Текст книги "Сборник "Русские идут!""
Автор книги: Юрий Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 109 страниц) [доступный отрывок для чтения: 39 страниц]
Повинуясь неслышимому сигналу, открылись ворота. Автоматический гараж, лифт прямо оттуда, чист и в зеркалах, мочой не пахнет, клопов нет... Наверное, нет.
Когда дверь распахнулась, мы оказались на широкой площадке, больше похожей на картинную галерею. На стенах портреты, внизу вазы с цветами. Вкусно пахнет уверенным достатком. Достатком наследственных князей, а не современных новых русских, пищей для анекдотов.
– Это все ваши квартиры?
Она расхохоталась:
– На эту площадку выходят квартиры четырех семей! Очень приличные люди, не жалуюсь.
– Это хорошо, – согласился я со вздохом, – когда соседи хорошие.
Дверь она открыла с той же легкостью, как я отворяю свою, но здесь, как можно догадаться, всю легкость обеспечивает техника. Дверь мне показалась тяжелой, как танковая башня.
Квартира обставлена уютно, со вкусом, но все же, на мой взгляд, поработали умелые дизайнеры, визажисты, как их там, но где милый хлам, разбросанные вещи, некоторая неправильность, что свойственна всем? Несколько квартир, подумал я с угрюмым восторгом. Она заранее все объяснила, если вдруг замечу нежилой вид. Но я не замечу, я распален страстью, гормоны прут из ушей, ничего не вижу, кроме этой рюриковно-романовны в постели. В спальню заглянуть не удалось, но, думаю, это не моя полусолдатская койка.
Она сразу прошла на кухню. Я осматривался с любопытством. Огромная, как площадь Этуаль, дизайн, встроенные агрегаты, которых я не отличу один от другого, только холодильник и знаком, здесь их два. Мойка одна, но громадная, зачем-то двойная, из навесных шкафчиков на волю просятся вина в ярких бутылках.
Стелла поставила на огонь кофейник:
– Может быть, сперва перекусить?
Я протестующе выставил ладони:
– После такого ужина?..
– Подумай.
– Ни за что. А вот ты...
– Я на диете, – сообщила она. – Достаточно и маленького бутерброда. Или двух. Тебе с чем?
– Я всеядный.
– Желудок в порядке?
– Булыжник переварит, – заверил я.
Она в сомнении вскинула красивую бровь, мол, после тридцати половина мужчин с язвами, гастритами, а вторая половина с простатитами и прочими половыми неудобствами.
Я широко и плотоядно улыбнулся, показывая всем видом, что пока что... тьфу-тьфу!.. сия чаша меня миновала.
Потом мы пили кофе, неспешно и с удовольствием. Она добавила сахару в самом начале, чувствовался тот особый привкус жженого сахара, я так не делаю, но не возражаю, ибо кофе хорош всегда, когда хорош.
Потом она медленно начала раздеваться, не сводя с меня двусмысленного взгляда. Все проделывала медленно, грациозно, но с некоторой долей неловкости и застенчивости, что явно верх артистичности, ибо если совсем недавно женщины смущенным шепотом просили погасить свет, то теперь даже школьнице не придет в голову заниматься этим в темноте.
Когда сняла и трусики, ажурные и надушенные, я ухватил ее жадными лапами. Она шепнула ласково:
– Не спеши, дорогой... У нас много времени... Бери меня нежно, медленно... Я хочу вкусить всего...
Я сказал с грубоватой мужественностью:
– Анатоль Франс сказал, что в любви предпочитает старые методы. Самые старые!
– Дорогой, это было давно...
– Во Франции любовью заниматься умели, – не согласился я. – Все эти штуки-дрючки, которые сейчас преподают на курсах эротики, тогда уже были в ходу. Но я, как и Франс, не гонюсь за модой.
– Это не мода...
– Есть вещи, которые я не делаю, – ответил я непреклонно. – По крайней мере, в первый же день.
– Не будь таким зажатым...
– Я не зажат, – объяснил я, – я просто старомоден.
Она смотрела умоляюще, но я держался напористо, грубовато, пусть еще не как солдафон, но как человек старшего поколения, который не обучен всяким новомодным приемам, который прост, как правда, а по опыту знает, что как бы ни изощрялся, но оргазм всегда оргазм, от позы не зависит. Она взяла мою голову, попыталась сдвинуть меня ниже, но я со смехом развернул ее, поставил, как в моей молодости говорили – на четыре кости, и взял просто, напористо и грубо.
Она смирилась, терпела, даже начала двигаться и постанывать, но я уже сжал ее сильнее, оставляя на мягкой белой заднице красные пятна, мощно выдохнул, рыкнул, медленно расслабился, похлопал по ягодице:
– Ты просто прелесть!
Она продолжала стоять на четвереньках. Я слез с постели, расправил плечи и подтянул живот, все-таки снимают, направился в ванную. Здесь все сверкало чистотой, на столике и полочках выстроились шампуни, мази, но все же ощущение осталось такое, что постоянно здесь не живут.
Когда я вышел, она уже сидела на краю постели, закутавшись в розовый пышный халат. Лицо ее раскраснелось, прическа сбилась, и она ловко распустила волосы.
– Ого, – сказал я озабоченно, глядя на часы. – Черт! А у меня там собака негуляная.
– Собака?
– Боксерчик, – объяснил я ласково. – Такая умница! А понятливая... Представляешь, на обед всегда зовет, все понимает...
Собачники о своих собаках могут говорить часами, даже не повторяясь, но я говорил о Хрюке, лишь пока одевался и натягивал кроссовки. Она подставила щеку, я звучно чмокнул, повернулся к двери.
Она сдвинула собачку замка, спросила как-то неуверенно:
– Надеюсь, ты еще найдешь время для меня?
– О, я мечтаю об этом, – сказал я горячо. – Было так чудесно!
Приободрившись, она сказала с улыбкой:
– И в следующий раз ты найдешь время позаниматься со мной... подробнее? Не на бегу? А то, как говорится, не снимая лыж...
– Надо бы, – согласился я. – Черт с ними, привычками, Анатолем Франсом... Даже с телекамерами.
Она отшатнулась, будто я внезапно попытался ее укусить за нос. Глаза расшились уже в неподдельном испуге:
– Какие... такие телекамеры?
– Одна в люстре, – пояснил я словоохотливо, – две по углам, четвертая в том навороченном вентиляторе.
Я улыбался дружески, а ее лицо покрылось смертельной бледностью. В глазах вспыхнул страх:
– Ты... знал?
– Конечно!
– Но... как?.. Откуда?
Я нежно провел ладонью по ее щеке. Ощутил, как тяжелая горячая кровь наполняет там внизу, хотя в моем возрасте на такую реакцию требуется уже несколько часов, а то и сутки.
– Ты просто прелесть. Не бери в голову, а бери... ну, сама знаешь. Ты красивая, а на красивых даже злой пес не гавкнет.
Замок щелкнул, я вышел на пустую площадку. Стелла смотрела вслед расширенными в страхе и непонимании глазами:
– Если ты знал...
– Да что знал, – проговорился я в порыве понятного мужского хвастовства, – сам проверял, чтобы засняли как следует! Скажи ребятам, пусть с пленкой побережней, не испортили бы. Буду друзьям показывать.
Лифт тихо загудел, я кивнул дружески, дверца бесшумно распахнулась. И тогда, когда лифт пошел вниз, мне показалось, что слышу, как щелкает все множество замков, отгораживая ее квартиру от внешнего мира.
* * *
В понедельник Кречет встретил меня придирчивым взглядом:
– Виктор Александрович, по информации, вы так неожиданно исчезли с приема...
– Неожиданно? – удивился я. – Я полагал, что если не меня, то такую красивую женщину, как Стелла Волконская, должны заметить сразу!
В его глазах появилось недоумение:
– Верно. Вы исчезли с этой... аристократкой.
– И не просто исчез, – похвастался я. – Побывал у нее в спальне.
Он вскинул брови, в серых глазах мелькнул гнев. Я не решился играть дальше, уже без улыбки рассказал, как ушли с приема, как доехали и... чем закончилось. Намеком, без подробностей, ибо настоящие мужчины охотнее рассказывают о своих проколах в этой области, чем об успехах.
Он слушал-слушал, отшатнулся:
– Да вы понимаете, что натворили?
– Что?
– Дали им в руки материал для шантажа!
– Так ли? – усмехнулся я. – Забываете, в каком мире живем. Еще десяток лет назад такими фото можно было скомпрометировать, загубить карьеру... помню, военный министр Англии, Парфюмо, вылетел со всех постов за такое фото..., а сейчас даже правительственный чиновник будет не только рассматривать такие снимки с удовольствием, но еще и друзьям покажет.
– Но пресса... газеты... телевидение?
Я скромно улыбнулся:
– Пусть покажут. Я был неплох. В этаком старом мужественном стиле! Без новомодных выпендренов, когда, мол, и женщина тоже человек, надо удовлетворять ее сексуальные фантазии... Хрен, я удовлетворял. Главное, что заботило и даже малость мешало, это подтягивать животик... он у меня малость того, и выпячивать грудь.
Окаменевшее лицо Кречета начало медленно оживать. Из богатырской груди вырвался такой мощный вздох, что взметнул бумаги на другом конце стола. В глазах наконец вспыхнул интерес:
– Я добуду запись. Сам просмотрю!
– Мне стыдиться нечего, – сказал я скромно. – Такую аристократку поставил... И драл, как вокзальную шлюшку.
– И живот подтягивал?
– Зато плечи надувал. Когда-то там были мышцы... честное слово!.. если напрячь, то кое-что проступает даже сейчас...
Он наконец освобождено засмеялся.
– Да, забываем в какое время живем... Но и они, дурни, забыли! Но все же, Виктор Александрович, зная вас, ни за что не поверю, чтобы вы потащились за бабой на другой конец города. Вам бы, чтобы в соседнем подъезде, а то и на одной площадке, чтобы в трениках!
– Такая аристократка! – сказал я с упреком.
– Аристократка, – согласился он. – Проверили. Сейчас все покупают липовые свидетельства, что графья да потомки Романовых, а то и Рюриковичи, но она в самом деле урожденная Волконская, а те тянут род от Рюрика. Родословная уже длиннее, чем у вашей собаки. А Рюрик и вовсе, если верить тут одному, от самого бога Сварога. Так вы ее, так сказать, креветкой?
– Некоторые говорят, а ля кальмаром. Но мы еще малость и поговорили. Она знает немного, да и о том старалась не говорить, но я задавал вопросы, а ответы пропускал мимо ушей, зато следил за лицом. Не ручаюсь за стопроцентную точность, но в недрах армии зреет военный переворот. Из-за недоплат, сокращений, неустроенности... Я бы указал на военно-воздушные силы, если бы уверенность была не на семьдесят процентов, а на все сто...
Он кивнул:
– Продолжайте.
– Из вашего кабинета утекает ценная информация...
– Догадываюсь.
– Еще один крупный банк поддерживает тайную работу против вас.
– Их много!
– Судя по интонации, бровям, тембру, это мощный государственный банк. А таких можно перечесть по пальцам одной руки. Даже если эта рука трехпалая, как у жабы.
Он в недоверием покачал головой:
– Вы полагаете, она знает настолько много?
– Похоже на то. Простую шлюшку не провести на прием, даже очень красивую. К тому же я не клюнул бы на простую. Они уже знают, что я на баб не падок. Потому подставили настоящую аристократку из высшего круга. Чтобы привлечь мой интерес, она сразу поспешила дать понять, что знает высших лиц лично, что княгиня, что богата и влиятельна... Понимали, что я почувствую, если врет, на чем-то да поймаю, а вот настоящая в самом деле может набросить поводок на такого плебея – умного, но бедного и низкорожденного.
Он покачал головой:
– Подозрительный вы человек, Виктор Александрович.
– Я? – удивился я. – Просто я человек, уже повидавший людей.
Он хмыкнул. По его глазам я понял, что он хотел сказать: людей ты повидал, дружище, но, похоже, и баб повидал тоже. Всяких, разных. В том числе – красивых и подлых.
– Я наведу о ней справки, – пообещал он, – но вы уж не делайте ничего неожиданного! Моя охрана должна знать, где вы и что с вами.
– Да все было ясно, – ответил я досадливо. – Я не двадцатилетний юнец, которому гормоны ударят в голову. Я знаю, как кто ведет себя. Вместо того, чтобы только демонстрировать свои прелести, она поспешила выложить все козыри. Ставка на то, что заинтересуюсь если не просто красивой женщиной в постели, то хотя бы знакомством с такой знатной особой. Но, повторяю, я – волк битый. И как тот старый пес.
– Что за пес?
– Который скрэбэ, ..., гавкае. Ну, разом делает три дела. Эх... который закапывает задними лапами продукты отхода организма, продляет род и охраняет государство. Самое неприятное, что в вашем тайном совете кто-то на их стороне. Я ощутил это ясно.
Лицо Кречета, и без того каменное, застыло вовсе. Мертвым голосом спросил, впрочем, без всякой надежды:
– Кто?
– Если бы она знала, – развел я руками, – то, возможно, узнали бы и мы.
Глава 22Постовые сбивались с ног, направляя поток машин по другой улице. Демонстранты перекрыли улицу, подогревая себя криками, сгруживаясь как овцы, чтобы если какой водитель, озверев, решится пустить машину на толпу, то чтобы попасть под удар не одному, а всей массе. Не то, что на миру смерть страшна, христианам она всегда страшна, а удар распределится на всех, можно отделаться синяком, зато всю жизнь ходить в героях.
– Церковь наносит ответный удар, – сказал Володя.
– Если бы церковь, – буркнул я.
– А кто же?
– Чистые души. Церковь даже с петлей на шее не способна поднять жирный зад... Это как с двумя лентяями, что лежали в горящем сарае, терпели, и только когда загорелась одежда, один слабо вскрикнул: «Горим...», а второй тихонько попросил: "Соседушка, крикни и за меня «Горим!». Да что там, церковь даже не крикнет. За нее кричит это людье. Хорошее людье. Чистое, недалекое. Не видевшее мира, не читавшее других книг, не слушающее других людей. Мы любим таких, всем нам приятно общаться с хорошими людьми, что глупее нас.
Он посматривал на меня недоверчиво, на чистом лбу собрались морщинки.
– Я поеду по кольцу, – сообщил он. Хоть дальше, зато нет перекрестков... да и никакие демонстранты там не перекроют.
Машина неслась уверенно, мощно, мотор не гудел, а едва слышно мурлыкал, меня уютно вжимало в мягкое сидение, но на душе была горькая безнадежность.
Соберемся, опять будем говорить о НАТО... И я буду говорить. Хотя я-то понимаю, что дело не в НАТО, что продвижение этого военного блока к нашим границам – это не угроза нападения, а куда страшнее и хуже... Это результат уже одержанной победы!
И Краснохарев, и его блестящий ученик, что держится так скромно, Усачев, и Коган, Коломиец, Яузов... никто из них не понимает, что на смену атомным бомбам, водородным и даже нейтронным – пришло более совершенное оружие! Нет, не химическое или биологическое, это такой же примитив, рудимент мышления каменного века. Не лазерное, не электронно-компьютерное, интернетовское... Хотя уже теплее, но не потому, что по Интернету можно залезать в пентагоны и воровать атомные секреты. Или испортить базы данных.
На смену незаметно для простого народа, а многие политики не умнее своих сапог, пришли бомбы философские! Бомбы с зарядами вседозволенности, разврата, сексуальной свободы, признания сексменьшинств, признания прав дебилов и круглых идиотов на представление их интересов в парламентах, на свою долю в руководстве...
Как могла выстоять в борьбе Америка, где за все века истории не было ни одного философа, ни одного ученого, ни единого крупного деятеля? Даже в таком простом деле, как военное, там не было ни умов, ни героев, что бросались бы под танки или на амбразуры дзотов.
А этим как раз и победила. Чтобы победить другие народы и культуры, ей надо было всего лишь провозгласить девизом: все дозволено! Разврат, трусость, предательство, хапанье... все пороки легализируются, уже нет разврата, предательство оправдано, как и трусость... Все правильно: другие народы рано или поздно, глядя на такой разнузданный шабаш, устанут от карабканья к совершенству... Неважно какому: к коммунизму или построению царства Аллаха на земле. Вернее, устанет средний человечек, а его, как известно, большинство. И, как большинство, проголосует за более простую жизнь. Никакого космоса, никакой звездной астрономии. Мой сад, моя корова, персональный компьютер с играми, возможность ходить к жене соседа... и чтобы это не было с риском для жизни. Чтоб это было естественно. И без усилий. Женщинам тоже воля, чтобы не приходилось часами уговаривать расстегнуть еще одну пуговицу, а чтоб это стало просто, как выпить стакан воды. Нет, лучше Пепси.
Меня качнуло к дверце, мимо медленно поплыла красная кирпичная кладка. Мелькнула зеленая форма. Вежливый, но строгий голос попросил предъявить документы. В машине потемнело, кремлевские часовые заслонили окна со всех сторон.
– Хоть здесь тихо, – сказал Володя с облегчением.
– Только бы не как в могиле.
Он погнал машину через мощеный плитами двор, шины весело шуршали по граниту. Из подъезда дворца навстречу слаженно двинулись парни Чеканова, охрана президента, но когда я выбрался из машины, первым ко мне подскочил бойкий массмедик, длинноволосый, в темных очках, в стеклах которых отражалось солнце.
Он сунул мне под нос микрофон, на ручке крупная надпись, явно их канала, другой рукой зачем-то шуровал в кармане.
– Что вы скажете о новых указах президента?
– Каких? – поинтересовался я.
Он несколько смешался, что удивило, обычно этих ребят ничем не проймешь, наглость – первое качество профессии, впрочем, каждый тут же начинает делиться своими ценными мыслями, раздуваться на экран, а когда массмедик пытается закончить интервью, еще и вопит, что не все сказал.
– Последних... Где он пытается ударить по национальным святыням!
– Разве? – удивился я. – Как это?
Похоже, он уже начал терять интерес к человеку, который вроде бы и вхож в коридоры власти, но, может быть, даже не видел президента, а только вытирает пыль в его отсутствие.
– Ну, он решил сделать то, что не смогла Советская власть, – сказал он. – Разрушить святую православную церковь...
– Странно, – сказал я удивленно.
– А что вы скажете... – повторил он снова уже растерянно, ибо любой человечек, будь это порнопевица, депутат или премьер охотно лезли под объектив, рассказывали подробности о делах, о которых даже не слышали, только бы почаще мелькать на экранах... – Скажите нам...
Я стал подниматься по ступенькам. Массмедик попытался пройти следом, чекановцы остановили. Он завопил радостно, что ущемляют прессу. Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер. Я надменно сказал наблюдавшему за нами Володе:
– Объясни этим странным людям, что я застал еще те времена, когда мужчинам неприлично было дарить цветы, а женщинам – вино. Тогда никто не подавал руку не общался с теми, кто в начале разговора не снимет темные очки, а руку не вытащит из кармана...
Массмедик задергался, то ли почти выигрывал в карманный бильярд, то ли наконец ухватил зловредную блоху. На лице отразилось страдание, а тут еще очки снимать, которые все же придают глупому лицу загадочное выражение, другая рука занята микрофоном, а я усмехнулся и прошел в услужливо распахнутую дверь.
Один из охранников на правах знакомого, видит меня уже вторую неделю, спросил недоверчиво:
– А что, были такие времена?
– Трудно поверить? – спросил я в свою очередь. – Увы, самому уже не верится.
Передо мной открывали двери, всякий раз задерживая ненадолго, словно просвечивали в поисках оружия, пропускали до следующей двери и снова останавливали. Я почти не замечал этой рутины, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а это все-таки монастырь чужой, мысли больше занимал странный парадокс, что когда СССР бряцал оружием, весь советский народ, за редчайшим исключением, был за США. Если бы в самом деле война, наша армия сдалась бы американцам, только бы не воевать с теми, кто, по нашему мнению, стоял на страже свободы, справедливости.
Но вот сейчас, когда мы вроде бы уже не враги, все слои общества ощетинились на США за их продвижение к нашим границам. Именно теперь чуть ли не каждый готов бросить в их сторону гранату или хотя бы гнилое яблоко, хотя к этому никто не призывает!
Американцу, по чьей стране не прокатывались опустошительные волны скифов, киммерийцев, татар, шведов, немцев, французов, не понять ожесточения русских по поводу НАТО. Москву, к примеру, брали и сжигали дотла татары, поляки, французы... ах, так еще и американцы?
* * *
В кабинете Кречета собралась половина его рати. А у Краснохарева и Яузова видок таков, словно ночевали если не здесь, то под крыльцом.
Кречет встретил на середине кабинета, пожал руку, проводил к свободному стулу, выказывая уважение к отечественной науке.
– Пристают? – спросил он. – Я видел из окна... Похоже, вы его отбрили. Вид у парня ошарашенный.
– Да ладно, – отмахнулся я. – Видно же, что парень раньше писал о проститутках, скандалах, постельных утехах певичек, а тут послали говорить с нормальным человеком!.. Конечно, парень растерялся. В его мире нормальных нет.
– Подлая рать, – сказал Кречет с раздражением. – У меня нет особой симпатии к коммунистам или либералам, но когда вижу, что все газеты – все! – лизали зад президенту, предыдущему, конечно, и ни одна из этих пишущих тварей не рискнула вставить ему перо, хотя по стране ходили видеокассеты с записями его пьяных похождений на Западе, то ясно, что у нас за пресса.
За столом подняли головы, прислушивались. Возможно, у президента в этот момент как раз оформлялась некая инициатива, важно успеть понять ее раньше других.
– Господин президент, – сказал Коган очень серьезно, – зато теперь вы не можете пожаловаться на отсутствие интереса к вашей персоне. Значит, с вашим избранием демократия восторжествовала!
Кречет отмахнулся:
– Эта мразь просто чует, что я вот-вот упаду. И по своей подлой привычке лягать постаревшего льва, спешат, спешат! Но я уж постараюсь, чтобы...
Его огромные кулаки угрожающе сжались. В кабинете наступило тягостное молчание. Коган сказал мечтательно:
– Зато потом... Вот будут лизать, зализывать, зацеловывать... Кожу сотрут! Хотя нет, у нашей прессы языки шелковые.
– Иногда и там, за бугром, – сказал я, – языки не только шелковые, но и истекают медом.
Краснохарев буркнул, не отрываясь от бумаг:
– Реклама, что ли?
– Можно назвать и так, – согласился я. – Реклама своего образа жизни. Как сирены, что обольщали Одиссея, поют... Но Одиссей сумел устоять, а мы – нет.
На меня посматривали с сомнением, но внимательно. Хоть какие глупости я ни говорил, но все-таки президент зачем-то меня приглашает. Более того, прошел слушок, что даже советуется.
Кречет усмехнулся:
– Я сам слушал этих зарубежных сирен. Наше правительство здорово постаралось, чтобы их слушали и всему верили без оглядки. Мол, раз глушат, значит – там правда. Извечно русское отношение к власти... Мне, как и всем, нравилось все запретное. Как нравилось и то, что позволяло не карабкаться на гору а позволило бы катиться вниз... Ведь по сути прежняя власть усиленно тащила человека на сверкающую гору, а запад вкрадчиво уверял, что в этом самоистязании нет надобности.
Он бросил на меня быстрый взгляд, но я уже упорно смотрел в стол. Кречет говорил цитатами из моей старой книги по психике масс. Может быть, ему будет неприятно, что я замечаю, кто знает.
– Возьмем простейшую ситуацию, – продолжал он с ядовитой улыбкой, – когда человек решил бросить курить или пить. Или возьмем того больше: решил по утрам делать зарядку, учить язык, бегать трусцой... И вот все вокруг начинают: да что ты с нами не пьешь, не уважаешь, да? Да закури разок с нами, это здоровью не повредит, все враки! Вон посмотри на Митрича: курит, пьет, а все еще к бабам ходит, хотя ему семьдесят лет! Вон ихний Черчиль каждый день по толстой сигаре, бутылке виски, толстый, как копна – а помер в девяносто лет!.. улавливаете?
Краснохарев покряхтел:
– Что ж, Одиссей всем ухи воском забил, а нам чем?
– Вот-вот! В начале века можно было в изоляции строить хоть коммунизм, хоть царство божье на земле. Но с приходом радио, те, кто страшится таких строителей, стали уверять, что можно жить и никуда не стремясь, просто жить. И что так жить даже лучше! И плевать на высокие цели и мотивы! Человек произошел от обезьяны. Он сам обезьяна и обезьяной останется. Вот вам работы Фрейда, Моррисона... И когда изо дня в день тебе долбят, что можно прожить и без утренней зарядки, и что не обязательно истязать себя диетой, то надо быть сверхчеловеком, чтобы устоять. Но народ не состоит из сверхлюдей. Простого человека всегда легче уговорить бросить работу и полежать, чем работать.
* * *
Кречет все чаще посматривал на меня, наконец отвел в сторону:
– Что-то случилось?
– Ничего особенного, – ответил я с неловкостью, голос президента был полон участия, словно боевой генерал внезапно превратился в священника. – Просто я не в своей тарелке... И не за своим столом.
– Почему так?
– Все работают. Как вы изящно выразились, пар... или пена из одного места. Только я...
– Ну-ну, что делаете вы?
– Вот именно. Что делаю я? Все вокруг специалисты. А я?
Он внимательно посмотрел на меня, покачал головой:
– Возможно, вы последний на свете философ. Не зря же я из вашей книги по памяти почти главу прочел! Надеюсь, заметили?
– Спасибо, – ответил я с неловкостью, – у вас действительно сказочная память! Но насчет философов... Их выпускают философские факультеты крупными партиями.
– Философами не становятся, получив красивый диплом с печатями. Философ видит то, чего не видят специалисты. К тому же видит... все. Целиком.
Я пробормотал:
– Спасибо. Я просто не уверен, что это обо мне.
Он тепло улыбнулся:
– О вас. А к тому же, вам некуда больше деться. Здесь самые близкие вам по духу люди. В остальном мире вы не можете рассчитывать ни на популярность, ни даже на понимание. Вы слишком... революционны.
– Это я-то?
– Да. Взгляните на революционеров одного шажка. Ну, зачем называть фамилии?.. Уживались неплохо и при Советской власти. Один, к примеру, считается отцом страшного оружия, которым мы долго грозили Западу... хотя теперь знаем, как наши шпионы перетаскали нам все ихние секреты... Он лауреат всех Сталинских, Ленинских, Государственных и прочих премий, грудь в орденах правительственных наградах... а уж когда получил все выше крыши, долларами хоть стены своих дач оклеивай, тогда-то и заявил, что советская власть не совсем хороша, гуманности в ней недостает, права человека слегка ущемляются... Как будто раньше не видел! Мы все видели, понимали, шептали друг другу на кухне, а он не понимал, ребенок какой! Оружие делал, некогда было. Правда, если он отец такой страсти, то для кого ее воровали наши шпионы, и за какую кражу секретов ФБР пересажала уйму народу?.. То же самое и другие герои. Сейчас нахваливают власть в России, а вот Старохатская всем как кость поперек горла. Слишком честна, чересчур бескомпромиссна, не хочет смириться, что все мы немножко... ну, ладно, здорово-таки свиньи, одну ногу вытащили из дерьма, пора остановиться, ишь что вздумала: совсем вылезти да еще и помыться, не понимает, дура, что в дерьме как-то привычно... Вы тоже, Виктор Александрович, в своем нетерпении заглядываете слишком далеко.
– Так то в книгах! А в жизни я люблю сидеть в темной норе. И чтоб не дуло.
Он обнял меня за плечи, повел обратно. Министры поднимали головы, деликатно роняли взгляды. Возможно решили, что меня постигло великое горе: Хрюка поцарапала лапку, и президент меня утешает.
Я вздохнул и сел за стол, где светился экран компьютера. Будем искать способы, дать достойный ответ Америке. Даже я буду искать, я – человек земного шара, всего человечества. Смешно говорить о нациях или партиях человеку, который прекрасно знает, что в будущем все народы сольются в единый, что когда-то не будет ни русских, ни американцев, ни арабов, а просто человечество...
В отличие от домохозяек и академиков, что ничего не видят дальше своего носа, вижу этот далекий мир, когда все нынешние противоречия покажутся смешными. Но по всей моей шкуре поднимается шерсть, я ощетиниваюсь, когда слышу, как НАТО придвигается к нам. Даже не потому, что я – русский, патриот, и все такое. Это нечто от того, когда французские гринписовцы бросаются под русские бульдозеры, чтобы спасти от загрязнения озеро Байкал.
Да, это чувство неправедности происходящего. И осознания, что ты вправе в схватке с более сильным противником взять что-то в руки... или применить то, что тот, более сильный, громко называет запрещенным приемом. Когда сильный борется со слабым, то для слабого оправдано применение любых средств.
