Текст книги "Опаленная юность"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Пользуясь предутренней сгустившейся темнотой, он осторожно прокрадывался через пришкольный сад к дому, из-за которого орал-рупор.

Вдруг он наступил на что-то острое, очевидно, на стекло. Послышался противный хруст, но боль не остановила бойца: он полз вперед.

У самого дома Чуриков чуть не наткнулся на фашистского часового. Немец с автоматом задумчиво смотрел на дорогу. Он не издал ни звука, когда в его спину по рукоять вошел широкий нож. Чуриков перехватил падающее тело, схватил автомат и замер. Из рупора полилась знакомая с детства мелодия.

«Катюша! Заводят „Катюшу“!» – подумал он. Но слова были чужие, незнакомые.

Чуриков поднялся с земли, не таясь пошел во весь рост, вошел во двор, размахнулся, и в то же мгновение два оглушительных взрыва оборвали знакомую мелодию.

«Вот вам, подлюки, русский язык, вот вам наша „Катюша“!»

Как Чуриков вернулся обратно, он не помнил. Все произошло молниеносно. Только бешено стучало сердце и горели ободранные о шифер крыши ладони.

Он разыскал свои сапоги и спустился вниз под аккомпанемент жесточайшего фашистского обстрела. Когда поутихло, он как ни в чем не бывало подошел к старшине и отдал свои трофей.

Откуда автомат? – отрывисто спросил старшина.

– Купил за два взгляда. Пошукал, словом!

Но старшина не любил шуток.

– Говори без брехни!

– Около двери дохлый фриц лежит, ну, и взял у него патронов-то у нас мало.

Старшину это объяснение удовлетворило, а Чуриков, охватив широченную спину Тютина, шепнул, осторожно косясь на старшину цыганским глазом:

– Ты, Гриша, зря патроны не жги, стреляй метче!

Утром гитлеровцы пошли на штурм. Четыре раза наваливались они на изрешеченное школьное здание и всякий раз откатывались обратно, оставляя десятки трупов. Перед пятой атакой долго бил миномет и, захлебываясь, тараторил тяжелый фашистский пулемет. Мины летели сериями, две из них разворотили крышу, наблюдателя волной выбросило на землю. Второй наблюдатель был убит наповал крупным осколком. Одна мина, влетев в окно, разорвалась в классе, который оборонял взвод Бельского. Взрывом разметало бойцов, осколками сорвало кожу на лбу у лейтенанта Бельского, ранило в мякоть руки Родина, убило бойца, прибывшего с последним пополнением. В класс вошел Быков с перевязанной головой, без фуражки.

– Как дела? Зацепило? Готовьтесь, сейчас пойдут!

Как бы подтверждая его слова, раздалось дикое улюлюкание, свист, замелькали лягушечьи маскировочные накидки – гитлеровцы начали пятую атаку.

– К бойницам! – скомандовал Бельский. – Одиночными – огонь!

Бобров, Каневский, Захаров стали рядом. Бобров сначала стоял на коленях, скрываясь за выступом, но так стрелять было неудобно, и он вытянулся во весь рост. Стрелял он неплохо: быстро уложил троих. Внизу раздалось несколько взрывов, и наверх хлынули обсыпанные известковой и кирпичной пылью красноармейцы.

Гитлеровцы, взорвав стену, бросились в пролом и захватили первый этаж. Весь взвод, оборонявший этаж, погиб. Гитлеровцы упорно рвались вверх, но ружейно-пулеметный огонь сметал их. Бельский отправил отделение Иванова вниз, на помощь командиру роты. Первым на третий этаж вбежал Кузя, здесь его задержали: дальше идти было нельзя немцы. Фашисты держали лестничную клетку под непрерывным огнем. Били трассирующими – огненные стрелы метались по зданию, пули плющились, рикошетили, с воем проносились над головами.

– Всё! – крикнул Каневский, показывая пустой пулеметный диск. – Амба!

Тютин перехватил пулемет обеими руками, изготовясь для рукопашной. Быков, Бельский и командир второго взвода выхватили пистолеты. Стрельба прекратилась.

– Накапливаются, – прохрипел Быков. – Эх, выпить бы!

Чуриков протянул ему фляжку. Быков приложил ее к сухим губам, но тотчас, страшно выпучив глаза, отдернул.

– Крепок? – участливо поинтересовался Чуриков. Жаль, закусить нечем.

– Какая гадость! – Командира роты передернуло. – Я ее в жизни не пил. Водички бы!

Чуриков пожал плечами.

– Товарищ сержант, подсчитайте, что у нас осталось.

– Есть! – отозвался Иванов.

Бельский, бледный, сидел на полу. Его мутило, сильно кружилась голова, из ушей шла кровь. Другой лейтенант был новенький, и Быков к нему еще не привык.

– Товарищ старший лейтенант! В строю двадцать один красноармеец, один младший сержант, старшина, три командира, четырнадцать тяжело раненных, доложил Иванов.

– А легких?

– Чего там! – Иванов махнул рукой. – Все легкие! ото не в счет. Гранат три, патронов по обойме.

– Н-да. – озадаченно протянул Быков, просматривая полупустую обойму пистолета.

– У меня еще полдиска! – Чуриков тряхнул трофейным автоматом.

– Н-да… – повторил Быков. – Ситуация!

– Есть еще шанцевый инструмент, – скромно сказал Родин.

– Лопатка солдатская? Что ж, в таком деле все сгодится… – И, как бы между прочим, командир роты добавил – Помни, ребята, в плен не сдаваться!

Никто не ответил ему. То, что сказал командир, разумелось само собой. Только Бельский, постанывая от разламывающей голову боли, прерывисто сказал:

– Нам… в плен… не положено!

И эти избитые слова, которые так не нравились бойцам, были встречены сейчас молчаливым одобрением.

– Товарищ командир! – тревожно крикнул красноармеец. – Танки!

– По местам!

Из забаррикадированных окон бойцы увидели мощный лоб среднего танка, шевелящийся хобот орудия с раструбом дульного тормоза. Блеснул огонек, танк в упор ударил по школе, снаряд пронизал здание насквозь.

«Почему он еще не стреляет? – мучительно думал Быков, – прицеливается, что ли?»

Но танк, помедлив, ударил еще и еще, разворотив верхний этаж. Вновь раздалась бешеная стрельба, сливавшаяся с многоголосым криком штурмующих. На лестничную клетку вбежали гитлеровцы. Изогнувшись, Кузя метнул в них гранату, Быков бросил вторую.

– Последняя! – крикнул Иванов. – Последняя – нам!

– И эту им!

Последняя граната лопнула вблизи, засыпав красноармейцев щебнем.

В едком дыму угадывались силуэты в касках. У Быкова кончились патроны, он швырнул пистолет в голову ближайшего немца и промахнулся. В эту секунду Бельский бросился навстречу фашистам с пистолетом и уложил пятерых.

Заваленная трупами площадка опустела, на миг наступила тишина, и вдруг внизу загрохотали сотни автоматов и грянуло «ура». В село вливалась русская пехота, взмыленные артиллеристы на рысях выкатили орудия, и черноусый командир батареи заорал на всю передовую:

– По фашистским гадам – ого-онь!

Негромко хлопнул залп, и два огненных копья вонзились в бок танка. Танк вздрогнул, взревел, закрылся густым жирным дымом, загудел костром жаркого пламени.

– За мной! – закричал Быков. – Бей фашистов!

Группа окровавленных, грязных, обросших бойцов ринулась вниз, перепрыгивая через трупы, скользя в лужах крови.

– Ура! – едва слышно крикнул Бельский, но ему казалось, что от этого крика пухнет и наливается болью голова.

Иванов выбежал вперед и что было силы крикнул:

– За Москву!

Этот крик услыхали красноармейцы, бежавшие к школе. Иванова схватил в объятия какой-то боец. Другой обнял Бельского. Громадный Тютин тискал невысокого артиллериста, а рядом с уже успокоившимся Быковым стоял чернявый артиллерийский лейтенант Хаштария и радостно говорил:

– Я знал, что ты не сдашься, дорогой, знал, что выдержишь! Сердце подсказывало, понимаешь, дорогой! Давай, дорогой, поцелуемся!

– Жив-здоров, окруженец?

Быков вытянулся перед командиром батальона.

– Ничего, ничего, раз целуешься, значит, здоров. А за танк благодари товарища Хаштарию, он подбил.

Глава четырнадцатая

Свидание

Покинув госпиталь, Андрей и Сорокин очутились в густой толпе. Улицы столицы были затоплены народом. Люди бросались к вокзалам и, убедившись, что неорганизованным путем приобрести билеты на поезда невозможно, так как эвакуировались учреждения и заводы, брели к окраинам города пешком. Обывателей подхлестывали панические слухи: сеятели и разносчики этой паники большей частью числились в архивах гитлеровской разведки как шпионы и провокаторы.

Выбравшись из толпы, Сорокин попрощался с Андреем и ушел разыскивать фронтовой офицерский резерв. Пожимая руку Курганову, он сказал:

– Может, и не увидимся, но на всякий случай… У тебя замечательная родственница. – Сорокин точно не знал, как называют жену брата, не то невестка, не то золовка, – и ты ей передай… Впрочем, ладно! Буду жив, увижу сам. Прощай!

Андрей вздохнул и, отойдя в сторону, стал обдумывать, что делать дальше. Ему, как и всякому фронтовику, хотелось попасть в свою часть, а от бывалых солдат Андрей слыхал, что из запасного полка в свою часть, как правило, не попадешь.

Курганов расспросил встречных бойцов, не слышали ли они, где находится ополченская дивизия. Младший командир с перевязанной рукой сказал ему:

– Точно не знаю, друг, но ты подавайся на Можайск. Не в самый город, конечно, там фрицы, а направление на него держи. Где-нибудь встретишь своих ополченцев. Курить есть?

Андрей направился дальше, стремясь попасть на Можайское шоссе. Мимо проносились военные грузовики, но он не пытался «голосовать», не знал еще о такой практике. Навстречу устало шагали подмосковные колхозники, рабочие, служащие, которых фашистское наступление изгнало с родных, обжитых мест.

Невдалеке от шоссе попалась группа девушек, возвращавшихся после работы домой. Андрей равнодушно скользнул по ним взглядом и вдруг ахнул. Среди них в темном ватничке и деревенском платочке шла Лара.

Он поморгал, провел рукой по глазам. Не может быть!.. Показалось!

Он еще раз взглянул на проходившую мимо девушку. Она с кем-то разговаривала и не заметила Андрея. Но он уже понял, что не ошибся. Голос был ее – спокойный, нежный, мелодичный…

Андрей в два прыжка нагнал работниц и, задыхаясь, окликнул.

Девушки обернулись все разом. В глазах их засветилось любопытство. От неожиданности Лара отступила на шаг. Перед ней стоял худощавый красноармеец, подтянутый, ладный, в сдвинутой на бровь пилотке. Рука бойца висела на перевязи.

– Андрей? – неуверенно прошептала Лара. – Андрюша!

Не стесняясь подруг, девушка порывисто обняла его.

Андрей почувствовал легкое прикосновение теплых губ.

Когда оба оправились от неожиданности и смущения, Лара сказала:

– А я здесь. На заводе теперь работаю. Идем ко мне, я в общежитии…

Девушки деликатно ушли вперед.

В общежитии Лара сказала:

– Тут живут две из нашего цеха, а здесь Нинка Шишкова, она во вторую смену.

– Наша Нинка? Шишкова?

– Она самая! Ну, а как ты? Где служишь? Воевал уже?

– Немного. Из госпиталя возвращаюсь в часть.

– Так ты ранен? Боже мой, а я думала, что-нибудь вроде ушиба.

Андрей усмехнулся:

– Посмотри на меня – изменился?

– Изменился, конечно! Повзрослел! – Лара хотела сказать, что Андрей похорошел, но сдержалась.

А он действительно похорошел, стал похож на своего старшего брата. Лара еще раз пристально взглянула на юношу и, приметив синеватый рубец, взбороздивший веко, и рассеченную шрамом бровь, почувствовала неожиданную слабость.

В комнате, где жила Лара, было сравнительно уютно.

– Садись, Андрюша, раздевайся! Бровь тебе немного… надеюсь, ничего серьезного?

– Пустяки, слегка задело.

Андрею было неприятно, что Лара так спокойно относится к его ранению, не ахает, не ужасается. Обиженный, он не стал просить ее помочь ему снять шинель и, высвободив кисть, осторожно сбросил шинель сам. К своему удивлению, боли он не почувствовал.

«Заживет!..» – подумал Андрей, и к нему вернулось хорошее настроение.

Они проговорили около часа, припоминали школьную жизнь. О себе Андрей ничего не говорил, а Лара больше ни о чем не расспрашивала.

Внезапно Лара спохватилась.

– Ах, какая же я дура! Сейчас тебя покормлю.

– Спасибо, я не голоден.

– Знаем, как не голоден. Ты не стесняйся, я рабочий паек получаю.

Лара быстро сварила картошку, нарезала сухой колбасы, луку, открыла банку консервов, почистила селедку.

– Царский ужин! – бормотала она, споласкивая руки. – Говорят, сам Людовик Шестнадцатый так не питался.

– Он ел куропаток и фаршированных зайцев, – уверенно поправил Андрей. – Помнишь, историк рассказывал? Забыла? И еще устриц и трюфеля.

– Чепуха! У нас с тобой преимущество – подмосковная Картошка. Он такой наверняка не пробовал. Садись к столу, Людовик, а то остынет…

Разом схлынула напряженность. Оба повеселели, почувствовали себя проще.

– Давай я тебе селедку очищу. Ты что предпочитаешь: голову или хвост?

– Все равно. Давай голову.

Идеально! Каждый берет то, чего ему не хватает!

Андрей, смеясь, катал по тарелке картофелину, дул на обожженные пальцы.

– Стой, стой! – вспомнила Лара. – Сейчас я тебя вот чем угощу!

Андрей смотрел во все глаза: девушка достала из-под кровати маленькую красноголовую бутылку.

– Не смотри на меня зверем, я не алкоголик! Этот райский напиток теперь те же деньги – на него можно купить что угодно. Налью в чашку – тебя это не шокирует?

– А где же твой хрусталь? – поддержал шутку Андрей.

– Держи крепче, товарищ инвалид! Пьем! – Лара подняла чашку.

– Так не годится, у тебя едва донышко прикрыто!

– Я женщина, мне не положено.

Андрей усмехнулся, услышав любимое выражение лейтенанта Бельского. «Как они там?.. – уколола мысль. – Может, уже нет никого?»

– Пьем за все хорошее! – Андрей поднял чашку.

– За встречу! – тихо сказала Лара, – За нашу встречу!

Глаза их встретились.

– Лара! – Андрей осторожно обнял девушку раненой рукой и, не удивляясь отсутствию боли, поцеловал теплые вздрагивающие губы.

Ощущение времени исчезло. Оба сидели не шевелясь, тесно прижавшись друг к другу, и внезапно Андрей почувствовал тоску. Где-то в глубине груди защемило, кольнуло.

«Что со мной? Я так мечтал о встрече с ней. И вот мечты сбылись, сказка стала действительностью, сон – явью, а я не рад, то есть нет, я рад, но не спокоен…»

Андрей услышал, что Лара что-то говорит.

– Ты сегодня останешься здесь. Я устрою. Договорюсь с комендантом, с девушками. Они хорошие. Ты должен остаться.

«Почему он молчит? – встревоженно думала Лариса, – Ведь два года вздыхал, а теперь молчит».

– Нет, – спокойно сказал Андрей. – Я через десять минут пойду.

– Куда ты пойдешь на ночь глядя? Оставайся. Решено, и никаких разговоров!

– Нет, – тихо повторил Андрей, – я пойду!

– Но я тебя прошу! – Ореховые глаза заблестели от слез.

– Не надо, Ларочка! Я должен идти. Я и так потерял целый день. А они там, мои товарищи…

– Они подождут. Одна ночь.

– Валька Бобров, Родин, Игорь Копалкин, Кузя, Ника… Вальку дважды ранило, а он остался.

Лара умолкла. Она поняла, что Андрей сейчас уйдет, и она чувствовала нарастающую волну нежности, любви к этому смуглому неласковому юноше. Проснувшееся чувство говорило: «Не отпускай! Держись за свое счастье! Не отпускай! Быть может, никогда его больше не увидишь, его могут растерзать, застрелить, как Надю».

Имя Нади она произнесла вслух.

– Надю? – В глазах Андрея белел страх. – Что с ней?

– Ее… нет… с самолета… пуля…

Побледневший Андрей молча встал. Быстро оделся, стянул пояс на шинели.

Лара автоматически поднялась и, покачиваясь от страшной усталости, двинулась за ним к двери.

– Не ходи! – ласково попросил Андрей. – Там дождь…

Он ушел.

Хлестал дождь, косой, холодный, черный, пополам со снегом. Стена дождя расступилась и поглотила Андрея. Лара стояла у подъезда, вытирая промокшим платком лицо. Слезы, смешиваясь с дождем, текли быстрыми струйками.

Глава пятнадцатая

Снова вместе

Поздняя осень. Вязкая замерзающая грязь. Пожухлая, гнилая листва под ногами мягка, податлива. Дважды выпадал снег, скрашивая буро-черную, истоптанную тысячами сапог, иссеченную сотнями колес и гусениц землю. Но держался снег недолго – таял, чернел. Рота Быкова зацепилась в наспех отстроенных домах и блиндажах. Всего одну ночь провели здесь солдаты, а землянки уже казались давно обжитыми, в нешироких траншеях курился мирный дымок самокруток.

Взвод Бельского целиком уместился в просторной землянке, видимо, предназначавшейся для полкового командного пункта, но судьба сжалилась над измученными красноармейцами, и они с наслаждением разлеглись на широких тесовых нарах.

Рота ожидала пополнения, и старший лейтенант Быков приказал бойцам привести себя в порядок и отдыхать. В землянке бойко трещала печурка, излучая живительное тепло. Дневальный, Захаров, дремал, не забывая подбрасывать в огонь коротко нарубленные сучья.

Вошел командир взвода, выслушал неторопливый рапорт Иванова, молча отошел к нарам, сел.

– Отдохните, товарищ лейтенант, – предложил Иванов. – В случае чего я разбужу.

– Ничего, – коротко отозвался Бельский и тут же, затянув ремень, прислонился спиной к запотевшей бревенчатой стенке.

Ленька Захаров, растерзанный, в замасленной порванной ватной куртке – шинель он бросил во время отступления, – удивленно покачал головой. Старик Иванов развязал лямки вещмешка, вынул сахар, буханку хлеба.

– Кипят, что ли?

– Нет еще, – отозвался Захаров, поправляя котелки с кипящей водой.

– А заварка есть, батя?

– Немножко осталось.

Старик высыпал из пакетика горсть чаинок, бросил их в кипящую воду.

– Будите народ, сейчас чайком побалуемся.

– Эй, московские водохлебы, – крикнул Кузя, – в ружье!

С дальних нар поднялась лохматая голова и хрипло спросила:

– Есть будем? Сейчас иду.

– Тютин разве откажется! – засмеялся Чуриков. – Он всегда готов, как пионер. Все потребляет.

– А то как же? Все полезно, что в рот полезло. – Тютин затормошил приятеля: – Гришка, вставай.

– Уйди…

– Вставай, соня, зараз порубаем как надо.

Каневский почесал голую грудь, потер глаза.

– До того устал – есть не хочется!

– Да, от такой жизни аппетит вполне может пропасть, – вставил Родин. – Животные от усталости тоже не едят, только пьют…

–.. водку, – подхватил Кузя. – Налетай, ильинцы!

– По очереди, – громыхнул начальственно Бобров, – не толпись. Копалкин, не копайся, не оправдывай свою фамилию.

Иванов приготовил бутерброды, штыком откупорил консервы. Кузя нервно потер сухие руки:

– Начнем торжественный ужин. Позвольте бокал шампанского, то бишь кипятку. Ника, посторонись, не то ошпарю, и человечество лишится великого художника.

– Товарищ лейтенант, – спохватился Иванов, – поешьте с нами, чаек вскипел.

Бельский молчал, слепив ресницы.

– Спит.

– Будить надо – сколько времени горячего не видели.

– Не сплю, – сказал Бельский. Повисло неловкое молчание, нарушенное самим лейтенантом. – Задумался немного… Карту новую дали…

– И что ж из этого? – осторожно спросил Иванов.

– Так… ничего. В Московской области мы еще…

В землянку вошел высокий, плечистый боец в новенькой, отлично сшитой шинели. Щурясь на карбидный фонарик, он быстро огляделся, подскочил к Быкову.

– Товарищ старший лейтенант! Восемнадцать красноармейцев прибыло в ваше распоряжение.

– Добре. Сейчас разобьем по взводам.

Быков поднялся для отдачи соответствующего распоряжения. Высокий боец щелкнул каблуками хромовых сапог:

– Товарищ командир, небольшая просьба.

– Слушаю.

– Прошу поручать мне самые трудные задания.

Быков удивленно поднял брови, морща лоб.

– Ваша фамилия?

– Сержант Панов.

– Ребята, да ведь это Вовка! – пискнул не своим голосом Копалкин.

– Он самый.

– Вовка, здорово!

Одноклассники, радостные, возбужденные, окружили Панова, хлопали его по плечу, Кузя от избытка чувств даже обнял его.

– Откуда ты взялся, кость тебе в горло?

– Ну чего пристали к человеку? – вмешался Иванов, – Устал небось. Садись, сынок, сейчас чаек спроворим.

К Быкову, который с интересом наблюдал происходящее, подошел Бобров:

– Товарищ командир, это наш одноклассник. Вовка… Панов, то есть, и мы все очень просим, чтобы его зачислили в наш взвод. Правильно я говорю, ребята?

– Точно.

– Конечно, – безапелляционно заметил Захаров, – само собой разумеется.

Панов метнул на него благодарный взгляд.

– Ника, ты что, онемел? – Бобров повернулся к Нике.

Черных меланхолически ковырял пол штыком.

– Я не против…

– Значит, будете воевать вместе, всем классом?

– Если ребята так хотят, – подобрался Панов, – и если вы разрешаете…

Когда командир роты ушел, ребята обступили Вовку. Но он первым делом подошел к Захарову:

– Не сердись на меня, Леонид… помнишь… за драку.

– Чего там, – отмахнулся досадливо Захаров, – теперь не до личных счетов.

– Не сердишься, спасибо… О, у вас и чаишко есть! Сейчас погоняем, сейчас мы его в кружечку нальем.

Панов открыл кожаную полевую сумку, достал складной стаканчик, сбросил шинель.

– Ты прямо как командир, – залюбовались им ребята: – гимнастерочка шерстяная, сапоги, ремень комсоставский.

– Э, чего там, пустяки. А ремень под шинелью ношу – боюсь отберут.

Панов ловко открыл консервы, взял протянутую Ивановым краюху:

– Благодарю.

Панов прихлебывал чай, шумно втягивая воздух.

– Горячий… Да, между прочим, этот птенец Курганов в наряде, что ли?

Ребята нахмурились, Иванов тяжело вздохнул.

– Почему вы молчите? На губе, что ли, сидит?

– На губе у нас пока никто не сидел, – злобно отрезал Ника, – так что тебе предоставляется полная возможность отдохнуть там, хотя ты и сержант.

Панов перестал есть, отставил стаканчик.

– Где… Андрюшка? – глухо спросил он, и светлые глаза забегали тревожно, оглядывая каждого.

– Кажется, погиб твой друг, – подчеркнув слово «твой», отчеканил Ника. – Впрочем, точно не известно.

И Ника рассказал все, что знал.

Панов, потемнев, угрюмо ковырял мозоль на ладони.

– Говоришь, немецкий офицер в лес повел и выстрел был слышен?

– Да. Но, может, он бежал.

– Он же раненый, – заметил Копалкин.

– Где ж ему убежать? – горестно произнес Панов и поник головой. – Он слабенький…

Добровольцы молчали. Копалкин всхлипнул и, застыдившись, усиленно засморкался. Валька Бобров сказал:

– На комсомольский учет у меня станешь… Как там наша Ильинка? Стой, впрочем, ты же… Ты как сюда… Ты же эвакуировался. Как нас разыскал?

– Как видишь, я не в Ташкенте, а здесь. Остальное неважно.

– Так как там, дома?

– Спать я хочу… Куда прилечь разрешите?

Вовка лег на нары, закрыл глаза. Перед ним встало минувшее.

Суматоха, толчея, неразбериха на Казанском вокзале: толпы эвакуированных, занимающих вагоны. Теснота, ругань, слезы. Поезд двигался медленно, подолгу простаивал на полустанках. Жара усиливалась с каждым часом, становилась пыткой. Даже ночь не приносила облегчения. Одежда прилипала к телу, становилась мокрой, скользкой. Ночами Панов выходил в тамбур, закуривал, подставляя голую грудь теплому ветру, вглядывался в темноту, рассматривал крупяные звезды.

На восьмые сутки поезд прибыл на станцию Арысь. Панов вышел на станцию: два-три домика вплотную прижались к полотну, теснимые со всех сторон желто-бурым океаном песков. Ни деревца, ни листочка. Пассажиры угрюмо смотрели в бескрайную, выжженную степь, разглядывали худого голенастого верблюда с облезлой шеей и глянцевитыми плешинами на вздувшихся боках. Верблюд жевал, презрительно кося на людей мутное яблоко глаза.

– Колючки жрет, – заметил пожилой бородач в суконном картузе. – Вот это скотина!

– Доехали до краю земли, жарынь, воды нет, мертвая пустыня.

– Зачем так говоришь! – вмешался бронзоволицый жидкоусый железнодорожник в промасленной спецовке. – Здесь знаешь, какие колхозы есть? Миллионеры. Фрукты, баранина, хлопок – якши. А хочешь купаться, скидай шурум-бурум – и в арык. – Оскалив сахарные зубы, он указал на микроскопический ручеек.

Последняя ночь до Чимкента показалась Панову бесконечной. На третьей багажной полке в полночь раздался хрип. Панов приподнялся на локте. Прямо в лицо ему хлынул алый поток. Умер бородатый старик, тот самый, что с удивлением рассматривал верблюдов. Уже на перроне Панов видел, как снимали с поезда старушку, сердечницу, – она успела закоченеть, рука не держалась на носилках, чертила по песку ломаные линии.

Панов поступил на завод, сдал документы в вечернюю школу. В первые дни он успокоился, решив, что обрел то, что искал, но потом начались душевные муки. Парня точила тоска. Она подстерегала его повсюду – на заводе только и говорили о фронте, рабочие завидовали бойцам, и каждый день директор в обеденный перерыв убеждал молодежь не осаждать военкоматы, а работать на оборону в тылу.

– Эх, сейчас бы на фронт! – мечтательно говорил то один, то другой.

И Панову казалось, что рабочие как-то странно поглядывают на него.

Разнесся слух, что у Панова плохое зрение, и начальник цеха, седой, широкоскулый казах, заботливо сказал ему:

– Слушай, болят глаза, да? К врачу ступай, очки надо. Иди сейчас, я разрешаю.

Панов покраснел и пошел к врачу. Долго топтался у двери кабинета и сдавленным голосом жаловался на резь от пыли.

Молоденькая женщина в халате попросила его:

– Вы подождите, товарищ, сейчас раненых из госпиталя на консультацию привезли. Извините, пожалуйста.

Панов присел на табурет. В кабинет вошли раненые – забинтованные, заросшие, одного вели под руки, следом шел на костылях командир с изуродованным лицом и черной повязкой на глазу.

– Спичек нет, братишка? – обратился одноглазый.

Панов торопливо протянул коробок, но врач предупредил его:

– Здесь курить не полагается.

– Виноват, товарищ доктор, это я от волнения. Только что сводку передавали: Киев сдали.

– Что вы говорите? – всплеснула руками женщина, – Боже мой! Папу, наверно, расстреляют и Женечку тоже!

– Откуда родом-то?

– Киевлянка.

Женщина заплакала, раненые завздыхали, одноглазый осторожно обнял ее:

– Ничего. Мы еще вернемся.

Врач платочком вытерла слезы и неожиданно попросила:

– Дайте папироску – все равно нехорошо.

Панов ушел, оглушенный увиденным. Он долго ходил по тенистому парку. Жить любой ценой, во что бы то ни стало!

Жить – вот к чему он стремился до сих пор. Страх за жизнь, за самое дорогое, что есть у человека, заставил его не идти с одноклассниками, толкнул на эвакуацию. «Отсижусь, поработаю, а там и разобьют наши врага. Кончится война», – так думал он раньше, в Ильинском. Но здесь оставаться дольше было мукой…

Дома ждало новое испытание. Хозяйка – Панов снимал крохотную комнатушку у вокзала – отворила дверь заплаканная. На немой вопрос жильца бросила на стол белый бумажный квадратик. Замирая от жалости, Панов схватил листок:

«В боях за Советскую родину ваш муж… погиб смертью храбрых…»

Он уронил уведомление, опустил гудящую голову на сильные, мускулистые руки.

Дни текли в томительном ожидании. Панов перешел жить в общежитие и сразу после работы валился на жесткий, набитый отходами хлопчатника матрац. Сна не было, снова и снова вспоминалось прошедшее. Даже предложение самой красивой девушки цеха Гали провести вечер вдвоем не улучшило его настроения.

В субботу утром он спешил на работу и по дороге на улице случайно толкнул незнакомого командира.

– Простите, пожалуйста!

– Ничего, – поморщился тот, потирая висевшую на перевязи руку, – бывает!

Лейтенант, молоденький, чистенький, перекрещенный коричневыми ремнями снаряжения, обнажил великолепные зубы:

– На завод, приятель?

Панов кивнул и неожиданно для себя спросил:

– Скажите, вы кончали военную школу?

– Училище кончил. Точно. А вам зачем?

– А где это училище находится?

Лейтенант лукаво подмигнул:

– На территории Советского Союза. Поступить хочешь? Советую в артиллерийское. Будешь «богом войны»!

– Да где ж оно есть?

– Узнаешь в военкомате Ну, бывай здрав, не кашляй!

Лейтенант, откозыряв, четко повернулся, зашагал по тротуару, цокая подковками сапог. Панов проводил его взглядом, ощущая острейшую зависть к этому юноше. Встреча оказалась решающей. Панов уволился с завода. Возвратился в Москву и, не заезжая домой – ему не хотелось попадаться на глаза землякам, – проехал в военкомат. Там с большим трудом ему удалось навести справки об одноклассниках, узнать номер дивизии. В тот же день он записался добровольцем. Месяц его продержали в запасном полку, затем, присвоив звание сержанта – расторопный, смышленый, прекрасный спортсмен, Панов обратил на себя внимание командира полка, – направили в маршевую роту для пополнения.

Панов очень обрадовался, когда ему удалось разыскать одноклассников. Но прошло несколько дней, рота втянулась в бои, и Панов жестоко раскаялся в содеянном: страх, липкий, животный страх, терзал его, сковывал движения, леденил кровь, задерживая дыхание. Но он умел владеть собой и внешне оставался спокойным.

Глава шестнадцатая

Охота

Наступила зима. Суровая зима сорок первого года. Земля промерзла больше чем на метр. Отрывать окопы, траншеи, котлованы для землянок и блиндажей было очень трудно.

Маленькие саперные лопатки, пружиня, отскакивали от земли, вырывались из рук, но дело свое делали. Тяжелые ломы, с силой ударяясь о поверхность, дробили ледяную корку, выворачивали смерзшиеся комья.

Стрелковая ополченская дивизия, отдохнувшая во втором эшелоне, была выдвинута на позиции и спешно занимала оборону.

Рота Быкова окапывалась на высоком берегу реки. В эти дни грязно-серые облака затянули небо хмурой пеленой, и авиация противника, так надоевшая уже за время войны, не появлялась.

Быков, широкий и длиннорукий, шел по участку обороны и неторопливо давал указания командирам взводов и отделений. На участке Бельского он остановился.

Красноармейцы поговаривали, что командир роты неравнодушен к первому взводу и под всякими предлогами задерживается у «бельчат», как называли в шутку бойцов первого взвода Если бы Быкова кто-либо открыто упрекнул в этом, он возмутился бы, хотя в душе и понимал, что упрек имеет под собой почву. Быкова тянуло к бойцам первого взвода, но именно к бойцам, – самого Бельского командир роты недолюбливал.

«Фасон давит, – думал Быков, – парень с гонором. Одно слово – „поручик“». Но в бою этот «поручик» зарекомендовал себя совсем неплохо: хладнокровно ходил в атаку, не терял управления, не боялся вражеской артиллерии и во время артналета никогда не бросался на землю.

– Ты что, заговоренный? – удивился Быков. – Почему не укрываешься?

Бельский смущался.

– Я командир, мне не положено!

– Ах ты, герой! А я разве не командир?

– А вы тоже, товарищ старший лейтенант, снарядам не кланяетесь!

– Ну, мне можно!

– Конечно, – соглашался Бельский и, обращая все в шутку, добавлял: – что положено орлу, то не положено ослу.

Оба смеялись, и Быков видел своими острыми крестьянскими глазами, что в командире взвода сидит такой же упрямый чертенок, как и в нем самом.

«Пожалуй, это роднит нас», – подумал как-то Быков, но отношения к лейтенанту не изменил.

На участке Бельского работа шла полным ходом. Отделения поспешно окапывались, стремясь поглубже уйти в землю. Бойцы, поругивая звеневшую от мороза землю, размеренно наклонялись, вонзая лопаты в мерзлый грунт. Жилистый, сухощавый Каневский в расстегнутом ватнике, не замечая Быкова, отрывисто говорил, показывая на сломанные лопаты:

– Производство! Я бы им за такое производство прописал лекарство. Не лопаты, а недоразумение!

– А что, гнутся? – спросил Быков.