Текст книги "Физиология духа. Роман в письмах"

Автор книги: Юрий Малецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Я знаю, как. Не знаю только, получится или нет. Но попробовать надо. Моя мысль в том, что кто-то должен начать, и начать непременно с себя. А то так и просидишь, ковыряя в носу, до конца света – а он все не придет.

А нужен именно конец света при жизни. При нашей жизни. Тогда и произойдет все быстрей, чем от водки, а без греха.

Смотрите. По предсказаниям старцев, по пророчествам святых отец знаем мы, что конец света не наступит раньше, чем евреи восстановят Храм на храмовой горе. Но как только они это сделают, тут вскорости наступят и конец света, и второе пришествие Христово.

И евреи считают так же – а как иначе, когда у нас пророки одни и те же? Они думают так же, в смысле непременности восстановления полного Израиля в конце времен. А какая полнота Израиля без Храма? Так они и говорят, воевреенные-то евреи, что Храм необходимо должен быть восстановлен, и он обязательно будет восстановлен... когда-нибудь; но сейчас это невозможно: чтобы построить Храм, как Вы знаете не хуже меня, нужно снести стоящую на его месте мечеть Скалы – третью по главности святыню ислама. Всякая попытка строительства третьего Храма приведет к неминуемой войне со всем исламским миром – до бесконечной победы. До беспобедного конца.

И все время было это сейчас-невозможно.

А сейчас – сейчас все возможно. Сейчас, похоже, евреи понесут арабов из Иерусалима только так; доведенные их героическим хулиганством до ручки, они не посмотрят на возможность войны. Война все равно уже идет, уже шумит в ушах от клекота огненных птиц; а во что она превратится – в то уж теперь и превратится. Теперь уже – покатило.

Вот тут мы должны напомнить о святой цели настоящего еврейства, настоящего Израиля. О восстановлении Храма, под сенью которого соберутся, по их же пророкам, все народы, и лань возляжет со львом, и все по-писаному. Это ли должна быть не главная, не величайшая миссия евреев – в глазах самих евреев?

Так и призвать построить его возможно скорее.

Подготовить стройматериалы и технику, подвезти все уже сейчас – и начать, как только всех этих геройских камнеметателей, Голиафов, перенявших оружие Давида против самого же Давида, уберут из восточного Иерусалима. По крайней мере, очистят от них места, прилегающие к Горе. Летят, летят стальные птицы, я с ними, одна из них, я смотрю сверху вниз ее глазами.

Я написал об этом письмо-призыв – и разослал в нескольких экземплярах: в кнессет, израильской правящей партии, в квартал ортодоксов и в Нью-Йорк в “Хабад Любавич”. Пока что под письмом стоят только две подписи: моя и моего приятеля, чающего узреть Христа во втором пришествии, в силе и славе, еще при своей земной жизни. У него тоже ни сил, ни желания больше дожидаться, пока своим ходом кончится все это безобразие, в смысле мир, а то же – лежит себе весь во зле и лежит, и хоть бы кто моргнул. Некому памятник ставить.

Две подписи – это немного. Но сейчас я готовлю второе послание, где мотивированно, со всею посильной продуманностью излагаю, почему необходимо восстановить Храм – и почему именно сегодня, сейчас или никогда. Я не посмотрю на самого себя, что сам говорил – никого не учить. Объективность важнее самоуважения. С кем ты – с Платоном или с истиной? вот вопрос (я не говорю, что Платон дешевле, а только что истина дороже). Я собираюсь послать послание многим известным людям; верю, что они прислушаются к голосу русской общечеловеческой совести и подпишутся. Такое письмо, за подписью сотен лучших граждан России, явящих миру – в поддержке идеи необходимости Храма для недругов христиан, жестоковыйных иудеев – русского кроткого Христа, милосердного, но неумолимого, – такое письмо, отправленное по тем же адресам, я верю, не могу не верить, произведет свое действие. Храм будет построен; конец света наступит при нашей жизни; победа будет за нами.

И тогда я встречусь с отцом, и мать снова обнимет меня... может быть, даже две, та мать, что меня родила, и та, которая была мне матерью; они обе обнимут меня – и уже не разнимут рук. Я никогда больше не буду один, а только с ними и с Господом нашим. Всегда вместе, все всегда вместе, и все всегда меня любят. В золоте и лазури небесного Иерусалима, под сенью вещих птиц. Все, кого я люблю: Бог, Пресвятая Владычица моя Богородица, самый святой святой, такой, что имени его ни я не знаю, никто (потому что он так хотел совсем-совсем остаться в неизвестности, что Господь его от нас по его великому смирению – на земле утаил), отец, обе матери, старый Рембрандт (он никогда не станет моложе), Лев Мышкин (думаю, если Господь “из камней сих может создать детей Авраама”, то и если Он создал писателя, а тот – героя, и Ему понравилось, то потом Он может взять этого героя, раз тот Ему понравился, к Себе и оживить полностью), одна девушка из моего бывшего 10 “б” (про это я Вам все рассказывал, что у нас было, а больше ничего не было, устал говорить) – все, кого я люблю, все всегда меня любят. И Билли Дженис Джоплин-Холлидей (когда мы ее вымолим из ада по дерзновению, и Джима Мориссона, и Джими Хендрикса, и Джимми Джойса, всех, кто серьезно думал найти в аду рай, всех, кто горит там дотла, бескорыстно и пламенно, кто погиб до конца), избавившись от вредных привычек, став двумя голосами одной поющей души, поет нам псалом 136, как на реках вавилонских сидели мы и плакали, только мы-то уже на самом деле не плачем, а радуемся, что потеряли только земной Иерусалим, с арабами да евреями, а обрели настоящий, где всякий араб во Христе еврей, а еврей во Христе не еврей и не еллин, а – одно. Где я, и все “я”, и общее “я” – без никаких дурацких “мы” – вечно счастлив, счастлива, счастливо.

Чего и Вам желаю, дорогой (не в смысле – не дешевый, не подумайте; памятник Вам поставить, кроме шуток) доктор.

Искренно Ваш пациент,

К.

А как Вы думаете, это правда правда, что можно умереть от мороженого? Если да, сколько надо съесть? Если честно.

Письмо четвертое

Дорогая Н.

От моего пациента К. узнал, что он послал тебе на прочтение и, так сказать, отзыв, один документ (назовем его “письмо”). К своему письму (извини за тавтологию, с этим К. поневоле запутаешься) мне об этом – он приложил твое, ответное. Надеюсь, прочитав его (оно априорно не могло носить личного характера), я не совершил ничего такого, что тебе как-то не понравилось бы.

Его письмо (опять; просто беда) мне – реплику на твое письмо (опять!..) – на всякий случай тоже прилагаю – может быть, оно будет тебе любопытно. Но, может статься, тебе будет небезынтересно и что я обо всем этом думаю, уже просто потому, что я по необходимости осведомлен о некоторых фактах, тебе неизвестных.

По всему, ты решила, что письмо (ну ладно, слово и слово, нечем заменить, не обращай внимания. в конце концов) тебе послали его авторы, муж и жена, выработавшие некий общий меморандум, некое curruculum vitae, но в силу его, так сказать, некоторой необычности сомневающиеся в его правильности и застенчиво, завуалированно спрашивающие твоего “мнения” по поводу “чьего-то найденного письма”. И ты, приняв правила игры, говоришь с его авторами в третьем лице: это позволяет тебе высказаться о них не как “о присутствующих”, то есть достаточно жестко, то есть по существу. Категорически не соглашаясь с ними, ты позволяешь себе вмешаться – с благой целью, думая, что для них это вопрос жизни, нуждающийся в компетентном вмешательстве.

Ты почуяла тут какой-то подвох (то, что ты назвала “перевоплощением”) – но мысль, что тебя просят о помощи, безоглядно увела тебя в сторону: ты сочла, что речь идет о “перевоплощении” авторов письма друг в друга.

В действительности же мы имеем дело с чисто виртуальным фактом: авторов этого письма в том виде, в каком они здесь предстают, попросту нет. Поэтому помочь им нельзя ничем, да и не надо.

“Перевоплощение”, однако, существует. Существует автор, который написал тебе письмо с просьбой прочесть другое, большее, которое он же сам и написал. Он убежден, что не написал это письмо, а только записал его под диктовку своих родителей, как он уверен, покойных (заметь, он и сам понимает странность такого рода письма и раньше, по крайней мере, говорил, что составили его они сами, это что-то вроде предсмертного саммита их жизненной встречи; теперь же, выведенный тобой из себя, “открыл свою тайну”: оказывается, это он записал под их посмертную диктовку). Записал их “голоса”. Зовут его К., он уже довольно долгое время в числе моих постоянных пациентов; помочь ему с помощью советов несуществующим героям (а вовсе не авторам) его произведения, само собой, нельзя... впрочем, спасибо за мысль, можно попробовать и такой путь, подобраться к нему через “голоса” его “героев” (я бы не стал только утверждать сразу, что это персонажи, маски его “я”, с ним как-то все не так, как у людей, я имею в виду – у наших больных... хотя у кого из н а ш и х все так, у кого классический случай?); помочь очень молодому человеку, почти мальчику, пишущему такие письма от лица людей не очень молодых и бывалых, людей, которых и вообще нет (но которые, как он совершенно убежден, были и есть на небесах, и ждут его там), и при этом убежден, что пишет все это вовсе не он, а они сами, – помочь ему вообще очень трудно. Хотя и хочется (а раньше очень хотелось, даже просто по-человечески, он вообще какой-то человеческий... и все время задирается, как молодой бычок... задирается от “большой духовности”, а сам ждет помощи от “бездуховной” медицины... но все стирается, к несчастью, общечеловеческие свойства психики распространяются и на тех, кто должен бы быть от них свободен хотя бы по роду работы).

Чего он хотел от тебя? Думаю, одного: ни минуты не сомневаясь, что запись продиктована ему, он (полагая, что из-за отсутствия взрослого опыта не может компетентно судить о многом, что здесь – не им, но только через него – сказано) усомнился в ней как в подлинном свидетельстве (ведь, не забывай, он христианин и верит, что и “сатана может явиться в образе ангела света”, что голоса могут быть и оттуда, но они и там могут быть подделаны) и решил послать его тебе, так сказать, на экспертизу – не на духовную, разумеется, но хотя бы на психологическую: достоверно ли звучат “голоса”, похожи ли на “покойных” как он их себе представляет.

Таким образом, твой ответ был расценен им двояко: обрадовал и “укрепил в вере” (компетентный человек отнесся к “голосам” как к совершенно живым, ощутимым, психологически достоверным, даже если они играют каждый роль другого) – и раздосадовал своим резким несогласием с “ними”, “их” позицией – т.е. с ним самим. Отсюда весь дальнейший тон.

Теперь ты в курсе, в общих чертах. Но если некоторые вещи теперь для тебя сами собой станут очевидны, то другие нуждаются в чисто фактическом дополнении.

Например, лезущая изо всех щелей не только “мужских”, но и “женских” признаний моего подопечного сексопатология... да, пожалуй, единственное в исходном “письме”, что меня не удивляет, это всесторонне (хотя в одном узком диапазоне) продуманная, навязчиво отрефлектированная сексуальная тема, сублимируемая в область тонких материй “высокого эроса” – и неумолимо “соскальзывающая” снова и снова в область сексуального расстройства. Тут надо даже не знать, а просто видеть моего подопечного. Ты сразу поняла бы, откуда в “письме” что берется, – так трудно носить тонкую душу в болезненно тучном и неприятно-рыхлом теле, иметь такое, знаешь, резиново-губчатое, такое, что ли, растопыренное, растерянное во все стороны лицо с красными пятнами... При этом К. чрезвычайно склонен к пониманию противоположного: собеседника, утверждения, пола – и ему горько, что желающих понять его в ответ находилось до сих пор крайне мало. Вообрази, он совершенно взрослый – и почти без какого бы то ни было сексуального опыта, если не считать... впрочем, это врачебная тайна, нарушать которую в данном случае не обязательно (если бы это было принципиально важно, какие у меня могли бы быть от тебя тайны?); и главное – при этом он считает, что он-то, умея глядеть на себя женскими глазами, ясно видит законность, так сказать, женской неприязни к нему, неприязни до отвращения. Отсюда – брезгливое отношение к своему телу, дисморфофобия (думаю, затем экстраполированная на тело вообще и женское в частности, – тема, отданная им “мужскому голосу”; но отсюда и его раздвоенное осознание тела вообще: он спорит с тобой, говоря, что христианство не поделило тело на “зоны” высокого и низкого, но освятило тело и все срамное в нем, а сам презирает тело, потому что презирает с в о е тело), цепкость внимания к его подробностям, кажущимся ему отвратительными, как все излишне животное, земное: “обезъяноподобное уродство” сосков груди и лобковых волос (особенно навязчиво преследующие его зрительные образы, на которые он постоянно “соскальзывает” в наших беседах) – и ненависть к себе за то, что его влечет животно-низменное, недостойное высокого человека; временами – длительная анорексия почти до полного голода с целью похудеть (трансформировавшаяся в программно-негативное отношение к пище у его “женского голоса”... кстати, про “медитацию борща” – это ты остроумно, небессмысленная шутка), постоянное мытье якобы всегда потных рук... Словом, полный компот.

Кстати, не знаю, заметно ли во вступительном письме (с просьбой прочесть второе, главное), которое он тебе прислал от своего имени, то, что просто бросается в глаза, когда читаешь присланное им мне (по твоему поводу): расслоение речи как минимум на два потока: один – с тяготением к аналитической последовательности мысли при обостренной до драчливости “полемичности” ее изложения (парень для его возраста недюжинно начитан в литературе, в основном философской и религиозной всех мастей), и другой – без умничанья, не заботящийся о выборе “взрослых” слов, эмоционально захлебывающийся, временами вязко и несуразно детский даже по оборотам речи, какой-то “бодающейся”. Одно это расслоение речи, временами спутывающейся, сплетающейся в третий, “синтетический” поток (а если считать, что пресловутое “письмо” – тоже им самим написано... ты скажешь – а кем же? да-да, конечно, им самим, не бойся, я пока еще в своем уме... так вот, там перед нами третье-четвертый его, так сказать, дискурсивный стиль, разительно отличающийся от тех двух видов его “собственной речи”... ну, “письмо” ты читала), позволяет говорить сама понимаешь о чем.

Да, все знакомо как пять пальцев.

Но, во-первых, что с того, что тебе что-то знакомо, когда сделать с ним ничего не можешь? Не для того же мы существуем, чтобы подшивать прецеденты в папочку и сортировать анамнезы по подвидам. Острая шизофрения или вяло протекающая, параноидная, гебоидная, гебефренная или кататоническая. К. прав: мы с тобой – не “научные работники”. Наше дело превращать больного – по крайней мере в больного человека со здоровой доминантой. Все люди чем-то больны, не то бы не умирали. Здоровый человек – это больной, который живет как здоровый. Наша задача – наблюдение с целью вмешательства; наша цель – не установление частного, а превращение целого – способом, не всегда предсказуемым для нас самих; ergo, мы не ученые. Мы алхимики. Художники жизни. Во времена культа науки это могло быть непонятно Фрейду, навязавшего себе и всем убеждение, что он – прежде всего ученый, а породившего целую новую область художничества – потому и оцениваемого нерелевантно – прав-заблуждается (ученый) вместо талантлив-воздействует (художник). Но уже с Юнга все стало совершенно прозрачно (впрочем, это я сам с собой, как будто мы с тобой не переговаривали об этом раз сто).

А на К. я не могу воздействовать. Не получается. Значит, в его случае я не художник. Все, что я с ним могу – не быть художником от слова “худо”. Обидно мало.

Тем более, что, в силу своей органической склонности глядеть на вещь с двух сторон, на себя глазами собеседника, он соглашается с 80% того, что я говорю, – но чем больше соглашается, тем больше я “его теряю”. Словно борец айкидо, он “поддается, чтобы победить”. С той только разницей, что “победить” он совсем не хочет, а вроде бы хочет вылечиться. Он охотно сотрудничает, напрягается изо всех сил, но как только дойдет до главного, до “ядра” (триада “Бог-родители-смерть”) – упирается, и ни шагу. Я разными способами пытаюсь добиться его согласия в том, что его состояние, путь, который он избрал, регрессивны и деструктивны, за ними стоит желание вернуться в утробу матери, но взрослому человеку нет дороги назад – этот путь не ведет никуда. А он мне на это – что хочет не в материнскую утробу, а ко Христу за пазуху (другое, мол, дело, что там он заодно окажется и рядом с родителями): “К Богу же прийти можно любым путем, иди к Нему “вперед” или “назад”, но если идешь к Нему, “а не к Другому”, то все равно к Нему придешь, значит, любой путь, и мой тоже, конструктивен”. Тут мы и забуксовываем. Полный невпротык. Тем более, что он хочет вылечиться “духовно, но вовсе не уверен, что хочет выздороветь и душевно”. Если я понимаю его правильно, то в таком случае ему нужен вообще не я, а терапевт с “духовным уклоном” (ты, например... я, честно говоря, не без этой мысли, извини, ему упомянул о тебе весьма комплиментарно, и он “клюнул”; но я забыл, что вы люди с разной духовной окраской – и не можете совпасть, а только пересечься, как ось абсцисс с осью ординат ), а не то хороший, просвещенный священник. Я слышал, у католиков будущие священники должны проходить, помимо прочего, курс психологии и чуть ли не психоанализа. Когда бы так, нашим бы тоже не помешало. Вот такой ему и был бы нужен.

Я же, чем дальше с ним работаю, тем меньше чувствую, что мне его болезнь – знакома. Что это, так сказать, классика (включая классическое исключение из классического правила). И даже больше тебе скажу, по мере возни с ним я начал думать, что и “классика”-то мне на самом деле знакома только в смысле: как это выглядит. Как это проявляет себя симптоматически. А что это на самом деле... Может, тебе покажется диким, что я, как-никак прошедший школу нашего любимого С., “бога диагностики”, говорившего, что точный диагноз – 90% дела, а точный диагноз можно поставить всякому, – что я все это теперь говорю. И все равно скажу: ничего мы про это не знаем.

Я, во всяком случае.

Это во-вторых.

Сама видишь, К. очень легко поставить диагноз. Паранойяльный бред, перерастающий в бред парафренный, расщепление личности (“перевоплощение”), аутизм, психический автоматизм (диктующий “голос”=синдром Кандинского-Клерамбо), и т.д., и т.д. – допиши за меня до еще строк пять-шесть-семь анамнеза. Итак, 90% дела налицо, а дело не сдвигается... Ты скажешь, что шизофрения вообще крайне трудно поддается психотерапии, а уж если больной хочет остаться больным, то тут и говорить нечего, как ни жаль, надо отдавать парня психиатрам, а уж они медикаментозно его дожмут, чтобы он по крайней мере угомонился и доставлял меньше переживаний родителям... Но я чувствую, что я бы м о г . Потому что мы – где-то, в чем-то – в контакте. Я бы мог – не надо трифтазина, этаперазина, галоперидола... Если бы только понял, что это на самом деле. Как это происходит. На самом деле, понимаешь? без умных, замещающих понимание слов.

Каким образом человек в парафренном бреду фантастического содержания может столь продолжительно трезво рефлектировать на два голоса (ты читала этот текст и согласишься, что мы имеем дело с болезненно-невротичным, навязчивым, но при этом ясно организованным сознанием) – и каким образом человек, временами демонстрирующий “резкий, охлажденный ум”, демонстрирует его внутри бредовой картины мира? Руководствуясь абсолютно бредовой идеей. Ведь он не может не знать, что его родители не умерли, а живы! И никакой мачехи у него нет, есть только мать.

В том-то и дело, что его родители живы-здоровы. Они тяжело крутятся, чтобы неплохо зарабатывать – по нынешним временам. Поэтому лишены возможности (скажем, не лукавя – и желания тоже) отдать своему ребенку в с е время, всю душу, всю любовь, в которой тот нуждается. Но их нельзя назвать и людьми, лишенными чувства родительской любви, – хотя бы уж потому, что большая часть их заработка предназначается именно на содержание и лечение сына, большая часть их усилий употребляется именно ради него. Короче, это распространеннейшая популяция по-своему любящих родителей, платящих родительский долг так, как им это проще, потому что понятнее – деньгами, а не душой.

Словом, нормальные, неглупые и не бессердечные люди. Часто появляются здесь, беседуют со мной и пытаются общаться с ним с учетом моих рекомендаций. На общем фоне с ними приятно иметь дело.

Но он не видит их в упор. Не отказывается встретиться с ними, разговаривает, спокойно, иногда подолгу, он понимает, что они люди не посторонние – раз уж дает им поручения сделать то-то, иногда сложные вещи, разыскать, например, специальную книжку, вышедшую и разошедшуюся пять лет назад. И тем не менее сразу же, как за ними закрывается дверь, он опять уходит в свой мир, где он живет полной сиротой, без родителей, погибших, случайно или нет (это темная для меня, потому что темная для него самого история, – но он думает, я знаю обстоятельства гибели его родителей в подробностях, только ему не говорю), из-за какой-то крупной суммы денег, полученных ими каким-то криминальным путем – и полностью отданных мне, чтобы обеспечить ему здесь спокойное существование и лечение на годы и годы вперед. Смешно, правда? сочинить целую историю, где самые близкие тебе люди повинны в темных махинациях, и только одному герою этой истории – врачу, мне, приписать просто патологическую по нашему времени честность. Я беру деньги людей, которых уже нет, и вместо того, чтобы присвоить их безнаказанно себе, а К. выпиннуть на улицу или отправить в бесплатное отделение с топорными, но эффективными средствами воздействия, продолжаю лечить его как ни в чем не бывало, по всей честности неписанного договора с мертвыми людьми. Мне должно бы льстить такое его представление обо мне (может быть, и льстит).

Спрашивается – как мыслящая личность (и не так плохо мыслящая местами, правда ведь? конечно, временами он несет жуткую чушь, а внутри этой чуши ухитряется нести чушь еще большую – в его смешном раю сразу после второго пришествия Христа еще при жизни К., раю христианском, который он вроде бы последовательно отстаивает от твоих “синтезаторских” покушений на чистоту учения, почему-то находится место, мягко говоря, сомнительным фигурам; чем же они лучше отвергаемой им Елены Ивановны Рерих, женщины, смею думать, все же куда более высокодуховной, чем алкоголик и психопат Мориссон, почему от нее христианство надо защищать, а таким, как Мориссон, наркоман Хендрикс, издеватель над церковью и всем вообще Джойс – зеленая улица? где тут логика?), как человек, отдающий себе некоторый отчет в происходящем, может уйти от действительности так далеко, чтобы живых родителей, каждую неделю видящихся с ним, счесть мертвыми, придумать, уверовав затем, что “так оно и было”, причины их смерти и т.д.? Чтобы слышать их голоса (это-то ладно, на то и синдром) – к а к г о л о с а с т о г о с в е т а ? Чтобы продумать за них именно в качестве умерших, но живых, детально все то, что тут, в “письме”, высказано на десятках страниц? Чтобы придумать себе еще и хорошую мачеху, кроме плохой матери, – тогда как на самом деле никакой мачехи нет, есть только мать, и вовсе не “расфокусированная”, куда там, напротив, я бы еще занял у нее. И уйдя туда, откуда назад и дороги не найти, – там-то и не потеряться, а именно там-то и мыслить, и продумывать детально, что происходит в душе несуществующей мачехи! И так серьезно захотеть “к ним туда при жизни”, чтобы начать акцию по “ускорению конца света” (ты увидишь в прилагаемом письме ко мне; дивная мысль, ничего не скажешь!): только мы решили, что перед нами не простой сумасшедший, только задумались – а безумен ли он, не криволинейнее ли мир, чем мы представляем даже в конце криволинейнейшего из веков, не может ли быть так, что все действительное безумно, а все разумное недействительно, – как можно с облегчением вздохнуть: все-таки все в порядке, все путем, все-таки у парня самым нормальным образом едет крыша!

Разумеется, подобие ответа у меня припасено. Именно же: он испытывает сильнейшую потребность любви к родителям (в особенности усугубленную тем, что его в уже давно требующем своего возрасте не любит ни одна женщина, так что вся энергия его любви сошлась в одной точке), но любить их без сильнейших помех со стороны самоуважения, чувства собственного достоинства, болезненно сильного в нем, любить с тою серьезностью отношения к любви, которая отразилась в каждой строчке знакомого тебе “письма”, – он может только в ответ на столь же сильную любовь с их стороны. А поскольку такой любви с их стороны он не встречает с детства, но она ему крайне необходима, она д о л ж н а б ы т ь, наш К. вынужден выдумать (или вообразить, если это точнее, поскольку мы имеем дело с по-своему художественным актом) себе д р у г и х родителей, таких, какими они, по его представлениям, должны быть. Заметь, они должны быть не кем-то и кем-то (по профессии, хотя бы как-то соответствующей самой возможности получения и, допустим, утайки криминальных денег; или степени известности; или состоятельности; или даже хотя бы “хорошести”; это он не продумал, могу тебе сказать, он об этом не говорит вообще, а если спросить, кто они были и как выглядели, отделывается самыми общими ответами типа: “Лысины и не намечалось”; хороший также ответ: “Ночью у отца глаза не загорались”, – как тебе?), они должны только одно: его любить. Д р у г и е... но где же они? и кто тогда э т и ? Хороший вопрос. Отвечаем... те – умерли (и по той же причине, что и жили в “очах души его”: из любви к нему, они пошли на этот темно-криминальный, смертельный шаг из-за озабоченности его будущим). А эти – эти... а они – усыновили. С чего бы? С бухты-барахты – чужого взрослого больного парня? Н-да... а вот и нет. Мать (плохая – согласно его восприятию ее в действительной жизни) осталась, а это с ней к Вам сюда приходит отчим (что с него взять? для отчима он еще хорошо ко мне относится), который меня и усыновил. А вот настоящий отец – погиб, и с ним – “настоящая” (такая, которая любит как надо), хорошая “мать”. Откуда же взялась вторая мать? А она... она была – мачеха, но лучше родной матери. То есть отец ушел от твоей матери к другой женщине, а твоя мать добровольно отдала тебя отцу? редкий случай. Или по суду? Она была лишена материнских прав? Нет. Сама. Потому что она... ей всегда было не до меня. Но не потому... поймите, не потому, что она плохая... моя мать не может быть плохая... а просто она больная... и мне передала болезнь (так, складывается карточный домик), вот откуда все это... просто она раньше никогда не могла сфокусироваться, собраться, у нее все валилось из рук, а тем более растить и воспитывать... и она сама понимала. А теперь почему она у тебя фокусируется? А потому... потому, что отец ей изменил, и она заболела, а потом была одна, и все сильнее болела; а потом, не так давно, встретила моего отчима, и он своей любовью и верностью, ее-то он любит, как всем бы всех бы любить, и своей любовью он ее медленно, но верно ставит на ноги. Ну, и так далее. До небывалого – до полной убежденности в смерти отца при постоянно обнаруживающем себя наличии живого отца. Небывалого для кого-кого, но не для таких, как мы. Мы и не то видали-слышали, и чего только не “поймем”, почесывая в затылке между двумя затяжками.

Но что нам это “понимание” – дает? Вот я только что “расписал по трафарету” механизм возникновения бреда. Как-то объяснил его причину.

А на самом деле я же ничего не понимаю! Тут только видимость выяснения, а куда ни ткни – одни белые пятна. Нет, я бы хотел – на минуту, только на минуту – сам сойти с ума и “перевоплотиться”, чтобы только увидеть все его глазами, именно у в и д е т ь, как оно у него происходит!

И главное из белых пятен – как же все-таки появился этот текст? Все предыдущее объяснение не объясняет того, ч т о в нем написано. То есть частично объясняет – эти объяснения я уже приводил. Есть еще ряд текстуальных подтверждений того, кто стоит за фигурами “мужа” и “жены” (думаю, сама найдешь без труда, если будет желание сличить оба письма).

Значит, автор – К.? “А кто же еще? – скажешь ты. – Ты что, в самом деле думаешь..?” И я замолкаю. Ничего я такого не думаю.

Но все же, все же... возьми хотя бы: это чистая правда, что у него самого-таки нет почти никакого опыта отношений с женщинами. Об обратном “женском” опыте отношений с мужчинами – и говорить нечего (это я отвечаю на твой немой вопрос; совсем никаких признаков бисексуальности). Допустим, “мужская часть” раздумий в “письме” имеет отправной точкой и материалом беседы с ним отца, чтение книг, вглядывание в собственную созревающую сексуальность. Хотя и тут слишком... но это еще как-то объяснимо. Ну, а “женский голос”? Я говорил с его матерью – как и следовало ожидать, она на эту тему при нем особенно не распространялась; да он ее и не спрашивал. Так, могла, конечно, обмолвиться словом о чем-то или поднять тему в разговоре с отцом, в общем виде (“все вы, мужчины, хороши”), а он слушал и запоминал, но в такие дебри... ты помнишь текст?.. И ведь не стала же бы она в разговоре с мужем, да еще при сыне – перебирать все случаи из своего женского прошлого. Откуда он это-то он взял? Ты можешь сказать, что женская часть письма как раз менее психологически достоверна. Не буду спорить. Но насколько-то... насколько-то, я вижу по твоему письму (извини еще раз, что прочел), она даже у тебя вызвала женское сочувствие... Это откуда? Прочитанные романы или стихи тут мало помогут; все эти коленца, этот змеевик мысли... за этим должен, должен стоять какой-то жизненный опыт. И выходит, его уверения, что этот текст – не от него, а – запись объективно не его голоса, – не беспочвенны (а наша любовь списывать всякие такие вещи на синдром Кандинского получает по крайней мере легкий щелчок по носу); глупая какая-то мистика, но приходится признать, что она мотивирована.

Ладно. Еще объяснение. Нарушим-таки – ради него же – врачебную тайну. Слегка приподнимем краешек. В биографии самого К. было нечто такое... скажем, у него был опыт ревности к прошлому своей девушки (довольно невинный, по нынешним временам, но для него серьезный, непереносимый), опыт ревности к прошлому. Как К. мне объяснял, он решил сам вылечить себя, а для этого доказать себе, что половая жизнь – вещь самая обыденная, нормальная: в этом случае переживать из-за того, что любимому тобою человеку не чуждо ничто человеческое, – глупо и смешно. И в целях самолечения К. решил посмотреть на “это” глазами своей подружки: перевоплотиться и почувствовать, так сказать, изнутри женщины, что для нее “это” столь же “мало значит”, как и для мужчины. Он стал представлять себя женщиной, попытался представить н а с е б е мужские руки, представить мужское тело как влекущее, и т.п. С переменным успехом он решал раз за разом трудную, неорганичную для него как для нормального в смысле ориентации представителя мужского пола задачу. Подробности в сторону; разумеется, он не вылечился, а еще больше увяз... Но, конечно, такой нестандартный опыт мог послужить импульсом для дальнейших рефлексий и опытов “глазами женщины”.