Текст книги "Опаленная юность"

Автор книги: Юрий Ильинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Артподготовка кончилась.

«Тишина, – подумал Борис. – Фриц идет в атаку».

К вечеру все уцелевшее от разрушений горело, подожженное зажигательными пулями. В дыму и пламени стояла насмерть рота Курганова. Второй и третьей рот уже не существовало, через их позиции прошли фашистские танки. Грубоватый Савченко погиб в первую минуту боя – пуля попала в гранату, висевшую у него на поясе, и Савченко разорвало в куски. Командир третьей роты Зорин с горсточкой красноармейцев залег у станкового пулемета и огнем прижимал фашистов к земле. Несколько раз поднималась волна серозеленых шинелей и касок, но всякий раз она откатывалась назад, оставляя десятки неподвижных тел.

Совсем мальчик, с тонкой детской шеей и темным пушком на губе, Зорин преобразился. Он ничего не слышал, оглушенный близко упавшей миной, две пули пробили ему бедро, но у него не было времени перевязать раны, и он, поправляя очки, продолжал стрелять и стрелять.

Когда кончились патроны, он сказал бойцу:

– Будьте любезны, смените ленту!

В этот момент пулеметчику пробило осколком голову. Зорин вздохнул и, сосредоточенно наморщив лоб, начал вставлять ленту. Он только на секунду высунулся из-за щитка, но этого было достаточно – фашистский снайпер торопливо нажал спуск, и остроголовая пуля попала прямо в блеснувшее под скупым лучом зимнего солнца стеклышко очков в пластмассовой оправе.

Через час рота Курганова дралась в полном окружении.

Инженер-майор Боровой получил приказ заминировать нейтральную полосу между своей и фашистской обороной. На небольшом «техническом совещании» было уточнено, что работать придется целую ночь.

Едва стемнело, саперы вышли на задание и под прикрытием белых маскировочных халатов поползли в сторону вражеской обороны. Вместе с минерами полз и командир полковой разведки лейтенант Сорокин.

Если бы люди, видевшие Сорокина в московском госпитале, взглянули на него теперь, то, конечно, не узнали бы в этом одетом в телогрейку и ватные брюки парне с потемневшим и измученным лицом, с тяжелыми противотанковыми гранатами у пояса томного, изнеженного Мишеля. От прошлого остались, пожалуй, только одни бачки, да и те доморощенный парикмахер подстриг вкривь и вкось.

Лейтенант сильно уставал. Ему приходилось постоянно ходить в разведку. Он не спал несколько суток.

За последние два дня Сорокин вымотался, как лошадь, совершившая непосильный пробег. Он исхудал, почернел, засыпал на ходу. Но он сам пожелал идти с саперами. Умылся, натер лицо снегом и попросился на задание. Обманутый его бодрым голосом, командир дал разрешение, и, как ни измучен был Сорокин, как ни болело и ныло все его тело, теперь он испытывал глубокое душевное успокоение. Метания кончились. Сорокин нашел свою борозду и был этому несказанно рад. Он словно искупал свою вину, наказывая себя за прошлое, за то, что жил чужими, нечистыми мыслями.

Саперы заминировали танкоопасные направления, натыкали множество противопехотных мин и поползли к мосту через шоссе, где нужно было заложить большой заряд взрывчатки. Еще засветло, тыча обкрученным пальцем в красный жучок моста на потрепанной двухверстке, Сорокин сказал Горовому:

– Мои ребята насчитали более двухсот танков. Даже если половину приврали, и то мост надо хорошенько заминировать. Пожалуй, фриц пойдет в атаку через мост.

– Сделаем! – согласился Горовой. – Заложим несколько ящиков взрывчатки и, когда пойдут, рванем вместе с танками.

Горовой и Сорокин вместе с двумя саперами заминировали мост. Едва они успели окончить работу, как над полем взлетели осветительные ракеты и противник открыл ожесточенный огонь.

– Заметили! – крикнул Горовой, бросаясь под мост. Следом скатились остальные.

– Заметили, – прохрипел Сорокин, – теперь держись!

– Товарищ майор! – Сапер тронул Горового за плечо. – Азанчеева убило.

На снегу ничком лежал боец. Горовой хотел что-то сказать, но начался артналет, и все потонуло в грохоте разрывов.

Обстрел продолжался минут сорок и кончился, когда рассвело. Тотчас же в бледном небе заныли юркие фашистские истребители, а по дороге к мосту, тяжело шлепая и утробно рыча, двинулись танки.

– Идут! – крикнул Горовой.

Лейтенант Сорокин и боец-минер побелели: навстречу, грохоча и лязгая гусеницами, неслась смерть.

Сорокин дрожащими руками свернул самокрутку, зажег спичку.

– Оставьте на затяжечку, товарищ лейтенант, – сказал боец. – По последнему разку…

Сорокин кивнул головой и положил мокрую от пота ладонь на рукоятку подрывной машинки.

– Погоди! – остановил его Горовой.

Он тщательно осмотрел подрывной механизм.

– Порядок. Рванет как надо!

Горовой тоже положил руку на машинку, чуть подвинул теплую ладонь лейтенанта.

– Разрешите, и я! – сказал боец. – Вместе будем, всем колхозом.

– Клади! – лихорадочно затягиваясь, бросил Сорокин.

Он как-то сразу похудел, нос заострился, глаза болезненно блестели и неотрывно смотрели туда, откуда неслась грохочущая черная лавина.

– Ну, прощевайте, хлопчики, – спокойно сказал Горовой, – отходил я свои сорок лет.

– А я – двадцать семь, – прохрипел боец.

– А я – двадцать один, – скрипнул зубами Сорокин. – Готовьсь!

Красноармеец выплюнул окурок, обнял обоих командиров и, обдавая их горьковатым махорочным перегаром, поцеловал в шершавые, заросшие щеки. Над головами по бетонному настилу загрохотали танки.

Сорокин сжал рукоять. В эту неуловимую долю секунды перед ним пронеслось видение прекрасного, озаренного летним солнцем города. Сорокин улыбнулся и что было силы, словно надеясь, что его услышат там, в розовом городе, крикнул:

– Прощай, Москва!

Он с силой крутнул рукоятку подрывной машины, и мощный взрыв потряс окрестности.

Марфино горело. Тысячи снарядов и бомб, обрушенных фашистами на село, разрушили все дома и даже печные трубы, которые зачастую оставались целыми и выглядели надгробными памятниками на безмолвных пепелищах. Пожары вызывали движение воздуха настолько сильное, что по улицам летели огромные куски клокочущего огня. Сверху село казалось вулканом, изрыгающим буро-красную лаву. Густая жирная копоть грозовой тучей повисла над селом, временами в нее взлетали клоки огня, напоминающие шаровые молнии.

Горело все: дома, погреба, сараи. Заборы превращались в огненные решетки. Пылали скотные дворы, отчаянно мычали коровы, визжали свиньи, погибающие в огне. Горели телеграфные столбы, провода, колодезные срубы. Легкие скворечни на тонких шестах напоминали погребальные факелы. Горело и то, что, сообразуясь с обыденными представлениями людей, не подлежало сгоранию: гвозди, топоры, лопаты. Металл плавился, и по каждому металлическому предмету пробегал синеватый огонек. Горела земля, залитая термитом, горела вода, покрытая пленкой огнеметной жидкости. Все живое в панике металось из конца в конец по деревне и гибло в огне. Столетние вороны, взлетев, загорались в воздухе и падали золотыми метеорами. Пулями летели стайки воробьев и загорались, посверкивая маленькими звездочками в траурной пелене дыма. Сотни кошек, обезумев, пластались над горящей землей, ища укрытия. И только собаки, верные спутники людей, ни на шаг не отходили от жилищ и гибли вместе с ними.

Командир германской дивизии наблюдал в бинокль за результатами артналета и бомбардировки. Его хищное лицо было спокойным и бесстрастным.

– Разрешите начинать атаку? – почтительно осведомился полковник, начальник штаба.

Генерал пренебрежительно улыбнулся:

– Атаковать сей бастион? Что ж. Атакуйте эту мертвую пустыню, пусть солдаты разомнутся. Да велите им не испачкать мундиров: предстоит рождественский парад в Москве.

Глава девятнадцатая

«Драться!»

Рота Курганова отбивала атаку за атакой. Красноармейцы держались из последних сил. Почти все они были ранены. У разрушенной церкви рядами лежали убитые: их было гораздо больше, чем живых. Время от времени снаряд или мина попадали в груду трупов и мертвые вздрагивали, как живые. Пули, осколки снарядов, мин и гранат рвали на куски живых и мертвых.

К вечеру гитлеровцы отошли на исходные позиции и дали возможность Курганову оценить обстановку. Пользуясь сгустившейся темнотой и минутным затишьем, Борис осторожно обошел оборону. В живых осталось человек пятнадцать. На левом фланге слышался шепот. Борис присмотрелся – у ручного пулемета сгрудились бойцы. Подошел Иванов и вместо положенного по уставу приветствия молча пожал руку.

– Спасибо, Борис Иванович! Правильно нами руководствовали.

Борис махнул рукой, а Бельский, видевший эти не предусмотренные уставом действия, вздохнул и отвернулся.

Курганов осмотрелся. У пулемета лежал Тютин и что-то жевал. Его напарник Каневский набивал диски. Патрон перекосило. Каневский что-то бормотал про себя, очевидно, ругался. Тут же в траншее были Родин, Бобров и кто-то маленький, с забинтованной головой. Только подойдя вплотную, Борис узнал Игоря Копалкина.

– Что с тобой, Игорек?

– Так… – замялся Копалкин. – Ничего особенного.

– Пуля пробила щеку, – доложил Иванов, – и осколком сорвало кожу со лба.

– Так ложись скорее…

– Спасибо, товарищ командир, – вежливо ответил Копалкин, но с места не сдвинулся.

Курганов пошел дальше, а Иванов, раздав бойцам по сухарю, сказал:

– Ну вот, ребятки, дело какое: патронов у нас маловато, прямо ерунда с патронами. Надо приготовиться к рукопашной… – Он мялся, чувствовалось, что у него на языке вертится невысказанное. – Вот, ребятки… отступать – ни боже мой, лучше…

– Слушай, батя, – Бобров взял его за плечи, – ты зачем все это нам поешь? Агитируешь?

– Это ни к чему, – произнес Родин, – мы комсомольцы и всё понимаем. Можешь, батя, не беспокоиться.

Иванов смутился и хмыкнул в усы одобрительно:

– Это я так, для порядка. Знаю, что не подведете!

Борис Курганов, проходя по траншее, наткнулся на брата.

Андрей стоял, прислонившись спиной к брустверу, и смотрел вдаль.

– Ты что, не за немцем смотришь? – пошутил Борис. – Подползут и украдут тебя, герой!

– Я смотрю на Москву.

– Цел?

– Тебя не касается!

– Понятно. Сердишься? Дело твое.

Андрей промолчал, провожая брата взглядом.

«Злопамятный, чертенок! – подумал Борис. – Характер!»

В центре обороны, у развалин колокольни, его окрикнули.

– Что за черт! Ничего не видно!

– Это я!

– А, Кузя. Ишь, замаскировался…

– Тут у нас снайперская позиция оборудована, – послышался торопливый голос Чурикова.

Кто-то ухватил Бориса за руку и потащил в подвал.

– Да у вас здесь целый дот! Неплохо устроились!

– Это все Кузя…

– Не ври! Сам ведь обнаружил подвальчик. Небось подумал, что здесь батюшка мед и сало держит, а?

– Ты брось! – обиделся Чуриков. – Ты старое вспоминать не моги! Смертный бой ведем с фашистом, а я, хоть и был раньше торбохватом и домушником, теперь ша! На всю жизнь.

«А велика ли она, твоя жизнь?» – подумал Курганов и двинулся дальше.

У позиции артиллеристов его едва не застрелил полусонный часовой. Борис вяло сделал ему замечание и подошел к спящему лейтенанту:

– Как дела, Хаштария?

Ответил часовой;

– Он спит, третьи сутки на ногах. Ложитесь и вы, товарищ командир!

Только после этих слов Борис почувствовал страшную усталость.

Окунаясь в сон, Борис услышал, как рядом монотонно, словно заведенный, стонал человек: «Умм, умм, умм…»

Спать долго не пришлось. Бориса разбудил грохот начавшегося сражения.

– Вставать! Фриц лезет на штурм! – заорал во все горло Хаштария. – Батарея, к бою!

Артиллеристы бросились к пушке, и единственное орудие открыло огонь.

Курганов побежал к своим бойцам, пригибаясь под ливнем пуль.

В полночь все защитники Марфина, воспользовавшись затишьем, укрылись в глубоком полуразрушенном подвале. Слабый свет, проникавший сквозь разбитый потолок, выхватывал из мрака грязные, обросшие, изможденные лица бойцов. Красноармейцы не спали, ожидая очередной атаки. По подвалу животрепещущей искоркой пробегал разговор. Каневский рассказывал, как жилось в то далекое время, которое называли на фронте «тогда». Тогда не гремели орудия, не рушились небеса от грохота бомб, тогда не надо было умирать.

– Вот придем с войны, – проговорил Родин, – великолепная жизнь будет. Работать станем, учиться.

– И у каждого своя постель будет, – откликнулся Копалкин. – Одеяло, простыня… Вот здорово!

– Не ценили мы простых домашних вещей, – заметил Андрей. – Простая кровать, шкафчик, тумбочка, шкафчик для книг. А радио? Как хотелось бы сейчас послушать!

– Р-разговорчики! – хриплым басом прогудел Кузя. – Ах, кроватки, одеяльца, простыночки буржуазные предрассудки! Я, когда домой вернусь, только в окопе спать стану, а всю семью буду по тревоге поднимать… Как положено!

Бельский улыбнулся: мальчишки, ну что с них взять?

Политрук Светильников, добродушный, молчаливый, медлительный великан с копной льняных волос, сказал:

– Да, кончим войну – хорошо будет. Разрушенное восстановим, станем сильнее. А самое главное – мы сможем честно и открыто в глаза людям смотреть…

Светильников говорил, его слушали молча. Ника Черных отошел в сторонку и быстро рисовал, поглядывая на политрука. Андрей подошел сзади, присмотрелся: большелобый, голубоглазый Светильников получился очень похожим. Вокруг него грудились бойцы, но Ника не придал их лицам определенных черт, и Андрей никого не узнал.

– Ты думаешь, получится? – поддел Андрей дружка и тут же пожалел: – Шучу, шучу. Не сердись.

– А я и не сержусь, сеньор. Вот кончим войну – в Строгановское училище подамся. Подучимся, браток, авось и художниками станем.

Светильников замолчал. Андрей подошел ближе и, смущаясь, негромко проговорил:

– Товарищ политрук, у нас к вам просьба.

– Говори, солдат.

Подошли Бобров, Родин и Захаров. Кузя внимательно, просяще заглядывал в глаза Светильникову.

– Ну что, комсомолия? С каким делом пожаловали?

– Говори, чертяка, – толкнул Андрея Бобров, – чего жуешь резину?

– Мы просим принять нас в партию.

Бельский мучительно покраснел. «И почему я до сих пор в беспартийных хожу?» – удивленно думал он про себя.

– А сколько вам лет, друзья?

– Семнадцать, мы все одногодки, из одного класса.

– А мне восемнадцать, – с чувством собственного превосходства гордо произнес Родин, – я второгодник! Восемнадцати лет принимают?

– Хорошие вы мои пацанки, – горячо заговорил Светильников. – К сожалению, по уставу вам рановато, но я считаю – вы вполне достойны быть коммунистами.

Раздался оглушительный взрыв. Подвал пронизал снаряд. Всех разметало волной. Когда оглушенные красноармейцы, отряхиваясь, поднялись с земли, политрук Светильников уже не дышал. Большой осколок рассек ему лоб, на светлых волнистых волосах появилась кровь.

– По местам, – крикнул Борис Курганов, – атака!

– Комсомольцы, за мной! – приказал Бобров.

Красноармейцы выбегали из подвала…

Рота Курганова продолжала упорно сопротивляться. Борис Курганов, дважды раненный, в шею и руку, осколками, остался в строю и продолжал командовать. Много раз приходилось отбивать атаки противника и сходиться с ним врукопашную. Во время коротких передышек бойцы набивали патронами автоматные диски, вставляли запалы в гранаты. Когда начинался обстрел, уцелевшие укрывались в подвалы, обнаруженные под развалинами церкви.

Бойцы сидели молча, пережидая очередной обстрел. Он продолжался недолго, и, едва настала тишина, поднялся Захаров.

– Ты куда, Ленька?

– Пойду подежурю: как бы фрицы не подобрались.

– Та на посту вже Мурин стоить, – сказал Марченко.

– Помогу ему – его вчера волной здорово стукнуло.

Захаров прошел по траншее на левый фланг, к груде кирпичей, под которой маскировались снайперы.

– Ты здесь, Кузя?

– Нет, это я, Захарчук. Напарника малость оглушило, отлеживается.

– Ну, как у вас?

– Нормально. Патронов бы побольше…

Мурин очень обрадовался приходу товарища. Он неважно себя чувствовал, болела и кружилась голова, несколько раз его тошнило.

– Как после хорошей выпивки, – слабо улыбаясь, пожаловался он, – трещит буйная головушка…

– Надо было не всю пить, что подносили, – пошутил Захаров.

– В следующий раз учту, – отозвался Мурин и лег на снег. – Малость отлежусь – и до дому, до хаты.

Послышался тонкий, сверлящий звук. Упавшая невдалеке мина обдала красноармейцев фонтаном земли. Протирая запорошенные глаза, Захаров отошел от лежащего на снегу товарища и стал внимательно всматриваться в темноту…

Ночью их взяли немцы. Мурина оглушили окованным прикладом, а когда он попытался встать, плоский штык пробил ему спину. Второго часового гитлеровцы решили захватить живьем. Пятеро здоровенных солдат набросились на Захарова, выбили у него из рук винтовку и попытались связать, заткнув рот кляпом. Ленька отчаянно сопротивлялся. Живой комок с рычанием перекатывался по снегу, и снег постепенно краснел. Захаров понимал, что настали последние минуты жизни, но у него не было страха, он опасался только того, что немцы, сняв часовых, проберутся к траншее и перебьют его товарищей. Крикнуть Захаров не мог: здоровенный гитлеровец сжимал его шею словно клещами. Улучив момент, Леня выхватил у фашиста тесак и ударил душившего его гитлеровца. В тот же момент тесак вырвали у него из рук. Гитлеровцы, разъяренные борьбой, потеряли надежду взять красноармейца живьем. Они били, пинали, кололи его кинжалами, били кулаками, гранатами без запалов, подкованными сапогами. Но красноармеец не сдавался. Улучив минуту, он расшвырял фашистов и крикнул:

– Ребята, сюда!

В тот же момент старший гитлеровец выстрелил в него из парабеллума…

– За мной! – крикнул Борис Курганов и выбежал из подвала.

Бойцы отогнали немцев, подбежали к часовым. Они лежали неподвижно.

Начавшийся артналет заставил всех укрыться в подвалах. Борис Курганов приказал встать на пост Боброву и Родину, но Андрей попросил разрешить дежурить ему.

– Я виноват перед Ленькой, – сказал Андрей. – Разрешите, я его подменю, товарищ командир!

– Становись! – проговорил Борис.

– Разрешите, и я с ним? – попросил Черных.

– Давай, дружок закадычный!

– Вот и нет с нами Леньки! – задумчиво покачал головой Бобров. – Хороший был товарищ, скромный, тихий…

– Да, безответный паренек, – согласился Копалкин.

– Ребята! – вдруг сказал Родин. – А почему это мы хорошее в людях подмечаем тогда, когда их с нами больше нет?

– Верно! – удивленно проговорил Бобров. – Почему, батя, а?

– Все зависит от людей, от самих людей. Не ценили вы Леньку, сами себя и ругайте.

Бобров хотел возразить, но оглушительный грохот и волна от разрыва снаряда разбросала бойцов по подвалу.

Штурм продолжался.

Когда поутихло, Курганов негромко сказал Иванову:

– Похоронить надо часовых, покуда время есть.

– А нас кто похоронит? – еще тише отозвался Иванов. – Некому. А в общем, не все ли равно, где лежать!

– Мы не умрем, – задумчиво ответил Курганов.

Красноармейцы столпились у окопа. На краю, запрокинув к черному небу голову, лежал Мурин, рядом – Захаров. Казалось, он вот-вот встанет, заговорит.

Бельский взял документы убитых, отдал их Борису Курганову, быстро опустился на колени и поцеловал своих бойцов. Страшно покраснев, смущенный собственным поступком, он отошел в сторону.

– Клади! – негромко приказал Курганов. – Зарывай!

Комья промерзшей земли тяжело падали на дно окопа, глухо ударяя по одеревеневшим телам.

Когда могилу зарыли, Черных поставил у изголовья солдатскую зеленую каску, на которой штыком была нацарапана коротенькая надпись.

Бойцы вздыхали, шептались. Внезапно маленький Копалкин страшно выругался, вытащил из мешка заветную книжку и, размахнувшись, изо всех сил швырнул ее в темноту.

– На что ж так-то? – нерешительно сказал Бельский. – То таскал везде с собой, то…

– Это он детство свое забросил, – тихо ответил Иванов.

А Копалкин, тихий, робкий, незаметный Копалкин, наивный и слабый «цыпленок», как его называли в школе, разразился бранью:

– К черту! К дьяволу путешествия! Тут наши ребята гибнут!.. Бить надо эту сволочь, бить, бить, бить! Будь они прокляты!

Копалкин схватил винтовку и, бросившись к брустверу, стал выпускать в темноту пулю за пулей. Он стрелял и стрелял, выкрикивая отчаянные ругательства до тех пор, пока разъяренные фашисты не открыли ответный огонь. Грохот стрельбы повис над землей.

В короткие считанные минуты затишья Борис Курганов вспоминал. Перед глазами проходили улыбающиеся лица друзей. С болью думал он о родных. Он жалел, что не смог поговорить в госпитале с Ириной, и, хотя он прекрасно понимал, что за разговором, по всей вероятности, последовало бы примирение, не гнал от себя эту мысль.

Внезапно ему показалось, что он потерял фотографию. Испугавшись, он расстегнул карман гимнастерки, достал пачку документов, постепенно перебрал их, отделив фотоснимок, вздохнул с облегчением.

Долго смотрел Борис на карточку. Кто мог сравниться с Ириной? Были у него мимолетные увлечения, но разве те, чьи пути перекрещивались с его дорогой, могли заменить ее, единственную, любимую!

А та девочка из Ильинки, Андрюшкина приятельница, милое и наивное существо! Нет и нет!

Борис провел бурым, отмороженным пальцем по тонким полудужьям Ирининых бровей и неожиданно для самого себя прижал фотографию к потрескавшимся кровоточащим губам. К сердцу хлынуло такое тепло, стало так хорошо, что Борис закрыл глаза.

Послышавшийся невдалеке шорох – прошел сменившийся с поста часовой – заставил Курганова вздрогнуть. Оторвав фотографию от лица, он завертел головой и, покраснев, подумал, что кто-нибудь стал свидетелем его минутной слабости.

Он спрятал снимок в карман, сделав вид, что просматривает документы. Пожалуй, их и в самом деле стоило просмотреть. Борис порвал в мелкие клочья несколько писем, раскрыл офицерское удостоверение личности. Черт возьми, каким молодым он был когда-то! Новенькая форма, новенькая фуражка со звездой – солнце играет на новеньком козырьке. Борис вспомнил, что снимался во Львове месяца за три до начала войны. В сердцах он захлопнул удостоверение.

Партбилет. Маленькая красная книжечка. Здесь фотокарточка поменьше, без фуражки, да и лицо серьезнее, решительнее. Синие штемпельные отметки об уплате членских взносов. Борис отчетливо помнил – штемпелек хранился у парторга в маленьком мешочке с резинкой. Ребята-малыши в таких мешочках чернильницы носят.

Последнюю подпись парторг поставил в мае. Потом фамилии парторгов менялись одна за другой.

Долго держал он в руках партбилет, задумчиво покачивая головой.

«Какой большой номер! Много цифр. Это хорошо. Нас много».

Борис почувствовал прилив сил и встал.

К черту слюнтяйство! Нужно действовать! Нужно драться. Нужно выполнять приказ.

Глава двадцатая

Приговор

Оборону строили ночью. Фашисты перегруппировались, отдыхали, непрерывно освещали местность ракетами. Белесые огоньки плавали над полем, вырывая из тьмы груды обгоревших развалин – все, что осталось от уничтоженного села.

Но развалины не были мертвы. Здесь билась жизнь. Слышалась русская речь. Над ними плавал голубоватый дымок самокруток. Рота спешно возводила укрепления. На отшибе, возле заглохшего пруда, стоял господский дом. Он рухнул еще в первый день схватки. Бойцы взвода лейтенанта Бельского обнаружили громадные каменные подвалы и теперь торопились превратить их в неприступные бастионы.

Красноармейцы работали – ворочали балки, складывали кирпичные стены, оставляя узкие прорези бойниц.

Андрей Курганов работал вместе со всеми. Любая физическая работа радовала его, он улыбался, веселел. Временами ему казалось, что он на школьном воскреснике: рядом размеренно махал ломом Панов, тяжело переводил дыхание Черных.

– Круто приходится, художник? – спрашивал Панов. – Помочь?

– Обойдусь, – односложно отвечал Ника.

До сих пор он относился к Панову с плохо скрытой злобой, с презрением. Военные тяготы не заставили его пересмотреть свое отношение к Панову, и, хотя Ника продолжал считать Андрея лучшим другом, никакие просьбы Курганова, который к тому времени очень сдружился с Вовкой, не помогли сменить гнев на милость.

Ника сильно похудел, его длинные, прямые вихры выбивались из-под ушанки, и, хотя вся рота ходила стриженой, Черных ухитрился сохранить шевелюру.

– Работник искусства, – насмешливо говорил Борис Курганов. – Разве художник обязательно должен быть долгогривым?

– Никак нет, товарищ старший лейтенант.

– Так в чем же дело? – Борис огляделся. – Брось к чертям субординацию.

– Никак нет, – мерцал хитрющими глазками Черных. – Боюсь – мозги застынут, а это отразится на моем творчестве.

Борис посмеялся, махнул рукой.

Некоторое время работали молча. Прилетело несколько мин – все повалились на землю. Когда поднялись, Андрей весело засмеялся:

– Ника! Вся физиономия в грязи.

В предрассветном тумане Черных выглядел каким-то фантастическим дьяволом.

– Это грим, – серьезно ответил Черных.

Рассвело. Командир роты, пригибаясь, пошел по обороне. У развалин каменной конюшни он встретил лейтенанта Бельского и вместе с ним осмотрел пулеметную позицию.

У пулемета сидел на корточках Каневский и тряпкой счищал со ствола налипшую грязь. Рядом благодушно покуривал Тютин, сжимая в руке колоссальную козью ножку.

– Немца не провороните?

– Ни в жизнь, товарищ командир! У нас наблюдатель выставлен.

Только теперь Курганов увидел Панова.

«Почему он здесь? – мельком подумал Борис. – Не иначе, с Андрюшкой поссорился. И что за класс такой недружный. – Он хотел спросить Панова об этом, но постеснялся. – Подумает, что вмешиваюсь в их дела».

Курганов кивнул пулеметчикам и, сопровождаемый молчаливым лейтенантом, пошел дальше.

– Не нравится мне наша позиция, – вздохнул Борис.

Бельский помолчал, негромко ответил:

– Мне тоже.

Оба посмотрели друг на друга. Борис улыбнулся:

– А защищать мы ее будем до последнего.

– Как положено, – скромно отозвался Бельский.

С рассветом начался штурм. Мины и снаряды ложились неточно, особого ущерба не наносили. Вслед за огневым валом цепями повалила пехота. Гитлеровцы на ходу строчили из автоматов, красноармейцы отвечали нестройными залпами.

Андрей, Ника, Родин и Копалкин стреляли из винтовок. Бобров бросал гранаты. Андрей нажимал спусковой крючок, тщательно целился. Так же неторопливо выцеливал и Ника.

– Где Вовка? – вертел головой Андрей в короткие минуты затишья.

– Дезертировал, – насмешливо пояснил Черных. – Где ж ему еще быть?

Андрей вспыхнул.

– Ты эти шуточки, художник, оставь!

– А что?

– Панов не чета тебе, хлюпику. И не смей его задевать! Он мне друг, слышишь?

– Не слышу. Оглох от разрывов.

Возобновившийся бой прервал спор. Озлобленный Андрей демонстративно отполз в дальнюю ячейку. Здесь он увидел брата. Борис Курганов с двумя бойцами второго взвода, чертыхаясь, возились у станкового пулемета.

– Повредило миной, никак не наладим, – рассеянно сказал он Андрею. – Сидоренко! Живей поворачивайся!

– Товарищ командир, – к Курганову подполз захлюстанный по уши Кузя, – смотрите, нас обходят.

Серо-зеленые фигурки бежали к левому флангу через поле, охватывая его дугой.

– Эх, сволочь! – скрипнул зубами Борис. – Долго вы ковыряться будете? А ну, ко всем чертям, растяпы!

Отпихнув пулеметчиков, Борис схватил тяжелый «станкач», рванул его, вырвал из замерзшей грязи и резко повернул стволом на густую, быстро продвигающуюся цепь фашистов. Быстро устранив заминку, он прицелился и, навалившись телом на пулемет, дал длинную очередь. Андрей видел, как падали срезанные пулями враги, как метались они, ища укрытия от пуль.

– Ленту! Готовь ленту, боец! – заорал Борис.

Дрожащими руками Андрей подтащил ленту. Борис вырвал ее из рук брата, мгновенно вставил ее, и вновь пулемет задрожал, выплевывая в лицо гитлеровцам свинцовые сгустки ненависти.

Огневой налет. Атака. Огневой налет. Атака.

Сколько их?

Андрей потерял им счет. Вой мин прижимал его к земле. Но Борис, черный, закопченный, оскаленный, не выпускал из рук пулемета.

– Я вас научу воевать! – рычал он сквозь сведенные злобой зубы, кусая нижнюю губу.

Из губы сочилась кровь, но Борис ничего не замечал – он продолжал стрелять.

Снова сильнейший артогонь. Надрывный вой мин. Скрежет осколков.

– А-а-а! – тонким сверлящим голосом вопил кто-то справа.

– Санитара, санитара…

«Где его взять, санитара?» – лихорадочно думал Андрей. И замер. В трех метрах от него корчился боец, все лицо его было залито кровью.

– А-а-а, умираю!

Андрей бросился к умирающему, но железная рука схватила его за ворот.

– Куда?!

Борис ударил брата кулаком в спину:

– Ленту! Фрицы! Я вас научу воевать!

Краем глаза Андрей взглянул на раненого. Тот не двигался. Андрей замешкался. В это время из-за бугра вывернулись три гитлеровца и бросились к пулемету. Андрей оцепенел. Пригнувшись к земле, Борис с ревом рванулся им навстречу. В кратчайший момент он выстрелил в грудь переднего. Второго пуля Курганова заставила высоко подпрыгнуть. Он свалился прямо на пулемет. Глухо звякнул металл. Третий, здоровенный, плечистый, ловко изогнувшись, выбил у Бориса пистолет и крикнул, хмельной от удачи:

– Рус! Капут!

Борис махнул наотмашь. Молодецкий удар обрушился на каску. Фашист пошатнулся. Курганов кинулся на него, свалил на землю.

– Боря, Боря, идут! – испуганно пискнул Андрей.

Вновь набегали враги. Борис кинулся к пулемету. Полузадушенный гитлеровец ворочался на мокрой земле.

– Штыком его! Бей ножом Чего медлишь! – кричал Борис в перерывах между очередями.

Содрогаясь от ужаса, Андрей выхватил плоский штык от самозарядной винтовки…

И снова тишина. Ни выстрела. Андрею казалось – тишина звенела, грохотала, стонала.

Борис устало разогнул широкую спину, провел ладонью по лицу, устало улыбнулся.

– Запарился, Андрейка?

И Андрею не верилось, что этот командир в замызганной, порванной шинели, с усталым добрым лицом, только что был такой твердый и жестокий.

Борис понял душевное состояние брата.

Посмотрел на осунувшееся его лицо, обведенные синевой воспаленные глаза и горько дрогнул углом волевого рта:

– Мальчик! И выпала ж судьба…

Себя Борис не жалел. И, если бы кто-нибудь сказал ему о проявлении героизма, о самопожертвовании, Борис пожал бы плечами, Он просто работал, выполняя служебную обязанность. У солдата такая уж служба – порой приходится умирать, дело обыденное.

Ночью случилось страшное. Подползшие в белых халатах вражеские лыжники-гренадеры бесшумно подкрались к переднему краю и закололи часовых. Началась резня. Остатки роты избежали окончательного уничтожения исключительно благодаря Кузе. Выйдя из траншеи по нужде, он заметил, как несколько белых теней спустились в соседний окоп. Кузя швырнул в них гранату, рискуя быть разорванным осколками в клочья, и поднял тревогу.

Все же противник потеснил роту и прижал ее к конюшне. Здесь, под развалинами, укрылось сорок три бойца – все, кто остался у Бориса Курганова.

Перестрелка продолжалась остаток ночи, а под утро, когда в полуразрушенном подвале собрались почти все свободные от наряда бойцы и Борис Курганов вместе с Бельским составляли список убитых, хлопнула обломанная дверь и вместе с облаком морозного пара в подвал вошли два человека.