в с е (одно эфирное существо с надменным девическим ртом просто изумило меня – контрастно – каким-то мужским любопытством сладо-страстия, в сущности, никак не вытекающим из страсти, которой как пришлось само собой, так и ладушки, которой во всецелом восторге не до того, чтобы еще успевать изобретать), – но только чтобы не называть это грубыми именами. При этом нельзя сказать и что они – существа из мира, где так уж немотствуют уста. Из несказанного мира. Скорее – из страны переименований. О закомплексованных что и говорить, но и совсем не закомплексованные... Эти любят мир физиологии, липкий мир соития, влажно-горячей телесности, мир жгучей крови и зудящей плоти – совершенно домашнею любовью, им удобно в нем как в шлепанцах и халате (и это понятно, если вспомнить об их биологическом назначении), – но называть его, чтобы не вогнать их в краску, не поругаться, надо словами из мира Любви. Если только они не намеренно “называют лопату лопатой”, похлеще нашего брата, – то же самое наизнанку, принятый стиль специально немытого целомудрия. В среде зондеринтеллектуалок.

Удивительна эта совершенно искренняя лживость, которой они, за немногими исключениями (редко, но бывает, не спорю; но редко), проникнуты.

И по той же причине не слишком ревнива женщина. Конечно, женщина не ангел. Но, друг мой, ведь и ангел не женщина. Он ангел – и живет как ангел, не женится и не выходит замуж. Но по-своему ангелы ничуть не лучше людей – они так же способны пасть, если большую их часть Люцифер, сам – падший ангел, сумел увлечь за собой, только в мире бесплотном искушения не имеют отношения к плоти. Говорить о женщинах в этом смысле, что они не ангелы... this isn‘t correct. У тех свои искушения, у этих свои. Но ведь именно – искушения; говоря, что все женщины – дочери их прародительницы Евы, надо бы помнить, что Ева, хоть и была искушена змием, но сама первая вовсе не искала приключений. Она даже возразила змию, но он ее обманул – и только тогда обольстил. И если самую слабую женщину не искушать, не ввергать в ситуацию п о с т о я н н о й неудовлетворенности (его неверностью, безлюбовным, небрежным отношением), если ему самому не плевать себе в суп, не мешать любить себя-любимого – она вряд ли отправится искать еще чего-то избыточного на стороне. Больше того, если уж ее устраивает собственный муж – и вдруг, внезапно, кто-то еще, по человеческой слабости, кто-то еще и приглянется ей – она отстранит это прельщение, недолго колеблясь.

Хорошо. Она не ангел. Она поддалась бы земному чувству. Но тогда уж – новому чувству, вытесняющему старое. До конца. Она ушла бы от мужа, постаралась бы уйти, если возможно. Если же невозможно (очень трудно – дети, больной муж, я не знаю...), стала бы раздваиваться, таить – но не как мужчина. Она переживала бы происходящее как ненормальную, крайне нежелательную, почти невыносимую ситуацию.

Однажды изменила тому, с кем жила. Лишь однажды.

К тому времени я потеряла всякое прекраснодушие, всякое возвышенное понятие о любви, всякую требовательность к себе и другому. Эта готовность смириться с данностью возникла из смеси причин. Переменных: очередного упадка духа, житейской ситуации. Постоянных: возраст, постоянно накапливающаяся и никогда не разгружаемая усталость от жизни. Мне было уже тридцать с хвостиком. Отношения с мужем становились все несноснее. Он, казалось мне, перестал ставить меня в грош. Думаю, изменял, думаю, по мере продвижения в этой практике – все правомочнее (давность практики словно бы санкционирует сама себя). Перестал замечать как женщину (что, конечно, перемежалось со вспышками... как у них всегда; это физиологическое, оно в них накапливается – и трансформируется в нежность, но меня уже не обманешь нежностью инстинктивного происхождения, они нежны на 5 минут, им же н а д о, а человеческое в них им дело говорит – п р о с т о т а к, как козы козлам, мало-мальски уважающие себя жены н е д а ю т). Словом, я – уж никак не менее его – была в своем праве. На свободу – с чистой совестью.

Если тебе это необходимо, чтобы почувствовать себя человеком, если нашелся мужчина, которому уважение к тебе не мешает смотреть на тебя как на женщину, и наоборот, – возьми да и сделай. За его отношение ко мне надо было десяток раз изменить ему – спокойно, тихо, как он сам. Нет, на десятый – взять и сказать; то-то взвился бы.

Далеко ходить не надо; вот литературное воплощение, считается, лучшего в них – Татьяна Ларина. Милый идеал. Сам он так сказал. А что, собственно, в ней идеального? Да верность. Она будет век верна мужу, как бы ни любила Онегина. И она будет век верна себе – однажды полюбив Онегина, с тех пор не разлюбила и, похоже, уже не разлюбит его. Между тем, что это значит – для того же мужа? Молодая жена с самого начала живет с ним не любя, хуже того, все время любя другого, больше того – ничего мужу об этом не сообщая. Я понимаю, если бы чувство к Онегину явилось в ней не до того, а потом, вкралось в ее жизнь с уже любимым мужем, внезапно, стихийным бедствием, роковым увлечением, нежданной, непрошенной страстью, от чего никто не застрахован... да, в этом случае, если бы она боролась с собой, до конца оставаясь верной мужу, не желая уступать слепой игре страстей, отстаивая свою истинную любовь против преходящего увлечения, ею и впрямь можно было бы восхититься, она была бы достойна высочайшего уважения. Но заранее зная, что любишь другого, зная при этом себя, постоянство своей натуры, своих чувств, – заведомо едва ли не пожизненно любя одного, выйти замуж за другого и заслужить при этом от собственного автора имя “идеал”... Непрерывно обманывая любящего мужа, человека, по всему, любящего и любви достойного, и верящего в любовь своей жены! Эту-то веру Татьяна – думая, что не предает делом и телом – и предает душой, преданной другому (и другому, и мужу сразу, мужу так, а Онегину иначе – но кто же захочет делить?). Чего стоит верность без любви? Если бы муж узнал, что она все время любила и любит другого... Если бы я знал, что моя жена все время спит со мной, а думает о другом – утешило ли бы меня то, что она мне верна и будет верна – физически? Конечно, если еще и э т о ..! Но ведь и т о г о хватает, чтобы отравить всю жизнь... а если бы я еще узнал, что она ему в с е с к а з а л а , что он з н а е т... а эта обманщица мне ни гу-гу, что все сказала ему... Да пусть бы она лучше честно объяснила положение вещей при сватовстве, и я бы решал, как мне быть, перенесу ли я это, так ли я люблю ее, чтобы жить с женой, полной непроходящей (пусть раз навсегда самозапрещенной – это делает честь силе ее духа, но ни на йоту не облегчает моих страданий) любовью к другому. Или, будучи геройским генералом, израненным в сраженьях, уйду да и переживу все это, пока не обрету новую любовь, отвечающую мне той взаимностью, которую я заслуживаю. Но пушкинский “идеал”, кажется, не ознакомил жениха, а затем мужа, с истинным положением дел. Не находит нужным. И эта платоническая изменница, эта железная леди, верно спящая с мужем без любви к нему и с любовью к другому – уже без малого двести лет считается идеальным воплощением женской честь-совести.

И такой мужчина нашелся. Я взяла только свое, не чужое. И что же? Я измучилась вся. Боже, как я измучилась, какой это кошмар – чувствовать не душой, а самим телом, где-то внутри его – мутное двоение, чего-то бояться (чего? что тот войдет – и убьет? но мы встречались там, куда тот никак не мог войти), обманывать (я знала, что шанса уйти к любимому нет, а значит, и объявлять мужу, что у меня есть любовник, устраивать всяческую словесную поножовщину, нет смысла, свободе лучше оставаться тайной)... Если бы только могла уйти к тому, с кем “крутила роман”, чтобы воссоединиться с собой, обрести сфокусированное, не-астигматическое самоощущение... Но, повторяю, я заранее знала, на что шла, мой любовник был именно любовник, любимый любовник – и априорно не мог быть никем иным, паритетно не требуя ничего и от меня. Но и любовь к мужчине, каких до сих пор не встречала, без нытья и женской истеричности, человеку-в состоянии-спокойной силы, – не выдержала давления 1000 атмосфер измены, – в какой-то момент все обрушилось, распалось в прах; раз я не могла уйти к нему, я ушла от него. Я вернулась к мужу (успела уйти и вернуться, а он даже не подозревал ни о том, ни о другом); но и это не принесло покоя. Прекратив ситуативно предавать, прекращаем ли мы быть предателями? вот вопрос; не знаю ответа. Но я не смогла больше с ним жить; ушла и от него – и только тогда вздохнула с облегчением.

Можно ли говорить о неверности, если неверен тому, кто никогда и не бывал верен? Вздор. Но тогда отчего же я так измучилась? Не знаю.

А вот что я знаю: если бы женщине следовало остерегаться случайных связей! остерегаться следует всяких. И особенно – неслучайных.

Если ты всего-навсего повела себя с ним естественно для любяшей, сходящейся с любящим, – для него это звучит вот какой музыкой: он овладел тобой. И теперь – обладает.

Между тем музыканты отчаянно фальшивят. Что такое физическая близость для женщины? Всего-навсего то же, что для мужчины – то, что и не пахнет никаким “обладанием” ею, потому что к ней самой прямого отношения н е имеет. Как это не имеет? Да вот так... да, как? Одна из тех вещей, которые все время чувствуешь, но не можешь выразить... Я уже говорила, что в минуты наслаждения перестаешь видеть себя со стороны – только это и делает возможным вещи, которые в спокойном, холодном состоянии, с посторонним человеком для тебя невозможны. Обычным зрением – перестаешь. Но каким-то другим – именно начинаешь.

Даже в самые рабские моменты страсти – порой ловишь себя на странном, но всегда одном и том же, уже знакомо странном ощущении (а после всего, по мере удаления любовных событий, это ощущение в памяти о своем прошлом вообще – всегда): то, что сейчас происходит со мной, ко м н е отношения не имеет. Оно имеет отношение не ко мне. Потому что сладо-страстию покоряюсь не собственно я, а мое обычное, как у всех, жадное до сладости тело; а г л а в н а я я, единственная в мире, словно бы незримое, неповрежденное тонкое тело-душа откуда-то сбоку или сверху только наблюдаю за происходящим – за мною же, но за низшей мной. За “мной” в третьем лице. За “ней”. В минуты, казалось бы, полного самозабвения, я от-страняюсь от себя же и наблюдаю, снисходительно, едва ли не иронически, за собой как за “ней”: ну-ка, что она еще самозабвенно вытворит?

Это то, о чем: “В то время я гостила на земле... ”. Голос живого человека. Почему же столь отстраненно – словно уже из другого мира? А потому, что в человеке два человека, и между одним и другим всегда дистанция – и с этой дистанции (в пространстве: как бы оттуда смотря сюда – или во времени: как бы из вечного сегодня смотря во временное вчера) главный “он” спокойно зрит, не вмешиваясь, давая себе-земному, себе-слабому отдать всему земному дань, поддаться всем положенным смертному страстям, но понимая, что существо его-главного они бессильны затронуть. Помешать себе там, на земле, предаваться страсти, “возвысить” себя до себя – я не в состоянии – моя слабая человечность вполне автономна и управляется в такие минуты своей распаленной кровью... что с нее взять? “Я” не властна над “ней”. Но ведь и “она” надо мной-высшей не властна, главная я никогда не обладаема – ни очередным им, ни собственной страстностью. Я всегда в стороне от себя, от “нее”. Что бы ни делали с ней – мне никто не может нанести урон, унизить.

А вот поди ж ты, все равно для них физическое соединение с тобой – всегда “обладание” одушевленным куском мяса; а потом, когда приватизация становится привычной, когда ты морально устареваешь, они еще и начинают относиться к тебе – свое все-таки, не чужое – “любовно”-неуважительно (за то, что ты позволила себя приватизировать – и правильно, поделом), снисходительно похлопывая по мягкому месту. Эти его права на тебя, которые он на каждом шагу предъявляет и которые ты же ему дала, это его отношение к тебе делают твою жизнь нестерпимо самонеуважаемой.

Как сохранить простое “соблюдай дистанцию”? Как сделать это, когда я уже вся – твоя, когда любовь – самоотдача, когда я того и хочу, чтобы быть и впрямь из твоего ребра? Не сходиться? Длить искусственное, если любишь, положение вещей? А стоит сойтись – уже поздно: вы оба уже внутри ситуации, тогда как дистанция возможна лишь снаружи. Одно – всегда д о. К нему не может быть возвращения п о с л е. Но оно необходимо, она необходима мне, эта невозможная раздельность-в-слиянии, чтобы жить в любви, а не бороться в ней за самоуважение. Как это сделать? Никак. Не знаю как.