Текст книги "Букет для хозяйки (СИ)"

Автор книги: Юрий Копылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

"Я, кажется, старше её. Думаю, лет на шесть-семь. Ну, и что? Возраст вполне подходящий для совместного проведения остатка жизни. В хороших загранусловиях. Жизнь действительно короткая. И даже если жизнь долгая, она кажется короткой, когда кончается. Что за мысли! Чушь, чушь, чушь! Но почему она оставила в холодильнике недопитую бутылку шампанского? А ведь могла бы забрать с собой. Намёк, что она когда-нибудь заедет? Снова чушь собачья! Просто забыла и всё. А я раздухорился и возомнил. Наверное, я истосковался без женщины... Интересно, какие цветы она любит? Уверен, что розы. Это – красивые цветы. И пахнут изумительно. Наверняка розы. Я уверен. Надо будет как-нибудь организовать букетик. Она однажды зайдёт, а здесь розы. Ой, скажет она, розы, мои любимые цветы...

Надо будет завтра сходить в Советское посольство и передать письмо послу..." На этой угасающей мысли Андрей погрузился в сладкий сон. И ему сразу же приснилась (без образа) игривая фраза: «Ах, как своевольна и ка-призна эта художественная проза!» Вообще-то эта фраза снилась мне, я о ней ему рассказывал. Почему она стала сниться Андрею, непонятно. К прозе он не имел прямого отношения. Он любил стихи.

XVI

Объясняю заинтересованному читателю, о каком письме шла речь, ко-гда Андрей Соколов заснул на диване в большой комнате снятой для него фирмой «Лемминкяйнен» квартиры на улице Сепян-кату.

У Андрея был друг Володя Соловейко. Ну не то, чтобы совсем уж друг. Скорее, приятель. Я раньше говорил об этом, когда характеризовал самого Андрея по отношению ко мне самому. Не поленюсь повториться. Друг это когда с детства. А когда Андрей и Володя сошлись, они уже были вполне взрослые люди. Возраста второй свежести. Володя был очень хороший человек. И большая умница. Можно сказать, талант. Я говорю «был», потому что теперь, когда я пишу о нём, его уже нет среди нас, живых. Пока ещё живых. Он умер 72-х лет от роду в Париже, где последнее время своей разнообразной и насыщенной жизни работал полномочным представителем СССР в Юнеско.

Андрей Соколов тоже был неплохой человек. Но про себя не скажешь: я хороший человек. Это выглядит напыщенно, смешно и глупо. И безнравст-венно. Про тебя должны говорить другие. Другой это как раз я, пишущий эту повесть. А по отношению к Володе Соловейко Андрей Соколов тоже был другом и собутыльником. Он мог говорить свободно и всегда говорил, что Володя человек замечательный, очень умный, остроумный и душевный. Человек с большой буквы. В детстве он пережил Ленинградскую блокаду и чудом остался жив. Андрея всегда поражало и даже, как это ни может показаться странным, восхищало, с какой жадностью Володя ел. Как голодный зверь.

– Это у меня рецидив пережитого в Ленинграде голода, – весело объ-яснял Володя свою жадность в еде.

Володя на горных лыжах не умел кататься, но был однажды назначен капитаном советской команды журналистов лыжников, участников ежегод-ной встречи «СКИЖ». СКИЖ – это аббревиатура названия Международного клуба журналистов-лыжников, основанного французом Жилем де Ляроком. Тоже замечательно хороший дядька. Хотя француз.

Володя Соловейко был известным журналистом-международником, но не был лыжником. И это его очень тяготило. Ему казалось, что члены команд других стран воспринимали его как кагебешника. Это ему очень мешало. Он был человек общительный выпивоха, компанейский, дружелюбный, любил женщин. А тут большинство иностранных журналистов, особенно из капиталистических стран, его чурается. И смотрят они на него нехорошими западными глазами. Известно, какую репутацию имел КГБ за рубежом. Володе эти встречи очень нравились (они проходили каждый год в разных странах), и тогда он решил научиться кататься на лыжах.

Вот тогда-то они и сошлись с Андреем Соколовым. Андрей не был журналистом, но был заядлым лыжником и каждый год зимой ездил кататься в Приэльбрусье. С Володей дружил Василий Захарченко, который был одно время председателем Федерации горнолыжного спорта СССР. Вот он и посоветовал Володе ехать в Терскол. Учиться горным лыжам на горе Чегет было, конечно, чистым безумием, но других подходящих мест Василий не признавал, а в Терсколе у него зато было полно друзей. Василий Захарченко подыскал на турбазе Министерства обороны подходящего для Володи тренера и договорился с Алексеем Малеиновым, директором строительства спортивного комплекса в Приэльбрусье, что тот пустит пожить в своей квартире Володю Соловейко. А сам Алексей уезжал на это время в Австрию. А в его квартире, как всегда в это время года останавливался Андрей Соколов. Андрей спал в маленькой комнатке, из окна которой был виден Донгуз-Орун, а Володя Соловейко спал на кровати Лёши Малеинова. Она так пахла кошкой Каташкой, что Володя говорил, будто он чувствует себя котом.

Володя безуспешно пытался освоить азы горнолыжной техники и очень комплексовал по поводу своего неумения. Андрей, как мог, старался его утешить. По утрам он варил овсяную кашу, бегал к своим знакомым балкарцам за айраном, готовил напиток "здоровье" (лимон, мёд и кипяток). Он заботился о Володе, ибо чувствовал себя значительно более крепким и выносливым. Они лечились от хронического бронхита у одного и того же доктора из ЦКБ (Центральная кремлёвская больница). Однажды отдыхали вместе в санатории Ай-Даниль в Крыму, где Андрей трепетно помогал Володе избавиться от мучившего его кашля, показывал ему упражнения, которым научился в больнице, когда лежал там с воспалением лёгких.

Часто они беседовали о всякой всячине. Андрей узнал от Володи в то время множество «политических» анекдотов, чем утешалась тогда советская интеллигенция. В санатории Андрей познакомился с женой Володи, очаровательной Ольгой. Которая трогательно ухаживала за Володей. Будучи в Москве, Андрей нередко бывал у них в Сталинской высотке на Котельнической набережной. Словом, для того чтобы называться приятелями были все нужные предпосылки. Володя с женой его Ольгой относились к Андрею с большой симпатией и ценили его непритязательный плоский юмор.

Володя окончил МГИМО (Московский институт международных отно-шений), получил образование дипломата и совершенное знание двух ино-странных языков: немецкого и шведского. На немецком говорил очень пра-вильно, как учили в институте. Так немцы не говорят, они говорят на диалек-тах. Одно время он служил в газете «Хельсингин Саномат» в качестве собст-венного корреспондента от Советского Союза. В Финляндии, как известно, два государственных языка: финский и шведский, так что знание шведского языка помогло Володе работать для финской газеты. Можно, конечно, за-даться вопросом, почему же тогда, владея шведским языком, Соловейко не работал где-нибудь в Стокгольме и не писал свои талантливые статьи для ка-кой-нибудь центральной шведской газеты типа «Автонбладет»?

Дело всё в том, что с Финляндией Советский Союз имел довольно про-тяжённую границу, через которую осуществлялся обширный товарооборот. Финляндия ценила своё отделение от России и сохраняла дружеские отно-шения с Советским Союзом. Даже будучи союзницей Германии во время второй мировой войны, Финляндия остановила своё продвижение вперёд, на восток, дойдя лишь до границы отобранной у неё территории во время Северной войны 1939-го года. Это не позволило немцам замкнуть кольцо окружения Ленинграда, зато позволило сохранить свободной северную часть почти непроходимого лесного массива и знаменитую «дорогу жизни» по Ладожскому озеру, что в свою очередь позволило Северному фронту частично снабжать продовольствием голодающий город и вывезти детей, а союзникам выполнять через Мурманский порт поставки по Ленд-Лизу.

После победы над фашистской Германией финские фирмы, с одной стороны, и советские торговые организации, с другой стороны, были заинте-ресованы в укреплении и расширении взаимовыгодных торговых (и культур-ных) связей.

А со Швецией у России отношения испокон веков были напряжёнными. И Володе Соловейко в Стокгольме не нашлось достойного его выдающимся дипломатическим и литературным способностям места.

Когда Ненашенский трусливо и подло выпихивал Андрея Соколова из страны, Андрей встретился с Володей и всё ему подробно рассказал. Володя отнёсся к Андрею очень внимательно, выслушал его горькую исповедь, со свойственным Володе тактом, не перебивая его, что свидетельствовало о дружеском к Андрею расположении и о дипломатической Володиной выучке и закалке. В заключение долгого разговора Володя сказал, что хорошо знает нашего посла в Финляндии, что тот простой и порядочный мужик, свой в доску, всё понимает, любит читать художественную литературу, ценит солёную шутку и что он (Володя) готов написать послу рекомендательное письмо.

– Ну что ж, напиши, – сказал Андрей, не зная, зачем это ему нужно. Как будто он какой-нибудь Дартаньян из Гаскони.

И Володя быстро, тут же при Андрее, накропал своим широким почер-ком письмо, запечатал его в конверт, на котором стоял штамп Министерства иностранных дел СССР, в котором Володя Соловейко в то время работал пресс-секретарём. Вручая письмо Андрею, он посоветовал ему:

– Постарайся передать письмо лично послу, его зовут Артистархов Иван Борисович. Не опускай письмо в почтовый ящик, который висит возле посольства. Иначе всевозможные секретари, прощелыги и лодыри, смогут его замотать. И ты сможешь неожиданно встретиться не с послом, а со вторым или даже с третьим секретарём посольства. Им там делать особенно нечего, они любят совать свой нос не в свои дела. Это их работа проверять почту, приходящую на имя посла. Этот порядок смешон и глуп, но на нём настаивает Комитет госбезопасности. А ты сам понимаешь, что это такое.

XVII

Андрей нашёл по карте-схеме, где находится Советское посольство, оказалось, совсем близко от улицы Сепян-кату, взял письмо и пошёл. Идёт и хмурится, не может сообразить, о чём он с послом будет говорить. Через де-сять минут он уже был возле посольства. По помпезной архитектуре здания сразу можно было догадаться, что это именно Советское посольство и ника-кое другое. К тому же над ним реял красный флаг с серпом и молотом.

Своей кичливостью и внушительными размерами здание должно было сообщить языком камня всем, кто на него смотрел, навязчивое уважение и душевный трепет. Главный фасад, с белыми мраморными колоннами и портиком, был облицован кремовыми крупными плитками. Внизу высокий цоколь из белого камня. К парадному выходу вели широкие гранитные ступени. Здание стояло несколько в глубине небольшой парковой зоны с редким хвойным лесом, среди дерев которой выделялись аллеи голубых елей, похожих на те, что стоят возле Мавзолея на Красной площади в Москве. Вся парковая зона была отгорожена от проезжей части узкой улочки красивой чугунной решёткой, напоминающей решётку Летнего сада в Петербурге.

Около ворот и высокой калитки дежурил полисмен. Чтобы не застыть, он ходил взад-вперёд возле ворот, притоптывая тяжёлыми башмаками и прихлопывая руками в белых крагах себя по бокам. Лицо его было румяным и пышело молодым здоровьем. Он был привычен к морозу и терпеливо ждал сменщика. На решётке, рядом с калиткой, был прикреплён щиток, на котором в тесноте и в не обиде устроились: переговорная трубка (телефон), сигнальный звонок, маленький экранчик, такой как когда-то был на первом советском телевизоре «КВН». Рядом со щитком висел почтовый ящик.

Андрей подошёл к полисмену, предъявил ему своё временное удосто-верение, выданное ему вместо паспорта, представлявшего большой интерес для разных спецслужб, и сказал по-русски, что ему надо пройти в посольство, чтобы передать письмо послу. Полисмен ничего не ответил. Было видно, что он понял посетителя, потому что показал рукой на почтовый ящик. Андрей покачал головой и попробовал объяснить, что ему необходимо передать письмо лично послу. Полисмен снял трубку и, дождавшись ответа, проговорил что-то по-фински. Засветился экранчик, на нём появилось плавающее изображение мужского пятна, которое после нескольких магических мельканий преобразилось в изображение дёргающегося лица.

– Что вам угодно? – проговорило лицо, потрескивая прерываемым мужским голосом, не лишённым обаяния.

– Мне нужно передать письмо послу, – сказал Андрей в трубку.

– Опустите его в почтовый ящик. И дело в шляпе.

– Мне надо передать письмо послу лично. Из рук в руки.

– Вот как, – сказало лицо. В голосе его послышалось удивление. – Я сейчас к вам выйду. Ждите. – Экранчик погас.

Через четверть часа появился какой-то щёголь, по всему видно – ди-пломат. Лицо холёное, сытое. Одет в роскошную пуховку цвета морской волны (Андрей от зависти чуть не лопнул), лыжную шапочку «петушком», брюки эластик и непромокаемые полусапожки на толстой каучуковой подошве, оставлявшей на снегу, лежавшем на дорожке, по которой он шёл, следы с загадочным рисунком. В зубах у щёголя торчала курительная трубка, из которой попыхивал голубоватый дымок от сгорания в трубочной чашечке ароматного английского табаку. Дипломат подошёл к воротам и стал с той стороны решётки вчинять посетителю допрос в полушутливой, полусерьёзной форме:

– Здравствуйте, сударь! Моё вам почтение.

– Добрый день, – ответил Андрей.

– Почему вы не хотите опустить письмо в почтовый ящик? Он для этого предназначен. Все опускают. Вы что, особенный?

– Потому что это письмо рекомендательное и касается меня лично.

– Вот как! Забавно. Вы что же, мушкетёр?

– Пока нет, но мечтаю им стать. Не исключено, с вашей помощью, ме-сье, – начал подыгрывать Андрей весёлому дипломату.

– Это похвально. И от кого же это рекомендательное письмо, милости-вый государь, будущий мушкетёр короля?

– От шевалье Соловейко из Гаскони, милорд, – ответил Андрей, стара-ясь попадать дипломату в тон его шутливого визави.

– Соловейко! – вдруг посерьёзнел дипломат и вынул трубку изо рта. – Владимир Борисович? Неужели? Я его отлично знаю, мы вместе учились. А потом вместе работали в ВААПе. Он был моим начальником. Какой замеча-тельный человек! Большого ума и доброй души. Когда вы его увидите?

– Когда вернусь в Москву. Думаю, не раньше чем через год.

– Очень хорошо! Передайте ему от меня поклон. Скажете: Леонард Та-раканов. Это я. Боже, как тесен мир! Подумать только, Володя Соловейко. Я ужасно рад и взволнован. Какой человек!

– Обязательно передам, – пообещал Андрей, начиная испытывать симпатию к говорливому дипломату.

– Ну, давайте же ваше письмо, – протянул руку Леонард Тараканов Ан-дрею, – я его передам послу.

– А вы точно передадите? – спросил Андрей.

– Не сомневайтесь, мой друг, передам. Как вы хотите: из рук в руки. Сей же момент пойду и передам письмо Аристархову.

– А как я узнаю результат? – спросил Андрей осторожно.

– Ждите, – коротко ответил Тараканов.

– Где, здесь? – не понял Андрей.

– Можете, конечно, ждать здесь. Но вряд ли это целесообразно. На это может потребоваться не один день. Всё зависит от посла. Лучше ждите в ка-ком-нибудь другом месте.

– Но всё же, как я узнаю? – не унимался Андрей.

– Вам позвонят.

– Но меня может не быть на месте.

– Ничего, не беспокойтесь, вас найдут.

Андрей отдал Тараканову письмо, и они разошлись. Тараканов вернулся в посольство, а Андрей решил зайти в офис Хельсинского отделения «Союзпроммашимпорта», благо это было в десяти минутах ходьбы. Строго говоря, он надеялся там обогреться, посетить туалет, так как испытывал острую нужду к освобождению мочевого пузыря, и попить чаю или кофе с печеньем. На халяву. Питание должно быть экономным. Дураку ясно.

Офис «Союзпроммашимпорта» находился в полуподвальном помещении, вниз вели несколько каменных ступеней. Над входом маленькая вывеска, говорящая на английском языке, что находится там, за дверью. Андрей вошёл. Помещение освещалось тусклым электрическим светом. Наружный свет лился через прямоугольные окошки слабо. За столом сидели и пили кофе, сваренное в кофеварке (Андрей таких прежде не видел), трое мужчин. На столе стоял телефон, факс-аппарат, тарелка с печеньем и вафлями. Лежали газеты. Советские, английские и финские. Из присутствующих Андрей был знаком только с одним, это был Мишкин. Про себя Андрей называл его по-прежнему «шибздиком» за малый рост и мелкие черты лица.

– А, это и есть наш новый приёмщик? – проговорил полувопроситель-но, полуутвердительно, обращаясь к Мишкину, человек с умным лицом, на котором выделялись набрякшие синеватые мешки под глазами, свидетель-ствующие о крайней усталости, и ямка на волевом подбородке. – Если я не ошибаюсь, товарищ Соколов Андрей Николаевич? Рад вас видеть. Проходи-те, присаживайтесь к нашему столу. Будем пить кофе и беседовать.

«Скорее всего, это начальник Отделения, – подумал Андрей. – Такие мешки и такой подбородок могут быть только у руководителя».

А второй – это был грузный высокий человек, с брюшком и рыхлым бабьим лицом – наверное, такой же надзиратель, как Мишкин, за приёмщи-ками по другим контрактам. Прихлёбывая из чашки горячий кофе, он дул на него и громко причмокивал.

– Давайте знакомиться, – сказал, весело улыбаясь проницательными глазами, щуря их, начальник. – Меня зовут Иван Иванович. Это сразу трудно запомнить, но я уверен, что вы, с вашим опытом, справитесь с этой задачей. – Мишкин и толстяк хмыкнули, оценив шутку начальника. – С Мишкиным вы знакомы. А это, – показал Иван Иванович рукой, – Станислав Григорьевич Толстяков. Какой вы любите кофе? Покрепче или послабже? – Андрей отве-тил, что покрепче. – Станислав Григорьевич (он сидел ближе всех к кофевар-ке), нацади нашему гостю двойной. – Толстяк два раза щёлкнул рычажком, и в подставленную чашку потекла струйка, пахнущая хорошо пропаренным кофе. – Берите сахарок, печенье, вафли. У нас здесь просто. По-семейному, так сказать, без разных там экивоков. Чем богаты, тем и рады. – Андрей при-двинул к себе чашку с кофе и взял из тарелки печеньку. – Без сахару? – уди-вился Иван Иванович. – Андрей опустил в свою чашку кубики жёлтого трост-никового сахара. – Это правильно, – одобрил его смелый поступок Иван Иванович – Угощайтесь. Дают – бери, а бьют – беги. Как сказал товарищ Леонид Ильич Брежнев, питание должно быть полноценным, но экономным. – Он помолчал, попив, прихлёбывая, кофе. Потом проговорил с некоторым подтекстом в тоне: – Да-с, Андрей Николаевич, наслышаны мы тут о ваших московских подвигах. Хотелось бы от тебя лично, друг ситный, услышать, как всё было на самом деле. Мы знаем, что журналисты, они ведь щелкопёры, могут и приврать. Как говорится, ради красного словца продадут мать и отца.

– О каких подвигах вы говорите, уважаемый Иван Иванович? – не по-нял Андрей. – Я вроде никаких подвигов не совершал.

– А вот полюбуйтесь-ка сами, – говорит Иван Иванович и кладёт перед Андреем Соколовым «Строительную газету».

– Я читал эту газету, – говорит Андрей. – Здесь всё правда и всё ложь.

– Как это может быть? – возражает Иван Иванович. – Это всё же цен-тральная газета. За неправду, если она в статье откроется, главному редакто-ру не поздоровится. Можно и с работы голубем слететь. Объясни нам, това-рищ Смирнов, в чём ты видишь правду, а в чём ложь.

Андрей Смирнов видит, что все трое относятся к нему критически, с недоверием и предубеждением. И думает: стоит ли пред ними распинаться? Они, что бы я ни говорил, поверят скорее газете, чем мне. Такова уж сила пе-чатного слова. Но всё же решил высказаться, а то могут его новые сослужив-цы истолковать его уклонение от обсуждения интересной для них статьи как улику и нежелание признавать правильную критику.

XVIII

– А вот в чём, – начал Андрей после некоторого раздумья. – В статье говорится, что Комитет по печати систематически не выполняет плана капи-тальных вложений. Это правда. А то, что виновато в этом Главное управление капитального строительства в целом и его начальник, то есть я, в частности – ложь. Причём, несомненно, преднамеренная. Автор статьи отлично знает, работая в «Строительной газете», что план капитальных вложений не был выполнен ни разу в целом по стране. Я имею в виду министерства и ведомства отраслей группы "Б". Может быть, в оборонно-промышленном комплексе этот план когда-нибудь и выполнялся, но мне об этом неизвестно. А среди отраслей лёгкой промышленности, сельского хозяйства, культуры и так далее, повторяю: ни разу и никем. При этом среди министерств и ведомств отрасли «культура», таких как Минкульт, Гостелерадио, Госкино, наш Комитет по печати выглядит значительно лучше всех остальных. Не смею утверждать, что в этом лично моя заслуга, но факт остаётся фактом. Так что этот выпад корреспондентки «Строительной газеты» иначе как ангажемент со стороны председателя Ненашенского, заимевшего на меня почему-то гнилой зуб, объяснить невозможно. Это первое. Теперь второе.

В статье утверждается, что я незаконно пользуюсь, точнее пользовался, легковым автотранспортом, принадлежащим подведомственному нашему главку Строительно-монтажному управлению – СМУ. Это правда. А ложь заключается в том, что автор статьи умолчала о том, что я ей рассказал во время нашей с ней приватной беседы.

Дело в том, что все председатели нашего Комитета, начиная от Стука-лова – когда я поступал на работу в Комитет по печати – и кончая Ненашен-ским, включая между ними Пастушина, требовали от меня повышения ак-тивности. Ты должен ежедневно бывать на стройках Комитета, говорили они мне, и не давать покоя строительным главкам: Главмосстрою, Главмособл-строю, Главмоспромстрою и так далее. А теперь позвольте задать вам дели-катный вопрос: как я могу успеть побывать – ежедневно! – на всех объектах в Москве, в Подмосковье и даже в других областях, таких например, как Калининский полиграфкомбинат, имея в кармане лишь проездной билет. При этом поездка, скажем в Можайск или Чехов, или в Торжок, занимает, считай, целый день. Да по Москве ещё с добрый десяток объектов наберётся. Кроме того, требуется смотаться в Ленинград, Киев, Ташкент, Александрию, где у нас объекты, филиалы проектного института, участки СМУ. Туда, конечно, на автомобиле не поедешь, но я говорю об этом потому, что на всё на это требуется время. Я скажу вам честно, просто замотался, ничего не успеваю. А мои основные служебные обязанности, должен я вам довести, заключаются совершенно в другом. Ну это, так сказать, апропо.

Тогда я набираюсь нахальной смелости и обращаюсь к председателю, тогда им был Иван Борисович Стукалов, с просьбой выделить для нашего главка легковой автомобиль. Любой. Хотя бы тот же «Запорожец». А он мне, Стукалов-то, и говорит: такой возможности у нас в настоящее время нет. Но ты пользуйся пока старенькой «Волгой» – а это, надо сказать, не какая-то там шикарная чёрная лоснящаяся «Волга», а обшарпанный белый пикап, длинный такой драндулет – принадлежащей СМУ. Я разрешаю, пользуйся. Но разрешил он, Стукалов-то, пользоваться машиной устно. Я обрадовался. Думаю, чего сомневаться, сам председатель даёт добро. И стал пользоваться.

Но должен вам сказать, что эта злосчастная машина мне особенно не помогла. Скажем, договариваюсь я с заместителем начальника Главмос-промстроя, тогда им был Рескин, о встрече. Беру пару книг в подарок, еду. В кабинете передаю ему книжки, он, конечно, расшаркивается, дескать, боль-шое тебе спасибо, я любитель чтения художественной литературы, ты мне этой «Анжеликой» очень угодил. И мне: чем я могу быть тебе полезен?

А я ему: Наум Маркович, говорю, я только что был на здании издательства «Прогресс», что возле метро «Парк Горького», там работает десять человек рабочих. Я к прорабу, а тот мне говорит: для того, чтобы сдать объект по плану во втором квартале следующего года, мне нужно не десять человек, как теперь, а не меньше ста. Помоги, пожалуйста, Наум Маркович, выдели дополнительных рабочих. А тот мне и говорит: я бы тебе, Андрей, рад бы помочь, но ты меня пойми. Мне до первого сентября надо сдать двадцать три детских сада, пятнадцать школ, плюс четыре районных поликлиники. Мне в райкоме партии говорят: не сдашь, можешь считать, что ты у же не работаешь и с партией тоже можешь попрощаться. Сам посуди: что мне делать? Стань на моё место и скажи мне, Андрей, как бы ты поступил. Да, сказал я, наверное, детский сад важнее, чем издательство «Прогресс». Там всё же дети. Вот то-то и оно, сказал Рескин. Теперь – третье.

В газетной статье корреспондентка пишет, что начальник подчинённого мне СМУ пьяница и позволяет себе денежные поборы. Это правда. А то что, как она пишет, я его не увольняю, потому что он даёт мне машину «Волга», – ложь. Дело в том, что я не один раз пытался его уволить, но каждый раз на его защиту встаёт грудью секретарь парткома Комитета, с которым и ещё одним заместителем председателя, как мне известно из надёжных источников, начальник нашего СМУ играет в преферанс и оказывает услуги по части ремонта дач. Я сказал об этом корреспондентке, но она отмахнулась и заявила, что я распространяю ничем не подтверждённые сплетни. Ну, в общем, долго рассказывать, там, в этой газете, весь материал в таком роде.

– Да, – сказал Иван Иванович, – собеседник ты интересный. Говоришь вроде честно и открыто. Но всё же пользоваться незаконно машиной как-то нехорошо. Надо было найти какой-нибудь другой выход.

Станислав Григорьевич, выпив три чашки кофе, добавил:

– Дыма без огня не бывает. По одёжке протягивают ножки.

Мишкин («шпендрик») тоже высказался:

– Сколько верёвочка ни вейся, а конец ей будет. Тут без вариантов.

Перед тем, как Андрею Соколову уйти, Иван Иванович пригласил его заходить без стеснений на чай-кофе и объявил, что они, члены дружного коллектива, покупают этот чай-кофе, сахар и печенье с вафлями в складчину. Из расчёта десять финских марок в месяц на каждого.

– Я внесу свою долю в следующий раз, – сказал Андрей уныло. – Те-перь у меня нет с собой денег.

– Ничего. Нам не к спеху. Принесёшь, когда сможешь. И вот ещё что, – добавил Иван Иванович с доброй улыбкой расчётливой щедрости. – Я поду-мал, померекал малость, мозгой пошевелил, и пришёл к такому выводу: мы тут собираемся практически каждый день, а ты будешь заходить к нам прак-тически не каждый день. Поэтому будет справедливо, если твой взнос соста-вит половину нашего. То есть пять марок вместо десяти. Идёт?

– Как скажете, Иван Иванович, – обрадовался Андрей. – Ну, так я, по-жалуй, пойду восвояси. До свиданьица. Спасибо за чай-сахар. – И ушёл.

Пока шёл к дому, на улицу Сепян-кату, он размышлял и прикидывал: «Я выпил у этих обормотов две чашечки кофе и съел шесть печенек и ещё две вафли. Можно сказать, что на сегодня я неплохо поужинал».

XIX

В этот день была суббота, и Андрей решил спуститься вниз, в сауну. Дождавшись отведённого для него часа, он снял с себя пропахшие потом но-сильные вещи, надел белый махровый халат. Запахнулся им, подпоясавшись таким же махровым поясом, обулся в шлёпанцы, сунул в карман связку ключей, захватил сумочку с мочалкой и мылом, захлопнул дверь в квартиру и вниз стал спускаться не в лифте, а пешком по ступеням лестницы. В лифте он мог столкнуться с кем-нибудь из жильцов, одетый в халате, из-под которого были бы видны его голые ноги, а это было бы, как он считал, не комильфо. А лестница всегда была пустынной и освещалась тусклым светом.

Одним из ключей в его связке, испробовав каждый по очереди, он отомкнул дверь в сауну и вошёл внутрь. Его сразу обдало пока ещё не силь-ным жаром и характерным запахом прогретых осиновых плах, которыми была выложена сауна. В предбаннике он снял халат, трусы, оставил шлёпанцы и встал под душ, чтобы смыть с себя пот и грязь, дабы войти в парилку чистым. Потом достал из стопки белых махровых простыней одну и завернулся в неё с головой, чтобы убрать капли с тела и обсушить волосы.

Наконец он вошёл в парильное отделение. Его обдало сильным сухим жаром. Дышать через нос сделалось горячо, жар обжигал тонкую слизистую оболочку носоглотки. Он стал дышать через рот, изредка пробуя носом воз-дух, чтобы ощутить необычный запах парилки. Наверх вели три полки, одна над другой, расположившиеся широкими ступенями-лежанками. Сбоку стоял железный ящик, заполненный раскалёнными камнями. Термометр на стенке показывал 115 градусов по Цельсию. Такой жар можно было выдержать только в сухой парилке. Финская баня тем и отличается от русской, где на камни "поддают" из ковшика водой или пивом, или квасом, вызывая этим духовитый пар. В сауне пара нет, а есть сухой раскалённый воздух.

В парильном отделении стоял полумрак, помещение освещалось дву-мя слабыми электрическими лампочками, заключёнными в непроницаемые плафоны. Через зарешеченные частыми железными прутьями окошечки под потолком проникал слабый свет от фонарей, освещавших улицу. Андрей посидел немного на нижней полке, опираясь локтями на расставленные колени и свесив голову. Тело его покрывалось испариной, дышать стало легче, он перебрался на вторую полку, посидел на ней, привыкая к усилившемуся жару. Из волос на голове, из подмышек, из паха потекли струйки пота, который тут же съедался сухим жаром. Наконец Андрей почувствовал, что привык к жару и перебрался на верхнюю полку, где улёгся на спину, согнув ноги в коленях. Полежав так немного, он вытянул ноги и подложил под голову сплетённые в пальцах руки.

«Совсем недурственно и очень даже приятно в этой сауне», – подумал он и вспомнил тут про хозяйку. Представил себе её вьющиеся кудри и вдруг почувствовал, как его шток, каким он в шутку называл свой половой член, ожил и стал подниматься, наполняясь невидимой кровью. Андрей заёрзал на полке, ощутив острое желание опростать кожистый мешочек, лежавший в паху, называемом в науке о физиологии человека мошонкой, от накопив-шейся там за многие дни воздержания семенной жидкости.

Андрею захотелось потрогать свой напряжённый шток. Освободив ру-ки, он взялся одной рукой за шток, другой за мошонку. Это было очень при-ятно и обострило желание близости с женщиной. Натянув свободную кожу, он оголил оголовок штока и стал разглядывать его. И подумал: почему жен-щины, с которыми он имел дело в постели, стеснялись это делать и разгля-дывать его шток, как это он делал сейчас.

Он вспомнил, как мальчиком ходил в Тихвинские бани и с интересом разглядывал болтающиеся между ног внизу живота безобразные штуковины у моющихся мужчин и не мог понять, почему у одних мужчин оголовки эти были оголены, у других прикрыты кожей. А спросить об этом у отца стеснялся. И только значительно позже, когда он уже был возмужалый юноша, он узнал от всезнающих дворовых «учителей», что кожа на кончике «штока» называется крайней плотью и существует такое понятие как обрезание. И это обрезание у евреев является заветом между богом и людьми. И что людьми назывались мужчины, а женщины нужны были лишь для продолжения человеческого рода, получив от мужчины то, что называется семенем.