Текст книги "Физиология духа. Роман в письмах"

Автор книги: Юрий Малецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

И впервые за многие годы не боюсь лечь спать. Лечь в кровать. Прекратить инерцию бодрствования, лишь бы отодвинуть еще одну долгую ночь. Кто бы он ни был, от него исходит что-то, от чего я, наконец, спокойно засыпаю.

А еще нравится мне, как он иногда глядит в монитор. Сидит полчаса, не трогая клавиатуру, смотрит, как в огонь камина. Просто смотрит. Я почти не встречала людей, могущих долго просто смотреть.

Да, в нашем союзе есть любовь. Есть облегченная любовь, как есть облегченные сигареты, есть love lights, и она стоит на том, что облегчает себе задачу, ставя ее так: согласовать только часть души одного человека с союзной ей частью души другого. Два верхних слоя. Решение такой задачи большинству людей, по крайней мере, охлажденных, приуспокоенных жизнью людей – по плечу.

Отказаться! отказаться от комфорта. Отказаться в ней – от иконы тебя, если тебе не по силам соответствовать, – и раз уж не смотришь на свое безобразие со стороны, то и совсем не смотреть со стороны на нее , а только изнутри, из-нее (ведь себя всегда чувствуешь изнутри наружу, а другую, инополую, снаружи вовнутрь – и хорошо, если хоть немного вовнутрь, хорошо, если не застреваешь на линии взгляда).

Раздвинь себе душу. Просто и ясно.

Просто выпей море. Кто вместит? Говорю из опыта – пытался. Каждый раз не выдерживал и соскакивал.

Муж мой уберегает нас обоих от лишних обнажений, скорее всего, по той же причине, что и я: из усталости любить и желания любить сразу. Это двойное чувство выдает себя перед собой же за уважение и бережность. А то и впрямь является бережностью. Бережливостью. В поздней любви хочешь знать о другом (и обнажить свое) тем меньше, чем меньше жаждешь подлинного слияния с ним (вообще уже с кем бы то ни было) – но и чем больше дорожишь им и не хочешь его потерять.

За жизнь человека “много мнут”, он становится “мягок” в верхнем слое; остальное же сваливается на дно его души, частью догоревшее, частью живое, но изувеченное, изостренное, сдавленное – чающее то ли распрямиться, то ли домереть, чтобы перестать болеть. Эти две сложносоставные: мертвое, покойно обугленное – и больно живое, остро-нервное, полукричащее (и всегда готовое вырваться, чтобы сорваться в полный крик) – у каждого свои, к тому же состоят из стольких индивидуальных компонентов в своих, индивидуальных пропорциях, что двум таким душам, каждая со своей неразгребенной плюшкинской кучей мертвого и живого – вместе им не совпасть. А значит – разойтись, стоит им сойтись.

В конце концов доживаешь до спокойного принятия третьего пути. Тебе приятна эта женщина, ты ей – и из вашего романа может выйти серьезный толк. Нужно только, чтобы она именно нравилась, вызывала внутреннее согласие быть допущенной близко к сердцу, пусть и внутрь сердца, но на его периферию, не ужалила в самое сердце. Я убедился, что все хорошее, что есть в любви, – без жала влюбленности сохраняется годами, а плохого – не возникает.

Нет влюбленности, полыхающей в сердце, – нет и ревности. Нет подложной трансценденции.

Зато в поверхностном слое души все не слишком молодые люди более-менее совпадают в общем тоне “мягкости”. Там, где всех мяли. Здесь можно найти общий язык – и удержать его, не потеряв из-за размашистости, прекрасной ярости юности. Оставаясь здесь, мой дорогой, можно жить и жить – даже с другим. Кто сказал, что ад – это другой? Это так только если взять другого во всю глубину составляющей его ямы. Но к чему этот максимализм? Требуется лишь совпасть в поверхностной тональности (между прочим, поверхностная тональность – понятие относительное, она может быть совсем не такой поверхностной, землянка может быть и в один, и в три наката), – а вероятность этого, повторяю, не столь уж мала. Люди не только живучи, среди них попадаются уживчивые.

Тут и образуется белое пятно.

Живешь с человеком, рада ему, бережешь его. Есть о ком заботиться. Есть кому руку пожать в что-то уж очень затянувшуюся минуту душевной невзгоды. Просто есть, наконец, с кем отвести душу, сидя вечером у глупого (да что же нужнее глупости? и еще был бы человек сам глуп, так ничего и не надо, ну, а когда он умен – как не хватает ему в себе самом теплого комочка, хомячка животной, живой глупости!) телевизора. Твоя душа отведена в мирное русло разговоров о ком-то или чем-то постороннем. Разгрузочное русло виртуальныых тем: уход поп-дива от поп-дивы, гипотетическая гомосексуальность режиссера М. и актера М., русская идея.

В том-то и дело. Раз уж мы так неистребимо стремимся в иное и запредельное, в дальнюю волость и заоблачный плес, – видимо, это заоблачное и впрямь существует. Но тогда и надо называть его собственным именем. Я не знаю его, но это уж точно не то подменное имя, которое нам все время подсовывает обманщица-влюбленность. Не женщина, не вечная женственность. Это вообще не человеческое по происхождению; значит, не имеет отношения к тому, с чем мы его все время путаем (но как еще имеет – как и путали бы мы кислое с пресным столетиями веков, когда бы кислое не вскисало из пресного! как понять это?..).

Парадокс: стоит убрать элемент “любви” из любовных отношений – все, воспринимаемое как невыразимо прекрасное (если с тобой) и невыразимо безобразное и отвратительное (с другим), становится просто нормальным: нежным, хорошим, простым. Таким, как хотели бы все бесчисленные поборники здорового секса с человеческим лицом. Просвещенного сексуального абсолютизма.

Пока нет “тепла и ночлега”, – кажется, ничего нет важнее. Но вот ты ночуешь в тепле – и что же? Понимаешь с каждым днем сильней – это лишь нулевой цикл, есть еще нечто сверх, и этот остаток – огромен. Ты ищещь поместить все свое томление, сила которого распирает, и тяготит, и тяготеет...куда?

Союз не по влюбленности, но и не по расчету, а союз по взаимной приязни охлажденных жизнью людей.

Если повезет встретиться. Мне повезло; думаю, если все-таки есть высшая сила, она вознаградила меня за то, что я отдал, наконец, себе мало-мальски честный отчет в своих действительных желаниях и возможностях.

Четвертый год живу с ней в мире и согласии. Мне симпатичны матовый, зашторенный тембр ее негромкого голоса и манера улыбаться одними глазами. Мне нравится, что она нравится моим приятелям. Ходят к нам и те, кто дружил с ней еще до ее знакомства со мной; среди них есть и мужчины, и я догадываюсь, что некоторые из них не всегда были с ней в чисто дружеских отношениях. Странным образом впервые в жизни мне это почти все равно. Не опаленный адским пламенем влюбленности, ясно смотрю я на жену, мою половину, такую же, что и я сам, – и принимаю со всем приданым ее опыта.

И – она заменила мать моему ребенку. У меня сложный ребенок. В том, что он сложен (мягко говоря) – как и в том, что мать его не стала ему настоящей матерью, виноват я один. Мать его не стала мне мстить, как остальные, не сумела или не захотела, – и отомстила, как никто из них. Сломалась сама, сломав затем и сына – себя ломаешь сразу, в один прием, а близких – уже хроникой слома; и тут, сама того не ведая, подоспела моя нынешняя. Я благодарен ей.

Я теперь охотнее просыпаюсь. Давно уже ложился я с мыслью – хорошо бы заснуть и во сне заблудиться так, чтобы назавтра – или нового дня не найти, или себя в нем на том же месте. Теперь картина нового дня, начинаясь с дышащей рядом, кажется переносимее. Иногда мне даже нравится просыпаться. Правда.

Куда поместить это небесное тяготение, невместимое никаким “нравится”, никаким сдает быть собой”, никаким “верным углом ровного тепла”? Куда? И тут появляется белое облако, расширяющаяся точка, куда можно поместить невместимое: бесконечность...

Только вот... только вот, может быть, по самому этому отсутствию ненависти (при ясном представлении, что именно вот этот или тот ее друг когда-то с ней делал) я понимаю, я знаю: хотя я веду себя с ней лучше, чем если бы я любил ее именно так, как она хотела бы, чтобы с ней вел себя любящий, – но я не совсем люблю ее. Или хуже: люблю совсем не ее.

Ведь когда кого-то всего лишь мало любишь, это еще не беда. Это может значить просто, что ты вообще никого не умеешь любить. Зато по отношению к ней ты, по крайней мере, в е д е ш ь с е б я к а к л ю б я щ и й. А вот когда ты кого-то уже любишь вместо нее...

Но кого? Я не изменяю ей ни с кем из присутствующих. А отсутствующие – отсутствуют. Их – нет, скажете Вы.

Ну да; а Вы,

... поместить невместимое: бесконечность... Тут появляетесь Вы,

дорогой друг.

Все вертится вокруг белой точки. Точка есть самое странное: то, чего нет в природе – и тем не менее есть, если без нее не в силах обойтись наше сознание. И в ней помещается тот, кого, как и ее, несомненно н е т, – и он же тот, кто, как и точка, непременно – е с т ь.

Да, внутри нее никого не должно быть. Потому что, если там кто-то есть – это просто дальний, который всегда нам мерещится, когда нас не устраивает ближний (а когда нас устраивал ближний?). Дальний мне известен. Я знаю, кого окликаю по имени, представляю застенчиво-милую улыбку, коснувшийся меня взгляд искоса. Но есть – смутно, смыто. Бывший, бывшая, роман с кем не исчерпал себя (есть остаток того, что возгревается)... Образ дальнего совершенно прозрачен. Чтобы вместить все твое неутоленное – полную поглощенность тобой, полное понимание тебя, полное одобрение тебя со всеми потрохами...

Этот дальний-всегда-такой-какого-нам-не-хватает – и не имеющий ничего-сверх-того-чего-нам-не-хватает, этот н е с а м п о с е б е ч е л о в е к ... Без меня его нет, никогда и нигде, ни в одной точке мира.

В белой же точке нет никого. И не должно быть.

Свято место да пребудет пусто.

Но некто Никто в этой точке быть – должен.

С кем, когда не с ним, говорю одинокими (это неважно, что вдвоем) ночами? кому говорю ими: “Люблю тебя”? Кто отвечает мне слышно-неслышно-слышно: “Люблю; понимаю; прощаю, хотя ты не нуждаешься в прощении; принимаю как есть и люблю-люблю-люблю”?

Ни к кому. В удобную пустоту. Никто. Сам с собой. Сам себе. Чеширский кот – улыбке чеширского кота чеширскому коту.

Так. Соглашаюсь. Скажи мне это, спроси кто другой – так и скажу в ответ: сам себе никто

Да ну а почему же да только я почему-то да

?

почему тогда ну а

кто-то же незримо гладит по голове когда если иногда редко-редко когда мне совсем уже до зарезу когда и впрямь не приголубь меня кто-то-любимый-на-всю-высь-во-всю-глубь впрямь впору сойти с ума перерезать вены по очереди аккуратно одной на другой в теплой ванне соединить свою теплую легкую кровь с теплой водой полной тяжелыми металлами почему тогда-то и чувствую вдруг нежное прикосновение чьей-то ладони к голове легчайшее не существующее оберегающее прикосновение от которого по корням волос идетбежитлетит холодок радости волосы становятся легки пушатся словно слегка поднимаются

неконвертируемый опыт

все равно

кто-то же кроме кто-то же кроме меня? смотрит на меня из зеркала потому что когда я нравлюсь себе я знаю точно н е т о л ь к о себе а кто-другой моим взглядом смотрит на меня что это он это ты через меня доволен мной одобряешь меня говоришь мне что я хорош хороша есть кто? кто любящий выполняет исподволь медленно но верно через десять лет но те одно-два те главные мои желания? почему когда совсем уже нет мочи переносить но только когда совсем когда совсем когда совсем! тогда

поЯВЛяЕТСЯ

Субъективное. Ни о чем не говорит, кроме: ты так хочешь видеть. Разумеется. Но ведь уже то, что я так вижу, так чувствую, – хоть о чем-то же говорит. Я знаю, когда я говорю в пустоту или, наоборот, когда как от стенки горох. И если я чувствую, дорогой, что Вас нет, но там, где Вас нет и ничего и никого нет, – оттуда-то Вы со мной и говорите и смотрите на меня и дотрагиваетесь до меня, и... мы с Вами знаем, что именно потому, что Вас нет, именно поэтому-то Вы и есть, – если я это чувствую... а они пусть себе говорят, что хотят. Ведь они правы.

И они правы.

Да, Вы есть ровно настолько, насколько Вас нет. Постольку, поскольку Вас нет. Вы есть именно там, где Вас нет. И потому-то отвечаете мне только так, как Ваш ответ может быть дан и услышан.

Неотвечанием.

И в неотвечании

Слышу я:

свято место пусто не бывает.

Письмо второе

Уважаемый господин К.

Прочитала присланное Вами письмо. Вы просили сказать, что я о нем думаю. Скажу.

Первое. Перед нами некий текст, где временами говорится от лица мужчины, временами же – от лица женщины. И мужчина, и женщина пишут неизвестному нам “другу”.

Вопрос: один ли и тот же это “друг”, или два разных? один ли у обоих адресат, или у них разные адресаты при сходстве обращения?

Позволю себе предположить, что адресат – один и тот же. Это доказывается хотя бы тем, что несколько начальных страниц (и несколько конечных) вообще могут быть приняты за написанные одним человеком, пока текст не начинает “говорить на голоса”. Эти два голоса принадлежат, очевидно, мужу и жене.

Содержание письма – нечто вроде развернутой исповеди, временами переходящей в рефлексию более общего характера, – но, несомненно, все время отталкивающейся от личного опыта. Здесь возникает второй вопрос.

Исповедуются оба голоса, разумеется, порознь. Между тем обе исповеди сведены воедино. Перед нами два разных письма, из которых кем-то составлено третье (пользуясь обращением к единому адресату).

Кто мог задать им подобную задачу (а затем составить сводный текст) – и с какой целью? Для чего, если нет особой нужды, идти на риск ознакомить друг друга со своим прошлым во всех подробностях, рассказать ему о жизни, прожитой с другими? Совершенно излишне будоражить своего сегодняшнего партнера подобными рассказами. В этой области мало кто хочет быть одним из многих, так что занятие это чревато возможными серьезными осложнениями в совместной жизни.

Я вижу только одну необходимость так поступить – необходимость самоизлечения или самоубеждения. Проследив по взаимному согласию свой жизненный путь, неслучайно приведщий каждого из них к другому, свести текст воедино для пущей наглядности вывода.

Конечно, это мог предложить им сделать и лечащий психотерапевт, общий у обоих, – но зачем бы ему сводить текст, придавая всему вид совместно выработанного и завершенного итогового документа? Нет, скорее всего, это они сами решили быть себе таким врачом, решили, что вылечить их может только этот опыт аналитической исповеди, где рефлексия и крик души соединились бы в единый дискурсивный поток – и привели бы к общему знаменателю.

В любом случае, если не мужество искренности их (не всегда свободной от форсированности на грани эксгибиционизма), то нелегкость усилия вглядеться в себя и назвать по имени, что видишь, – вызывает уважение.

Но... но.

Главная мысль письма: любовь как чувство влюбленности, любовного влечения есть безусловная фикция, самообман. Поэтому союз без всецелого любовного чувства, подобный их союзу, есть единственная не ложная возможность действительного супружества.

Позволю себе усомниться. Во-первых, этот вывод основан на чисто личном опыте. Экстраполяция его представляется неоправданной.

Я, например, знаю счастливые семьи. Их не много, но они есть, – и это опровергает все построение о фундаментально фиктивном характере любви между мужчиной и женщиной.

Но и применительно к данному случаю – само наличие этого письма, как уже сказано, вызывает сомнения, нашла ли наша пара всамделишное решение своих проблем.

В самом деле, каков общий знаменатель рассуждений и мужчины, и женщины? Он очевиден – и в качестве отправной точки, и в качестве точки конечной. Это адресат, позволяющий свести послание воедино: “дорогой друг”.

Мужчина приходит к необходимости “друга”, любви к нему – из опыта тщетности самого любовного влечения, всегдашней исчерпываемости его, поскольку оно иллюзорно рождается “само из себя”. То есть истоки разочарования “мужчины” – в неподлинности, обманности своего с о б с т в е н н о г о чувства любви (хотя он и упоминает в качестве одной из причин умирания любви “неправильное отношение” к нему разных женщин, а в качестве эффективного средства ее продления – “любовь” к женщине, чьей взаимности добиться трудно, любовь к которой “встречает на своем пути затруднения”, но ясно, что и то, и другое опять-таки лишь катализирует (или прекращает) его имманентное влечение или страсть).

Женщина приходит к тому же (“друг” как точка приложения глубинного, беспредельного стремления духа, истинной любви) из личного же опыта, но прямо противоположного опыту мужчины, – из опыта тщетности любви по внешней, не из нее самой исходящей причине: по вине всех без исключения ее возлюбленных, об эгоизм и потребительство которых разбиваются все ее способности к любви подлинной, отдающей, но обреченной засохнуть без какой-либо “подпитки” встречной любви.

То и другое – в сущности, самый распространенный вариант неудовлетворенности ситуацией “внутри пола”. В этом смысле письмо можно назвать даже банальным. Однако банальность жалобы – не повод от нее отмахнуться. Наоборот, банальность потому и банальность, что отмечает наиболее частое, то есть общезначимое, следовательно, первостепенно важное. Для осознания – и действительного избавления от него.

Устав от безвыигрышного опыта повторения своих попыток любви, оба приходят к компромиссному варианту как единственно правильному. При этом – оба в сильнейшей степени испытывают то, что они называют “остатком”: потребность действительной любви; отсюда необходимость ввода, скажем вслед за Бунюэлем, “смутного объекта желания”.

Перейдем к нему.

Главная его характеристика – “его нет”. Согласно им, он даже “есть только потому, что его нет”.

Парадоксальным образом именно благодаря своему тотальному отсутствию, небытию, он не только есть, но и “есть тот, кто есть”, кто всегда присутствует. Он знает все и даже принимает непроверяемое, но безусловное для авторов послания участие в их жизни. Благодаря своей программной неопределенности (неопределенности по определению), он может быть определен как угодно, наполнен чем угодно: явиться абсолютным эхо как мужчины, так и женшины.

Налицо частый случай переноса. Вообще говоря, перенос: перенесение на врача качеств, которыми необходимо должен в представлении пациента обладать объект любви (родители или возлюбленный), – может быть плодотворен, так как врач здесь-то и может проанализировать иллюзорность такого решения проблемы пациентом, обнажив перед ним, как на ладони, его действительную проблематику; но когда абсолютно иллюзорен сам объект переноса (“друг” вместо реально существующего врача), такой перенос не может быть плодотворен – пустота не предполагает интерактивной связи, а следовательно, и дальнейшей переработки иллюзии в иную реальность.

Таким образом, оба приходят к решению проблемы за счет одновременного понижения потребности в любви к партнеру, редукции (или резекции) чувства – и компенсаторного введения фигуры “друга”, на которую проецируется весь “остаток” невостребованного любовного чувства.

В таком, по-своему элегантном, решении за счет своеобразного разнесения в стороны “мух” и “котлет” есть свои плюсы; из них, пожалуй, главный – тот, что “друг” не может “помешать любить себя”, а это очень важно как для мужчины, который, кажется, просто ждет любого встречного движения со стороны очередной близкой женщины, чтобы “разлюбить” ее за это всегда раздражающее его движение, так и для женщины, уставшей от бесконечных притязаний со стороны любимых ею мужчин.

Но в самом способе решения кроется и его решающий минус. Думаю, нашей паре, надеющейся – за счет вынесения любви за скобки и нагружения ею все-вместительной (поскольку все-пустой) фигуры “друга” – на комфортабельное совместное существование, вскоре придется столкнуться с тем, что, согласившись пойти по пути программного раздвоения, они сами лишили себя единственной прочной опоры – концентрации чувства.

Конечно, они могут сказать, что как раз от этой-то сосредоточенности на партнере они настрадались в предшествующей жизни – и ее-то хотели бы в первую очередь исключить из теперешнего опыта.

В ответ замечу: если вчитататься, и тот, и другая настрадались от сосредоточенности вовсе не на очередном близком, а на – самом себе.

В случае с мужчиной это яснее ясного; перед нами едва ли не образцовый пример самообмана, относящегося к огромному множеству людей.

Вся мужская часть письма пронизана тем, что, рассказывая о постоянной своей переменчивости, он с тем же постоянством утверждает свою неизбывную серьезность отношения к женщине, – и даже не замечает, что концы с концами не сходятся. Как это может быть, вправе спросить читатель. Тут что-нибудь одно – либо то, либо уж другое. Как ты не видишь этого сам?

А так, отвечаю за своего заочного подопечного: исходя из того понимания любви, которое с какого-то незапамятного момента выработалось и закрепилось – как самоочевидное. Предельно четкое его выражение – хабанера из оперы “Кармен”: “У любви как у пташки крылья”. Более запетой арии нет ни в оперной музыке, ни в жизни. Мне говорили, во французском оригинале это звучит: “У любви крылья дикой птицы”. Оригинал предпочтительней, он дает возможность отнестись к самому утверждению без хихиканья, чисто содержательно.

Именно: любовь – какое-то особое чувство, в отличие от остальных чувств совершенно не зависящее от его носителя, живущее своей собственной жизнью, как ему самому хочется. Это уже не часть внутренней жизни человека, а живой отдельный организм, который только вид делает, что рождается в нас, вскармливается и воспитывается нами, живет по законам нашей души, а на самом деле возникает, живет и умирает, подчиняясь каким-то своим, нами не только не управляемым, но и неведомым нам законам. Это суверенное существо играет нами как хочет: хочет – поселяется в нас и подчиняет себе полностью, а хочет – покидает нас, и прощай любовь, ничего уж тут не поделаешь. Не наше чувство принадлежит нам – мы ему.

Казалось бы, утверждения такого рода должны быть обидны для человека, по крайней мере человека иудеохристианской цивилизации, человека Запада, все равно. Принимать их в качестве основного жизненного закона мы должны были бы только после отчаянных попыток опровергнуть – хотя бы из чувства собственного достоинства. Унизительное рабство какой-то “пташке с крыльями”, которую “нельзя никак поймать”, но которая сама зато играючи ловит каждого из нас и делает игралищем собственной бездумной, но всесильной воли? сдаться безо всяких попыток сопротивления какой-то летучей Цирцее, в одно касание превращающей нас в свиней – или в кого уж там захочет?

Но нет же. Современный человек, начиная со средневекового англичанина, нервно реагирует на любое лишение его суверенности... любое, но только не это. С готовностью признает он себя “рабом любви” (есть она – он подчиняется, “кончилась она” – он подчиняется ее окончанию). С готовностью расписывается он в любом своем поражении на любовном фронте (разлюбил – тут уж ничего не поделаешь). Почему? Почему здесь – и только здесь – он так не похож на себя самого, гордеца, чье “самостоянье” – “залог величия его”?

А потому, что это дает ему то, ради чего можно и поступиться самолюбием, потерпеть пару обидных слов: право на осуществление самого настоятельного из своих жизненных влечений, самого острого из своих наслаждений – и при этом право, свободное от всякой омрачающей его ответственности за его осуществление. Оправдание по полной форме, позволяющее, ничего с себя не спрашивая и все себе прощая, уважать себя как ни в чем не бывало: еще бы, за тобой огромный ряд твоих предшественников, от малых до самых великих, ибо какой из высоких героев, от Геракла и Ясона, не совершал подлостей и предательств в сердечной сфере, вовсе не считая их таковыми, потому что “это сильнее меня”, “это не зависит от человека” (да вот, выиграть Трафальгарское сражение, написать “В поисках утраченного времени”, покорить Эверест – зависит от тебя, а кого и как любить – не зависит! не нарочно же Пруст гомосексуален, не произвольно же адмирал Нельсон любит жену лорда Гамильтона, на которой пробы негде ставить), – а коль так, то к высоте или низости человеческой это не имеет ровным счетом никакого отношения. Судить человека мы можем только по тому, что от него зависит; следовательно, в отношении своей верности долгу или избранному пути – он вменяем, а в отношении любовной верности, преданности, постоянства – невменяем.

Наш же мужчина еще и дополнительно защищен внутри чувства собственной правоты самим ощущением с е р ь е з н о с т и (мучительное, следовательно, высокое и очищающее чувство) в с я к и й р а з своих чувств и намерений; то же, что эта серьезность ни во что, кроме лишних мучений себя и другого, не воплощается, оставаясь лишь ощущением, – так и быть должно, если изменить ничего в любовной, неподвластной ему сфере человек не может по определению.

При всех нетипичных импонирующих качествах – наш мужчина принадлежит, сказала бы я, к “мягкому”, интеллигибельному (и оттого, простите за каламбур, еще больше – гибельному) подвиду основной популяции человечества, главное отношение которой к миру – алчность, желание не быть в мире, “побыть и поиграть с людьми”, а владеть или пользоваться ими (когда же желание выдохлось, выбросить ненужную вещь), и вся сфера его любовного попечения – откуда и влечение к “трудно дающимся женщинам” – затормозить амортизацию алчности, сохранить силу желания не выдыхающейся от удовлетворения, что он и считает любовью. Его святая святых, так и не взломанная никакими катастрофами, – эгоцентризм, деформированная по определению (деформированная до бреда, того общепитовского бреда, который из-за почти поголовной охваченности им не считается бредом) картина мира.

Что касается женщины, тут случай менее однозначный. В “женской” части послания вроде бы ясно читается то, чего в “мужской” нет и в помине: понимание любви как самоотдачи, взятие на себя ответственности за любовь. В этом смысле ее опыт более выстрадан, внушает больше сочувствия... и согласия. Но почему же он тогда оказался столь же неутешителен, привел к той же необходимости “любви без любви” и двоения чувства?

Думаю, потому, что если мужчина и не догадывается об ином понимании любви, кроме нарциссического принесения другого себе в пищу (поэтизируемую “серьезным и возвышенным”, дабы искренно отпереться от обвинения в потребительстве), то женщине оно, это иное понимание, хотя и знакомо не понаслышке, но запутывается в один клубок с противоположным (“у любви как у пташки...”), от которого никто из нас не свободен. Две противоречащие друг другу установки: любовь это отдать, и любовь это взять – сталкиваются в ее душе; попытка разрешить противоречие выражается в компромиссном “отдавать, чтобы брать” (чувствовать ответную отдачу). Отдание себя (хоть и говорится о полной самоотдаче) становится – при всей серьезной тяжести ее усилий, к тому же хронически невознаграждаемых, – конвенциональным (интересно, что она, понимая, где собака зарыта, оговаривает, что не признает конвенций, “не ждет спасиба”, но сама продолжает собаку зарывать и хотела бы надеяться, хотя опять-таки понимая, что напрасно, не дождалась и не дождется, – что кто-то с ней эту конвенцию подпишет и будет соблюдать): отдавать при условии обратной связи, иначе... тут уж не она будет виновата, а сами кармические законы таковы, что иначе все само собой рухнет в прах.

Как получилось, что при такой не-эгоцентрической реалистичности запроса к жизни как запроса к себе – постоянно не складывается, не задается (и притом не задается всегда одинаково) – само течение этой жизни? Думаю, если бы она действительно хоть раз отдала себя кому-то до конца, без остатка, забыв о себе, ситуация могла бы сложиться счастливо или катастрофически, но – она не повторилась бы и не продолжала бы повторяться с печальным однообразием (при всей жизненной неповторимости ее партнеров). В какой-то момент ситуация была бы исчерпана – и вылилась во что-либо необратимое, не повторяемое. Повторяется, и повторяется до йоты, только то, где есть что-то, до конца не “прокрученное”, есть какое-то невыявленное “так да не так”. Думаю, в некотором смысле женщина играет в кошки-мышки с самой собой, лукавит; если мы не имеем дело вообще с тем, что внешне напоминает любовное самоотдание, а на самом деле является мазохистским вариантом самопожертвования, тем, что еще Фромм называл, и небезосновательно, самокалечением.

Предложенное ими себе решение проблемы – не решение.

Тем не менее работа, проделанная обоими, по выделению из себя и осмыслении всех обманов “любви”, всех видов влечения-влюбленности-страсти как псевдолюбви, как подмены, – эта работа дорогого стоит.

Проделанная обоими работа – нулевой цикл, у каждого свой. Это уже много: нуль – уже какая-то ясная точка отсчета. Самоотчета.

Если бы только они поняли, что пришли не к ответу, а к нулю. Если бы только они это согласились увидеть.

Ведь, говоря о своем, главном для каждого, каждый из них проговаривается о главном на самом деле, не замечаемом в ходе – в беге! – исповеди, призванной, казалось бы, это главное обнажить. Оно и обнажается, но как-то незаметно для самих исповедающихся.. Это главное: каждый, приходя к итогу, приходит к нему не с обновленной, а со своей прежней формулой души – как с тем, что не нуждается в изменении. Изменить оба хотят ситуацию, создав для себя такую жизнь, в которую вписался бы без натуги уже сложившийся, поживший, не находящий возможным себя менять человек.

А если завтра созданная тобой благоприятная ситуация опять изменится? Менять надо человека, а не ситуацию – чтобы никакая ситуация, за исключением разве что действительно экстремальной, не застигла его врасплох. Не изменив свое бытие, рискуем всегда нарваться на непредвиденное событие. Представим себе в нашем случае, что с таким неизрасходованным запасом любовного стремления, которое отличает обоих, кто-нибудь из двоих возьмет да посреди нынешнего “счастливого” брака и влюбится неожиданно для самого себя по уши в невесть кого из-за угла, как они говорят... Что тогда? Все треснет по швам – ведь пустота их души, якобы занятая “другом”, не занята совсем и только ждет повода...

Надо изменить формулу души. Сохраненную обоими как верная. Не требующая изменения.

Если бы они согласились, что лечение еще и не начиналось.

Не согласятся. Как же, проделать такую работу – а тебе говорят, что ты зашел в тупик.

Но если бы – позволю себе пофантазировать – если бы они все же прорвались сквозь себя, свое желание быть правыми (ведь нарыв все равно болит – и вот-вот его прорвет), и попросили меня “вести” их с “нулевой точки исповеди” (поняв, что искренность – непременное условие честности, но до честности, до подлинности еще надо добираться и добраться; где там, они искренно продолжают считать, что их “опыт любви – единственное, что было ими сделано честно”), я бы, пожалуй, взялась. Ведя каждого из них его путем.