Текст книги "Сезоны"

Автор книги: Юрий Манухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Я торопился. За шесть часов пути только один раз перекуривал – это когда мы оленей увидели. Отдыхали же мы минуты по две через каждые полчаса. Присядем – и дальше. Нужно обязательно засветло добраться до нашей речки и как можно выше подняться вверх по долине. Тогда завтра холостой ход будет меньше. Но уже три часа, а мы с утра ничего не ели. Пора перекусить.

– Оля, пора, однако, подзаправиться. Не возражаешь? Чай, наверное, не будем варить.

– Конечно не будем – все равно ведь здесь нигде нет сухой веточки.

– Стой! Давай здесь.

Мы сбросили рюкзаки, с наслаждением расправили слегка ноющие плечи и, усевшись вдвоем на один ватник, откинули на рюкзаки свои потные горячие спины, блаженно вытянули ноги. Оба молчали. Посидев с полминуты, я встал, порылся в кармане рюкзака, вынул банку сгущенки и сухари, потом направился к речке, зачерпнул две кружки воды, вернулся и протянул одну кружку Оле. Сам пристроился рядом, вскрыл банку, и мы начали грызть сухари. Все-таки можно считать, что детство мое прошло на севере, и зубы у меня были не из тех, которыми можно запросто срывать железные пробки с пивных бутылок, поэтому каждый сухарь я хорошо размачивал, а Оля же хрустела ими только так. Еще мы по очереди прикладывались к сгущенке и запивали все это холодной водой.

Так близко и так долго мы еще ни разу не были вместе. Площадь расстеленного ватника была явно мала для двоих, и мне пришлось как будто бы волей-неволей, а на самом деле не без тайного желания, усесться почти вплотную к ней. Но миллиметр все-таки разделял нас. И вдруг наши плечи коснулись, и я вздрогнул оттого, что так светло все стало вокруг и оранжево, как будто глянул на мир через светофильтр.

Оля грызла сухари, поглядывала по сторонам, на небо. И ей, конечно, было наплевать на мои эмоции.

Чтобы справиться с волнением, я достал карту, разложил на коленях и сделал вид, что внимательно ее изучаю. А вообще я сидел притаившись и молил судьбу, чтобы Оля сделала еще какое-нибудь движение и хоть еще раз коснулась моего плеча своим плечом.

Это была пытка. Но что за пытка! Я мог бы часами вот так молча сидеть! Наверное, у меня вороватые глаза. Только бы она их не увидела. Не отрывать глаза от карты. Не отрывать.

Дурак, Павел Родионович, зачем? Стоило только отодвинуться на десять сантиметров, и между нами легла бы пропасть шириной в десятки и сотни метров. Но я сам выбрал эту пытку, и мне было хорошо.

– Павел Родионович, что-то небо затягивает.

Это будничное замечание вернуло меня из мира томительных ощущений на берег ручья, который петлял среди моренных холмов под северным небом. Действительно, если утром небо было приветливым, в полдень – равнодушным, то сейчас вид его тревожил своей неопределенностью. Из такого неба с равной долей вероятности мог пойти и дождь, и снег, оно могло и остаться таким, как сейчас, а могло и снова вдруг на короткое время засветиться теплыми праздничными красками.

Я глянул на часы.

– Двадцать минут просидели вместо десяти. Нужно двигаться, дорогой коллега.

Стало холодно внутри то ли от пятиградусной воды, то ли от двадцатиминутной неподвижности. Мы поднялись, разминая застывшие ноги. Я помог Оле натянуть рюкзак, сам, сидя, залез в лямки своего, перевернулся на четвереньки, медленно встал, и мы снова двинули на запад.

9

– Я что-то тебе должен сказать, Оля, но пока еще рано.

– Рано? Рано почему: потому что четверть десятого или потому что мне только двадцать один год?

Я усмехнулся:

– Благоприятные обстоятельства, Оля, не созрели.

– Как серьезно, Павел Родионович, и как скучно. Мой отец работает председателем совхоза «Победитель» – есть такой совхоз на Алтае. Он часто повторяет такие слова: «Обстоятельства люди делают. Живешь, трудишься хорошо – это обстоятельства. Смеешься, в кино ходишь, в праздник гуляешь – тоже обстоятельства». Все это он называет хорошими обстоятельствами. «А плохих обстоятельств, – говорит он, – я не признаю. Плохой урожай – значит, сам плохо работал. Град? Заморозки? Засуха? Оттого плохой урожай? Плохо работали. Нужно было много больше работать». И меня он воспитывал под девизом «Все, дочка, от тебя зависит». А вы мне, Павел Родионович, пытаетесь внушить, что есть какие-то обстоятельства, которые должны как-то расположиться благоприятно, как звезды на небе, лишь только тогда вы мне что-то сможете сказать. Рационализмом попахивает, Павел Родионович. Скажите просто: «Нечего мне пока сказать. Не придумал еще. Слова во мне еще не созрели». Слова, Павел Родионович, а не обстоятельства.

Хорошо, когда есть крыша над головой, когда от гречневой каши с тушенкой тяжел желудок, когда копотное пламя свечи не нервничает, а спокойно тянется вверх, вырывая из темноты желтым своим светом черный бок чайника, раскатанные черные спальники и тонкую Олину руку, на которой пристроилась ее голова! Хорошо! Вот последнее – оно и есть самое хорошее. И еще неплохо, что засветло мы сумели разбить лагерь, хотя и не дошли до намеченной точки. Но малость не дошли – всего километра полтора. Мне показалось: выше мы вообще не найдем места для стоянки. Невысокая терраска, что прыгала с одного берега речки на другой, вдруг стала совсем узенькой. И мы остановились.

Честно говоря, места пониже были лучше, но не возвращаться же. А когда выросла палатка и неподалеку заполыхал костер, мне показалось, что лучшего места и не найти.

Склон долины прижимался почти к самой палатке лысой проплешиной. Кончалась проплешина зарослями кедрача, а выше раскинулось море ольхового стланика. Кедрач есть – с дровами не пропадем. Вода в десятке метров отсюда. Оле тоже понравилось место.

Вы бы посмотрели, как я в тот вечер все быстро и четко делал! Мгновение – и вот я уже внизу с охапкой сухих кедрачовых лап, еще мгновение – и горит костер, красивый, добротный, жаркий, на котором можно и поросенка зажарить, если б он был, еще мгновение – и стоит палатка с тугими, как барабан, скатами. И все у нас кипит, бурлит, варится, и все-то я с полуслова понимаю. Пока каша преет – портянки сохнут, сапоги на пар исходят. Все путем! Все ладом! Что бы я делал без этого маршрута, где бы запасся этакой лихостью и легкостью? Вот молодец Окунь, настоящий, забодай его комар, друг. Как он, родной, догадался «дыру» оставить?

В нашей одноместной палатке до умиления уютно. И тепло. Олин спальник, если смотреть от входа, слева, мой – справа. Все дела переделаны, сапоги, просушенные, лежат в головах, портяночки сухонькие – в мешке, в ногах. Недопитая кружка чая стоит передо мной, на душе умиротворение – это в смысле, что нигде душа не болит, ни в каком месте, наоборот, она, душа, праздничная у меня сегодня, молодая, все тянет меня куда-то вверх, вверх, и кажется, напряги я волю каким-то особым образом – и смогу приподняться от земли, даже полететь в свое удовольствие.

У Оли на ногах очень толстые и, должно быть, очень теплые серые носки с коричневым орнаментом, и я, не вступая в полемику об обстоятельствах, добродушно меняю тему разговора.

– Хорошие у тебя носки, – говорю я ей.

– «Хорошие» – сказать мало. «Лечебные», говорит моя бабушка. В какой сырости ни была, ни разу не чихнула. У нас на Алтае говорят: «Держи ноги в тепле, голову в холоде».

– Желудок в голоде, – продолжаю я. – Это, Оля, так вся Россия говорит от Балтики до Тихого океана, то есть до нас с тобой.

– Надо же, а я думала, что это наша алтайская поговорочка.

– Да нет… Оля, не только алтайская. Расскажи мне что-нибудь о себе.

– Что же вам, Павел Родионович, рассказать? Я думаю: родословная моя гас прежде всего интересует. Верно?

– Не обязательно. Просто решил почерпнуть более достоверные сведения из первоисточника. Вообще терпеть не могу за глаза о ком-то что-то выяснять. Даже вот когда был начальником партии и приходилось кадры набирать, то только сам подбирал, без протекций, без рекомендаций. Поговорю, понравится человек – беру, нет – простите.

– И неужели не ошибались?

– Редко. У меня, Оля, есть индикатор неплохой; если глаза у человека прямо и спокойно смотрят, нет, даже пусть в сторону (не все же люди могут смотреть другому в глаза), но обязательно спокойно, Оля, без дрыганий, беганий и подергиваний, то брал таких.

– Ну а если у человека от застенчивости беспокойные глаза?

– Не-ет, Оля, застенчивых я сразу же узнаю: у них чаще руки в работе, а не глаза.

– А у меня спокойные глаза, Павел Родионович?

– Как лесные озера в Карелии.

– О! Спасибо. Всю жизнь мечтаю в Карелии побывать, чтобы, как в песне, долго снилась она. – Оля перевернулась на живот, опустила подбородок в чашу из ладоней и подняла глаза к пламени свечи.

– Карелия – это хорошо, – вздохнул я. – Для меня она в прошлом, для тебя – она в грезах, поэтому расскажи о том, о чем я тебя просил.

Не меняя позы, хотя ей так было, по-видимому, не совсем удобно вести разговор, она начала говорить медленно, растягивая гласные:

– Вам интересно, в каких пропорциях и какие крови помешаны во мне? Нет ничего проще. Мой дед – красный партизан, чоновец, лихой разведчик. Служил в частях особого назначения Приморского ОГПУ по борьбе с бандитизмом. ЧОН и есть сокращенно части особого назначения. Так вот, звали деда Ким Ю Гон. Был он кореец. И женился на Маше Онищенко, когда их отряд стоял в Спасске. Деду было двадцать с небольшим, а Марии Остаповне, моей бабушке, семнадцать. Бабушка рассказывала мне много о нем. Дед, как говорила бабушка, был маленький, но красивенький, стройный, проворный, гибкий и удачливый, такой озорной, азартный, и так он сильно любил ее, что какие там ни были суды-пересуды, а она пошла с ним. И родила она ему сына Макара. Вот это и был мой отец. Деда Кима убили в бою весной двадцать третьего года, а Макар Ким родился летом.

А двадцать пять лет спустя родилась я. Вот и вся моя родословная.

– А мама твоя?

– Правда – мама. Как же без мамы? Оша моего всю жизнь тянуло к земле. И бабушка не мешала – она сама из украинских переселенцев. Так у отца, видно, эта страсть к земле в кровь перешла и от малороссийских хлеборобов, и от корейских огородников. Отец перед войной уже техникум сельскохозяйственный заканчивал. Диплом писал. А тут война. И Макар Ким «от звоночка до звоночка», он сам так говорит, всю войну в разведке, как дед. Вот бабушка называла деда удачливым, но отец оказался еще удачливей. Он же, мало того что от Москвы до Вены дошел, и японской войны чуть-чуть прихватил. А осел после войны на Алтае, под Бийском. И жену он там встретил, маму мою, Наталью Сергеевну. А мама моя не местная – из Новгородской области их эвакуировали из-под Старой Руссы.

– Оля! – обрадовался я. – Да наши предки земляки! Мой отец в Уторгоше родился. И бабушка там умерла. Это совсем недалеко от Старой Руссы. Наверно, сотни полторы километров не наберется! Вот дела!

Я почему-то долго не мог успокоиться, как будто землячество ее матери и моего отца могло очень сильно повлиять на мою жизнь.

Оля привстала и протянула мне руку:

– Ну почему же вы этого раньше мне не сказали? А я думаю: что-то в вас есть такое знакомое, ну до того знакомое! – рассмеялась она. – Вы на кого больше похожи?

Я как будто того и ждал, свободно протянул навстречу свою руку, но, как только ее рука оказалась в моей, откуда-то снова навалилась на меня глыба скованности, если хотите, ущербности, и рукопожатие мое получилось суетливым.

Ох и проклял же я себя!

А Оля и не думала фиксировать внимание свое на позорных моих действиях, она лишь переспросила:

– Так на кого же?

«Надо, Павел Родионович, надо собраться и отвечать толком, если не хочешь завтра утром за палаткой шмыгать носом. Улыбнись, пацан! Хорошо, морда твоя противная в тени, а то было бы зрелище!»

– А я помесь, Ольга Макаровна. Типичная. Нос отца – Родиона Николаевича – из тех мест. Глаза и брови матери, Елены Павловны. Ее же уши. Масть в отца – неудавшийся блондин, по-русски таких называют сивыми.

«Так тебе, слабачок. Так тебе, – приговаривал я про себя. – Сивый ты и есть мерин».

– Пойду костер затопчу да покурю, – сказал я, натянул быстро сапоги и, сильно скрипя голенищами, выбрался на четвереньках из палатки.

Костер не нужно было гасить: те редкие тусклые угли и сами отойдут. К тому же ночью дождь будет. «Дождь будет, – затягиваясь, как насос, думал я. – Ни звезд, ни отблеска – глухое небо запечаталось тучами. И воздух сырой, тяжелый, процентов девяносто в нем влажности. И тепло. И росы нет. Будет дождь как пить дать».

Дождя из высоких туч можно не очень пугаться. Ну вымокнем. Ну вести маршрут будет неприятно. Но возвращаемся-то мы к палатке. И дрова здесь есть, и еда. А это самое главное. Хуже будет, если к тому прибавится туман. У этих речек масса боковых притоков, и можно в тумане так заблудиться, что и знать не будешь, где шагаешь. Этого бы не хотелось.

С сообщением об ожидаемом дожде я, накурившись, вернулся на свой спальный мешок.

Оля лежала на спине поверх мешка с закрытыми глазами.

– Умаялась, Оля? Давай-ка укладываться. Ты пойдешь еще дышать воздухом? Или застегивать палатку?

– Пойду, – ответила она, резко встала и тряхнула головой. – Действительно уснула. Даже сон начал сниться. Вы укладывайтесь, а потом я.

Оля надела теплые тапочки, предусмотрительно прихваченные в маршрут, набросила на себя ватник и выскользнула из палатки.

Я быстро разделся, аккуратно все сложил на сапоги в головах: так я всегда устраиваю «подушку», люблю, чтобы голове было высоко; и только успел залезть в мешок, как за палаткой послышалось:

– Можно?

– Можно, можно. Входи.

Она на коленях вползла в палатку, повернулась, и я наблюдал из мешка из-под клапана, как она долго застегивает вход. Потом она постелила ватник, сверху спальник накатила. Я видел ее лицо с чуть сонными глазами, с припухлыми губами, четким профилем, мягким подбородком. Никогда я так долго и так близко не любовался этим милым сонным лицом. Никогда в жизни на душе у меня не было так спокойно и тоскливо. Закончив приготовления, Оля быстро взглянула на меня, и я в тот же момент перевернулся на левый бок. В тишине я слышал, как поскрипывают расстегиваемые пуговицы, как шуршит свитер, сползающий с Олиных плеч… Потом Оля задула свечу, долго устраивалась в мешке и наконец затихла, а через некоторое время сказала:

– Спокойной ночи, Павел Родионович.

– Спокойной ночи, Оля. Удобно устроилась?

– Хорошо, только камень дрянной под мешком оказался. Но я его обогну как-нибудь.

– Если все же мешать будет, двигайся в мою сторону. Места хватит.

Она промолчала. И наступила тишина. Только речка шумела слева от палатки. Я люблю засыпать под бормотанье и всплески реки, но в этот раз сон долго не приходил ко мне. Примерно через час начал накрапывать дождь, и он оказался более надежным снотворным.

10

Я понял, почему Саша Окунев не смог закрыть «дыру». Ему помешал туман. Я уже говорил о том, что нужно было переваливать в соседнюю долину прямо через водораздел. А в тот день, судя по его дневнику, был «сплошной туман». К тому же продукты у них кончились. Не захотел Окунь рисковать, тем более, если верить карте, по ту сторону водораздела их ожидали очень крутые склоны с обрывами.

Он не захотел. Теперь рискнуть предстояло нам с Олей, потому что случилось худшее – проснулись мы на дне гигантского облака, и взлетать, а тем более рассеиваться оно не собиралось: ветра не было. Облако-туман. Может быть, это обычный вынос с моря, заполняющий молоком долины, а наверху ждет солнце и голубое небо?

Мы покинули лагерь без двадцати девять. И еще не перешли речки, а уже палатка исчезла – такой плотный был туман. Путь наш лежал вверх и вверх по ближайшему неглубоко врезанному распадку, который кончался на отметке около полукилометра, а дальше мы должны были продраться через полосу стланика. Зато выше, всю предвершинную часть водораздела занимала тундра. По высоким тундрам легко ходить. Под ногами плотный, слежавшийся делювий, поросший ягелем, кое-где разбросаны глыбы, и как вечные стражи торчат причудливые останцы пород. Лысые вершины горных тундр везде одинаковы, только останцы на них разные.

Но до вершины далеко, а первый пот уже потихоньку увлажняет майку, и чувствуешь, что скоро придется отправить в рюкзак что-нибудь из самой верхней одежды. Изнутри – сырость, сверху – кропят тебя капли ночного дождя, задержавшегося на листьях ольхи, и даже энцефалитка напитывается влагой. А идем-то всего полчаса.

В распадке я поставил и описал две точки. Задержались на них недолго. Оля работала старательно, четко, быстро, без подсказок (хорошо вышколил ее Геннадий Федорович), и я похвалил ее.

Настоящий пот прошиб меня в стланике. И как ветки ни цеплялись за ноги, за рюкзак, за карабин, как ни устрашал распадок своей вопиющей непроходимостью и кажущейся бесконечностью, но и его миновали благополучно. Худо-бедно, а к полудню мы уже сидели на вершине водораздела, и я делал поспешные записи в дневник.

Я иногда спрашивал себя: «Для чего человека с детства тянет на вершины? Магия восхождения? Испытание себя?» И то и другое, но главное, я бы сказал, это утверждение себя. Когда я стою на водоразделе, не на таком, как сейчас, который похож на широкую спину слона, а на узком скалистом гребешке, и надо мною только небо, а подо мною вся земля в дымке и зеленые горы похожи на замершие волны, в этот момент я и чувствую: я царь природы. Нет, не царь – бог! Захочу я, и придет в движение на века застывшая земля, и сам я окажусь на гребне бегущей волны. Но я не стану этого делать, не потому, что силы нет, могущества нет, просто не хочу. Все, что я вижу и впереди, и справа, и слева, и позади себя, и в вышине, – все это гармония. Так зачем, простите, нарушать ее? А мальчик Володя Маяковский бегал на гору, «на самую высокую», чтобы увидеть оттуда Россию. Кому что.

Мы сидим с Олей на высоте 620 метров над уровнем моря, но видим вокруг не дальше чем на полсотню метров – вот какое могучее облако приютилось в нашей долине. Кругозор сузился до жалких пяти десятков метров. Ни солнца, ни голубого неба. И нет восторгов по поводу восхождения. Кругозор нужен для того, чтобы восторгаться, – вот в чем дело. Нет кругозора – и наплевать, где ты находишься: на Джомолунгме или в Прикаспийской впадине.

– Оля, как ты в геолого-разведочный попала? Меня не спрашивай, я потомственный. У меня отец золото искал.

– Я тоже потомственная. Дед мой был разведчиком, отец – разведчиком, а я буду геологоразведчиком. Я, кстати, Павел Родионович, при помощи такой вот системы построений и выбрала образ жизни.

– Повтори, Оля. Что ты выбрала?

– Образ жизни. Геология – это образ жизни. Не согласны?

– Это надо запомнить. Это запомню, – сказал я, вставая. – Ну, Ольга Макаровна, пора сваливаться.

Я не буду рассказывать о всех злоключениях этого дня – все они не выходили за рамки банальных трудностей. Разве что стоит упомянуть лишь то, как мы на спуске чуть не сверзились с обнажения (я уже говорил, что с той стороны водораздела на карте было нарисовано много обрывов, а тут туман). На счастье, когда до кромки оставалось совсем немного, вдруг на миг открылась долина, и мы бочком, бочком обогнули гиблое место.

Уже внизу поднялся ветер. Он дул с моря и в короткое время прояснил обстановку. Я вздохнул свободнее и осмотрелся. Не в пример нашей молоденькой и неустоявшейся долине, откуда мы пришли, соседка выглядела настоящей матроной. Широко раскинулась она среди гор, давая понять, что таит в себе гораздо большие загадки. И действительно, неожиданные вещи начались едва ли не сразу.

– Посмотрите, Павел Родионович, какое яркое пятно! – показала Оля налево. С верхней бровки высокой террасы действительно была видна внизу полоска растительности, контрастная в сравнении со всей осенней блеклостью. Подошли.

Вдоль подножия террасы вытягивалось озерко метров десять длиной, из которого вытекал крохотный ручеек. Берега озерка и ручья поросли красновато-бурым мхом, кое-где проглядывали островочки яркой зелени, но ничего удивительного я в этом не нашел.

– Типичная разгрузка аллювиальных вод с местным напором, – поучающе сказал я Оле. – Движутся они от террасы, экранируются суглинками поймы – и в результате грифончики. Смотри, сколько их!

На темном илистом дне озерка то тут, то там были видны светлые пятна почти правильной округлой формы. Это грифоны-ключи, выходящие на дне озера, выносили мелкий песок.

Мы засмотрелись на подводные песчаные вулканчики. Время от времени какой-нибудь активный грифон замирал, обессилев, песок бродил в его воронке, не перехлестывая через край, и вдруг снова вздымался вверх.

– Как живые! – рядом услышал я.

– Да, на людей похожи, – согласился я, сбрасывая рюкзак и приготавливаясь к записи.

– В каком смысле? – спросила Оля.

– А в таком, Оля. Вон те грифоны, что повыше да поближе к берегу, выносят чистый песочек, а сами светлы и приятны на глаз и мощными кажутся, могучими, игривыми. Их сразу видно, они на виду, и температуру ты будешь мерить именно в этих грифончиках. Ведь так? А внизу-то посмотри, в глубоких местах сколько грязи, мусора! А под ними такие же, той же природы, грифоны. Но им дано шевелить и будоражить только грязь. На роду им написано. Видишь, местами грязь как будто дышит?

– А видите, даже среди черной грязи есть светлые пятна?

– Вот эти-то могучие ключи, пробившиеся через грязь, и есть стоящие! Вот их мы и будем изучать! Так ведь?

– Из грязи да в князи? Давайте-ка померяем вашу температурку, товарищи грязепроходцы, на зависть чистым аристократам, – засмеялась Оля.

– Рукава придется засучить: здесь глубже чем полметра.

Я привязал источник, поставил точку на карте и начал: «У подножия уступа правобережной террасы высотой 8–10 м на относительной высоте 1–2 м над урезом воды в реке восходящий родник. В месте выхода головка в виде озерка 8x3 м, в дне которого выходят многочисленные грифоны. Сток ручейком. Дебит источника…»

– Оля, прикинь, пожалуйста, дебит.

– Не будет литра.

– А поточнее.

– Где-то ноль пять – ноль семь.

– Так и запишем: ноль шесть литра в секунду, – сказал я. – Температура воды?

– Сейчас, одну минутку. Что-то никак замер не могу поймать. Ясно пока, что тепленькая вода.

– Как теплая?

– А так, рука не стынет. А точнее… точнее… Что? Двадцать четыре и две десятых.

– Оля! – закричал я. – Это же термальный источник! Ты понимаешь? Это первый термальный источник в моей жизни! Какая же ты везучая! Ты же его открыла! Он будет называться отныне Олин источник.

– Королевский подарок! – рассмеялась Оля. – Вы мне его дарите? Я правильно поняла вас? Ну, спасибо! Этот подарок – просто мечта. Это же имя на карте! За это же люди жизнь отдавали! Поэтому, добрый Павел Родионович, ваш подарок принимаю я с радостью и… и называю его Чоновским источником. Этот термальный источник, единственный на этой огромной территории вечной мерзлоты, отныне будет носить имя людей, у которых была горячая кровь! Это справедливо, поэтому это так должно быть! Меня всю жизнь до слез волновали лозунги революций: «Свобода, равенство, братство!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Вся власть Советам!», «Родина или смерть! Мы победим!» Так называемую связь поколений во мне надежно восстанавливали и старые революционные, и советские песни, и документальные кадры – хроника нашей страны и, конечно же, воспоминания очевидцев. И вот эта девчушка без нажима, без усилий заставила меня вновь приобщиться всей душой к делам людей, у которых кровь была горячее, чем у меня. Я снова вбирал в себя их горячую кровь, и тепло разливалось по моему телу.

– Чоновский, – сказал я. – И никто, кроме нас двоих, не будет знать, почему он назван Чоновским.

– Главное, их не забыть, которым в сто раз выпало больше, чем нам. Что наша работа по сравнению, к примеру, с той северной одиссеей, которая выпала на долю моего деда! – Оля замолчала.

– Продолжай, продолжай, Оля. Чего же ты остановилась?

– Хорошо, я вам расскажу покороче.

Она быстро вскарабкалась на терраску и, блестя глазами, торопливо заговорила;

– Вы представляете, Павел Родионович, мой дедушка, когда ему еще было восемнадцать, сделал «петлю» – из Спасска до Николаевска-на-Амуре, потом до Охотска, потом пешком в Иркутск и снова очутился в Спасске. А там его ожидала Пенелопа – моя бабушка. На этот путь он потратил почти четыре года. В Николаевск он отправился на рыбу, вернее, бондарить. И только сошел на берег – записался в дружину Красной гвардии. Это сразу после революции. А весной пришли японцы на кораблях, высадили десант, и Советская власть в городе ушла в подполье. Он избежал облав, расправы, а когда проходил транспорт на север, он попал на него и очутился на золотых приисках под Охотском. Условия там были кошмарными. Представляете? Работа под конвоем по четырнадцать часов в сутки. И не пикни. На берегу японские штыки. Но побеги были. Бежал кто мог. И вот где-то в конце лета появился в районе партизанский отряд. Там-то мой дедушка и стал разведчиком. Его кличка была Дом Для Папирос. Сам не курил, а угощать любил. Подойдет к партизану, протянет пачку и говорит: «На, дяденька, кури на здоровье». И так это у него получалось здорово, естественно, что решили ему этот трюк предложить для сближения с охранниками. Он согласен был, только условие поставил: «Дайте мне дом для папирос». Оказалось, портсигар ему нужен. Смеялись партизаны да так и прозвали – Дом Для Папирос.

И вот зимой партизаны напали на казарму, штурмовали ее и победили. Офицеров пленили и захватили оружие и… двенадцать пудов золота. Потом и на японцев двинулись. А к весне японцы подкрепление выслали, и решили партизаны уходить. Но как? Все почти неграмотные, а уж о компасе и о карте без понятия. И надо же, один беляк согласился их вывести. И пошли. По тайге, через горы, болота, через реки! Тысячу километров. И все на себе. И эти двенадцать пудов золота! Болезни! Цинга! Представляете, Павел Родионович, вначале их было четыреста человек, а в Иркутск вошли только сто. Но ведь дошли! И золото народу отдали! А потом мой дедушка в Пятой армии воевал интернациональной. Волочаевку брал. И вполне понятно, что он стал чоновцем. Вот такие ребята боролись с бандитами, уже и войны не было.

Так появился в Советском Союзе ранее неизвестный Чоновский термальный источник. Потом он получит свой номер на карте минеральных вод страны и в каталоге. Со временем его посетят другие исследователи, уточнят его параметры, опробуют воду его, найдут ему место среди типов термальных вод, напишут статьи о нем. А пока мы, его первооткрыватели, Ольга Макаровна Ким и я, Павел Родионович Громов, после короткой передышки, забыв о времени, которое было определено, чтобы в один день завершить маршрут, составляем подробный глазомерный план выхода, по нескольку раз замеряем поплавком дебит. Отбираем пробу воды на полный анализ (пять бутылок). Пытаемся отобрать пробу газа (в пяти местах выходят пузырьки газа). Я пишу, пишу. Делаю зарисовки, а время идет, идет… И вот результат по времени – уже четвертый час, а мы еще работаем на термальном источнике. И есть уже охота. И мне становится яснее ясного, что если продолжать маршрут, то к палатке мы сегодня не вернемся.

Я разжигаю костер, зачерпываю чайником воду из озерка, подвешиваю его над огнем и говорю Оле:

– Есть два варианта: первый – через час кончать работу и переваливать в нашу долину, а завтра обратным порядком продолжить, и второй – не суетиться и спокойно окончить маршрут, но ночевать тогда придется без спальников и под открытым небом. Ставлю оба варианта на обсуждение.

– Наверное, лучше не суетиться? – спросила Оля.

– Я тоже так думаю. Риск – благородное дело.

– А чем же мы рискуем? День ведь лишний так и так потерян.

– Почему потерян? Если бы источника не было, тогда бы точно был потерян. Холодно ночью будет, Оля. И дождь может пойти.

– У нас же у обоих ватники есть. И плащи.

– У тебя, Ольга Макаровна, редкий дар убеждать даже такого Фому неверующего, как я.

– Ну уж и Фома!

Вода закипела. Я бросил в чайник пригоршню заварки, убрал его с огня, открыл банку тушенки, подогрел ее на углях, и мы принялись жадно уплетать мясо, запивая его чаем.

Значит, все решено. Только вперед! Только к победе! И если все будет в порядке, то завтра часам к трем дня мы должны прийти в лагерь, закрыв «дыру». Другого варианта не остается.

– Оля, поела? Собирайся-ка по-быстрому. Нам нужно подняться вон к тому обнажению. Федорович просил в обязательном порядке заглянуть на соседний водораздел, – сказал я, вставая.

11

Темнота входила в долину быстро, будто задвигался ящик письменного стола, в котором оказались мы с Олей.

Холодом пахнуло, и, как прогнозировалось, начал накрапывать дождь.

А я в это время затеял переправу на правый берег, где низко по склону к самой реке спускались черные заросли кедрача. Кедрачом сегодня пренебрегать не стоило. Но и времени искать подходящий брод не оставалось. Прикинув все это, я осторожно шагнул в реку, очень рассчитывая на ее дружелюбие.

Мои сапоги с высокими голенищами – под самый пах, а тут не хватило. Стремнина прижималась к правому берегу, и как только начал я пересекать ее, холодные струн потекли по ногам – впору завизжать, и вскоре сапоги отяжелели, наполнились водой. Я обернулся.

– Оля, я перенесу тебя. Нет нужды вдвоем мокнуть. Подожди – только рюкзаки на берег брошу, чтобы не мешали. Давай-ка твой.

Я перенес рюкзаки. Возвратился. Ноги еще слушались, но уже начали коченеть. Мы отошли на мелкую воду. Я присел. Оля обняла меня сзади, чуть подпрыгнула и закинула ноги мне на бедра. Я подхватил их, произнес задавленным голосом: «Устраивайся поудобнее» – и медленно зашагал по воде.

Ноги мои уже не обжигает холодом, ноги мои не немеют. Немеет спина. Немеют шея и плечи от крепко и, кажется мне, нежно обвивших их рук. Оцепенели руки, потому что и во сне не смогли бы служить опорой для этих легких, крепких длинных ног в резиновых мокроступах. И ее дыхание над ухом!

Не могло мое напряжение остаться незамеченным. На самом глубоком месте Оля осторожно отстранилась, а мне показалось, что она резко отпрянула назад. Я чуть было не потерял равновесие. Но берег был рядом и, развернувшись спиной к нему, я благополучно поставил на уступчик свою драгоценную ношу.

Я ликовал! Стена, непрошибаемая стена, которая отделяла меня от Оли, вдруг стала тонкой, прозрачной, гибкой. Неважно, что мы по разные стороны. Это совсем неважно. Да это уже, родные мои, даже не стена. Так, подобие. Если она протянет свою руку, а я свою, то потечет ко мне через эту стену ее тепло. Так какая же это стена?

– Смотри, Оля, танец маленького лебедя!

Я опустил голенища, дурачась, расставил руки и задрал ногу – вода полилась из сапога. Таким же образом я опорожнил второй и, схватив рюкзаки, побежал к выбранному месту. Оля быстро шла за мной и приговаривала, смеясь;