Текст книги "Сезоны"

Автор книги: Юрий Манухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Семь лет. Таскаю из дому папины бритвы «Стандарт» (папы нет – бриться некому) и продаю на барахолке по 30 рублей пачка. Иногда беру пачки китайского чая – тоже по 30 рублей. Деньги складываю в отдушину под домом.

Однажды нашел на чердаке пачку стеклянных фотопластинок «Фотокор». Принес на базар. Содрал черную бумагу, разложил и начал торговать поштучно. Никто не покупал. Очень удивлялся: пластинки-то были совсем новенькие, желтенькие.

Накопленные 147 рублей украли. А я хотел купить два килограмма мороженого и всех накормить. Мороженое стоило 120 рублей килограмм. Пришлось попробовать всего один раз. Мороженое со льдинками – страшно вкусно!

Мама все узнала. Плакала: «В колонию отдам! Не нужен мне такой!» Я ревел. Не отдала.

Восемь с половиной лет. Дома у Юрки Буслаева есть махорка. Мы крутим цигарки, залезаем на чердак и курим, не взатяжку, но до тошноты. Разговариваем о том времени, когда везде будут папиросы.

Девять лет. В институте микробиологии Пастера, что и по сей день стоит на углу улицы Шевченко и бульвара, плохо хранили коробки с ампулами противостолбнячной сыворотки. Если метко их бросать с крыши дома, они разрываются под ногами у прохожих. Прохожие пугаются.

Корни романтизма

Амур. Утес. Бесконечная и свободная даль левого берега. Мутная теплая вода летом. Розовые торосы зимой. Старый рыбак Кириллыч Оловянников с лодкой и переметами. Катание на льдинах по весне. Еще ржавые обрывы от парка к Амуру, где лихо играть в пятнашки. Начиная с третьего класса, рыбалка с ночевкой и без. Мама прозвала меня «карасятником».

Рим стоит на семи холмах, Хабаровск – на трех.

Привезли в Хабаровск трофейные фильмы. Сложили в каменном сарае на берегу. Мы нашли лаз. По вечерам наша улица Шевченко – первая от Амура – плавала в белом дыму. Красиво!

На крючок перемета попался утопленник.

В анатомическом музее мединститута скелет Красноглазова (2 м 45 см!). Был он грузчиком, говорили. И однажды поймал бревно, сорвавшееся со штабеля.

Вокруг ливень слепой, а в нашем дворе его нет.

Купил в магазине «Учебные пособия» коробочку камней «магнитный железняк». Удивился, что ничего не притягивает. А на картинке в учебнике «Неживая природа» магнитный железняк весь был обвешан железными иголками. Мама дала компас отца. Стрелка бегала за купленным черным камушком, а за простым – нет.

Дом двухэтажный, старый, построенный каким-то акционерным обществом. Печати общества на крыше, на оцинкованных листах, сохранились. Дом кирпичный. Стоял на улице Шевченко слева, если вверх к Комсомольской площади идти. К окну на втором этаже, к нашему окну, протягивалась лапа корявой лиственницы. Выше – поликлиника, ниже – яма с затхлой зеленой водой, где ходят наши модели под парусами, еще ниже склады, крытые оцинкованным железом, в самом низу речной вокзал, за ним – нижний базар, дальше вонючая речка Плюснинка.

Между домом и Амуром бараки и речной порт. В четвертом классе купил лодку за двадцать рублей – маленький гробик, который выдерживал лишь двух пацанов. Двадцать ведь рублей! Поставил перемет, три дня рыбу ловил. Снял одного верхоглядика, касаток больших с десяток и пару плетей. И все это рядом с берегом. Старый нанаец спрашивал, видя нас в этой лодке в шторм: «Рыбку кормить бутем?» Но не успели: на пятый день лодку отобрал речной милиционер в черной форме и с шашкой на боку. Удирал от него на «гробике», но не сумел.

Учение

Читать научился в детском саду. Считать тоже. Учебу в первом и во втором – помню смутно. Учительницу звали Александра Павловна. Похвальную грамоту получил только в первом классе.

Первая книга

«Война и мир» Толстого. Поразила толщиной. Читал очень долго. Но, по-моему, осилил несколько страниц после письма на французском. Потрясла «Тимур и его команда». Читала мама. Сразу же решил стать Тимуром, и Женей, и Квакиным. Квакиным – потому что сильно хотелось яблок.

Брэма смотрел каждый день. Особенно зверей и рыб.

Экзамены

Первый был в четвертом классе. Волновался страшно: три пятерки, одна четверка за изложение. С тех пор ненавижу излагать чужое. Все другие экзамены, а их в жизни было около семи десятков, воспринимал равнодушно.

В пятом – мама водила меня в музыкальную школу на экзамен. Сказали, что слух у меня очень хороший. Но не учился – денег не было.

Победа

До нее были сводки Совинформбюро. Были разговоры в детском саду о том, что «Мы фашистских гадов победим, а Гитлеру и Герингу под зад пинка дадим». Были рисунки для наших героев-красноармейцев. Были песни на утренниках: «Вставай, страна огромная», «Мы не дрогнем в бою за столицу свою», «Есть на севере хороший городок», «Ой туманы мои, растуманы». Были страшные геройские фильмы: «Человек № 217», «Секретарь райкома», «Зигмунд Колосовский». Были нестрашные веселые фильмы: «Приключения бравого солдата Швейка», «Антоша Рыбкин» и «В шесть часов вечера после войны».

«У меня папу убили, мой папа герой», – говорила девочка Лена Рюмина из средней группы. Я завидовал ей: мой папа давным-давно ушел куда-то в тайгу и не мог быть героем. Убили кого-то у Полины Ивановны – нашей воспитательницы. Она закричала и выронила из рук тарелку со щами и обварила мне левую руку ниже локтя. Многое еще что было. А потом наступила победа.

Много солнца, радости. Иду по улице Карла Маркса. Прямо по самой середине. Все идут. Люди шумят, кричат, смеются, плачут. Чего плакать? Тепло. Войны нет. Иду, важно смотрю по сторонам.

– Эй, шкет, подержи-ка! – парень с желтой фиксой в кепке-восьмиуголке протягивает мне край длинного лозунга. Я еще больше заважничал. Наверняка все смотрят на меня. Парень полез по водосточной трубе – в зубах другой конец. Теперь все на него смотрят. Долез до второго этажа, привязал к трубе свой край полотнища. Спустился. Взял у меня мой конец и полез на другую водосточную трубу.

Лозунг полощет ветром. Читаю:

«Наше дело правое – мы победили!»

Заметил, что последняя буква новая, а предпоследняя была «М». Ну конечно же я знал, что так и будет. Все знали!

А за войной с Японией не уследил – очень уж быстро кончилась.

Нелегальщина

«Декамерон». Ничего не понимал, но что-то смешило и смутно волновало. В конце 45-го японские открытки с голыми. Смотреть было стыдно, но смотрел. Еще «Сократические сочинения» Ксенофонта Афинского. Читал только потому, что мама сказала: «Это тебе еще рано». Скучнейшая книга! Однако уловил, что глаза навыкате, большой рот, картошкой нос и громадные, как у слона, уши – не так уж и плохо.

1946 год

Зима. Стоим в очереди за жмыхом. Мы – днем, мама – ночью. Нашей Зорьке, которую мама купила козленком два года назад за девять тысяч, нечего есть. Нам тоже нечего есть. Мы с Андреем очень любим жмых.

Социализм и коммунизм

Этими понятиями интересовался давно, когда еще в школу не ходил.

Мама сказала: «Социализм – это когда «кто не работает, тот не ест». Мне было понятно, но не совсем: никто ведь из нас, мальчишек и девчонок, не работал. Но мама объяснила, что мы еще маленькие и за нас работает она, и она нас кормит и одевает, а когда мы вырастем, а она состарится, как бабушка Агаша, то тогда будем работать мы и кормить ее. То, что мама работала в школе за троих (тогда учились в три смены), это правильно: одну смену за себя, вторую – за Андрея, а третью – за меня. Жаль только, что у мамы поэтому совсем не было свободного времени.

Андрей сказал: «Коммунизм – это «от каждого по способности, каждому по потребности». Андрей все знал; он учился уже в четвертом классе и был круглым отличником.

Что такое «способности», я тоже знал, потому что учительницы, каких я помню, говорили моей маме, что я мальчик очень способный, но рассеянный, неусидчивый и невнимательный. Что и Андрей объяснил довольно просто: «Ты, например, хочешь заводную машину? Ну вот…»

И тогда я понял, что в коммунизме мне при моих способностях будет очень хорошо.

Ходят слухи

Витька Жуков, мой сосед по дому, стащил у меня старую волейбольную покрышку. Я его поймал. Он божился и «давал зуб», что обязательно притащит ее мне. Соврал. Попутал – во второй раз: «Смотри. Ноги выдерну, спички вставлю». Опять надул. В третий раз подкараулил его и сразу же дал по шее.

Сильно дал. Он заревел, отбежал в сторону, слезы вытер и как завопит:

– А твой отец золото украл! Он вор! Вор! Вор! И все говорят, да! И правильно, что его расстреляли!

Помню только, что лежал я на Витьке, за уши держал его голову и изо всех сил бил ее о булыжники мостовой. Витька был уже без сознания, а я все долбил и долбил его головой о камни. Наверное, бы убил. Говорят, оттащила какая-то женщина. Говорят, что когда волокли меня домой, я рычал, царапался, кусался, визжал. А потом…

В первый раз в жизни со мной случилась истерика. – Кричал, захлебываясь: «Мама! Мамочка милая! Мой папа вор?! Да?.. Его расстреляли? Да? Ой мамочка, мамочка, мааа…»

Мама моя прижала меня к себе, гладила мою голову, целовала в висок и говорила негромко и быстро-быстро:

– Нет-нет-нет. Нет, Пашенька, не слушай никого, нет-нет…

А сама заливалась слезами. И эти слезы смешивались с моими. И лица у нас обоих были скользкими. Потом я потерял сознание.

Пролежал в постели дней пять. Лежал и думал: «Неужели правда? Не может быть, не может быть, не может быть… Но мама, мама. Почему она так плакала?»

Портрет отца висел на стене. Отец был в лохматой шапке, с бородой в инее. Как Дед-Мороз. Глаза у него были добрые, ласковые. И я опять заплакал безутешными, горькими детскими слезами.

Когда вечером пришла мама, на моем лице не было ни одной слезинки, только холодная пустота в груди.

– Мама, – сказал я, – давай портрет папин не будем снимать. Ладно?

Дорога

«Феликс Дзержинский» – на носу, на корме и на спасательных кругах. Остальные надписи не по-русски. Мама, Андрей и я плывем, или, как сказал бы старый амурский волк Кириллыч, «идем» в Магадан. Приятно качает. Но маме очень плохо. А какая-то женщина с зеленым лицом кричит: «Ой, помираю!» Ей, наверное, совсем худо.

«Магадан – это такая даль», – говорили маме все знакомые. Зачем же мы плывем в «такую даль?»

– Мама, зачем?..

Москва

Хабаровск – это материк.

Москва – тоже материк, но вдобавок еще и «Запад». «Запад» там, где Москва. Москва – это что-то очень далекое, громадное и сказочно прекрасное. Недаром приезжие москвичи называли наш город дырой. А в Хабаровске говорили, что Магадан – дыра.

Магадан показался мне вполне нормальным городом. Но все-таки он был, конечно, хуже Хабаровска. Несравненно! Мама жаловалась, что сопки здесь голые и низкое небо ее угнетает.

Но что же такое Москва, если даже Хабаровск по сравнению с ней дыра?

Ах, ну конечно же! В Москве Кремль. Если бы Кремль был в Хабаровске или, на худой конец, в Магадане, то эти города тоже не уступили бы Москве.

Кремлевские звезды над нами горят.

Повсюду доходит их свет.

Хорошая Родина есть у ребят… —

звонким вдохновенным голосом декламировал я. И хор дружно подхватывал:

И лучше той Родины нет!!!

Мы стояли на сцене во время торжественного заседания, посвященного тридцать первой годовщине Великого Октября, подтянутые, в белых рубашках, с красными галстуками, и нам аплодировал весь зал.

И казалось мне, будто я в Москве.

Приятное

В портфеле нашел записку: «Павлик, давай будем с тобой дружить».

Писала – она. Кто – не знаю. Ходил несколько дней счастливым.

Работа

До пятнадцати вообще не работал.

Бегаем с ребятами на пирс в бухту Марчекан. Ловим навагу. Два часа – штук семьдесят. Себя кормим, соседей. Иногда ходим по чужим домам и продаем по двадцать копеек за штуку. Берут. Выручку делим – и в кино. Если денег много, покупаем спирт и шоколад. Растапливаем шоколад, заливаем спиртом и по очереди сосем через трубочку. Ничего. Только голова потом побаливает.

Школа

В Хабаровске моя школа № 5, в Магадане – № 1. Белая. Четыре этажа. Парадный подъезд с лестницами на два марша. Учусь в 5 «А» классе. Избрали председателем совета отряда. Пытаюсь что-то организовать. Не всегда получается. За что хвалили наш отряд, так это за сбор подписей под обращением Всемирного конгресса сторонников мира.

Чтение

Глотал все без разбора. Любил читать ночью под одеялом, когда только тоненький лучик света пробивается.

Четверть стиха

Влюбился в Аллу Черненко из 7 «Б». В Аллу все влюблялись. Посвятил ей четверостишие. Подбросил – никаких результатов. Привыкла к поклонению. Помню только одну строчку: «Любовь нас сгубит обоих!»

Вскоре читал Лермонтова и наткнулся на стихотворение «К ***». Стало стыдно за свое. Писать стихи бросил.

Партия

Магадан – столица Колымы. Колыма – страна геологов. Все геологи работают в партиях. Мой отец был начальником партии и членом партии. Геолог и партийный – понятия для меня совершенно одинаковые. Как-то даже поспорил об этом «на американку». Проиграл.

Арест

Стянули на базе автопокрышку. Покатили вниз по улице. Поймали только меня. Отвели в отделение. Записали адрес. Проверили – не соврал. Сижу на деревянной лавке. Больно. Стыдно.

– Беги, пацан!

Встал. Двое милиционеров втащили вдребезги пьяного мужика: ватник – лохмотья, лицо в крови. Мужик вырывался и матерился. Стало не по себе – убежал.

Стоп. Детство кончилось внезапно. Началась юность. С этого момента общие узлы двух автобиографий: моей и Владимира Владимировича Маяковского, которым только в детстве можно было давать одинаковые подзаголовки, – распались. Неудивительно! Его путь был выбран. Сомнений для него нет. Для меня все на свете – «так называемая дилемма». Она сосет, томит. Он в пятнадцать уже встает на путь служения революции, затем – революционному искусству. Я в пятнадцать – не знаю, где начало, в чем начало, какое оно. А еще комсомолец! Разные люди? Вероятно. Эпохи? Очень может быть.

Но продолжаю, придерживаясь хронологии. Итак, мне пятнадцать лет.

1952 год

Мама вышла замуж. Это ее дело. Он какая-то «шишка» в Нагаевском морском порту. Он носит черную шинель и фуражку с крабом. Он веселый, добрый. Инстинктивно сторонюсь. Здесь ревность и еще что-то. Он умный: с нами не заигрывает.

Что делаю? Учусь. Играю в волейбол. Хожу на каток. Мечтаю о любви. Весной пришла первая. Был уверен, что настоящая.

Формирование вкуса

Первое, что потрясло, – «Флейта-позвоночник». Потрясло название и строчки:

Это, может быть.

Последняя в мире любовь

выразилась румянцем чахоточного.

Принял без оглядки, без оговорок. Начал читать запоем. Все подряд. В голове сумбур. В мозг врезаются отдельные строчки вроде:

Плакатные —

Я хочу,

чтоб к штыку приравняли перо.

Лирические —

…я стал на четвереньки

и залаял:

Гав! Гав! Гав!

И никто не поймет тоски Петра —

узника,

закованного в собственном городе.

Гражданин заслонял лирика. А хотелось лирики. И не такой, какую я вычитал из альбома Веры Лаптевой, в назидательных строках: «Любовью дорожить умейте…» и т.д.

Хотелось необычного, настоящего. Но полное собрание сочинений мне не попадалось. А «Избранное» – оно и было шибко «избранным».

Братья

– Андрей, зачем ты так говоришь? Неужели ты всему веришь?

Молчание.

– Андрей, но этого не может быть! Чтобы наш отец!.. Молчание. И затем:

– Мне не нужен он.

– Что?! Что ты говоришь, Андрей?

– Мне из-за него столько досталось!

– Ух и сволочь ты! Гад ты, Андрей!.. Маму жалко.

Никто не вечен

2 марта. Начал вычерчивать графики температуры и давления крови. Волновался, но не очень. С НИМ ничего не может случиться! ЕГО болезнь – все равно что у нас грипп; сколько раз мы болели гриппом, а ОН в первый раз. Даже когда в прорубь провалился, не заболел. Железный человек!

5 марта. Толпа перед репродуктором была неподвижна, по засосала как водоворот. Пустота. Тишина. Глухая пустота. Звенящая тишина. Все. ЕГО нет. Умер. Умер? Не может быть! Все ясно – смертен. Даже ОН смертен.

Глаза уткнулись в землю. И на землю закапали горячие капли. Глаза ест. В горле першит. Душно.

Как в приложенных к уху часах, монотонно стучит: «что… теперь… будет… что… теперь… будет… – что же?»

8 марта. Спирт нигде не продавали. У меня припасена бутылка на день рождения. Когда стемнело, втроем (я, Генка Горбунов и Радик Мазур) пошли «праздновать» мои шестнадцать лет.

Распили бутылку из стаканчиков. Запили абрикосовым соком. Про меня забыли. А в разговоре все прежнее: «Что теперь будет?».

С запозданием

Ровно через пять лет узнал, что 5 марта 1953 года скончался любимый мой композитор Сергей Сергеевич Прокофьев.

Заработки

Экзамены сдал. В городе торчать целое лето не хотелось. Пошел в геологоразведочное управление. Не хотели брать – несовершеннолетний. Хлопотал за меня Родыгин Никодим Палыч (когда-то работал с моим отцом). Уехал рабочим в поисковый отряд.

Все лето бродили в районе севернее Сеймчана. Все лето завьючивал и развьючивал лошадей, ставил палатки, рубил кедрач, жег костры, заваривал кашу, ходил в маршруты, таскал рюкзаки, копал шурфы, мыл шлихи, собирал грибы, морошку, голубику, охотился, ловил хариусов, пил, ел, спал, давил комаров, мошку, гнус, пел песни. Кажется, и все… Да, научился курить.

Краем уха услышал однажды о себе: «Хороший парень». Обрадовался. Заработал около трех тысяч. В старых, разумеется.

Призвание

Детское «по горам лазить» в конце лета превратилось в потребность. Хотелось бесконечного лета, таких бесконечных удачливых дней, когда каждый из них – открытие. Нравились простота быта, простота общений и ледяные реки, и ручьи с хариусами, и горы с кедрачом и кедровыми орехами, с медведями, и мокрые тундры с озерами, с болотами, с морошкой, с черникой, и сухие тундры с белыми грибами, и упавшее, почти сомкнувшееся с землей северное небо, и то, что я чувствовал себя здесь здоровым, сильным, все умеющим – счастливым.

Да, пусть другие, пусть другие становятся поэтами, играют в кино, водят воздушные и морские лайнеры, строят высотные дома, садят лесозащитные полосы, роют каналы, учат детей, лечат, играют в футбол. Пусть они делают что хотят. Я же буду ходить по земле, там, где еще никто не ходил, и открывать месторождения. Моя работа, моя участь, моя судьба – геология.

Стало легко, просто и все-все ясно. Будущее – освещенные солнцем склоны гор и долины рек, и среди них я – человек – царь природы в своем доме, на своей земле.

Запоем читаю «Общую геологию» Грюше и геологический словарь. Слова – «магма», «метасомотоз», «тектоника», «лабрадорит», «гипобиссальная разность», «касситерит» волнуют своей загадочностью. От них веет чем-то чистым, великим. Они манят в глубь земли. Я закрываю глаза и в хаосе непонятного плыву в зовущие неведомые дали.

Первая

…а бог такую из пекловых глубин,

Что перед ней гора волнуется и дрогнет,

вывел и велел:

Люби!

Влюбился. 7 ноября. Пропал. Стыдился, краснел. Не спал ночами. Думал, думал. Все про себя – все великая тайна. Первая. Неповторимая. Острая. Кажется, нет ничего на свете сильнее. И чистая-чистая. Без нее жить – не жить.

Я ее любил три года. Может быть, больше; может быть, меньше – неважно.

Если бы это было сейчас! Нет, не нужно! Она была, она вытянула из меня все самое лучшее. Она прошла. Но слава ей!

Снова дорога

До свидания, «столица колымского края»! Высота 2500. Подо мной море. Справа Джугджур. Впереди Хабаровск. Далее – Ленинград.

Храм горной науки

Серые от копоти колонны: раз, два, три, четыре… двенадцать! Высокий портик. Распластанные вдоль Невы крылья здания. Здание приземистое, но легкое. Читаю: «…русским зодчим Воронихиным… охраняется государством». На фронтоне два ордена: Ленина и Трудового Красного Знамени. На левом крыле мрамор мемориальных досок.

Трепещу. Подал документы на ГСПС^[1]. Еще на факультете есть три специальности: РМ – разведка месторождений, РГ – гидрогеология и РТ – техника разведки. Проходной балл на ГСПС и РМ – 29 из 30, на РГ – 28, на РТ – 27. Сейчас у меня пока 24.

«Познаются в беде»

Экзамен по физике. Последний. Физик, как коршун, глаз не спускает. Потеть кончил. Кажется, пронесет. Отдыхаю и набираюсь сил. Смотрю по сторонам. У соседней доски лохматый парень. Тоже отдыхает. Скольжу глазами По его задаче. Боже мой, какой он дурак! В квадрат не возвел! Физик как коршун! С безразличным видом поворачиваюсь лицом к доске и пишу: g²… g²… g²… Усиленно кошу глазами в его сторону – нет, не видит. Идиот! Подмигиваю – никакого внимания. Задом, как художник, пячусь от своей доски. Теперь физик не увидит моего лица. Делаю страшные глаза, гримасничаю. Наконец-то! Он заметил мое лицо. Несколько раз перевожу взгляд с его доски на свою. Понял. Увидел. Задумался. Иду к своей доске, стираю тряпкой и пишу какую-то ерунду для маскировки. Он стоит думает. Медленно, как бы нехотя, стирает решение и пишет правильно. Молодец!

И я, и он взяли по четыре балла. Итак, у меня 28.

– А у тебя?

– Двадцать девять.

– Повезло тебе. На РМ проскочишь, а я только на гидрогеологию. Ну да черт с ним! Как тебя зовут?

– Окунев Саша. А тебя?

– Павел Громов. Ты откуда?

– Из Львова. А ты?

– Из Магадана.

– Ого!.. Спасибо тебе.

– Не за что.

– Ты где живешь?

– Пока в «общаге». Скоро выгонят.

– Давай искать комнату на пару.

– Где?

– На Малковом переулке. Там собираются бездомные – «весь Петербург»!

– Пойдем, но чтобы не дороже трехсот на двоих.

– Конечно!

– Ты будешь Окунем. Для меня.

– А ты – Громом.

– Пойдет.

Система

Системы не было. Первую сессию чуть не завалил. Страшным усилием (за четверо суток – 8 часов сна, остальное работа) выцарапался. Стипендию получил.

К концу пятого курса система укрепилась. Если бы был шестой, то она достигла бы совершенства. К сожалению, нужно было кончать. Система – великая вещь!

Практики учебные

1956 год. Саблино. Тосно. Поповка. Красные песчаники, синие кембрийские глины, силурийские известняки. Фауна – коричневые трилобиты. Водопад на Тосно. Родник с запахом сероводорода. Солнце! Солнце! Солнце!

Светить всегда, светить везде

До дней последних донца…

Ст. Солнечное. Ребристые дюны. Сосны, сосны, сосны… Под соснами на песке – шишки. Пасмурно. Серое море и ветер.

В голове Блок:

Я не люблю пустого словаря

Любовных слов и жалких возражении:

«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».

Я рабства не люблю.

Вышегород. Псковская область. «Скобаристан». Зеленые холмы. Озеро Локно. Озеро Петровское. Помешался на озерах. Красная церковь на горке. Не работает. Старик в церкви расписывает алтарь. Белая церковь – камералка. Теодолиты, нивелиры, кипрегели, рейки. День работы – и до пяти утра черный чай у костра. Я и Окунь. Окунь и я. Грезы – стихи, стихи – грезы. Песня: «Бьется в тесной печурке огонь». А где-то рядом, в пятидесяти километрах, Пушкинские горы.

1957 год. Крым!!!

1

Нам Крым казался райским чудом.

В туманах северной столицы

Мечтали мы налиться югом

И солнцем Крыма насладиться.

И все вздыхали: «Ох и ах!» —

О море, солнце и садах.

2

«Москва – Симферополь»

Степью по рельсам стучит.

Настроение —

Нельзя сказать, чтоб отличное.

Уж ночь давно.

Но никто не спит:

После столицы

Деньги считаем наличные.

3

Вот и Симферополь!

Пыль и духотища.

Солнца – море! —

Моря не видать.

Вас, курортников-пижонов, тыщи.

Нас же только девяносто пять.

Да за нами три души отставших катят. Кстати,

Собираетесь вы к морю ехать? —

Путь счастливый

(Не разбить в дороге лбы)!

Мы ж без грусти,

С сатанинским смехом

Уезжаем с Робертом в Саблы…

4

Брезента палатка.

Двенадцать душ в ней.

Кровать, одеяло —

Отрада ночей.

Место голое,

Как пуп земли.

Горок головы

Синеют вдали.

Рядом ребра

Белых куэст…

И печка есть

Сготовить поесть.

Постелишь одеяло —

В колючках лежи.

И нет комаров.

Ну чем не жизнь?

5

Здесь жили мы, и жили здорово.

На грушах, воздухе и щах

Не только мы, но наши бороды

Росли почти как на дрожжах.

6

Двести метров от печки до колодца —

Двести метров от колодца

До печки.

В сутки сто ведер —

Не шутки.

Сто ведер. Сто ведер!

Пот, пот, пот

По морде.

7

Но хватит!

Время описать вам

Всю тяжесть полевых работ.

Как по сестрицам и по братьям

Тек трудовой ручьями пот.

8

Таврика! Таврика! Таврика!

9

– Где ты, миленький Пашенька, был?

– В маршрут я, конечно, ходил.

– Где ты ноги свои замочил?

– По Альме по колено бродил.

– Где рубашку свою изодрал?

– По кустам от змеи я бежал.

– Где мозоли такие набил?

– По камням молотком колотил.

– Сколько точек ты смог описать?

– Ну вас к черту! Дайте поспать!

10

Мы живем на Ай-Петри весело!

Пьем чай снежный, едим шашлыки.

Не беда, что туманом завесило

В небо вздернутые клыки.

По спине закарстованной ползаем.

Счастлив тот, кто не ухнул в понору!

Счастлив тот, кто с восходом розовым

Любоваться выходит на гору!

А несчастный (знаете сами)

Тот, кто ночью стучит зубами.

11

Море, прощай!

Алупка, прощай!

Прощай, хаос и верхний и нижний!

Да, ЮБК – действительно рай!

Дай бог ему здоровья и жизни!

Это «Крымское ассорти» написал после практики Лешка Рутилов. Стихи напечатали в факультетской стенгазете «Геолог». Добавить мне нечего.

1958, 1959 годы. Кавголово. Буровая практика. Разглядываем буровые станки. Иногда за рычаги держимся.

– КАМ-500 – буровой агрегат довоенной конструкции.

– Какое старье!

– Это лучший станок в мире: прост, надежен и гениален, как лопата.

– Разве что как лопата.

Практики производственные

1958 год. Карелия. Сег-озеро, третье по величине после Ладожского и Онежского. В озере архипелаг островов. Остров Чопансари. Протерозойские кварциты ступенями спускаются в озеро. Нас трое: Глебова Галина Остаповна – старший научный сотрудник лаборатории докембрия, начальник отряда, Лена – старший лаборант, я – рабочий. Мы пытаемся найти базальный слой, кажется отделяющий нижний протерозой от верхнего. Я один мужчина. Вкалываю как вол. За это меня любят. И я всех люблю. Люблю Лену.

Карелия – слабость моя! Карелия – единственное место на земном шаре, где даже к обыкновенному человеку приходит Муза, спокойная, ясная, умиротворенная:

От грусти тихие,

от счастья светлые,

от гнева темные

Глаза Карелии.

Ночами летними совсем бездонные

Глаза Карелии.

Слезой кристальною вода наполнила

Глаза Карелии,

Как будто вспомнили

житье печальное

Глаза Карелии.

Древнее древности,

старее старости

Глаза Карелии,

Но нет тоски и нет усталости

В глазах Карелии.

И что-то кажется,

и что-то чудится,

и что-то снится им.

И шепчут тихо:

будет…

сбудется…

Леса ресницами.

Сам написал!

Этот размер приходит только здесь. В Карелии не могут родиться такие строки:

Дней

Бык

Пег.

Медленна лет арба.

Наш

Бог

Бег.

Сердце наш барабан.

Живи Маяковский здесь, он рубил бы и сплавлял лес, ловил щук и окуней, стрелял глухарей, писал акварелью картинки и стихи в ритме Калевалы. Короче, Маяковский перестал бы быть Маяковским.

Лена была замужем.

1959 год. Кольский. Нот – озеро шириной три километра, длиной шестьдесят. Сальные тундры высотой тысяча метров. Полумиллионная комплексная съемка. Окунь работает на соседнем листе. Это совсем рядом – километрах в ста пятидесяти.

Особенно запомнился маршрут под номером 13. Это не для суеверия, оно так и было.

Что было – долго рассказывать. По-моему, было все и все сразу.

Когда через три недели мы вышли из этой переделки, без лошадей, без продуктов, с лицами, на которых были видны только глаза и носы, начальница расплакалась. А вискозную майку на моем теле съел пот, и при желании от нее можно было отщипывать кусочки ткани.

В этот сезон я сделал свой первый самостоятельный маршрут. Обошлось без приключений, если не считать, что ружье потерял да раз заблудился.

Малый, 40

Этот шестиэтажный с угловой башней дом – символ студенческой вольницы. Для меня.

Облицовка – кафельный кирпич. Стены крепостные – только для бронебойных снарядов. Потолки три с половиной метра. Комнаты разные: узкие и широкие, но все неправильной формы – для того, чтобы за уступом могла спрятаться кровать. Поговаривали: раньше это был публичный дом. Выяснил – меблированные комнаты. Объяснили, что это одно и то же. Четыре долгих года я жил здесь. Вернее, четыре осени, четыре зимы, четыре весны.

В память врезались: две моих любви, четыре чужих свадьбы, одни крестины, три Новых года, два майских праздника, два диспута, пять вечеров, две драки, одно самоубийство.

Это то, что выбивало из привычной колеи. Остальные будни – средние и мелкие радости, огорчения, бессонные ночи, неустроенность быта, сабантуи, работа и люди. Все вместе – это неповторимое ощущение свободы, силы, уверенности, надежд. Грезы о будущем. Размышления о прошлом и настоящем. Музыка! Много музыки! Хорошей музыки.

Славный Малый, 40, – моя юность!

Когда-нибудь я постараюсь встретиться с тобой. Все, наверное, останется прежним. Я увижу тебя, и обязательно дрогнет сердце. Но что такое? Вхожу – вместо вахтера тети Поли другая стоит: «Ваш пропуск, молодой человек?» На почте девчонка сидит. Тоже чужая, не говорит: «Пляши, Паша!» Постучусь в комнату 141.

– Можно!

Войду, Сидит на моей кровати чужой парень, дергает струны гитары.

– ?

– Извините, я на одну минутку.

– ??

Осматриваюсь – чужое. Все чужое. Даже стены не зеленые, а не поймешь какие.

– ???

– Не удивляйтесь, я просто прожил здесь четыре года. Много лет назад.

Я прикрою дверь, и символ студенческой вольницы покачнется, а может быть, и рухнет. Потому что здесь теперь все не так. Все не так, как было! Потому что люди не те. Хорошие, наверное, люди. Но не те. Меня здесь нет, и моих людей тоже нет. Кончилось здесь мое время!

И выйду я на Малый проспект с тяжестью в сердце, сяду в 47-й автобус, доеду до «Лондона» – столовой, что стоит на углу Восьмой линии и Среднего проспекта, поднимусь на второй этаж, гляну на себя в громадное, во всю стену, зеркало и увижу, что я тоже уже не совсем тот, сяду за столик, закажу коньяк и выпью за процветание Малого, 40, за его нынешних обитателей, за то, чтобы им было так же хорошо, как и мне много лет назад.

«Лучше поздно»

«Павлик, пришли документы. Наш бедный папа действительно умер от пневмонии в Перекатном. Он ни в чем не виноват. Его оклеветали. Господи! А сейчас он оправдан. Это значит, что он такой же честный человек, каким и был всегда. Ты слышишь, сынок? Я не плачу. Мне давно уже нечем плакать. Не плачь и ты. Я так ждала этого дня! И я рада, да, это дико, но сегодня я чувствую какое-то облегчение. Должно же это было когда-то кончиться.

Я ездила в Перекатное, но могилы не нашла.

Спокойной ночи, мой сын. Спокойной ночи.

Мама».

Примирение

«…Я тебя прощаю. Ты, может быть, и не виноват. Но, Андрей, я, младший твой брат, тебя прошу, думай впредь больше собственной головой. Тебе писала мама? Она закончила, наверное, письмо в том же духе, что и мне: «Спите спокойно, люди Мадрида, и пусть несчастье никогда не становится на вашем пути». Так? Этот образ ночного сторожа с колотушкой меня действительно усыпляет. А что мы во сне? Случись беда, то спросонья мы в лучшем случае будем колотить пустоту кулаками.