Текст книги "Физиология духа. Роман в письмах"

Автор книги: Юрий Малецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Но кого это остановило?

Лживость. Никто из них, этих мстительниц, не сказал мне прямо: “Я тебе отомстила с другим – вот теперь и поворочайся с мое, как уж на сковородке, для торжества справедливости. А потом будем решать, жить нам вместе или не сможем”. Ни разу, друг мой. А ведь, казалось бы, это единственный ответ, если не достойный (впрочем, достойный – того, на что является ответом), то целесообразный. Ведь вся соль возмездия в том, чтобы изменник и предатель понял на своей шкуре ужас и мерзость того, что он содеял. Какое же возмездие совершается втайне от того, кому мстят? В чем его эффективность? В том, что “с меня довольно сего сознанья”? Будто бы уж довольно. И какого “сознанья”? Что “и я могу не только с одним”? Эка невидаль. Или – “я тоже могу охмурить не только тебя”? Но такой ли уж секрет для любой из них, что, если у нее есть то, откуда ноги растут, и при этом она не горбата – охотники на нее всегда найдутся, и в немалом числе? Все как-то не вяжется. Цель?

Наверное, наверное, есть авантюристки, есть хищницы-пожирательницы мужчин, и спортивно-гигиенические сексуалки, и еще какие-нибудь пансексуалистки. Есть все; приличные дамы сидят в стрип-клубах для женщин, смотрят на снимающих трусы и вращающих орудиями труда приматов и старательно, искренно доказывают себе, что им этого х о– ч е т с я. И все же, по себе (по кому еще судить?) думаю, сколь бы ни высвобождал феминизм изначально заложенное в женщине, уравненной отныне в своем безобразии с мужчиной, это еще не говорит об ее истинной природе... Все равно в женской половине человечества преобладает тип, тяготеющий к целостности, раздваивающийся только вынужденно – и не ищущий добра от добра. Женщина может изменить, но вопреки заложенной в ней программе. Согласно последней, у нее “влечение к мужу своему”, до других ей дела нет: в ее-то жизни место, предназначенное для него, уже занято. И видит таким же его, и боится только его ситуативных измен – в меру, знакомую ей по себе. Боится непредсказуемого и внезапного солнечного удара судьбы. А он – гяур. Запрограммированный неверный. У него зрение, видящее в том, в чем я вижу неверность, – доблесть.

А если все проще? И тут всего лишь такое соображение, что, “если ему сказать, он не простит”, уйдет, а так далеко я заходить не собираюсь, я все равно его люблю, я хочу только восстановить справедливость, для себя, чтобы я знала – и тогда, может быть, смогу жить с ним дальше. Вот такого “сознанья” с меня и “довольно”.

Ничего себе проще. Если так – оно только подтверждает лукавую двойственность женской натуры, с ее какой-то уж очень странной любовью, почему-то достаточно сильной, чтобы пережить и перечеркнуть измену любимого, но недостаточной, чтобы самой не изменить в ответ; и с не менее странными представлениями о какой-то тайной справедливости... Тайной и скрытной справедливости не бывает!

Но предположим, на самом деле наши неуловимые мстительницы преследуют иную цель, нежели та, какую они обналичивают и другим, и себе самим, – и все встает на свои места. Иную цель – вовсе не возмездие, а разрешение на блуд по совести.

При этом гяур еще может тебя любить. Как это ни странно (долго мне казалось, что это чистейшей воды их треп), ни противоестественно для меня, но действительно – может. По всей амплитуде любви – от того, что ты ему мила и желанна, до того, что ты ему дорога и он испытывает страх за тебя... В моей жизни была однажды ситуация практически смертельная. Спас меня только тогдашний муж. Он не отходил от меня днями и ночами, где-то доставал какие-то недосягаемые тогда западные лекарства, добывая откуда-то на них бешеные деньги – мы были бедны, как церковные мыши. В глазах его стояли слезная нежность и ужас меня потерять. И что же? Позже, когда мы разошлись, я узнала от него, между прочим (уже незачем было скрывать и интересно поболтать по-дружески): именно в то время у него была “знакомая” – и, что мило, оставалась “знакомой”, когда он уже ушел от меня: он ушел к моей приятельнице, сохранив на вторых ролях “знакомую” (приятельница – с тех пор, как он к ней ушел, ставшая бывшей приятельницей, – по-прежнему не знает о существовании “знакомой”, ну, а со мной отчего же доверительно, по-родственному, не поделиться; многие любят делиться такими вещами с бывшими женами, вовсе не желая их ранить, совершенно простодушно думая, что те им просто сестры-мамки (сами виноваты, так уж их приучили думать, пока с ними жили).

Да, при этом он может тебя любить. У него какое-то другое чувство любви, не данное мне в ощущениях. Любовь – кажется, что может быть более просто и естественно? – это полная концентрация на любимом. Так или нет? Любовь – это по существу пред-почтение одного всем остальным; дальше – тишина. В с е , что делают женщина с мужчиной – как женщина с мужчиной, я хочу делать с т о б о й . Добавлять после этого: а с другими не хочу, – тавтология.

Не то у них. У них... кто бы объяснил. У них любовь – лишена концентрации. Лишена любви. Которая, тем не менее, есть. Ну конечно, конечно, гений – парадоксов друг, но сдается мне, штука с их любовью – не парадокс, а нонсенс. Бедлам без признаков Вифлеема. У них – явное (и искреннее) пред-почтение одной, оставляющее возможность одновременного пред-почтения второй. Да, вижу (как не видеть): без меня он н е может; но почему-то м о ж е т одновременно с другой, а то еще третьей. И я уверена – каждую по-своему он именно пред-почитает, какую-то роль выбор играет-таки в каждом случае (не на каждую же он упадет, у него, будьте уверены, всегда при себе вкус, у него – выбор натуры). Раздвоение, сексуальная шизофрения – норма его душевного здоровья. Группенсекс порознь. Кто бы мне все-таки объяснил – что это? как это возможно? Что это за “природа вещей”, согласно которой происходит нечто безобразное, но имеющее все черты формы, культуры, то есть отбора, – и в то же время все черты случайности и хаоса?

Я не утверждаю, что каждая, живя с одним мужчиной, только и думает, как бы попробовать еще и другого, и третьего. Как правило, любящая – н а в р е м я с в о е й н и ч е м н е о м р а ч а е м о й л ю б в и – моногамна. Сердце ее, в отличие от нас (к чести ее, надо признать), полно любовью к одному. Но измена любимого не только ранит ее – она открывает ей и в ней самой новые возможности, желания, еще вчера ей неведомые и ненужные, не существовавшие в ней вчера, но – странное дело – существовавшие в ней как бы д о в ч е р а. И теперь она хочет получить на них разрешение. Хочет полноты права и чистоты совести.

Хорошо. Но для чего бы вообще понадобилось это право, когда бы вдруг не стали вещи, которые оно разрешает, желанны? И почему пользуешься им тайком, когда оно – именно право? Не потому ли, что всего и надо-то – просто, для себя одной, не имея в этом деле никакого интереса посвящать других, разрешить задачу: как, сохраняя самоуважение, перечеркнуть запрет, то, что “колется”, чтобы получить то, что “хочется”? Хочется. Всего-навсего хочется..

Тут открываются большие возможности продолжать уважать себя. Так хорошо думать и чувствовать, когда между твоими представлениями о себе (они высоки) и твоими действиями (они – и их цели – на самом деле животны) образуется зазор, и тебе надо его заделать – чтобы нравиться себе. Устраивать себя. И включаются все механизмы их искренней лживости, заложенной в каждой клеточке их стопроцентно-земного, зачинающе-родяще-кормящего организма-механизма, веками, однако, возрастающего в атмосфере их возвышающего обмана – и теперь не могущего без “эстетики”.

Эти создания, увеличивающие тушью и карандашом глаза до степени зазеркалья души и строящие на голове вавилонские башни до неземных небес – и одновременно пользующиеся прокладками и тампонами в периоды очищения – видимо, от нечистоты, вполне земной, – эти создания... кто они, что они такое? сколько их на мою бедную голову?

При этом, что мне особенно нравится, все они еще и оправдываются тем, что-де “с кем не бывает, а люблю-то я тебя, ты же знаешь”. Да ведь, помилуй, я только потому и знаю, родной ты мой, что ты м е н я любишь, что у тебя “бывает” только со мной. Не потому, что любящий обязан себя ограничивать в желаниях, а потому, что ему х о ч е т с я только с тем, кого он любит. Предпочитающее желание – и есть предикат любви, без которой она – не она, разве же не ясно?

При этом, что мне всего особеннее нравится, они оправдываются еще и тем, что “ну ты же сама понимаешь, я был пьян, с пьяного что взять, это вообще ничто”. Милое дело! и даже в голову не приходит – если бы я подобное сказала, он, вместо того, чтобы “сам понимать”, взревел бы от дикой боли, потому что посмотрел бы на меня (секунда боли – как тысяча лет!) вовсе не понимающими глазами=с точки зрения меня самой (а у меня ее и нет, этой точки зрения, я же была пьяна, ничего не помню), а с точки зрения третьего, того, потребляющего готовый, не помнящий себя от пьянства, чего только не вытворяющий живой кусок мяса (о котором ты-то думаешь, что она – это Она!)... О, как взвыл бы от унижения, от превращения самого сокровенного в..! Им даже в голову не приходит, что наезд на человека в автомобиле, совершенный в пьяном виде, о т я г о щ а е т состав преступления, а вовсе не облегчает его. Им даже в голову не приходит, что я, вместо того, чтобы в очередной раз “понять” их, будто бы “войти в их положение” и понять – это одно и то же (да я всегда в с в о е м положении, но все ли в нем, в себе, понимаю?), могу задать вопрос, первым приходящий в голову, на душу: “А з а ч е м ты пил – именно с ней? Ведь ты наверняка предчувствовал – что-то между вами уже есть и что-то еще будет, но просто так не произойдет, надо подогреть, надо снять барьер; ты где-то там у себя знал, что смотришь на нее не простым человеческим глазом, как на соседа по лестничной клетке – не то бы не стал с ней пить. Что тебе, чисто по-человечески интереснее с ней выпить по сто пятьдесят и поговорить, чем с друзьями? Нет, ты все знал – ты ждал этого и ты г о т о в и л это именно тем, что стал пьян и напоил ее! и имеешь же совесть, имеешь вкус – этим теперь и оправдываться!”.

Ей-богу же, я не женоненавистник. Как не видеть в них тонкость чувств, ум сердца, способность сочувствия и сострадания, слезной жалости и удивительной смены гнева на милость – все то лучшее в мире, которого тупо и толстокоже лишен не я один, но 97 из 100 мужчин? Но как понять в них те вещи, которые... которые мешают мне их всецело... что? вот это самое, главное... – всецело? вещи, которые сводят с ума и поджигают душу, как бумагу? Всю жизнь пытаюсь их понять – и не могу.

Да. Пытаюсь понять. И не могу.

Спрашивайте.

Почему занимаюсь ими, а не собой? Почему говорю об “их лживой природе”, когда всякий раз причиной их измен была моя изменчивость? Почему говорю о любви, когда сам вперед всего – неверен, а неверный не знает, что такое любовь? Не знает, о чем говорит.

Да, правда.

А как мне ее знать? Вот я и занимаюсь тем, что хоть как-то... Говорил же уже, ведь я не знаю иного пути к любви, кроме того, который ведет через влюбленность. Все остальное просто не дано мне в ощущениях. Все остальное – это знакомство по брачному объявлению. Эрзац.

А влюбленность всегда ведет к своему “увенчанию”, а затем к своему здесь-и-сейчас исчерпанию и переключению на новый объект влюбленности. Она подчиняется своим законам существования и мной не управляется. Наоборот, я управляюсь ею – и она, переключая себя, направляет меня к новой любви.

Сколько раз, понимая, что это подло, от этого не должен страдать человек, которого я же побудил к близости, привязал к себе и теперь не могу же просто так бросить, – сколько раз я пытался задержаться на линии влюбленности, которая – исчерпав себя, уходит за угол. Пытался тянуть себя за уши, нажимая на рычаги привязанности, нежности, ответственности. Ничего не выходит. Ничего не выходит, мой друг. Да. Ничего не выходит, кроме самой плохой и зловредной для обоих тягомотины. Подделку не скроешь.

Особь статья в этом деле (в такого рода делишках) – их отношение к бывшим женам, от которых им ушлось к тебе.

Он жил-поживал с ней и вот тут-то, встретив тебя, ушел от нее. Он решился. Тут начинается... То есть тут все как раз кончается – жизнь, прогулки при луне и походы в консерваторию. Зато вовсю дышат почва и судьба.

До какого-то момента, довольно долго, женатый как мужчина для меня вообще не существовал, оставаясь сослуживцем, собеседником, добрым знакомым; задним числом понимаю, что это инстинктивное было единственно правильным. Но в какой-то момент что-то отказало, предохранитель полетел. Как могло случиться, чтобы после первой пробы такого рода я попробовала то же самое еще раз?

Первый ушедший ко мне как к жене от жены – ее не любил. Он ее жалел. Сто раз на дню повторяя, что мужская жалость – не женская и к любви отношения не имеет, он сто раз прибавлял к тому: бедная, она не сможет без него, одна, он воспитал ее для себя (и под себя), приучил к жизни-для-него – и предательски бросил (но не предательски мне об этом говорит!). Бедная, она не знает, как жить одна – и уже не научится, не тот возраст и характер, она без него зачахнет и сойдет на нет. Любит он – меня, но имеет также совесть – и болеет душой. Он в ответе за тех, кого приручил. От благородства моего маленького принца я чуть было не сбрендила. Я всамделишно усовестилась собственной бессовестности – и начала ее активно жалеть, вместе с ним. Бедную. Стала слать ей всякие пустяковые, но заботливые подарки, однажды сдуру послала красивую тряпичную куклу – такую цветную бабу, покрывать заварочный чайник, а потом окольно узнала, что она воткнула ей в “сердце” иголку; между прочим, как раз тогда я захворала, и не простудой, а желтухой, еле встала на ноги, и как знать... вот тебе урок – “побежденных не жалеть”; не зная броду – не суйся в вуду. Его же, разумеется, я жалела еше больше ее, и дожалела до того, что совсем забыла о собственных маленьких интересах в этом деле... Короче, дорогой мой, я тронулась не на шутку, а когда остановилась, было поздновато, он понял, что жалеть – это я умею делать, и тут уже вцепился в меня, как клещ, уже безо всякой своей бывшей бедной, и давай высасывать что осталось. Он бы и дососал мою бедную (да уж, не богатую, поразоряли довольно) душеньку – но я все же унесла ноги.

“Любовь” и не скрывает того, что поддельна. Сильный может позволить себе быть честным. Глядя тебе в глаза, нагло: “Вот я. Тебе известно, кто я такая. Да, я такая. Все, что я скажу, будет заведомою ложью. Единственная правда, что все равно я тебя обольщу”.

То, что “любовь” между мужчиной и женщиной – чувство, в отличие от любви родительской или дружеской, при всей его настоятельности, не настоящее – обнаруживается на каждом шагу. Любовь к родителям, братьям-сестрам, немногим друзьям детства и юности – со мной, во мне до самой смерти. Ну, а по отношению к ним? Стоит сменить одну на другую – нам вменено в обязанность все былое “забыть”, вытеснить память из сердца, предавшись всецело новой любви. Некогда кто-то сказал: женщина никогда не забывает своего первого. Затем кто-то поправил: женщина никогда не забывает ни одного. Со временем последнее (включив первое по закону поглощения меньшего большим) превратилось уже в своего рода аксиому. Сомневаюсь. Видел я женщин с исключительной памятью о какой-то самой серьезной в их жизни встрече; но, во-первых, совершенно необязательно, чтобы этот он был первым, он бывает и четвертым... Большинство же их просто нацелено всей остротой желания и полнотой привязанности только на сегодняшнюю жертву-ловца, они не врут, когда говорят; “Никого, кроме тебя, не помню; да никого до тебя и не было”. Ну, а потом и я стану бывшим – и вот меня нет для нее, и я вослед предыдущим былым-небывалым отошел в Элизеум теней (и хорошо еще, если оставил, набросил хоть тень на плетень ее дальнейшей жизни), а есть только следующий... О чем говорить, когда в моей памяти на протяжении десятков лет – вдруг, непрошенно остро всплывают воспоминания детства, как я чуть не отморозил пальцы ног, катаясь на лыжах, как они болели и ломили, пока мать растирала их спиртом, – память достает до дальних времен; но почему же тогда – никакой живой памяти о потере, например, невинности, никаких вспышек (ведь умом, если напрячься, я тупо, бесчувственно помню – все было тогда чрезвычайно острым, казалось необыкновенно важным, даже когда было разочарованием) или еще от очень многого... со многими...конечно, умом я вспомню многое и многих, но никакой памяти сердца или пусть хоть нервных окончаний, как ни бейся! помню только, что у нее была большая голова на малом теле, волосы паклей, кривоватые японские – короткие вообще, а в нижней, подколенной части особенно – ноги, а вот как она... а, разве все упомнишь... Ничего решительно! А между тем, вспоминаю ли я о своей матери? о своем ребенке? нет, я просто не забываю о них, они растворены в моей повседневной душе, они – во всем мне, они – я. А все эти мордасти... зачем-то сводящие с ума полгода, чтобы затем позабыть все, как и не было. Как и не было!

“Любовь” не проделывает так предсказуемо путь от начала влюбленности к ее самоисчерпанию только тогда, когда встречает затруднения. Трудно добиться взаимности. Все, однако, проходит, стоит ее добиться; не жаль и затраченного труда. Более редкий случай – зато на нем влюбленность-любовь может держаться иногда очень долго, годами, – когда трудно не только добиться ответной влюбленности, но столь же трудно и удержать ее; когда все время нужно поддерживать огонь, разогревать его, раскалять, нужно все время быть горящей лампой в рефлекторе, где женщина является отражателем, зато многократно усиливающим тепловой эффект лампы. Со мной так было однажды... это надолго.

Тут любовь заканчивается не потому, что истекает влюбленность. Она умирает, обгорая, потому, что больше невмоготу ее переживать.

Ведь по каким бы причинам такая вот (какая такая? а – редкая) женщина ни вела себя так, главная из них: ей нужна либо тотальная любовь, либо уж ничего не нужно, все меньшее: привычку-привязанность-дом-семью-очаг – она, ни во что не ставя, не дорожа, готова разбить, похерить, отмести еще до создания. Женщина-самоотказница. Но за всяким отказом стоит опыт. Когда сопротивление редкого человеческого материала таково, что от долгого давления жизни он стал только тверже. Вот это-то непременное наличие опыта в ней – и не дает жить.

Мне удалось унести ноги потому, что внезапно, отчетливо остро узрев ситуацию и себя в ней со стороны, я увидела, что впуталась в семейное дело и, хотя де юре (что смешно, при юридически неоформленных отношениях) являюсь единственной женой, но де факто уже стала кем-то вроде младшей жены восточного человека – при якобы отсутствующей, а на самом-то деле занимающей свое действительное место старшей (всегда нелюбимой, но всегда старшей) жены. Или, если перевести на язык нашей неописуемой, но сказуемой цивилизации, превращаюсь в ту самую, невозможную для меня третью-не-лишнюю (настояв пред тем именно на том, чтобы быть первой-и-последней., – удивительное круговращенье вечного идиотического колеса). Ощутив, что от меня опять берется только энергия, подзаряжающее его, от-вращенное от меня же, энергопитающей, внимание, – и остро захотев вдруг, чтобы кто-то, наконец, внял в кои-то веки и мне, я такого “кого-то” как раз и встретила – как нельзя более вовремя.

Вовремя, чтобы унести ноги от предыдущего женатика – и влипнуть с ситуацию с последующим. Из огня да в полымя. Если бы я тогда была в состоянии рассуждать, такой провальной глупости, как связь с еще одним женатым, – такой глупости ни за что бы не произошло. Но я совсем обалдела от жизни втроем; с другой же стороны, думаю я, этот опыт, вместо того, чтобы увести меня вообще от таких опытов подальше, уводил подальше только от самого единичного виновника опыта, зато подключал вообще – к самому напряжению тока, исходящего от всех несчастливо женатых мужчин, настраивал на всегда одну и ту же (в самых различных вариантах семейного несчастья) волну их позывных: “Спаси! Приди и владей мной!”.

Наслышан – большинство мужчин устроены по-другому. Им (если их послушать) безразлично прошлое их женщин – были бы верны в настоящем. Если они и ревнуют к прошлому, то – к болезненному облачку, по временам затемняющему душу, однако не мешающему тотально – жить, работать и отдыхать.

Нет оснований думать, что все “нормальные” лгут, – ведь тогда сама жизнь на земле была бы невозможной – в том виде, в каком идет; cколько сейчас женщин, проживших жизнь только с одним мужчиной? 0,001%–0,0001%? – следовательно, все человечество, соединенное в пары, где каждый партнер имел связи (и не одну) д о т о г о, не могло бы в своих наличных семьях жить спокойно – ни минуты.

Но по обрывкам фраз вокруг, но по вырывающимся иногда возгласам приятелей, но по чему-то еще я делаю вывод, что на самом деле все же мало кто из мужчин устроен с о в с е м “по-другому”; только то, что у большинства свернуто и достается из комода сердечной памяти, чтобы развернуть и вглядеться, лишь по случаю, кое-когда, – у меня развернуто и усилено до той индивидуальной психопатии, без которой каждый из нас не является вполне – собой, о которой говорится “всяк по-своему с ума сходит”. У кого что болит. У меня – это. Но в боли этой выявлено, ей-богу же, то, что и в других сидит – и временами встает в полный рост и доводит до белого каления.

Из-за чего мучаюсь? Из-за того, что молоко белое.

Этот, в отличие от предыдущего, действительно не любил свою жену. Он не любил ее беззаветно. До страсти. И от меня поэтому ждал только одного – чтобы я во всем являла ее противоположность. Собственно, за это он меня и “полюбил” – за то, что именно в моем лице он встретил чаемую Противоположность. Гонимый желанием найдет какие-то милые ему ее приметы (ведь они-то выпуклее всего и бросятся ему в глаза, о ж и д а ю щ и е в с т р е т и т ь) – в чьей-то случайной ч а– с т и ч н о й противоположности, по воле страстного желания приняв ее за п о л н у ю противоположность. А затем, познакомившись с человеком детальнее и напоровшись на то, что противоположность неполна, какие-то ненавистные черты родового сходства сохраняются, – что он будет делать? Взрослый человек, он постарается примириться с медицинскими фактами жизни, так ведь? Как мирится с ними любая женщина.

Но он остается ребенком до седых волос. Реальность д о л ж н а быть такой, какая его устроит, – и никаких. Если же не является – должна с т а т ь. От меня постоянно чего-то ждали. Это держит в напряжении. Я все время должна была чему-то соответствовать. Тому, чего нет.

Та была чистоплотна до безумия – я должна была плюнуть на уборку. Та часами смотрела телевизор – я должна была его не выносить, зато любить читать, причем литературу позабористее, прозу Беккета, Пинчёна. Та любила слушать Пугачеву и Малинина – я должна была презирать эстраду и слушать цифровую музыку и модальный джаз. Или наоборот.

Считается, мы не дети. Считается, логика так называемого взрослого человека – существует. Половая жизнь есть часть жизни взрослых людей. Неотъемлемая часть нормального целого. Поэтому само собой разумеется, если ты встречаешь женщину, которой сколько-то (больше 13 ) лет, этот опыт половой жизни как неотъемлемой части жизни вообще, у нее, конечно же, есть – и это не делает ее “лучше” или “хуже”. Если тут и имеется вопрос, то он только в том, чтобы она не изменяла тебе, уже сойдясь с тобой. Ее же прошлое, так смеренное умозрением, просто не принимается, не пропускается в сердце.

К несчастью, я устроен по-другому. То есть логика моя та же. Я не сумасшедший. Дважды два четыре. На половой жизни мир держится от века, и если бы она была ненормальным делом, то и весь мир был бы ненормален уже тем, что продолжался бы.

Но пусть она самая нормальная вещь, все равно она – ненормальное дело. Я сумасшедший? Все равно безобразное дело! Когда я вспоминаю о ее прошлом, я не д у м а ю о нем, как другие, но прямо представляю его. Как если бы оно происходило в настоящем и у меня на глазах. Что должно измениться в этом представлении оттого, что это было не сегодня, а вчера? Два месяца тому она ушла от него, теперь встретила меня и говорит: “Есть только ты”. Но для меня-то есть – в с е ! Два месяца назад она была точно такая же (пусть она будет “другая”, а “та умерла” и проч. – все это слова, слова, слова! психофизиология ее не могла измениться за два месяца!) – и делала с тем, значит, то же самое и точно с тою же повадкой, что и со мной. Так же искренне – ему об его предшественнике: “Не помню его, только тебя”. И когда я представляю все ясно, в точности так, как оно наверняка и было, а в представлении моего предшественника до сих пор е с т ь, стоит включить свой мозговой компьютер и войти в нужное окошко, – а это происходит независимо от меня, автоматом – что-то невыразимо-безобразное вспыхивает черным солнцем в мозгу. И я больше не могу жить.

Моя логика и мое чувство – пространства не совмещенные. Изолированные.

Между тем, я родилась и долго жила сама по себе, вне всякой соотнесенности с той, о ком и понятия не имела до встречи с ее бывшим мужем, встречу с которым тоже не заказывала и не жила в ее преддверии. В чем-то я соответствовала его ожиданиям, например, по счастью, не люблю есть=не умею готовить, в чем-то, напротив, напоминала ее, отвергнутую – то есть на этом фронте ожиданий не оправдывала. Я была не похожа на нее, но и не-непохожа; просто оставалась собой. Так и, казалось бы, чего тебе еще, если ты и любишь м е н я ? Как же как же. Если любишь в человеке свою нелюбовь к другому человеку, “любимый” постоянно подводит твои ожидания и обманывает твою “любовь”. Но ты в состоянии ему за это отомстить, переодевая его в одежды, которые тебе нравятся, не глядя на то, что они ему тесны, режут под мышками и в паху. Ты в состоянии это сделать, пока у тебя еще есть кредит, пока любящий еще не отказывает – из любви – дать (опять дать!) себя изнасиловать. Как можно отказать любимому? Я отдала тебе куда больше – ну на еще, возьми и это. Попытаюсь любить, чего не люблю, не любить то, что мне приятно. Не делать то, что надо делать. Изображу себя большей, чем я есть, – и меньшей, чем я есть. Назовешь меня Гантенбайн? Как скажешь. На. На, возьми. Я Гантенбайн. Госпожа Гантенбайн.

Ложь во спасение любви.

Но любовь не спасается ложью. Она вообще ничем не спасается. Она сама спасает – когда она есть; а когда ее нет... Когда ее нет – она рано или поздно дает о себе знать. Она дает знать, что ее – нет.

“Женщина имеет такое же право на любовный опыт, такую же свободу в области... и тэдэ, и если мужской опыт только повышает репутацию мужчины, говоря о его сексуальной востребованности, то же следует сказать и о женщине... и тэдэ”. Подписываюсь двумя руками. И тэдэ.

Не могу простить ей только одного: она находится рядом и своим присутствием в моей жизни, в моем сердце ежеминутно напоминает мне о том, что бесконечно ранит меня и делает мне больно. Я не могу простить ей того, что она живет со мной, а я с ней, а она живой человек, а значит, до встречи со мной обязательно имела свою, отдельную от меня жизнь, – и теперь какая-то нормальная человеческая составная часть этой жизни, непобедимо и безобразно насильничая, вызывает у меня в воображении картинку, порождающую в душе... Вот как иголкой тронуть открытый зубной нерв.

Изменила – и не ушла к другому. Может быть, вполне может статься, если бы в моей жизни был опыт такого ухода от одного живого к другому, я сердечно поняла бы моих двоих женатиков. Но – сомневаюсь. Почему-то я уверена, я чувствую почему-то: тот, к кому ушла бы я по любви, полностью вытеснил бы в сердце того – от кого. Все тот же эффект концентрации, пред-почтения – упас бы как от псевдожалости (если бы я его действительно жалела, если бы испытывала к нему такое живое и огромное чувство, как жалость, – никогда бы от него не ушла) к бывшему (пусть мертвые хоронят своих мертвецов), так и от желания видеть в новом любимом противоположность старому ненавидимому – от всего вообще, что о н и способны накрутить в своих мыслесердцах.

Упас бы. А если бы и нет... если бы я и позволила себе вспоминать с живою нежностью одного из своих бывших (чего и кого только не вспоминаешь внезапно с саднящей сердце нежностью – в самые неподходящие минуты), если бы даже кто-то еще постоянно жил в моем сердце (послед уходящего чувства, белая полоса в синем небе – след улетающего, но не до конца скрывшегося из вида самолета; так во мне долго жил мой Второй-оказавшийся Первым, это неправда, что первая любовь не забывается, в памяти сердца забывается все, но она долго живет, это правда, она долго живет, эта первая “настоящая любовь”), – то держала бы все при себе. Человек не властен до конца над памятью своего сердца – в этом едва ли не главная его слабина; но человек достаточно умен, чтобы держать некоторые полупризрачные вещи при себе хотя бы из страха потерять то полновесное, чем он дорожит с е– г о д н я, не рискуя отравить собственными призраками и привидениями жизнь и любовь лежащего рядом – и потерять его.

А удалить? Легко сказать. От таких женщин, о которых я говорю, и уйти-то хочешь именно потому, что любишь – и невыносимо страдаешь от ревности к их прошлому. Уйти можно, но семь потов сойдет, семь вод утечет, а ты все там же и тот же, с той же занозой в сердце.

Сколько ни пытался логически обезболить боль, она не ослабевает ни на йоту. На своем опыте (страшное дело – свой опыт) пришел я к знанию, что человек одною своею частью живет в мире логики, а другою – в мире, логику вовсе не отрицающем, но просто не имеющем к ней отношения. И еще – нельзя считать сумасшествие и душевную болезнь синонимами. Человек может быть разумным, не сумасшедшим – и в то же время сошедшим с души. Ясный ум и помраченное сердце.

Ни на йоту, да.

Кто-то из них неправ – или сердце, или ум. Но оба утверждают, что правы. И я верю обоим, не могу не верить, до того убедителен каждый из двух голосов. Оба правы. Может такое быть?

Почему нет. Если посмотреть на происходящее в двойном свете. Что это за вещь, которая представляется совершенно нормальной в свете рассудка – и совершенно, до отвращения ненормальной и безобразной – глазами чувства? Да и глазами чувства-то – представляется двойственной: безобразной и невыразимо гадкой, когда происходит у нее с другими, и прекрасной и чистой, когда происходит у нее же – с тобой. Что это за вещь, на которой свет стоит – а, споткнувшись об нее, кто только не падает?