Текст книги "Букет для хозяйки (СИ)"

Автор книги: Юрий Копылов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Annotation

Копылов Юрий Алексеевич

Копылов Юрий Алексеевич

Букет для хозяйки

Букет для хозяйки

I

Эта банальная история (если для столь ничтожного повода допустимо такое высокое слово, каковым является «история») немножко смешная, немножко грустная, немножко озорная, но вместе с тем весьма поучительная для образной характеристики некоторого отрезка жизни патриотически на-строенного молодого советского человека, случилась в конце 1988 года. Тогда в стране исподволь зрели большие перемены. Играя словами, можно сказать, что страна была беременна переменами. Спешу сообщить, что она, эта история, случилась не со мной (почему-то принято считать, что автор пишет о себе), а с моим закадычным другом, с которым мы довольно близко сошлись в горах Кавказа на чудной снежной почве лыжного катания, пахну-щей морозом и солнцем. Звали моего друга Андрей Николаевич Смирнов.

Впрочем, назвать Андрея Николаевича моим другом, тем более закадычным, означает, на мой взгляд, некоторую натяжку. Примерно то же, что притянуть важное понятие за уши. Потому что друг, опять же на мой взгляд, это когда с детства, со школы или институтской скамьи. А в остальных случаях это, скорее, приятели, собутыльники, современники. Так вот, подводя промежуточный итог вышесказанному, можно без опаски сказать, что Андрей Николаевич был моим дружеским приятелем, «стакановцем» и собеседником. Он имел массу достоинств и, пожалуй, лишь три более или менее явных, но спорных недостатка: он был весёлый хохотун, ужасный спорщик и незаурядный бабник (в хорошем смысле этого красивого слова). В словесных перепалках он находил такое неимоверное количество спорных аргументов, что возражать ему было совершенно невозможно. Если сегодня он напористо защищал одну политическую линию, то назавтра мог ничтоже сумняшеся уверенно защищать прямо противоположную. С не меньшим напором.

Он имел выдающийся крупный нос, вызывающий в памяти тех, кто на него в это время заинтересованно смотрел, образ озорника Сирано де Бержерака. И женщин этот Андреевский нос постоянно привлекал, ибо по установившейся загадочной традиции считается, что размеры мужского носа и его уродливой половой принадлежности, болтающейся между мускулистых ног, таинственным образом связаны между собой, как шерочка с машерочкой. Однако в случае с Андреем Смирновым женщин ждало грустное разочарование. Во-первых, размеры носа и половой принадлежности этого заманчивого партнёра (даже в возбуждённом состоянии) явно не соответствовали один другому. А во-вторых, Андрей, торопливо завершив схватку поло-вой борьбы на постельной арене, незамедлительно поворачивался к даме спиной и засыпал мёртвым сном, всхрапывая, как дряхлый мерин. Это женщин сильно обижало, и они неизменно испытывали неприязнь к развитию близких отношений. Откуда мне об этом известно, спросите вы. Да сам Анд-рей мне об этом не раз рассказывал, похохатывая с унылым прискорбием.

Когда мы сходились с Андреем Соколовым в дружеской схватке весёлых бесед, он, рассказывая мне о перипетиях своей краткосрочной жизни в Финляндии, о чём я, с его слов, собираюсь поведать, как уж умею, причёсанными словами, он, как всегда похохатывая, высвечивал то один эпизод, то другой. Поэтому история эта грешит непроизвольными сбоями во времени. И это не является данью оригинальности или моде. Но зато походя демонстрирует широкие возможности художественной прозы.

Итак (возвращаясь к нашим баранам), в стране ожидались перемены. То здесь, то там вспыхивали сполохи приближающейся грозы, что, как всегда, первыми чувствовали люди искусства. Отовсюду раздавался хриплый, завораживающий голос Владимира Высоцкого: из раскрытых форточек московских окон, со сцены «Театра на Таганке», с привалов туристских походов, под зарево костров. Слушая его песни под нервные аккорды его гитары, люди задумывались и начинали сомневаться: всё ли так, как надо тому быть, «в датском королевстве». Они ждали перемен, но не знали, к чему они приведут. Слушали, посмеиваясь и опасаясь, тревожные песни Александра Галича. И тоже под гитару. Его приглашали к себе важные шишки на самом верху, чтобы под похоронный голос певца напиться как следует и забыть, что конец близок. Тихим голосом пел со сцены Булат Окуджава, умевший выщипывать из гитары простейшие аккорды и простые умные слова, идущие прямо в душу. Под гитарный звон бардовских песен страна готовилась расставаться с социалистическим реализмом и диктатурой пролетариата, пытаясь не вспоминать миллионов своих сограждан, расстрелянных в подвалах Лубянки.

От бардов не отставали писатели. Пропустив по неосторожности в печать «Один день Ивана Денисовича», дряхлеющая власть осознала впопыхах свою глупую ошибку и выпихнула из страны без вины виноватого Александра Солженицына, которого некоторые особо рьяные патриоты, за «хитроватую» правду описания, окрестили Солженицером. Зато все потом за это поплатились «Архипелагом ГУЛАГ». Ведь был же, язви его в душу, опыт, «сын ошибок трудных», но не было мозгов. Как тут не вспомнить про извечных дураков и плохие дороги. Борис Пастернак неожиданно получил Нобелевскую премию за напечатанный в Италии роман «Доктор Живаго». В печати была развёрнута травля великого поэта. Он был вынужден отказаться от «Нобеля». Власть предержащие думали, что они расправились с опасным ниспровергателем устоев советского порядка (Андрей дважды перечитывал роман и не нашёл в нём ничего такого уж прямо антисоветского), но добились только того, что свели до срока в могилу великого поэта, гордость русской литературы. А на его место встали другие: Даниэль, Синявский, Бродский. Последовала серия высылок из страны инакомыслящих людей, не в меру талантливых, большею частью тех, в жилах которых текла опасная еврейская кровь. К ним присоединился трижды Герой социалистического труда, отец водородной бомбы, совестливый академик Андрей Сахаров. Его выслать из страны не решились (он много знал), но сослали в город Горький на великой русской реке матушке Волге, установив за ним позорный негласный надзор.

Не все обыкновенный люди слышали подземный ход грядущих перемен. Андрей Соколов, к примеру, не слышал и продолжал неколебимо верить в силу и устойчивость Коммунистической партии Советского Союза, членом которой он состоял вместе с другими 18-ю миллионами замороченных навязчивой пропагандой людей. Поэтому события, которые я собираюсь живописать (на фоне гула подземных сил), могут показаться малозначительными, хотя, возможно, и характерными для российского бытия. Каким оно было, по сути дела, многие сотни лет тому назад, таким и осталось.

II

Первое и, пожалуй, главное, что запало в душу Андрею Соколову, когда он в январе 1988 года очутился в тесном одноместном полу-купе международного вагона, следующего по маршруту «Москва-Хельсинки» в составе поезда, отправлявшегося поздно вечером от перрона Ленинградского вокзала, было щемящее чувство грусти тоски. Грусть бывает разная: светлая и тёмная. Грусть Андрея в тот поздний час была серая, как ненастная погода, когда моросит холодный дождь и слетают на влажный асфальт хлопья мокрого снега. И по спине бегают мурашки. И хочется согреться. Хорошо бы рядом с женщиной. Это была грусть расставания с привычным укладом жизни, с близкими Андрею людьми, которых он любил, как самого себя. Нельзя сказать, что он не привык к перемене мест. Напротив, ему всегда нравилось путешествовать. Но все прежние его поездки были относительно кратки: от силы неделя в командировку или месяц в законный отпуск на море или в горы. Те, прежние его поездки, особенно отпускные, бывали чаще всего в компании весёлых друзей, старых или новых, но людей, говорящих на его родном языке, стремящихся к одной цели, интересующихся тем же, что и он сам. К этому следует добавить, что поездка заграницу была ему внове.

А тут! Один-одинёшенек, в тесном зажатом купе, и едет почти на це-лый год в страну, где его ждёт неизвестность, И люди говорят на совершенно чужом языке, может быть, таким же образном для финнов (и эстонцев), как для Андрея русский, но каком-то по-детски смешном и шепелявом. Например, по-русски «раз-два-три», по-немецки «айн-цвай-драй», по-английски «ван-ту-сри» а по-фински «юкси-какси-колме». Можно лопнуть от смеха.

Перед отъездом Андрей читал (усиленно зубрил), много раз повторяя, "Разговорник туриста «Совинтурс» и открыл для себя множество потешных слов. В их произношении преобладали сюсюкающие и пришепётывающие нотки, и чудилось, что такой язык выучить невозможно. Однако, думал он, поживу среди финнов почти год, пооботрусь маленько, возможно даже при-гляжу себе молодую симпатичную финку, рыжеволосую, с зелеными, как малахит, глазами и, глядишь, выучу этот странный чужой язык.

Но уж это была полнейшая фантастика. За всё время пребывания в благополучной Финляндии Андрей запомнил всего несколько слов и кратких бытовых предложений. С большим трудом, надо сказать. И с финкой, приходится сознаться, тоже не всё вышло, как ему хотелось.

У некоторых особо привередливых читателей такая бестолковость мо-жет заронить сомнения в умственных способностях моего героя. Но я должен заявить, что такой читатель заблуждается. Андрей Соколов был (и остаётся) очень неглупым умным человеком. Даром что дослужился до начальника главка. Просто язык этот, финский, был неподъёмный для русских мозгов. Ну сами посудите, как звучат некоторые разные слова. Кроме упомянутых ранее «юкси-какси», добавим небольшую толику для юмора смеха: «хювяя хуомента» – доброе утро, «киитос» – спасибо, «ракостан синуа» – я люблю тебя, «пальонка максаа» – сколько стоит? Ну, и так далее. Каково? Как вам? Приспичило? Если вы ещё не описались со смеху, то советую поторопиться в отхожее место, там наступит желанное облегчение мочевого пузыря.

«Ракостан синуа» (я люблю тебя) Андрей запомнил на всякий случай особенно крепко. Думал, что пригодится. Но, как показало дальнейшее раз-витие событий, эти слова ему не пригодились. Что же касается гипотетиче-ской рыжеволосой зеленоглазой красавицы, то речь о ней пойдёт впереди.

Ещё Андрея не оставляла противная, как зубная боль, обида. Он надулся, как мышь на крупу, которой она от жадности объелась. Андрею было обидно, что его, человека вполне самодостаточного и весёлого, каковым он сам себя представлял, новый председатель Комитета по печати Ненашенский Фёдор Михайлович, сменивший на этом высоком посту Пастушина Николая Борисовича, так подло и неуважительно выпихнул в загранкомандировку. В этом было некое скрытое пренебрежение. Он, видно, считал, что Соколов ему не пара и можно к нему относиться по принципу: я-начальник, ты-дурак. Ведь мог, казалось бы, призвать Соколова к себе по-товарищески (ведь они оба товарищи одного дела, одной партии), а то и вовсе приехать к Соколову в главк (это уж, конечно, полная фантастика) и поговорить с ним по душам. Сказал бы напрямую, что Андрей ему не нравится, что работает он плохо, (это подтверждается систематическим невыполнением плана капитальных вложений и особенно строительно-монтажных работ), что он не обрёл к нему доверия. Андрею было бы легко и радостно, потому что он и сам к себе именно так относился. Без ложной скромности. А то натравил на Андрея Соколова «Строительную газету», используя свои журналистские связи (до перевода в Комитет по печати Ненашенский был главным редактором газеты «Советская Россия», прозванной острословами «Соврасской»). Некрасиво это получилось и трусливо. Андрей всегда не любил журналистов, относился к ним презрительно за их продажность. Не зря называют журналистику второй древнейшей профессией. А после того как Ненашенский попраздновал на счёт начальника строительного подразделения труса, председатель Комитета перестал быть для Андрея Соколова настоящим мужчиной, он пе-рестал его уважать и перед ним преклоняться (всё же большой начальник).

Нельзя сказать, что обида ела Андрея поедом. Она то вспыхивала, то угасала, то пропадала вовсе. Будто пузырьки метана время от времени всплывали из топкого болота и лопались на поверхности с тяжким вздохом: пуф-ф-ф! И через некоторое время зловещей тишины снова: буль-буль, пуф-ф-ф! Так и обида Андрея на председателя то вспучивалась, то лопалась и стихала. Андрею говорили друзья и верные сослуживцы: не переживай, не бери себе в голову, ты едешь в одну из самых зажиточных стран. Вон Сашка Иванов угодил вообще в Афганистан. А ты, считай, в рубашке родился. Поживёшь хоть год, как люди, а там видно будет. Кстати, эта неожиданная командировка соответствует твоему принципу, что надо время от времени менять место работы. Это возбуждает и заставляет находить скрытые резервы. Ты многое испробовал на своём веку: был прорабом, проектировщиком, научным работником, технадзором, заказчиком, дорос до начальника главка, теперь попробуешь, что такое приёмщик по контракту с инофирмой.

Ну что ещё? Наверное, теперь следует обрисовать портрет моего лите-ратурного героя. Герой литературной повести без портрета всё равно, что на-туральный живой человек без лица. Про нос Андрея Соколова уже было го-ворено. После носа надо сказать про глаза. Говорят, глаза зеркало души. Ду-ша невидима, поэтому её изобразить трудно. Она проявляется в поступках и в глазах. У Андрея глаза были красивые и умные. И весёлые. И цвет у них был особенный. Как будто чёрные, но с краснотой, как переспелый красный крыжовник. Если бы не зрачок, то и не поймёшь, глаза это или ягода. И сидели они в глазницах глубоко, как в норах. И смотрели оттуда зорко. Пристально. А над глазами выдающиеся надбровные дуги, как у Льва Николаевича Толстого. И брови мохнатые, как у Леонида Ильича Брежнева. Лоб низкий, но умный. Волосатый. И череп шишковатый. Сразу видно, что мозгам Андрея в таком черепе тесно, ему объёма не хватает. Подбородок волевой, сильно назад скошенный. Посерёдке ямка. Уши большие и мягкие, что говорит, как некоторые ограниченные люди считают, об отсутствии музыкального слуха. Шея толстая, ноги толстые и таз широкий – человек устойчивый. И сексуальный. Не Гришка Распутин, конечно, но всё же завлекательный. С таким красавчиком и переспать не грех. Хотя (не попробовавши) сказать трудно.

III

Ну вот, теперь можно вернуться на Ленинградский вокзал, где стоит поезд «Москва-Хельсинки». Андрей Соколов везёт с собой видавший виды рюкзак с лямками, подбитыми фетровыми прокладочными лентами, куп-ленный им когда-то в магазине «Лейпциг» на Ленинском проспекте. В этот рюкзак он напихал разных шмоток и обувь на всякую погоду. Ещё был чемо-дан на колёсиках, в котором были сложены чёрные брюки-эластик (вдруг представится случай покататься на лыжах), книги и деловые бумаги. И ещё была красная сумка на молнии. В сумке Андрей вёз продукты: сахар, соль, сайки, три буханки бородинского хлеба (говорили, он долго не портится и не плесневеет), несколько банок свиной тушёнки, десяток импортных пакетиков куриного супа с мелкой вермишелью. Высыплешь содержимое пакетика в кипяток, и через пять минут суп готов. Наесться толком не наешься, но и копыта сразу не отбросишь. Кто знает, как придётся питаться в Финляндии, особенно в первое время, пока ещё не получишь положенную оплату «непосильного» труда за первый месяц работы. В финских марках. Кто мог знать тогда, что бывший начальник главка станет настоящим Гобсеком и будет складывать эти марки в ящик стенного шкафа, стараясь не потратить ни одной из них на еду. Он будет воровать её в столовой и ресторанах. Собирать пустые бутылки из-под пива и сдавать их в магазине. Впрочем, обо всём этом после. Ещё рак под горой не свистнул. А пока Андрей едет в международном купе и разглядывает с любопытством новую для него обстановку.

У одной тонкой стенки стоит диван, одновременно мягкий и упругий. Он уже застелен для ночлега. Простыни накрахмалены и выглажены. Про такие говорят: белоснежные. Перед окном откидной столик. На нём можно разложить простую дорожную снедь, мечту всех пассажиров. Проводник ставит на такой столик стакан горячего чая в подстаканнике.

В противоположной стенке есть катучая дверь. Изнутри, из купе, и сна-ружи, из соседнего купе, она запирается толстыми хромированными защёл-ками. Они вкусно щёлкают, когда их опускают или поднимают. Если защёлку отщёлкнуть и дверь откатить, два одноместных купе превращаются в двухместное. Удобно, если едут муж с женой. Можно ходить друг к другу на свиданку и любить друг друга на диванах. А когда акт завершён, можно задвинуть дверцу, разлечься по своим диванам для сна. После утомления любви. И храпи себе вволю и не сдерживай дурной воздух из кишечника, настырно просящийся наружу. Через стенку не слышно ни звука, ни запаха.

Такое спаренное купе оборудовано умывальником, с зеркалом и уни-тазом. Они не железно-чугунные, как в других (советских) вагонах, а фаянсо-вые. Можно и кокнуть по неосторожности. Но уж это как повезёт. На унитазе деревянное сидение, называется стульчак, с прорезью для лишних капель. Есть кнопка для слива водой того, что из тебя вылилось или вывалилось. Без разницы. И всё это улетает туда, на шпалы, под свист ветра, который воет, как тоскливый зверь. Этот санузел расположен между двумя одноместными купе и перекрывается вращающейся дверью, как, например, в гостинице «Националь» на улице Горького. Дверь кругло-выпуклая, глухая. И тоже за-пирается защёлкой. Если сосед (или соседка) из соседнего полу-купе возна-мериться пользоваться умывальником или унитазом, дверь совершает обо-рот на 180 градусов. И со стороны, где ты находишься, возникает круглая полуколонна от пола до потолка, вроде голландской грубы. Если сосед (или соседка), по окончании гигиенических процедур, забывает опустить защёлку можно интеллигентно постучать костяшкой пальца в стенку и громко сказать:

– Эй, там! Будьте любезны освободить дверь в общий санузел!

Андрей прикладывает любопытный огромный нос к невидимой щели, и до него доносится слабый аромат косметических изделий явно импортного производства: духов, пудры, дезодоранта, лака для ногтей и волос. Господи, с трудом соображает Андрей, там, кажется, едет женщина, это можно понять по запаху. И сердце Андрея стукотит чаще, а в мозгах происходит смущение. Колёса стучат, и мысли скачут. Они так быстро скачут, что Андрей не успевает сосредоточиться. Что если постучать в стенку и спросить который час, в моих часах кончился завод, и они остановились. Глупо. Можно завести. Да и поздно уже. Она наверняка улеглась спать. До Андрея вдруг доносится запах дорогого табака. Она ещё и курит, подумалось ему. Это настораживает. С одной стороны. А с другой – делает возможность ночного свидания реалистичнее и романтичнее. Поезд летит, дробно стуча колёсами, а два незнакомых любовника: мужчина (это Андрей Соколов) и женщина (соседка) лежат вдвоём, отдыхая, и курят дорогие сигареты «Marlboro». Андрей давно уже бросил курить, заработав себе хронический бронхит, но по случаю ночного приключения можно вспомнить горький вкус дыма и составить соседке компанию.

Он лежал и думал, лёжа в своём одиноком купе, очень много разных мыслей было в голове. Одна их них была навязчива: а что потом? Кстати, эта мысль неотступно преследовала его в отношениях с женщинами. И нередко спасала его от опасных слов, поцелуев и даже последних судорожных тело-движений. Что потом? Глупо повторять: «я тебя люблю», не испытывая никаких чувств, кроме одного: повернуться и заснуть. А что если она уродина? Хотя в принципе женщина не может быть уродиной. Женщина есть женщина. Её создал бог для любви. Ах, как это хорошо, когда рядом женщина. Бей сороку и ворону, доберёшься и до белого лебедя. «А что потом, а что потом, а что потом?» – стучали колёса тревожно и весело. Андрей долго ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. Воображал себе неприличные картины плотской любви. А почему, собственно, неприличные? Чушь собачья! Всё что естественно, то общественно, говорила толковая тётка Нюся из Терскола, где Андрей катался каждую зиму на лыжах с крутой горы Чегет.

Утром, едва начало рассветать, поезд прибыл в Ленинград. Проводник, принесший крепко заваренный чай, объявил, что стоянка продлится не менее двух часов, для чего состав отгонят на запасной путь.

– Почему? – спросил Андрей, ещё не проснувшись как следует и зевая во весь рот. – Что это ещё за новости такие? Ёксель-моксель!

– Требуется небольшой капитальный ремонт подвижного состава, – витиевато выразился проводник, чтобы успокоить встревоженного пассажира. – Для безопасности движения, – авторитетно добавил он.

Андрей хотел было спросить, что за дама едет в соседнем купе, но по-стеснялся и не спросил. «Ещё подумает бог знает что» – решил Андрей. Дей-ствительно, чёрт его побери, какое мне дело до незнакомых пассажиров, едущих в международном вагоне? Никакого. Тем паче пассажир – дама.

Андрей напился чаю, оделся и вышел в вагонный проход, чтобы пройти прогуляться по морозному Ленинграду рядом с Московским вокзалом. Каково же было его удивление (и разочарование), когда из соседней половины спаренного купе вышла не женщина, которая, как Андрей был уверен, там находилась и долго не давала ему спать. Из купе вышел мужчина. Это был грузный грузин, высокого роста, упитанный, гладкий, как говорят про таких, ухоженный. У него был мясистый нос, с высоко вырезанными ноздрями, так что носовая перегородка, с красными прожилками, похожими на мотыля, и чёрными густыми волосками, нависала хрящеватым ребром над верхней капризной губой, на которой выделялась тщательно подбритая ниточка усов. Совсем не грузинская. Скорее, итальянская. Или французская.

Андрей вдруг вспомнил учителя физики из школы ?193 на площади Борьбы. Ученики называли его Марчелло Мастроянни. Он был большой щё-голь и носил точно такие усики, как этот грузин из вагона. «Хорош был бы я, подумал Андрей, если бы решился проникнуть в соседнее полу-купе сегодня ночью с неблаговидными намерениями. Мог бы и в глаз получить»

Андрей направился в буфет на вокзале, чтобы перекусить, почувство-вав, как под ложечкой засосало. Он купил свежую булочку (раньше такая называлась «французской»), с вложенной в неё горячей сосиской, и чашку мутного кофе. Булочка оказалась чёрствой, сосиска холодной, кофе отвратный. Он пожевал немного, сделав несколько глотков бурды, которая называлась «кофе», и вышел на площадь перед Московским вокзалом. Фонари на высоких столбах ещё не погасли. Зимнее серое утро было морозным, дул пронизывающий ветер, небо было низким и серым. Андрей подумал, что в этом городе живёт красивая женщина, с которой у него был мимолётный жаркий роман в горах, где они вместе катались на лыжах. Её звали Настей. У неё была семья: муж и две дочки школьного возраста. Андрей был влюблён без памяти, но счастье отравлялось вопросом: а что потом? Любовная связь не имела никакого развития, и всё оборвалось, когда пришла пора расставаться. Андрей уехал в Москву, Настя – в Ленинград. Где-то она сейчас, размышлял Андрей, подходя к Невскому проспекту и стараясь закрыть от ветра окоченевшее лицо. Ах, как ему хотелось повидаться с ней, увидеть её смеющиеся глаза, обнять её, прильнуть своими жадными губами к её скупым губам.

Однако стужа мешала его романтическим воспоминаниям, и Андрей поспешил вернуться обратно, в помещение вокзала, где было тепло. Ждать пришлось долго. Наконец по внутреннему радио гнусавый голос объявил: «Пассажиры, следующие по маршруту Москва-Хельсинки, просьба занять свои места в вагонах. Состав подан к первой платформе. Отправление поезда через 20 минут. Администрация Октябрьской железной дороги убедительно просит пассажиров извинить за доставленные неудобства, вызванные форс-мажорными обстоятельствами. При необходимости пассажирам могут быть выданы соответствующие справки о задержании движения, для чего следует обратиться к начальнику поезда, едущему в первом вагоне»

Андрей поспешил занять своё место. А через полчаса он уже сидел в вагоне-ресторане и неторопливо хлебал, дуя на ложку, обжигающе горячую сборную солянку, из которой с любопытством весело поглядывали блестя-щие глаза маслин. В ресторане он увидел «своего» грузина. Тот был одет, как говорится, с иголочки. На нём был дорогущий джерсовый костюм в мелкий рубчик и умопомрачительный галстук, повязанный исключительно красиво и правильно. Густо синий с крупными красными горохами. Такого костюма и такого галстука в России не купишь. «Наверное, дипломат, сукин сын», – подумал Андрей и стал разглядывать грузина. Тяжёлые веки «дипломата» прикрывали чёрные, как маслины в сборной солянке, глаза. Грузин читал иностранную газету и прихлёбывал маленькими глоточками чёрный кофе. Волосы его были волнистые, они были набриолинены и казались мокрыми. Возможно, они были обрызганы лаком, чтобы держать форму кока, как у Шаляпина. Андрей так долго разглядывал грузина, что тот ему, в конце концов, надоел. И Андрей переключился на окно. Тоже интересно. Как в кино.

За окном проносился унылый зимний пейзаж: белый снег и убегающий назад чёрный лес. Тепло и горячая еда разморили Андрея. Мысли его блуждали, не желая сосредоточиться на чём-нибудь одном. В голову лезла разная чепуха. Что-то ждёт меня в этой северной стране? – думалось ему. Когда-то эти места, пролетавшие за окном, относились к Финляндии. Они были оттяпаны в ходе Северной войны, чтобы отодвинуть границу подальше от Ленинграда. Финны были вынуждены с этим смириться, чтобы ценой потери части своей территории купить себе желанный мир.

IV

Перед Выборгом, который финны по-прежнему называют Виппури и неискоренимо мечтают когда-нибудь себе его вернуть, поезд остановился. В вагон вошли три пахнущих пропотевшей военной амуницией пограничника, в зелёных фуражках, с автоматами через плечо. Один из парней, совсем ещё мальчишка, перелистывая паспорт Андрея, спросил привычно:

– На работу?

– На работу.

– Что везёшь?

– Шмотки, книги, немного продуктов на первое время.

– Запрещённая литература есть?

– Нет. Какая ещё запрещённая! Стихи, классика. Для чтения.

– Открой-ка чемодан.

Андрей открыл. Парень просмотрел книги, приподнимая их брезгливо за корешки. Ничего не сказал. Велел распустить молнию на красной сумке. Порылся в продуктах, нет ли водки, чёрной икры.

– Чисто, – сказал он.

Пограничники ушли с таким скучным видом, что стало понятно, как им насточертела эта «тяжёлая» служба. Всё одно и то же: никаких тебе шпионов, диверсантов или контрабандистов.

Поезд стоял долго, пока пограничники не проверили все вагоны. Когда погранконтроль был закончен, тепловоз дал пронзительный гудок и потащил состав дальше, сначала медленно, потом всё быстрее. Зимой темнеет рано, особенно на севере, выше 60-ой параллели. В четыре часа дня уже темно. За окном не видно ни зги. Если бы не покачивание вагона и стук-перестук колёс, было бы непонятно, едет поезд или стоит. Вскоре он пересёк границу Советского Союза и медленно поехал по Финляндии. Андрей думал, что будут менять колёсные тележки, но проводник на вопрос Андрея ответил весело, что ширина железнодорожной колеи в Финляндии такая же, как в России. Ещё с давних царских времён, когда Финляндия была в составе империи.

Вскоре поезд прибыл в Намину. Вошли, предварительно постучав в дверь, два финских пограничника. В серой, мышиного цвета форме, без ав-томатов, без запаха пота. Быстро проверив паспорта, они каждому говорили «киитос» и, приложив руку в перчатке к козырьку фуражки, желали доброго пути. Не задавали никаких вопросов. Как будто они знали заранее, что ниче-го запрещённого нет. Странные люди. Намина была ярко освещена фонаря-ми. Поезд весело покатил вдоль Финского залива. Стали часто попадаться празднично освещённые населённые пункты: Котка, Ловиза, Порвоо, Вантаа.

И вот – Хельсинки. Поезд въезжает под куполообразный остеклённый арочный навес, тихонько докатывается до упора. И останавливается, ни разу не дёрнувшись. Как будто дёргаться, везя людей, это неприлично.

Андрея встречают трое встречающих незнакомца. Один из них, не-большого росточка, невзрачного телосложения, смешно пыжится изобразить из себя большого начальника. Это заметно по его самоуверенному нахальному виду. Андрей сразу для себя придумал ему весёлую кличку: «шибздик». У него мелкие черты лица. В них читается заурядность и усталость от безделья. Он нарочито крепко жмёт Андрею ладонь и представляется:

– Дмитрий Анатольевич Мишкин – представитель торгпредства. – На самом деле он представляет маленький филиал ВО «Проммашимпорт» при торгпредстве, но хочет выглядеть солидно и важно, не понимая, что это, правда, смешно. На нём добротная одежда и полусапожки на высоком каб-луке и толстой подошве, чтобы стать повыше ростом. – С приездом в Хель-синки, добро пожаловать, – говорит он, не глядя в глаза прибывшему. Потом протягивает руку ладонью кверху в направлении финна в шапке с лисьим хвостом и произносит официально, словно на дипломатическом приёме: – Это ваш финский коллега, господин Ойва Хяркинен.

Тот, кого «шибздик» назвал таким непривычным для русского уха именем, приветливо улыбается, мягко жмёт своему коллеге руку, с интересом его разглядывая, пытается разгадать, что это за человек перед ним.

– Ойва Хяркинен, ОЮ «Лемминкяйнен», – говорит он на чисто финском языке, о чём сразу можно догадаться. Без подсказки.

Третий из встречающих – переводчик. Его зовут Алекс. Он высок, мо-ложав, атлетического сложения, широкие прямые плечи, как будто под оде-ждой у него забыта вешалка-плечики. Лицо совершенно русское. Со време-нем он и Андрей Соколов подружатся, и Андрей всегда будет рад, когда его в командировках по Финляндии будет сопровождать Алекс. Говорит он по-русски безукоризненно, без малейшего акцента. Когда Андрей знакомится с Мишкиным и тот рекомендует ему его финского Коллегу, Алекс стоит в сто-роне и помалкивает. Но как только Хяркинен представился, Алекс прибли-зился к уху Андрея и перевёл. Машинально, старательно, заученно:

– Ойва Хяркинен, ОЮ «Лемминкяйнен».

Все рассмеялись. Алекс тоже расхохотался, осознав никчёмность сво-его перевода. Отсмеявшись, он добавил серьёзным тоном: – Господин Хяр-кинен, представитель фирмы «Лемминкяйнен», руководитель группы, осу-ществляющей поставку книжного склада в город Можайск, согласно контракту... – он без запинки назвал номер контракта и дату его подписания.

Обращаясь к Андрею, Ойва Хяркинен спросил, говорит ли господин Соколов по-английски. Андрей развеселился хихиканьем и объяснил через Алекса причину своего внезапного и невежливого смеха:

– Есть такой замечательный советский фильм «Мимино». Герой этого фильма, его зовут Мимино, он грузин. Будучи лётчиком, он попадает в Лон-дон. И едет на такси по магазинам покупать племяннику зелёного резиново-го крокодила. Игрушку такую. Смешную. Он знает по-английски одну-единственную фразу; «ду ю спик инглиш?» И обращаясь к англичанам: водителю такси, продавщице в магазине, телефонистке переговорного пункта, он задаёт этот вопрос, а затем, получив утвердительный ответ в виде ироничного кивка, пытается на пальцах, коверкая русские слова, придавая им, как ему представляется, английское звучание, объяснить, что ему нужно. «Крокадайл» – говорит он и показывает руками, как взаправдашний крокодил разевает страшную зубастую пасть. Андрей тоже это показывает. Алекс переводит. Хяркинен растерянно улыбается, не понимая, в каком месте надо смеяться. Видно, что этот грузинский юмор ему недоступен. Андрей завершает ответ на заданный ему Хяркиненом вопрос: – Я тоже знаю по-английски только эту фразу. Ich spreche nur deutsch, aber sehr wenig und sehr schleht (я говорю лишь немножко на немецком, однако , очень плохо). Чуть-чуть.