Текст книги "Сезоны"

Автор книги: Юрий Манухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– То ли лебедь, то ли ласточка, то ли в цирке слон! Кто это? То ли лебедь, то ли ласточка, то ли в цирке слон!

Вот что человеку нужно для полного счастья! Вот как мало ему надо. Мало ли? Это мало разве – почувствовать, как исчезает преграда между двумя людьми, да еще если один человек неравнодушен к другому?

– Оленька, – смелею я, – вот что мы сделаем, – и сбрасываю рюкзаки, – дождь ведь будет. Чувствуешь? Я должен построить дворец. Я буду джином. А ты разводи костер, чтобы было светло, тепло и весело на душе. «Эх, радостно на душе! Эх, весело на душе!»

И я бросился к кедрачу и принялся махать маленьким, легким топориком, с которым уже лет десять не расстаюсь. И ложились рядом со мной хрупкие хвойные лапы. Пошло дело! А вот они – колья, а вот – продольные жерди, а вот – поперечины. Вот как!

Остов шалаша вышел кособоким. А, не беда! Лапками, лапками выровняем! Чем не дворец-хижина?

Костер уже полыхал вовсю. Дождик накрапывал помалу, но вокруг костра от жара начала образовываться сухая зона.

– Павел Родионович, рогульки нужны.

– Бу сделано, – скопировал я Райкина и тут же вогнал в землю заранее приготовленные рогатины. И поперечину сверху положил. – Готово, синьорина… С вашего позволения, – добавил я и отхлебнул из носика чайника несколько глотков.

Ледяная вода прокатилась по пищеводу и стылой массой разлилась в желудке. Короткий озноб тряхнул тело, и заныли мышцы ног.

Оля подвесила чайник над костром, встала с наветренной стороны боком к огню. Мне вдруг ни с того ни с сего пришло в голову;

– Один раз в Магадане захожу в столовую… Слышишь, Оля? Сидят две особы в шапках собольих, и на плечах соболя соответственно. А в тарелках перед ними свиной гуляш. Одна ковыряет вилкой, кусочки сала в сторону отодвигает и произносит многозначительно: «А вот мусульмане свинину не едят». А вторая, мощная такая мадам: «И евреи не едят». – «Так евреи и есть мусульмане», – говорит первая. «Что ты, что ты! Евреи христиане». – «Ах, ну да, ведь Иисус Христос был еврей!»

Оля улыбнулась и сказала;

– А у нас в группе один учился. В Духовную семинарию в Ленинграде поступал, по конкурсу не прошел и подался в геолого-разведочный. Он представляется так: «Андрей Петин – протестант-католик по различным иудейским верам».

– Заблудились крещеные, сказала бы наша хозяйка-баптистка, у которой мы жили на улице Декабристов. – Мне стало смешно. – А я в вероисповеданиях не рублю. Не помню даже, например, какая вера у китайцев. Ты знаешь?

– Буддийская в основном.

– Ну вот! А я думал. Будда только у индусов.

– Не только, – сказала Оля и, не давая мне слова вставить, заторопилась: – У вас, Павел Родионович, ноги мокрые. Вы, наверное, забыли об этом?

– Уже вспомнил, Оля, – ответил я, почувствовав снова крупную дрожь.

«Не к добру это, – подумал я. – Действительно, чего, дурак, стою пропотевший и промокший, да еще на ветерке?»

– Сейчас, Оля, я мигом высушусь. Все с себя долой! К костру – и мигом. Мигом!

Но стоило мне стянуть брюки, как опять начало колотить.

– Павел Родионович, ну, разве можно так? Быстренько становитесь вот здесь. Здесь хорошо жаром пышет.

Я подошел к костру, и благолепное тепло обдало ноги. Но странное дело, чем больше я согревался, тем больше меня знобило.

«Этого только не хватало, – злясь на себя, подумал я. – Завтра-то еще работы невпроворот. И до базы топать и топать».

– Вам нужно сейчас же просушить все как следует. Возьмите мои брюки. Берите, я говорю! Ну и что же, что коротки? Надевайте, не стесняйтесь. У меня еще тренировочные есть.

Она стянула с себя сухие шерстяные брюки, и я, бормоча слова благодарности, с превеликим трудом залез в них. И стало гораздо теплее.

Мои штаны парили, как гейзеры, и портянки поддавали пару, и два сапога походили на градирни ТЭЦ. А чайник тем временем закипел. Оля заварила чай, и я едва дождался, когда в руке у меня окажется кружка, полная горячего бальзама. Потом я выпил одну, другую, вспотел, потом остыл, выпил третью.

Оля тревожно наблюдала за мной.

И тут меня начало забирать.

– Оля, так как же насчет буддизма? – вспомнил я прерванный разговор, потому что почувствовал, что голова кружится и нужно за что-то зацепиться, хотя бы словом.

– А что вас интересует, Павел Родионович? Постойте! Сапог ваш падает!

– Что меня интересует? Что же меня интересует?..

Как же мне было нехорошо! Корежило, будто в позвоночник мне ввинчивали громадный штопор. А ноги едва поддерживают. И кожа болезненная.

– Идемте, Павел Родионович. Идемте. Вам обязательно нужно заснуть.

Оля подошла ко мне и под руку повела к шалашу. Я устроился на ватнике. Сверху Оля укрыла меня своим ватником. Укутала во что-то ноги. И я затих, скорчившись на левом боку. Лихорадка постепенно отпускала, прошиб пот.

Оля присела рядом.

– Вам лучше? Вам сейчас будет лучше. А озноб – он пройдет. Он сейчас должен пройти. Потом вам даже жарко станет. Жаль, конечно, что мешка нет. Завтра бы вы как огурчик встали и без лекарств. Это у вас просто переохлаждение. В поле же нет вирусов. Можно землю здесь есть, верно? Если нет людей, то и вирусов нет. В безлюдье какие вирусы? И вы просто продрогли. И с вами ничего не случится. Ничего не случится. Завтра мы встанем и потихонечку да полегонечку дойдем. Дотопаем, как вы говорите. Я маршрут буду вести. А вы мне где надо будете подсказывать. И все будет хорошо, Павел Родионович. Вы лежите спокойно, а я пойду, сапоги ваши досушу. А потом приду. Спите.

Оля подоткнула мне под бок ватник и ушла к костру, а я уснул. И сон мой был крепким и нетревожным. Очнулся я, когда к моей спине прижалось что-то теплое и исцеляющее, но быстро я снова забылся и проснулся много позднее от холода и от странных звуков. Я никогда не видел саранчу, но я знаю сухой шелест кузнечиков. И мне показалось, когда я проснулся, что на наш бедный шалашик садится целая туча саранчи. И все они, те, что сели, и те, что прилетают, издают этот странный звук. То падал снег, шурша по прихваченному морозом плащу.

Мы лежали, прижавшись друг к другу спинами. И нам хватало места на одном ватнике. И еще более чем странно: нам хватало и ватника, которым мы укрывались.

12

Я бы мог, наверное, достаточно подробно рассказать, как мы завершали последний маршрут этого сезона. Но боюсь, как бы мое красноречие не погрязло в неприятных мелочах, вроде описания дрожащих рук и ног, оступающейся походки, головной боли, такой ноющей, сосредоточенной, словно не сама голова, а «желудок» в голове болит.

Худо-бедно, а к темноте я уже лежал в своем спальном мешке, пил кружку за кружкой чай с давленой брусникой (убей бог, не помню, где и когда мы ее собирали) и потел. Я ощущал, как хворь, некстати привязавшаяся ко мне, вместе с потом выходит наружу, будто распахиваются двери у моих клеточек и вышибалы вышвыривают на улицу паршивую хворобу.

Если вчера, проснувшись ночью в дырчатом шалаше и услыша снег, я, честно говоря, струхнул, то сегодня – нет. Шабаш! Палатка – та же крепость, за стенами которой можно перенести даже осаду пурги. Пусть стены эти тоньше ученической тетрадки, но все же это стены! Если с умом, то они превратятся в неприступную для снежных плетей преграду. Как же не быть спокойным?! А возвращение? По присыпанной снегом тундре? Все это – зола.

«Да и к чему торопиться? Продуктов у нас еще дня на три, можно растянуть и на неделю. Шишки кедрачовые будем собирать. Пойду повыше по речке, кстати, почему у этой речки еще нет названия?.. Там выше по речке куропаточки должны быть. Патронов у меня три обоймы. Десяток можно расстрелять по мелкой дичи. И у нас будет мясо. Все, молчу… Нет слов… Как бы мы прекрасно здесь зажили! С Олей. На Олиной речке. Оленька, голубушка! Олюшка!» – звал я ее, кричал про себя, и она пришла.

Брякнула крышка о кастрюлю, показались Олины руки, поставили дымящуюся кастрюлю, рядом чайник. И появилась она.

– А ну-ка, горяченького, Павел Родионович! Обязательно. И не отказывайтесь! Через силу. Ну хоть несколько ложек!

Она пододвинула ко мне кастрюлю, и мы принялись за еду, аккуратно снимая каждый со своей стороны слой не слишком горячей каши.

Еще пять минут назад меня далеко не прельщало, что сейчас придется глотать сладкое едово. Но вот ложка, другая – и уже не оторваться, и я, к удовольствию Оли, уже подхваливаю ее молочную кашу.

– У меня братик Ванечка не любит кашу, как и вы. Да он вообще мало что любит. Зато худющий-худющий! Он на отца похож. Это я и в мать, и в отца, а он – как отец. Мама запричитает иногда: «Что же ты, Ванечка, не ешь? Ведь кости да кожа, ведь в чем душа держится?» А он: «Тощий, мама, лучше познает мир. И чего бояться костей? Все равно кто рисовать меня будет, скелета не нарисует».

– Так сколько же твоему братцу, Оля?

– Двенадцать.

– Молодец, Ваня. Правильно развивается твой братишка. Действительно, кто тощий и голодный, тому всякие хорошие мысли в голову приходят – нестандартные решения, я имею в виду. А у меня, Оля, брат Андрей старше меня на два года, а ведь охаял бы он сейчас твоего Ваню и сказал бы: «Непорядок». Так и сказал бы мой старший брат.

– Как нехорошо вы, Павел Родионович, о своем брате. Зло как-то.

– Что поделаешь, Оля, сидит она во мне, эта злость, и ничего с собой поделать не могу. Думаешь, сладко мне? Я иногда кулаком по сердцу стучу, до того обидно становится!

– А из-за чего обида-то, Павел Родионович?

– Да не знаю толком. Я же оптимист, Оля. И знаю, и верю в то, что все к лучшему на этом лучшем из миров. Я оптимист, иначе не работал бы в геологии. Здесь пессимист не проходит. На этом она и стоит, матушка-геология. Но мне, Оля, не хватает иногда внутреннего равновесия и по другой причине. Вот, понимаешь, я не могу согласиться, что где-то рядом со мной живет несправедливость. Я ненавижу ее. Я сам стараюсь не поступать несправедливо по отношению к другим людям. Но она есть. А я ничего не могу сделать. Может быть, правда, я и не пытаюсь что-нибудь делать? А может быть, пытаюсь, да не выходит ничего? Усилий, может быть, мало прикладываю? И от бессилия, Оля, моя злость. От бессилия. И поздно, наверное, начинать. Нужно было с детства как-то определиться.

– Эх, Павел Родионович, Павел Родионович, – грустно сказала Оля, – все равно, если долго зло в себе держать, больше потеряешь. Ведь это у злой собаки нос всегда в крови. И палку эта собака тоже везде видит.

Оля достала из нагрудного кармана полиэтиленовый мешочек, в который была упакована записная книжка. Она вынула ее и, пододвинувшись к свечке, принялась ее перелистывать. Мне не видны были записи. Зато по переплету стало ясно, что это заслуженная книжка, потерять которую гораздо хуже, чем потерять годовую зарплату.

Оля переворачивала страницы. «Вот… – остановилась. – Может быть, это подойдет?» – спросила не то у себя, не то у меня, быстро подняла на меня глаза, будто прикидывала, стоит или не стоит читать, а потом тряхнула головой и начала глухо:

«Истина и справедливость – единственное, чему я поклоняюсь на земле. Я различаю люден исключительно по их личным качествам; я преклоняюсь перед талантами и почитаю мудрость, ценю добродетель. Но… – она замолчала на мгновение и сильно, так, что голос ее клятвенно зазвенел, продолжала: – Я буду беспощадно выступать против мошенников, разоблачать лицемеров и изобличать изменников; я буду стремиться удалить от общественных дел людей алчных, только прикидывающихся их ревнителями, а также люден подлых и непригодных, неспособных служить отечеству, а также люден подозрительных, которым оно не должно доверять».

Оля захлопнула свою книжечку. А я молчал. Но сердце мое застучало глухо, поднятое по тревоге словами, в искренности которых невозможно было сомневаться. Я молчал. Я догадывался, кому принадлежали эти слова, накалившие холодный воздух в палатке и заставившие свечу снять ослепительной плазмой. Эти слова зазвучали на предательских ветрах Первой Великой революции. Но они не были выстужены и развеяны ни этими ветрами, ни почти двумя сотнями лет, прошедших с тех пор.

– Так говорил великий Марат, Павел Родионович. Но он не только так говорил, он так и жил. И поэтому он был Другом народа, а друзьями народа называют только добрых людей. Только добрых. А теперь, Павел Родионович, спокойной ночи. Любые обиды на ночь забываются.

– Пожалуй, Оля. Спокойной ночи.

Я перевернулся на левый бок, полежал тихо минут десять без единой мысли, потом откуда-то из глубин памяти всплыли вещие строки: «Море уходит вспять, море уходит спать», и я уснул.

13

Странный мне сон приснился!

Ленинград стоял на горах. А я расхаживал по краю Марсова поля, обращенного к Неве, по краю трехсотметрового обрыва, потому что само поле представляло собой поверхность плато. Нева морем разлилась у подножия обрыва, и против меня, на далеком скалистом Заячьем острове, взметнувшемся над водой метров на двести, красовалась Петропавловская крепость со всеми своими бастионами, собором и шпилем. Я дошел до Лебяжьей канавки – она бурлила далеко внизу, а на противоположном склоне долины раскинулся Летний сад с аллеями и фонтаном, а правее фонтана капелькой крови застыл на склоне среди зелени Михайловский замок. И тут я вспомнил, что мне нужно зайти в вуз и сдать курсовик по гидравлике. В противном случае меня должны были исключить за академическую неуспеваемость. Но спуститься с Марсова поля было невозможно. Я сновал по краю обрыва в надежде найти лестницу, но лестницы не было. И я решил пересечь площадь и посмотреть: нет ли спуска с другой стороны.

Я закурил и отправился к гранитному обрамлению кладбища, похожему на длинные надгробья, лежащие друг на друге, когда вошел внутрь его, увидел, что ступенчатые стены напоминают станции метро. Их было четыре станции, вернее, четыре входа со стеклянными дверьми врезались по углам в гранитные блоки. Я не удивился: могли же за мое отсутствие построить станцию метро «Марсово поле».

– Скажите, пожалуйста, как мне отсюда добраться до горного института? – спросил я у женщины в черном, прохаживающейся среди могил.

– Это, наверное, очень далеко. Это, наверное, на северо-востоке где-то? Может быть, на острове Крайнем? – ответила та.

– Да нет же! Он на Васильевском острове. Двадцать первая линия, дом два.

– Нет, молодой человек. К сожалению, я ничем не могу вам помочь. Обратитесь лучше вон к тому гражданину.

Человек, на которого она показала колючим черным зонтиком, как раз в этот момент распахнул стеклянную дверь и появился на площади. Дверь долго качалась за его спиной. А он выпрямился и посмотрел в нашу сторону. Человек был на удивление высок. На нем был светлый плащ, широкие серые в клеточку брюки и серая мягкая кепка. Я сразу же узнал его и бросился к нему навстречу.

– Здравствуйте, Владимир Владимирович!

– Здравствуй, деточка, – приветствовал меня Маяковский, потому что это был он. – У тебя, Паша, не найдется спичек?

– Прикурить? У меня горит. Прикуривайте, пожалуйста, Владимир Владимирович.

Он согнулся пополам, а я поднял руку и встал на цыпочки, чтобы ему удобнее было прикуривать. Он затягивался до провала в щеках, но его папироса не прикуривалась.

– Отсырели, – сказал он.

– У меня «Беломор» Урицкого, абсолютно сухой. Я его, знаете, всегда на всякий случай в полиэтиленовом мешочке ношу.

Я сунул руку в карман – пачки не оказалось. В другой карман – тот же результат. Судорожно начал я ощупывать карманы… «Беломора» не было.

– Что за пустяки, – сказал Маяковский. – Стоит ли по этому поводу делать такое несчастное лицо?

Он улыбнулся губами и сиял с меня шляпу. Под ней оказалась злополучная пачка в полиэтилене. Я вытащил ее из мешочка и, смущенный, протянул папиросы Маяковскому:

– Извините, пожалуйста, Владимир Владимирович. Совсем забыл, что спрятал ее от дождя.

– Бывает, – мягко сказал Маяковский, беря папиросу и прикуривая. – А ты, Паша, предусмотрительный человек.

– Что вы, Владимир Владимирович, я из поколения идеалистов! У нас предусмотрительность не была в почете! А прятать папиросы я в поле привык. На севере. У нас там всякое бывает.

– Давно оттуда? – спросил он, затягиваясь и выпуская огромное облако белого дыма.

– Вчера прилетел.

– Как там погода?

– Нормальная. Снежок выпал. Первый снег. А здесь еще лето… Владимир Владимирович, извините, вы не подскажете, как отсюда к горному вузу проехать? Мне курсовик срочно нужно сдать по гидравлике. А то вышибут.

– Срочно, – усмехнулся он. – И вы все куда-то торопитесь. Так вот, Паша. Нужно спуститься вон туда, – показал он на дверь с надписью «Вход». Доедешь до моей станции, а там наверх. На Невском сядешь на шестерку…

– А дальше-то я знаю! Мне бы только на Невский попасть!

– Не советую тебе торопиться. Курсовик твой – не главное в жизни. Видишь, вон и, мама тебя ищет.

– Мама! – закричал я и замахал рукой.

– Здравствуйте, Владимир Владимирович, – сказала мама, подходя к нам. – Здравствуй, сын. Ну, что мне с ним делать, Владимир Владимирович? Совсем мой парень от дома отбился. Ищу его уже десять лет!

– Здравствуйте, дорогая Елена Павловна, – забасил Маяковский. – Мы ведь с вами тоже не так часто встречаемся. Когда младший дома жил, – он кивнул головой в мою сторону, – это чаще случалось.

Маяковский подошел к моей маме, положил ей руку на плечо, наклонился и что-то зашептал на ухо. Лицо его стало серьезным и торжественным.

– Я так и знала! – воскликнула мама. – Я чувствовала это все десять лет! Ну что же мне с ним делать?!

Владимир Владимирович снова наклонился к маме. Чтобы не мешать им, я отвернулся, посмотрел в сторону, и у меня заныло сердце. Там, где недавно прохаживалась женщина с черным зонтиком, стояла Оля и улыбалась.

Сердце ныло больно и восторженно. Я чувствовал: сейчас произойдет небывалое в моей не такой уж и короткой жизни, случится то, чего я ждал годами, но так и не дождался.

– Не волнуйтесь, Елена Павловна, – услышал я за спиной. – Я же объяснил вам, что с ним приключилось. Теперь это навечно. Навечно, – повторил Владимир Владимирович, и я услышал горький вздох. Я был уверен: если я обернусь, Оля исчезнет. Но я обернулся.

Близко, так близко было это лицо. Все, что есть в людях чистого, честного, справедливого, доброго, все, что есть в людях сильного, сурового, жесткого, беспощадного, все, что есть в людях горького и отчаянного, – все отпечаталось, вернее, изваялось в этом трагическом лице. Не было только в нем одного – не светилось в его карих глазах счастье.

– Ладно, Павел Родионович, переживу. Другим не советую, – сказал Маяковский, встретившись со мной взглядом. – Оно ведь одно, Паша, то, о чем ты думаешь. Одно в мироздании. На века одно. Ладно, иди. Пока, Павел Родионович. Будь счастлив.

Он протянул мне руку, я обеими руками схватил его горячую ладонь, но он быстро высвободил ее, как будто стало ему больно, и зашагал к двери, которая была справа, если стоять лицом к Неве. Я смотрел ему вслед.

Перед тем как скрыться, он остановился и крикнул:

– Вам на противоположную сторону! Не забудь, Паша. «Станция Маяковская» – и наверх! Обязательно наверх! – И исчез. Стеклянная дверь продолжала раскачиваться вперед-назад и долго не могла успокоиться.

Я заплакал и, плача, спросил у мамы, которая по-прежнему была рядом:

– Мамочка, что тебе сказал Владимир Владимирович? Что он сказал про меня? Мама, не мучай. Мамочка! Ма-а-а!

– Не плачь, Пашенька, не плачь, родной мой. Он хорошо сказал про тебя. Он сказал мне: «Мама, ваш сын прекрасно болен».

– Мама!!! Мама! Я так и знал, – заорал я в восторге. – Мама, твой сын прекрасно болен! Оля, где ты? Я прекрасно болен! Это правда, Оля! Это сущая правда! Это прекрасно!.. Оля! Оля!!! Где ты, Оля?!!

Я проснулся с ощущением такой пустоты в груди, будто мне сделали резекцию легких и вдобавок выкачали из грудной полости воздух. Долго я лежал, соображая что к чему. Наконец я понял, что то место на земле, где я нахожусь сейчас, есть Олина речка, что лежу я в палатке, что еще темно, просто темно, просто ночь, а не потому что я мертв. Как только я это понял, легкие вернулись на свое место и начали усиленно работать, уничтожая страшный вакуум. Но через мгновение я обнаружил и другое. Как же это получилось? Как это я так обнаглел? Перевернулся ночью на правый бок, моя рука, как змея, выползла из мешка сама собой… И вот я обнимаю Олю левой рукой, да еще позорная моя рука проникла в ее мешок и запуталась во вкладыше.

Через два спальника и два вкладыша идет тепло от Олиных ног к моим коленям, через два спальника и два вкладыша чувствую ее лопатки – так крепко прижался я к ней.

И слышу я ее слабое затаенное дыхание, а сам знаю, проснись она до того, как уберу я свою руку, пощады мне не будет.

«Пусть во сне, пусть случайно так получилось, пусть люблю я ее, как никого никогда не любил. Это все слабые оправдания, Павел Родионович. Ты же не будешь оправдываться перед ней этим жалким лепетом. А раз нет, то наглый ты кот и ворюга – вот кто ты, Павел Родионович. Вот кем ты предстанешь перед ней. И потому торопись! Еще можно увильнуть от позора. Только бы она не проснулась. А проснется, только бы ничего сразу не поняла со сна. А там притвориться спящим… Ну что же ты медлишь, Паша? Казни себя, казни! Уходи, пока не поздно! Не успеешь – каяться тебе всю жизнь!» И я послушался, отпрянул, вернее, осторожно отодвинулся в сторону и потихоньку-потихоньку потянул руку.

Со стопорящимся дыханием расставался я с той, кого больше всего на свете любил. Я знал, какими долгими могут быть прощания, какими вечными могут оказаться разлуки, и мне было тоскливо, потому что не хотел, не мог, не имел я права разлучаться с ней. Но время шло. Она могла проснуться. А я в свои зрелые годы, готовясь всю жизнь, не был готов к ее пробуждению. Но еще больше не был готов я к разлуке. И потому рука моя остановилась на мгновенье, и весь я судорожно прижался к той, кого любил, и отпрянул, словно прощался в аэропорту.

И еще одна высшая несправедливость могла совершиться в этом лучшем из миров мире. А несправедливость – общее несчастье. Цепной реакцией проходит она по всему свету, где-то набежав сумраком на чье-то счастье, где-то сорвавшись последней каплей в горное озеро, после которой по долине прокатывается смертоносный сель. А главное – несчастными будут расти дети там, где появится несправедливость, если они вообще родятся.

Но нет, не случилась она!

Когда мгновенье осталось до разлуки, когда моя рука, освободившаяся от сострадательных пут вкладыша, нехотя покидала свое счастливое пристанище, Олины ладони остановили ее, и на моих обветренных, заскорузлых, прокуренных пальцах на всю жизнь остались осторожные прикосновения Олиных губ – Олины первые поцелуи.

Дорогой читатель!

Перед тобой новая книга библиотеки «Молодая проза Дальнего Востока» – семнадцатая по счету. Повесть камчатского прозаика, геолога по профессии Ю. Манухина «Сезоны» перенесет тебя еще в одну точку нашего советского Дальнего Востока, познакомит с трудом тех, кто посвятил свою жизнь геологии. С трудом, в котором будничное и романтичное идут рука об руку. Собственно, и другие книги этой серии окрашены светом подлинной романтики – традиция, которая в литературе о нашем крае идет еще от Арсеньева и Фадеева.

Итак, молодая проза Дальнего Востока набирает силы. Еще рано подводить итоги, хотя критика не оставляет без внимания почти каждый выпуск, но коротко сказать о сделанном, отчитаться перед читателем нелишне. Как известно, библиотека эта начала выходить после постановления ЦК КПСС «О работе с творческой Молодежью» (1976 год). Издание ее – конкретный ответ дальневосточных писательских организаций, а также Дальневосточного книжного издательства на партийное постановление.

Первой в 1978 году была издана книга писателя-приморца, более двадцати лет проработавшего шахтером в городе Артеме, Александра Плетнева «Когда улетают журавли». В нее вошли повесть «Дивное дело», рассказы «Память детства», «Чтоб жил и помнил» и другие. Позднее А. Плетнев выпустил роман «Шахта», высоко оцененный читателями и критикой. Сейчас писатель живет и работает в Омске, в краю, где он родился, где прошло его детство. Но дальневосточная тема навсегда вошла в его творчество.

В. том же году в библиотеке «Молодая проза Дальнего Востока» вышла книга военного летчика В. Лескова «Серебряные стрелы». Автор продолжает работать над военной темой, и довольно успешно, о чем говорит хотя бы такой факт: журнал «Советский воин» в конкурсе произведений о современнике за 1982 год премировал рассказ капитана В. Лескова «Спектр души».

В 1979 году были изданы книги В. Сукачева «Горькие радости», А. Мифтахутдинова «Дни ожидания», В. Коренева «Амгунь – река светлая», под общим названием «Откровение» были изданы также повести Б. Агеева «Текущая вода» и В. Петрова «Белый клевер».

В 1980 году читателю были представлены сборники Б. Мисюка «Час отплытия», А. Ильина «Соленый берег», а также исторический роман В. Щербака «Буревестники».

В 1981 году библиотека молодой прозы пополнилась книгами Ю. Салина «Отраженный свет», В. Христофорова «Пленник стойбища Оемпак», А. Лебедева «Рыцари моря». В 1982 году вышли книги А. Тоболяка «Откровенные тетради» и В. Гропянова «В Камчатку» – последняя включила повести об Атласове и других землепроходцах.

И в нынешнем, 1983 году уже вышли книги В. Пожидаева «Чистые струи», Ю. Ефименко «Маленькая повесть о двоих» и книга Ю. Манухина «Сезоны», с которой вы сейчас знакомитесь. А впереди – издание новых книг молодых дальневосточных авторов.

Перед нами – люди разных профессий: шахтер, военный летчик, журналист, геолог, корабельный инженер… Своего героя авторы находят на всех меридианах советской дальневосточной земли – об этом красноречиво говорит «география» прозы: на литературной карте запечатлены и сибирское село, и приморская шахта, и снежные дали Чукотки, и дела строителей БАМа, и далекий военный гарнизон, и голубые дороги рыбаков, и соленые берега Золотого Рога, провожающие новых романтиков в океан. По книгам молодых авторов можно воссоздать панораму героического труда нашего современника.

Молодой современник обретает свой характер в труде на благо Родины, в преодолении трудностей. Вот почему тема труда остается главной темой в нашей молодой литературе, призванной отразить жизнь в самом широком диапазоне. Тема любви, дружбы, призвания, поиска своего места в жизни, в конечном счете, объединяются нравственным требованием к молодому герою нашего времени: беречь честь смолоду!

Молодая проза дальневосточников также выходит на рубежи зрелости и обретает свое лицо, свой характер. И в этом характере будничное и романтическое слито воедино.

С. Крившенко,

член Союза писателей СССР,

кандидат филологических наук.

notes

Примечания

1

ГСПС – геологическая съемка, поиски полезных ископаемых.

2

Московский геолого-разведочный институт.