Текст книги "Повесть о пустяках"

Автор книги: Юрий Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

10

На шкафу лежит запыленная скрипка. Князь Петя все еще – в мыслях о музыке. Он вспоминает зал Дворянского Собрания, камерные концерты Певческой Капеллы, шелест перелистываемых нот, шелест шелковых юбок в антрактах, свист полозьев у подъезда, едва уловимый шорох снегопада, бренчанье и лязг трамвая зимним вечером, печенье угольных лиловых фонарей. Музыка разливается по городу, по всему миру. Музыка в шелесте шелковых юбок; в тихом шепоте любовников; в гуле телеграфных проводов; в звоне гололедицы… Вой «чемоданов», пронзающих воздух; гекзаметр декретов; треск разбиваемых стекол; стук аппаратов Морзе; каменный грохот речей Ленина. Музыка – во всем и повсюду, в каждом сочетании звуков, в каждом ритме, в каждом движении. Ее слышат по-своему – и Блок, и старенькая переводчица Гамсуна, и начдив Путна – всякий по-своему, но не слышать – нельзя. Вата беспомощна. Только в редкие ночи, когда тишина перестает звучать, только в эти ночи, страшные, как безвоздушное пространство, холодные, как алгебраическая задача, только в эти непостижимые часы безбрежного, оголенного одиночества, только тогда…

Головной атаман Петлюра, батько Махно, Булак Балахович, атаманы Тютюник, Мордалевич, Цюпа-Лисица, Вдовиченко, Казай-Гнилорыбов, Хишко, Чепилка, Грызло, Безветренно, Курдыш-Ивашко, Вайдачпый Захар, Гулый-Гуленко, Шляма, Мацыпа, Дынька, Миляс, Захвалюк – он же Мушка, Козырь-Зирка, Затерко, Самосечка, Киверчук, Орлик, Батрак, Погорелый, Яцейка, Шпота, Ангел, Галак, Лизнюк, Ярый, Бондарюк-Лыхо, Щекоток, Скакун, Яблочко, Клян, Бурыма, Левка Задов, Щусь, Грець, Антон Коготь, Хохотва, Засуль, Квюпа, Шевстак, Наконечный, Бугай, Кривохижа, Гуляй-Бида, Гаркуша, Алешка Дычас, Крат, Иван Цвыркун, Гриша Танцюра, Исидор Лютый, Солонина Крутой; атаманши – Маруся, Надя Чевпыло, Манька Чуржое, Ксюшка Гурнила, Анна Костыль, Ефросинья Кладай-Передок – она же Спаситель, – Парася Чумка, Мотя Шевырева… волнующая музыка имен!

Петлюровские гайдамаки, казатчина и добровольцы Деникина, Слащева, польские легионеры, атаманские банды – вступали в города и селения под лозунгом:

«Жидам и коммунистам не делать пощады!

Вырезать до единого!»

Коммунисты умели прятаться и не носили лапсердаков. Поэтому коммунистов выловить было нелегко. Евреи же отращивали пейсы и бороды, носили длиннополые сюртуки и не знали более скрытых мест, чем чердаки, погреба и подвалы. Евреев можно было в любом числе выволакивать на расправу. Представители политических и общественных объединений в страхе, в негодовании, с протестами и мольбами обращались к генералам, вождям и атаманам, желая прекратить или предотвратить погромы. Деникин отвечал, что добровольческая армия – сброд, с которым он сам не может справиться; поляки говорили, что громят не они, а красноармейцы, приставшие к их легионам; Петлюра бросал коротко и нетерпеливо:

– Не ссорьте меня с моими войсками!

Атаманы выслушивали просьбы и увещания, поглаживая кобуру, и вдруг кричали в ярости:

– Деньги!!

Так кричали они, поглаживая кобуру или рукоятку сабли, на Волыни, в Подолии, в Таврии, в Херсонщине, в Черниговщине, в Киевщине…

У стариков-евреев выдергивали бороды.

Забивали евреев нагайками, шомполами и прикладами.

В алтарях синагог устраивали клозеты.

Принуждали мужчин всенародно мочиться в рот своим женам и жен рубили на месте, если они выплевывали мочу.

В дни еврейских праздников – йом-кипур, пурим, сукес, хануке, рошошоне – молящихся выгоняли на принудительные работы, заставляя петь, плясать и кричать – то «Да здравствует Польша!», то «Хай живе вильна Украйна!».

Заставляли евреев выпивать без перерыва по целому ведру воды, всовывали палки в рот, вызывали рвоту и принуждали снова пить; укладывали всех на землю, настилали поверх доски и проходили по ним в конном строю; потом привязывали камни на шею и бросали в реку.

Офицеры, врываясь в еврейские семьи, садились ужинать, пили вино, играли на рояле, пели цыганские романсы, болтали по-французски, ухаживали за женщинами и девушками, тут же насиловали их под цыганское пенье товарищей, приносили свои извинения и благодарности и снова вели светские беседы, балагурили, произнося французские любезности.

Закапывали евреев живыми в землю.

Вешали на деревьях в городских скверах и на бульварах, расстегивая мужчинам штаны, чтобы все могли видеть, что повешенные обрезаны.

Привязывали стариков за бороды к лошадиным хвостам или впрягали в повозки и так ездили с музыкой по городу, размахивая кнутовищем.

Убивали медленной смертью детей на глазах у родителей, приказывая матерям готовить обеды и ставить угощенья.

Запирали многими сотнями в одной квартире, оставляя без воздуха и пищи по 2–3 дня, потом входили ватагой и зарубали до последнего шашками и топорами, кололи и резали, топча ногами окровавленную массу, как виноделы – виноград.

Отрезали живым людям носы, уши, половые органы, выкалывали глаза, вспарывали животы, перепиливали спинные хребты.

Рыли ямы, бросали туда евреев живьем и засыпали негашеной известью, которая постепенно сжигала их до костей.

Выстраивали евреев в очередь и по одному рубили головы на глазах у других.

Обливали евреев кипятком.

Устраивали на людных местах живые костры, поливая евреев керосином.

Заставляли есть мозги из разрубленных черепов, запивая серной кислотой.

Насиловали женщин, старух и малолетних девочек, укладывали в ряд на полу – здоровых, раненых, испускающих дух и уже мертвых. Насилуя, тут же душили или разрывали за ноги на части.

Во время похорон замученных и убитых – заставляли евреев петь и плясать на могилах под гармонику…

Белые вырезают евреев и заподозренных в коммунизме; красные убивают белых и буржуазию вообще – буржуазию как класс; атаманские банды режут евреев, буржуазию, белых и красных. Приходят немцы, приходят поляки, румыны, французы, греки. Обезумевшие женщины, бросая детей по дорогам, бегут из городов в деревни, из деревень в города. Гражданские власти встречают хлебом-солью пьяных запорожцев и гайдамаков, немцев, греков, белых и красных, французов и румын, конных и пеших оборванцев, входящих в города с барабанным боем, погромами, грабежами, пулеметами и песнями, – встречают хлебом-солью сегодня одних, завтра других, послезавтра третьих, не зная – куда податься, кому молиться, в кого уверовать, как спастись. Граф Чернин пишет; «Русская буржуазия глупа и труслива и позволяет резать себя, как баранов». Генерал Франше-д'Эсперэ, встреченный в Крыму хлебом-солью, произносит речь по-французски:

– Vous êtes avocats et с'est pourquoi vous parlez tant; or, il ne s'agit pas de parler, mais de travailler. Tant que tous les Russes aptes à porter les armes ne seront pas au front, nous ne donnerons pas un soldat. Battez-vous et je vous soutiendrai![6]6
  Вы адвокаты, а потому так много говорите. Но сейчас нужно не говорить, а действовать. Пока все русские, способные держать в руках оружие, не будут на фронте, мы не дадим ни одного солдата. Сражайтесь, и я поддержу вас! (фр.).


[Закрыть]

Но французские десантные войска уже разложились и представляют большую опасность для своего командования, чем для наступающих большевиков. На крейсерах и дредноутах союзной эскадры поднимаются красные флаги. Командиры и офицеры, плача, умоляют матросов снять эти страшные символы восстания – матросы отвечают пением «Интернационала», криками:

– Долой войну!

– Смерть палачам!

– За борт! В воду!

Матросы требуют немедленного возвращения на родину, кричат на улицах Севастополя: «Vive Lenine! Vive les bolcheviques!»[7]7
  «Да здравствует Ленин! Да здравствуют большевики!»(фр.).


[Закрыть] вливаются в рабочие манифестации, срывают со своих шапок красные помпоны, прикалывая их к груди. На улицах русского города греческие войска из пулеметов расстреливают французских матросов.

В Венгрии провозглашается Советская Республика. Во Франции бастуют металлисты, рабочие химической промышленности, шахтеры, текстильщики. Забастовки по всей Германии, шахтеры бастуют в Руре. Провозглашаются Советы в Баварии. Забастовки и мятежи в Испании. Безрадостные в Бельгии призывают к революции. В старом Брюгге – на зеленых кандалах – всеобщая забастовка; кровь на улицах Льежа. В Тунисе бастуют докеры и рабочие хлебопекарен. Всеобщая забастовка в Порт-Саиде и Суэце; восстания, расстрелы по всему Египту. Морские бунты в Бресте, в Тулоне, в Биизерте…

Генерал Франше д'Эсперэ в Крыму обещает белым поддержку, но эвакуация союзных войск уже началась самотеком; слова генерала столь же бездейственны, как и слова тех адвокатов, к которым он обращается. Корабли, управляемые матросами, один за другим покидают русские порты, держа курс на Босфор. Французские матросы, которым надоела беспорядочная волынка, бьют в морды надоедливых российских граждан, стремящихся во что бы то ни стало покинуть пределы своей родины; бьют в морды, чтобы не лезли вне очереди в посадочные комиссии, чтобы не клянчили и не приставали. Странным, назойливым людям, обивающим пороги иностранных миссий и bases navales[8]8
  морские базы (фр.).


[Закрыть], матросы, замахиваясь прикладами, орут, тараща глаза: «Merde!»[9]9
  «Дерьмо!» (фр.).


[Закрыть]

С записочками, с рекомендательными письмами, с исконным барашком в салфетке, с французскими фразами, памятными с детства, – навязчиво липнут непонятные российские граждане, отталкивая друг друга и с христианским смирением вынося побои и ругань французов: генералы, полковники в военных формах, штатские, женщины, старики…

Поймите же: вата – никуда не годный материал. Проткните себе барабанные перепонки, чтобы не слышать!

12

Объявление в «American Magazine» от 1920-го года:

ПОХУДЕТЬ ПОД МУЗЫКУ

Чтобы доказать Вам, что это не трудно, я сбавлю с Вас бесплатно пять фунтов в пять дней на Вашей квартире, при помощи Вашего граммофона!

Мои граммофонные пластинки сделают нормальной любую фигуру в изумительно короткий срок!

В первый же день Вы почувствуете, что стали худеть. К концу первой недели Вам скажут об этом весы. К концу первого курса Вам скажут об этом друзья.

Люди жиреют не от обилия пищи! Под моим влиянием съеденная Вами пища перестанет вырабатывать жир – а только кровь, только кости и мускулы. Вы можете есть что угодно и сколько угодно! К голоду я Вас не принуждаю. И когда, благодаря Природе, Вы станете худощавы, у Вас не пострадают ни лицо, ни фигура. Оставшееся мясо будет крепко и гладко, кожа удивительно чиста; глаза станут ярки, волосы приобретут особый блеск. Когда Вы будете проходить у меня курс лечения, смотрите не только на весы, но и в зеркало.

Сбавить с Вас десять-пятнадцать фунтов моим музыкальным методом ничего не стоит. Но если у Вас лишнего жиру три или четыре пуда, тогда требуется сравнительно продолжительный срок. Но результаты будут те же.

Mr Уоллес, Чикаго, 630, S. Wabash Ave.

ПИСЬМО БАТЬКИ МАХНО К ПРИЯТЕЛЮ:

«Дорогой друг…я занял город Корочу и взял направление через Варпнярку и Донщину на Екатеринославщину и Таврию. Ежедневно принимал ожесточенные бои… Ты нашу конницу знаешь – против нее большевистская никогда не устаивала… На пути, в одном из серьезных боев, наш особый полк потерял убитыми более 30 человек. В числе последних наш милый, славный друг, юноша по возрасту, старик и герой в боях, командир этого полка, Гаврюша Троян. С ним же рядом Аполлон и много других славных и верных товарищей умерло… Каждодневные бои настолько втянули людей в бесстрашие за жизнь, что отваге и геройству не было пределов. Люди с возгласом „жить свободно или умереть в борьбе“ бросались на любую часть и повергали ее в бегство. В одной сверхбезумной по отваге контратаке я был в упор пронизан большевистской пулей в бедро, через слепую кишку навылет, и свалился с седла. Это послужило причиной нашего отступления, так как чья-то неопытность крикнула по фронту – „Батько убит!“… 12 верст меня везли, не перевязывая, на пулеметной тачанке, и я совершенно было сошел кровью. Не становясь на ногу, совершенно не садясь, я без чувств лежал, охраняемый и доглядаемый Левой Зиньковским… И в это время на меня наскочила 9-ая кавалерийская дивизия и в течение 13 часов преследовала нас 180 верст… Что делать? В седло я сесть не могу, я никак на тачанке не сижу, я лежу и вижу, как сзади, в 40–50 саженях, идет взаимная неописуемая рубка. Люди умирают только из-за меня, только из-за того, что не хотят оставить меня. Но, в конце концов, гибель очевидна и для меня, и для них. Противник численно в 5–6 раз больше, все свежие и свежие подскакивает. Смотрю – ко мне на тачанку цепляются люйсисты. Их было пять человек под командой Миши из села Черниговки. Поцепившись, они прощаются со мной и тут же говорят: „Батько, вы нужны делу нашей крестьянской организации. Это дело дорого нам. Мы сейчас умрем, но смертью своей спасем вас и всех, кто верен вам и вас бережет. Не забудьте передать нашим родителям об этом“. Кто-то из них меня поцеловал, и больше я никого из них возле себя не видел. Меня в это время Лева Зиньковский на руках переносил из тачанки на крестьянские дроги, которые повстанцы достали: крестьянин куда-то ехал. Я слыхал только пулеметный треск и взрыв бомб, то люйсисты преграждали путь большевикам. За это время мы уехали версты 3–4 и перебрались через речку. А люйсисты там умерли… Я все же должен сказать, что это меня как бы вылечило. В тот же день к вечеру я сел в седло и вышел из этого района… Наша сводная группа стояла в 20–15 верстах от маршрута, по которому двигалась армия Буденного. Когда Буденный подходил к нашему расположению, мы бросились ему навстречу. В одно мгновение гордо несшийся впереди Буденный бросил своих соратников и, гнусный трус, обратился в бегство… Кошмарная картина боя развернулась тогда перед нами… Он завершился полным поражением Буденного… Я с сотней кавалеристов взял направление к берегам Днепра. В тот же день был шесть раз ранен… В 12-ти верстах от Бобринца мы наткнулись на расположенную по реке Ингулец 7-ую красноармейскую кавалерийскую дивизию. Вследствии чего я попросил Зиньковского посадить меня на лошадь. В мгновение ока, обнажив шашки и с криком „ура!“, бросились мы в деревню. Захватив 13 пулеметов „Максима“ и три „Люйса“, мы двинулись дальше… 22-го со мной снова лишняя возня – пуля попала мне ниже затылка с правой стороны и навылет в правую щеку. Я снова лежу в тачанке… 26-го мы принимаем новый бой…

…МАХНО».

Зима. Махновцы бьются в ущельях. Звенит гололедица. В гололедицу скользят подковы коней, падают всадники. Мороз жалит белыми ожогами, примерзают валенки к стременам. Грохочут строфы декретов Троцкого, Антонова и Бела-Куны. Гололедица оковывает землю.

Но вот – выпадает снег. Дни белеют. Хлопья чаще и, всё укрупняясь, опускаются с неба. Мягкое, сухое, светлое падение утишает звон гололедицы. Звуки становятся ровнее и глуше. Пухлые снежинки, не спеша, по отвесу, без отклонений, слетают к земле: белый, чуть слышный дружный лёт. Пышные, сытые хлопья, нагоняя друг друга, движутся за окном. К полудню наступает оттепель. На камине светлеет незапыленный след от бюста Вольтера. Князь Петя кладет на стол четвертушку топленого масла и снова спускается с лестницы: князь Петя идет к жене писателя К.

13

– Простите, – говорит князь Петя, робея, – я со своим сахарином… Сегодня с утра я все думаю о музыке. О музыке приятнее думать вместе. Одному вообще трудно, особенно – в отвлеченностях. Впрочем, до сегодняшнего утра со мною был Вольтер… Я с детства помню его все на том же месте, там был кабинет моего отца… Музыка так же отвлеченна, чиста и высока по своему строю, как мир идей. Мир идей, человеческая мысль несравненно богаче наших действий – факты, в сущности, совсем не интересны. Человеческий мозг строит величайшие схемы, в то время как человек ест, пьет, сидит в ватерклозете, какие-то министры кому-то нацепляют медали. Мир идей – прекрасный холод академической абстракции, высокая и чистая игра – и рядом балласт суеты, декоративный мир, дурацкий колпак нечеловеческой жизни… Вся мудрость учений Христа испорчена его ничтожной, рекламной личной жизнь. Распят? Но мало ли кого не расписали – вчера, сегодня, завтра? Неужели истины Галилея возросли оттого, что инквизиция заставила его на коленях отречься от своего разума? Толстой ходил босиком и ругался с женой. Надо бы запретить художникам открывать свое авторство: искусство стало бы немного скучнее, но чище, прозрачнее, правдивее и свободней – само по себе и в наших глазах… Непонятно, почему все прекрасное, абсолютное – всегда пугает нас. Музыканта страшит чистота его сфер, он торопится унизить их, запрятать под колпак, огородить декорациями. Либо врожденный страх, либо – полное непонимание материала. Иначе чем объяснить этот сор, все засорение музыкальной мысли, все эти раскрашенные картинки в боярских костюмах; «Царь Салтан», «Псковитянка», «Князь Игорь», «Снегурочка», «Жизнь за Царя» («Das Schiessen fiir den Zar» – по каламбуру одного немца)[10]10
  «Расстрел за/для Царя» (нем.).


[Закрыть], «Русалка», «Борис Годунов», «Град Китеж», «Садко», «Царская невеста», «Опричник», «Руслан и Людмила», «Хованщина», «Аскольдова могила»?.. По Волге когда-то, по нижнему плесу, шли беляны. Правый берег – лесистые обрывы, замшенные кручи, левый берегу заливных лугах. Синие двухэтажные домики уездных городов, зеленые крыши, белые здания прогимназий и присутственных мест, розовые колокольни, серые срубы деревень. Нижний, Работки, Исады, Бармино, Фокино, Василь-Сурск, Юрьино, Косьмодемьянск, Чебоксары, Звенигский Затон, Козловка, Вязовая, Казань, Тетюши… против Тетюшей впадает в Волгу Кама… Ундыри (кажется, так), Симбирск… дальше забыл. В Дубовке, под Царицыном, на пристани, за бунтами, я целовал гимназистку – ночью при звездах. Потом, в Петербурге, получил от нее открытку: «Я за вами соскучилась»… Дело не в этом. Царицын, Астрахань, 12 футов, Каспийское море. Навстречу белякам, шлепая колесами, вверх по реке бегут пароходы: розовые – «Самолет», белые – «Кавказ и Меркурий», белые с розовым низом – «Надежда», бывшие «Зевеке». Разбегаются к берегам муаровые волны… Одним словом, я все хочу вам сказать, появляется Шаляпин. Теперь все петербургские адвокаты, зубные врачи, приват-доценты и разные барышни – уверены: Волга – это Шаляпин: кок на голове, «Дубинушка», ослепительный фрак. Русская музыка растворилась в боярском маскараде. Допустим, я люблю былины. Но когда их кладет на музыку человек, прочитавший Белинского, Добролюбова и, может быть, Маркса, – я начинаю за него краснеть… Милая моя, золотая, вам скучно? Ну, хорошо, я не буду. Я только так, мимоходом. Я пришел не о том, я все хочу вас просить, все прошу; полюбите меня по-настоящему…

14

Русское искусство, за редкими исключениями, никогда не было ограничено, постоянно болея декоративностью. Декоративность вообще очень соблазнительна – ведь почему-нибудь Флобер написал «Саламбо»?

(Наконец-то забулькал кипяток в чайнике: вода слишком долго не закипает на печурке – вопрос, еще не урегулированный штабс-капитаном Матюхиным.)

Пышный и седобородый интеллигент Стасов рядился в шелковую косоворотку и атласные шаровары; Леонид Андреев ходил в поддевке и смазных сапогах. Известны встречи идей: так встретился ХV-ый век с античным миром. Но здесь, в одной и той же эпохе, в одной и той же стране, – что было общего между русским крестьянином и декадентством Леонида Андреева? Русские художники стилизовали внешние проявления жизни, выдавая стилизацию-декоративную поверхность – за сущность. Полуграмотная, напористая стасовщина – уничтожила русское искусство, и в то время, как в Париже Манэ писал свой «Завтрак на траве», работая над формой и материалом, то есть над самой сущностью своего искусства, – русские художники расставляли декорации, картонажики, раскрашивали Запорожцев, Ивана Грозного, витязей, поцелуйный обряд, хороводы русалок в лунную ночь. Толстовский художник Михайлов сердился при одном упоминании слова «техника». Это вот и есть – напористая стасовщина, которой поражена русская интеллигенция – издавна и до наших дней. Впрочем, писатели всегда отличались непониманием творческих процессов живописца; почти все, написанное о художниках, неверно и фальшиво, как бывает фальшиво актерское чтение: будто дана полнота чувства, но все – не то, все где-то около, то справа, то слева, то выше, то ниже, внешне как будто и так, а внутри – пустота и ложь. Декорация.

Декоративность подтачивала русское искусство и русскую жизнь. Люди судили о каторге бурлаков по концертам Шаляпина, о рабочем движении по мелодекламации Ходотова, о русской истории – по «Князю Серебряному». Когда вылупилась мысль, безразличная к декорациям, никто этого не оценил и не учел. Гимназисты затеяли игру в милицию, пока их не щелкнули по носу; взрослые распустили на лицах улыбку, устраивали концерты-митинги, даже вздумали было снова вытащить на подмостки Ходотова, играли в парламентаризм, пока кулисы, под первым напором ветра, не обрушились на них самих.

Жена писателя К. с огорчением смотрит на мокрые следы от валенок князя Пети. Князь Петя удивлен: он не заметил, что наступила оттепель, ведь он не ступал по серым от воды сугробам, он только скользил над ними.