Текст книги "Каменный пояс, 1977"

Автор книги: Юрий Никитин

Соавторы: Юрий Яровой,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Нина Кондратковская,Рамазан Шагалеев,Геннадий Суздалев,Римма Дышаленкова,Михаил Шанбатуев,Надежда Михайловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Для Афанасия этот проход по деревне вроде принятия парада. Сейчас он был главным лицом, вся деревня на него смотрела и этим взглядом, этим вниманием к нему выражала ему, Афанасию, свое уважение, свое удовлетворенное признание его, Афанасиева, существования.

Он знал, что все думали сейчас про него примерно так:

– Крепкий мужик.

– Работник без отказу.

– Войну до Берлина прошел.

– Чужого не брал.

– Чужого – ни-ни! А придешь попросить – даст.

– Хороший человек.

– Хороший.

– Все бы такие…

Знал и чувствовал Афанасий, что не всякому дано таким парадом пройти по своей улице. И только бы дела не испортить, только бы камень какой под ногу не сунулся, не оступиться бы, чтобы торжества смехом не спугнуть.

Всю жизнь ходил он по этой улице, ни о каких камнях не думал. Да и не водилось их сроду в лесной деревне. Однако же – опаска. По этой причине и деревянность в теле.

Павла тоже не хотела ударить лицом в грязь. Смехом ли, на серьезе ли, а пусть смотрят. Вот баба какая – хоть в шелк, хоть в рядно, хоть молись, хоть бревна вози. Но тут же и насмешливое крылось в глазах – мол, и я позабавиться не прочь.

И вся начеку была: не упустить бы, когда подвох выскочит наружу. И вот, дождалась, кажется. Контора была закрыта.

Вот оно, подумала Павла. И взглянула на Афанасия.

Афанасий негромко спросил у бабки Гланиного старика, переобувавшегося на крылечке правления:

– А председатель где?

Бабки Гланин старик с готовностью повернулся, поискал, у кого бы узнать, заорал во всю мочь:

– Маруськя-а! Где председатель?..

– А в бане парится!.. – закричала в ответ Маруська.

Афанасий, не теряя спокойствия, повел Павлу дальше.

Толпа повалила за ними к председателевой бане.

В бане сумрак и белый пар.

– Чегой-то шум, – сказал председатель и посмотрел в оконце. – Народу-то… Что это? Не война ли?

– Какая война, батя… – распаренно ответил ему сын с полка. – На войне гармошки не будет.

В оконце забарабанили.

– Ты скажи, – удивился председатель, – вымыться не дадут!

Вынырнул из пара в крохотный предбанничек и схватил штаны.

В дверь нетерпеливо застучали, крючок, не рассчитанный на опасность, соскочил.

– Эй-эй-эй! – предостерег председатель.

За дверью сколько-то помедлили. Потом в приоткрытое пространство пролезли руки, нащупали на председателе рубаху, возвестили кому-то:

– Готов!..

Ввалились две ражие бабенки, подхватили председателя под руки, поволокли к конторе.

Разрывалась гармошка, улица гомонила и хохотала – слава богу, не война.

Бабенки водворили председателя за стол и скрылись за спины других.

Рубаха на председателе криво, один рукав не застегнут, волосы торчком. Впрочем, ни он сам, ни другие этого не замечают, да и не имеет это никакого значения.

Все затаили дыхание, вовсе не дышат даже. Хохолок на макушке председателя подрагивает от усердия.

Вносятся в книгу имена Павлы и Афанасия. Громко пришлепываются печати.

С лица Павлы медленно ушла улыбка. В глазах испуг и растерянность.

Она повернулась к своим. Что это, подруги? Как же такое? Да полно, не может всего этого быть!

И шоссейные удивлены не меньше. И они верили, что шутка, колобродили с полным удовольствием.

Первой опомнилась Верка Стриженая:

– Да чего там, Павла! Плясать пошли!

– И то! – воодушевилась Сима-Серафима и уже шлепнула ногой. – И-ех, ex, ex!..

Добрая душа Серафима. А у Катерины-то чуть не слезы, у Матильды глаза что блюдца, а Таисья и взгляд в сторону – ей бы, а не Павле, в этой деревне свадьбу играть. Хорошо, хоть гармошка свое дело знает. И деревенские гульнуть не дураки, ногами с удовольствием выделывают. Да и кому в голову придет, что на свадьбу шли – не верили?..

Председатель встал. Хохолок пригладил, чтоб не мешал торжеству.

– С законным браком! Поздравляю, Павла Дементьевна, поздравляю, Афанасий Михайлович!

Павла и растерянно, и виновато, и с боязнью, что праздник все-таки кончится сейчас – ладно уж, не надо, чтобы кончался! – посмотрела на Афанасия.

У Афанасия улыбка на лице – доволен. И смущен немного, застеснялся вдруг на Павлу смотреть.

Павла ощутила за спиной бабий шепот:

– Гляди – по любви ведь Афанасий-то…

– А она-то… Что-то улыбка у ней не такая!

– Погодь, станет и такая…

Все углядели глазастые бабы.

Чего это они про Афанасия-то? Про любовь что-то?..

Господи, да неужели и вправду – свадьба?..

Столы и снедь сволокли со всей деревни. У кого что было, а было у каждого немало. Афанасий заартачился поначалу, полез за деньгами, но на него прикрикнули, даром что герой дня, а народу все-таки не перечь. Не свадьба, а снежный ком с горы, сам собой родившийся праздник, который тем и хорош, что без подготовки и заученности, без колготни, без расчета – того звать, а этого? – все были равны, все участники, все будто только и хотели этого – распахнуто, стихийно, со щедростью, без оглядки и сожаления.

Но веселье весельем, а языком почесать – тоже не последнее дело.

Палага принюхалась, сморщила нос:

– Слышь, бабы? Нигде не горит?

– Да нет, кажись, – удивленно ответила Исидора.

– А вроде как от Афанасия дымком тянет, – притворно вздохнула Палага.

– Ах-ха-ха!..

– А я и ведра прихватила – пожар, думаю! – подхватила молодайка.

– Их-хи-хи!..

– Два года терпел, тут удумал! – не могла угомониться Палага.

– Любаша-то его славная бабеха была, – вспомнила бабка Гланя. – Да вот как под лед зимой угодила, так и чахнуть стала.

– Я уж думала – навсегда вдовцом останется, – сказала Домкратиха.

– Ну уж, навсегда! Все живые люди, – сказала Исидора.

– Да вы, бабы, стюдню, стюдню моего попробуйте! – угощала всех Домкратиха. – Кабы знать, что такое дело, больше бы наварила!

– Приперло, видать, Афанасия, и дня не подождал! – покачала головой бабка Гланя.

Исидора взглянула на молчаливую Марию, вздохнула с сочувствием:

– Не повезло тебе, Марья… Кабы не эти шоссейные – тебе бы тут хозяйкой быть.

– Чего уж тут… – отвернулась Мария.

– А она ничего из себя, невеста-то, – присмотрелась бабка Гланя.

– А это что у них за краля? – взглянула на Матильду Исидора.

– Аль завидно? – засмеялась Домкратиха.

– Мне-то что, – протянула Исидора, – ты за своим поглядывай – вишь, глаз не отрывает!

– Ах ты, перечница колченогая, телячий хвост! – взвилась Домкратиха под смех соседок. – Ты это куда уставился?.. А ты, мать моя, поприкрыла бы грудь-то, чего всему миру на обозренье выставила, думаешь – у нас такого нету?..

Матильда испуганно натянула косынку на плечи, завязала косынку узелком.

Домкратиха шумно села на место и больше не упускала узелок из виду: не развязался ли?

Шоссейные сидели за другим концом стола, своим маленьким обществом, поближе к невесте.

– Чего ты молчишь все? – тихо спросила Катерина Матильду. – Какое горе ни будь, говорить надо. От этого облегчение горю наступает… Неживая ты вовсе!

Матильда медленно качала головой, не отвечала.

– Ты пей, – не отступала Катерина. – Пей, пей! Бывает, что помогает. Сглотни, и дело с концом.

Матильда послушно выпила.

– Вот и все! – ободряюще сказала Катерина.

– Обожгло… – непонятно на что пожаловалась Матильда.

– Всех нас обжигает, – с сочувствием согласилась Катерина.

Матильда схватила еще чей-то стакан, выпила залпом. Хозяин стаканчика уважительно на нее посмотрел.

– Эко! – покачала головой Катерина. – Ты не сразу по стольку-то, тоже не дело. Осовеешь – ни себе радости, ни другим.

– Жжет… – посмотрела куда-то вдаль Матильда.

– Поди с мужем нелады? – выспрашивала Катерина. – Есть муж-то?

– Мужа – нет! – усмехнулась Матильда.

– Ну, кто ни то… Полюбовник, может? – Катерина принизила голос.

– Полюбовник – это есть, – опять усмехнулась Матильда.

– Ты потише бы… – укорила Катерина. – Всем и знать об этом ни к чему… Бывает, и не муж, а уважает. Вон ты красивая какая. Только разжаться тебе, расправиться бы, чтобы дышать свободно, все и пойдет как по маслу… Поди, любишь больше меры?

– Люблю, – согласилась Матильда.

– Это ведь погибель – сверх меры-то любить… – покачала головой Катерина. – Ну, а он что?

– А он об меня папиросы тушит, – сказала Матильда.

В дальнем углу шел деловой разговор:

– Вот такого карася поймал! – завирал бабки Гланин старикашка.

– Я давно говорю – пруд очистить и карася туда, а также всякого другого линя, – стоял на своем Исидорин мужик.

– А что, Поликарпыч, – вопросил Домкрат, – раз у председателя руки до пруда не доходят, давай-ка сами за такую нагрузку возьмемся, на общественных, я говорю, началах, правильно говорю?

– Так ведь трактор потребуется? – усомнился бабки Гланин старик. – Очищать же надо?

– Возьмем трактор! – совсем загорелся Домкрат, кося глазом на Матильдин узелок. – И очистим, я тебе говорю! Вон молодого попросим, Афанасий теперь нипочем не откажет, верно говорю?..

– Девчатам поднесите! – закричали женщины.

Девушки кучкой стояли в дверях. Им поднесли красного, девушки жались, отворачивались. Васюта, дочка Марии, совсем отошла в сторону и смотрела на Матильду, глаз оторвать не могла, не мигала даже. Некрасивая она была, Васюта, – белесая, скуластая, остроносая.

Бабки Гланин старичок вылез из-за стола, потянул ее за руку:

– Придержи-к мое место, Васют, я в один момент, проверю, как бы мерин не убег…

Васюта села. Сосед налил ей стопку:

– Ну, девка, поехали! В праздник трезвым быть – грех…

Перед ней, как на картине, обособленно, отъединенно от всех было лицо Матильды – бледное, застылое, красивое страшной, обреченной красотой. Васюте казалось, что красивее быть ничего не может, и было ей непонятно, как сидящие за столом мужики говорят кто о чем, когда нужно говорить только о ней, об этой непонятной и, конечно, ни для кого не досягаемой женщине.

Перед Васютой из ничего, сама по себе возникла стопка. Коварный сосед поглядывал в сторону. Васюта машинально взяла стаканчик, соседовы брови вздрогнули и замерли в ожидании, а через стол крикнула что-то и погрозила кулаком мать.

Васюта замигала белесыми ресницами, оттолкнула стопку. Сосед разочарованно поник. У матери вина в глазах и привычная растерянность.

И опалила Васюту жалость в эту минуту. И к себе жалость, а еще пронзительней к матери своей жалость, и ко всем другим, у которых что-то никогда не сбудется, и среди этих других оказалась Матильда, и догадалась Васюта, что роднит ее с Матильдой рабская приниженность, добровольное согласие на милостыню.

– Нет! – крикнула она самой себе и всем – и тем, кто собирался кинуть ей стершийся пятак, и кто не додумывался до этого. – Нет!..

В спину Васюты осторожно постучали. Бабки Гланин старик проверил мерина и хотел занять свое место.

– Нет, понятно?.. – крикнула ему Васюта.

– Однако же, то есть? – изумился бабки Гланин старичок, поспешно собирая доводы в пользу своего законного места.

Однако доводы не потребовались. Васюта поднялась и ни на кого не глядя направилась к выходу. И впервые шла прямо, и впервые заискивающей улыбкой не просила прощения за свое присутствие. И впервые какой-то парень уступил ей дорогу.

Из-за стола поднялась Катерина, поднялась из-за бутылок, из-за студня, налила себе в стакан белой, прозрачной.

– Бабы… – позвала Катерина.

Обвела всех взглядом, и шум медленно стих.

– Бабы, послушайте меня… Не любите вы нас, шоссейных. Бездомные, мол… А нам уж по сорок да сорок пять, а кому и пятьдесят… Которой, может, и удалось ребеночком на стороне разжиться, так и это счет вполовину. Где их взять-то мужей, когда от них уж и праха в земле не осталось. Нас двадцать баб на дороге работает, так у двенадцати похоронки в коробочках хранятся. Беречь бы нам друг дружку, бабы… Да не о том я хотела. Вот подруге нашей счастье выпало. Радуемся за нее, благ всяких желаем, а в душе-то говорим: почему не мне – счастье-то?..

Павла слушала, хмурилась, вспоминая, отдаваясь Катерининым словам. А Катерина говорила:

– Горько на душе-то! Так вот, чтоб легче стало, помянем, бабы, наших первых – кто мужа, кто нареченного, а кто и такого, которого и встретить не привелось, времени не достало… Помянем, бабы!

И выпила ее, белую, прозрачную, горькую.

И закивали бабы, и донеслись до их слуха взрывы и пулеметные очереди, и увидели они каждая своего, увидели, как упал он, скошенный пулей, и закричали они душой, а иная и живым тихим вскриком, и, отвернувшись, проглотили застрявший в горле комок их мужья, и помянули бабы слезами и зельем своих первых.

– Силушки нету… Песню бы! – как стон, прошел над столом бабий вздох.

И откуда-то из угла выступил чистый женский голос, а к нему с жаждой, как хотят пить в полдневную сушь, присоединились остальные. И посветлели, будто вышли из тени, лица, и уже кто-то потребовал с ликованием:

– Горько-о!

Павла и Афанасий посмотрели друг на друга. И растаяла, наконец, настороженность в теле Павлы. Глаза Афанасия приблизились, заслонили собой многолюдье и шум, увиделись огромно и странно, сквозь прозрачные тени ресниц.

Ночью Павла вышла во двор. Деревня еще гомонила песнями, но уже в отдалении. Около дома Афанасия было лунно и тихо. Павла медленно пошла по двору. Осторожно потрогала поленницу, сарай, какие-то непонятные в ночи, забытые предметы.

Остановилась посреди двора, освещенная луной:

– Дом…

И повторила, удивляясь:

– Дом?

И ответила себе тихо:

– Дом…

И засмеялась, прислонившись к сараю.

За дверью хлева мыкнула корова. Павла открыла дверь, корова протянула морду. Павла уткнулась в длинную щеку, погладила мягкие, замшевые уши и пошла дальше, вдоль плетеного забора.

И за плетеным забором увидела Павла согнутую фигуру Марии. Молча и неподвижно сидела Мария под яблоней, сидела, сжав руками виски. И неподвижный лунный свет бледно лежал на ее лице.

Из дома пришел голос Афанасия:

– Павла!

И тут не пошевелилась Мария.

Наутро, длинно ругнувшись, пошел пастух с колотушкой по деревне в третий раз.

Загулявшая деревня не хотела просыпаться.

Павла додаивала корову. Корова любопытно косила на нее темным овальным глазом.

– Вот и все, моя хорошая, вот и все, красавушка, – приговаривала Павла. – А как зовут-то тебя, я и не знаю. Хочешь, Красавушкой буду звать? Ну, чего смотришь, милая, ну, чего? На-ка хлебушка, сольцой тебе посыпала… Вкусно?

Ласково потрепала, подтолкнула из хлева:

– Иди, иди!

Понесла молоко в дом, процедила.

В другой комнате Афанасий сидел за столом, макал ученическую ручку в пузырек с чернилами, медленно писал.

– Чего там сочиняешь-то? – спросила Павла.

– Иди сюда… Подпиши, – отозвался Афанасий.

– Чего подписать, Афоня?

– Заявление, – ответил Афанасий. – В район поеду, отдам. Чтоб на работу тебя не ждали.

– Да как же так сразу? – спросила Павла, останавливаясь около и вытирая руки о фартук.

– Дела и здесь хватит, – сказал Афанасий. – Давай по-быстрому, а то Мишка-шельмец без меня укатит.

Павла и нахмурилась, и улыбнулась одновременно.

– Распоряжаешься уже? – не очень протестуя, спросила она у Афанасия.

Ей нравилось, что он распоряжается. Не она сама о себе заботится, а муж заботится о ней. Чудно. Непривычно. Приятно.

– Дорога на семьдесят верст тянется. Не будешь за столько на работу ездить, – солидно доказывал Афанасий.

– Не буду, пожалуй, – согласилась Павла.

Обмакнула перо в пузырек, долго примерялась, заметила волосок на пере, сняла его двумя пальцами и подписала заявление высокими буквами.

Афанасий забрал бумагу, направился к двери.

– Подожди-ка, – остановила его Павла. – Дай сюда.

Взяла у него заявление, расправила сгибы и пониже своей прежней подписи – Соколова – крупно вывела новую: Шестибратова.

Афанасий следил из-за ее плеча, улыбался. И она с улыбкой повернулась к нему. Он прижал ее голову к себе, осторожно, чтобы волосы не цеплялись за его заусеницы, погладил. И подумал про стервеца Мишку, который ни за что не станет ждать.

Павла откинула голову и посмотрела на него.

Он засмущался, заторопился:

– Мишка этот, пропади он пропадом…

И быстро ушел.

Его уже не было, а Павла смотрела на дверь и улыбалась.

Потом подумала, как много дел ждет ее рук, и эта мысль тоже обрадовала ее.

Она заставила в печное нутро огромные чугуны, разожгла огонь, вынесла корм свиньям, почесала у обеих за ухом, насыпала зерна курам, набрала охапку дров и увидела на крыше рыжего кота.

– Чего, шельмец? – спросила у него Павла.

Кот сверкнул зеленым глазом, ничуть не веря Павле, промолчал, остался на крыше.

– Вот я тебя! – посмеиваясь, сказала Павла.

Кот пренебрежителььно вздрогнул кончиком хвоста.

Павла отнесла дрова домой и снова вышла и заметила у калитки виноватую морду Жучки. Жучка скулила от волнения – и войти хотела, и войти не решалась.

– Ты чья? – спросила у нее Павла, подходя ближе.

Нет уж, лучше улизнуть, испугалась Жучка.

– Стой, стой! – сказала ей Павла, сама останавливаясь. – Ты же есть хочешь… Подожди.

Жучка заглянула Павле в лицо и деликатно села у калитки. Павла вынесла миску с едой.

– Иди сюда… Иди, не бойся.

Жучка, доверившись голосу, подошла.

– Что же ты? – сказала Павла. – Хозяина не имеешь? Без хозяина плохо, собачья жизнь без хозяина… Ешь, ешь!

Павла погладила Жучку. Жучка, оторвавшись от еды, лизнула Павле руку.

И опять дела, множество, бесконечность, круговерть радостных для Павлы домашних дел.

А утро было хорошее и солнечное, и никогда раньше не было такого хорошего и солнечного утра.

У дома остановился грузовик. Мишка-шофер выскочил из кабины, принял от Афанасия большую коробку.

– Эх, жаль! – сказал Мишка.

– Чего это тебе жаль? – спросил Афанасий, вылезая из машины.

– А то мне жаль, – ответствовал Мишка, опуская коробку на землю, – что довожусь тебе, дядя Афанасий, родней, магарыч с тебя содрать нет возможности.

– С других сдерешь! – засмеялся Афанасий.

– Ха, другие! Другие из-за пятака жмутся, – скривился Мишка, – а ты бы сегодня явно пятерку отвалил.

– Ты, Мишка, прохиндей, я давно заметил. Держи!

– Неужели красненькая? – вытаращил глаза Мишка. – Ах, моя ладушка! – И быстро влез в кабину, боясь, как бы дядюшка не опамятовался.

Со двора подошла Павла. Мишка ей из кабины – улыбка до ушей:

– С покупкой вас, тетенька! И наше вам нижайшее!

Рванул грузовичок, только пыль тетеньке под нос.

– Вот черт неумытый! – больше для порядка и для того, чтобы не сразу взглянуть на Павлу, обругал Мишку Афанасий.

– Да ты что привез-то, Афоня? – спросила Павла.

– Что приказано, то и привез, – равнодушно вроде ответил Афанасий. – Подкати-ка мне тачку, там за сараем лежит.

Павла торопливо пошла за тачкой, а Афанасий подхватил коробку и скорехонько в дом. Водрузил на стол, вспорол коробку ножом, выдвинул на середину телевизор.

Павла вошла, остановилась в дверях.

– Вот, – сказал ей Афанасий. – Купил, значит.

– Телевизор… Я-то, дура, сказала, а ты и побежал… Шутила я тогда, Афанасий, – виновато проговорила Павла.

– А пусть и у нас, как у людей, – сказал Афанасий. – Пусть уж, Павла, и у нас…

И взглянул вопросительно. Потому что совсем не о телевизоре говорил сейчас.

Тут раздался стук в окно.

– Эй, соседка! Корову-то доить пойдешь ли? Али еще спишь-почиваешь, Афанасия обнимаешь?

– Побегу, Афанасий, – заторопилась Павла. – Поесть я приготовила, вот тут все собрано…

И остановилась, взглянула прямо:

– Спасибо, Афанасий…

Афанасий стоял, смотрел на нее.

Он не видел, как она подходит, он только видел, что ее лицо становится все ближе.

Соседка занавесочку на окне раздвинула, рожу просунула:

– Так и есть! Целуются! В полдень-то!

Хохочет-заливается и рожу из окна не убирает.

Павла вышла со двора. Увидела под подоконником стоящую на перевернутом ведре толстуху Исидору.

– Да ты через дверь зашла бы, соседушка, – сказала Павла.

Исидора оступилась, подойник звонко покатился в сторону. Хохотнули собравшиеся женщины.

Павла подошла к ним. Они с долгими улыбками на нее смотрели. Павла спокойно ждала.

– Ну? Все увидали? – спросила Павла.

Женщины опять хохотнули, и Павла засмеялась с ними. И они пошли, все в белых платках, и Павла повязала платок так, как повязывали они.

Женщин молча догнала Мария.

Босые, припыленные ноги приминали цветущий клевер-кашку. Трава была нежна, прохладна, душиста. В бесконечном небе плыли белые лебяжьи облака.

– Травы нынче уродились, – сказала бабка Гланя.

– Люблю, бабы, сенокос, – почти пропела Палага. – Прямо праздник, хоть любовь играй! Травы пахнут, пчелы жужжат, в голове хмельно, в теле бражно…

– У тебя все хмельно да бражно! – намекнула на что-то Исидора.

– Непривычно мне будет без работы, – задумчиво сказала Павла.

– У нас этаких нет, которые без работы, – возразила Домкратиха. – Не в поле – так на ферме, не на ферме – так дома. Только поворачивайся!

– На поля-то да на скотные дворы машин понагнали, гляди сколько народу освободилось, – сказала молодайка, потрясающе быстро лузгая семечки. – А дома – как было две руки, так и осталось.

– Ты, подруга, в сомнение не входи, – доверительно приблизилась к Павле Домкратиха. – Афанасий у тебя и на тракторе может, и на комбайне. У таких всегда первый заработок.

– У нас всем платят хорошо, мы уж который год крепкие, – сказала Исидора.

– У которых, поди-ка, зерно с третьего года не тронуто, – добавила Палага.

– Ну, с третьего-то мало, а за два года у всех, если кто сам не продал, – уточнила молодайка.

– Муж тебе достался первой статьи, – сообщила бабка Гланя, ковыляя позади всех, держась за поясницу и ничуть от всех не отставая. – Здоровья он крепкого, характером не буйный, пьет по маленькой, до баб не скоромник – счастье.

– Может, и так, – согласилась Павла.

– Сомневаешься вроде? – удивилась Исидора.

– Да где же человеку с первого дня все в толк взять? – защитила Павлу Домкратиха.

– А познакомились вы как? Давно ли? – пролезла вперед бабка Гланя, забыв про радикулит.

– Вчера и познакомились, – с улыбкой ответила Павла.

– Ну уж! – обиделась бабка Гланя.

– Тоже, видать, мастерица сказки накручивать! – засмеялась Исидора.

– А что, бабы, – вдруг согласилась бабка Гланя, – вот всегда чего ни то про себя выдумать охота. И с чего бы такое?

И рассуждая, с чего бы такое могло быть, женщины вышли за околицу, и по недавно нахоженной тропинке двинулись к лугу, где пестрело стадо. Одна лишь Мария не участвовала в разговоре, отстраненно молчала всю дорогу.

Завидев женщин, коровы замычали призывно. Женщины заговорили с ними ласково, разошлись в стороны.

Павла посмотрела на женщин, посмотрела на пестрое стадо, на небо с высоким солнцем, прислушалась ко всему и к себе прислушалась.

– Счастье?

К ней приблизилась и с ожиданием на нее смотрела корова.

– Красавушка, неуж меня признала? Ах ты, хорошая моя, милая моя… Да что же это я, будто опасаюсь чего, будто не верю, будто во сне все со мной? Кого же я спрашиваю, счастье все это мне или нет? Господи, да, конечно же, счастье! Чего же еще-то? Счастье это мне, счастье, Красавушка ты моя! Давай, давай подою тебя, милая…

Корова удовлетворенно жевала жвачку.

Через месяц убрали хлеб. После круглосуточного рева моторов, напряжения, пыли, охрипших глоток опять пришла тишина.

Великий покой опустился на землю. Земля родила хлеб и отдыхала. Стояли скирды соломы в пустынных полях, по-осеннему опустело небо, в безветрии медленно проплывали белые нити паутин.

У дома Афанасий сгружал мешки с зерном. Председатель протянул руку из кабины:

– С хорошим заработком тебя, Афанасий Михайлович!

– Спасибо, Яков Захарович. И тебя поздравляю – хлебное удалось лето.

– Побаловала погодка, – согласился председатель и, еще раз пожав руку Афанасию, велел Мишке ехать дальше.

Но из кузова застучал в кабину завхоз:

– Стой, стой! Тебе, Афоня, еще полтора мешка, твоя супруга заработала.

– А что? Для начала неплохо, – улыбнулся председатель и, вспомнив, как его вытаскивали из бани, пригладил волосы на макушке. – Ну, будь, Афанасий Михайлович! Двигай, Михаил, другие ждут…

Грузовик отъехал. У ног Афанасия остались полтора мешка. Афанасий посмотрел на свои мешки, посмотрел на эти, заметил идущую по двору Павлу, торопливо присоединил ее заработок к своему.

– Что это, Афанасий? – спросила Павла.

– А вот… Зарплату нам привезли.

– И мне?

– Все тут… А ну, помоги-ка!

Павла помогла Афанасию взвалить мешок на спину.

Афанасий ушел, а она все стояла, все смотрела на тугие мешки, и привиделись ей жилистые старушечьи руки, когда-то большим ножом резавшие хлеб, одна скибка, другая скибка, третья… Остальное жилистые руки завернули в чистый платок и унесли, а на выскобленном столе остались только три тонких ломтика, дневная порция ей, матери и бабке…

– Чего задумалась? – спросил вернувшийся Афанасий.

– Афанасий, – сказала Павла, – а ведь там у нас еще прошлогоднее зерно стоит?

– Пусть стоит, места не жаль… Оп-ля!

Афанасий доволен.

– Афанасий, – говорит Павла, когда он возвращается, – но ведь нам столько не нужно?

– Не нужно сегодня, нужно завтра. Это – хлеб… Засуху видала? Забыла уже? Ну, и хорошо, что забыла…

– Я не про то… Не про засуху я.

Афанасий выглянул из-за мешка:

– А про что?

– Сама не знаю, – смутилась Павла. – Так чего-то…

Павла поставила мешок на мешок, взвалила на спину, понесла. Глядя на нее, Афанасий ощутил шеей холодную тяжесть зерна и улыбнулся.

Вечером он сидел за столом, читал газету. Павла, подоив корову, возилась на кухне. Удивилась, услышав, что муж ругается в одиночестве не слишком громко, но основательно. Заглянула к нему:

– Ты чего, Афоня?

– В Китае-то… Что делают… Выкормили на свою голову…

Ну, если из-за газеты, то не страшно.

– Опять молоко некуда лить, – пожаловалась Павла. – Что с ним делать, Афоня?

– С чем? – не понял Афанасий.

– Все кринки молоком заняты, – сказала Павла. – Прямо хоть в бадье оставляй!

– Сметаны насобирай, – посоветовал Афанасий. – Можно масло сбить, творог отдавить…

– А потом? – спросила Павла.

– А потом на базар, – ответил Афанасий.

– Куда? – удивилась Павла.

– Война им нужна… Накормить людей не могут, а туда же – война!

Афанасий отшвырнул газету.

Утром Павла с ведром и корзиной села в автобус. В автобусе полно всякого люда, а больше бабы с корзинами. Тоже на базар.

Автобус проехал мимо работавших на дороге женщин, Павла подалась к окну, увидела знакомые лица, оживилась, заулыбалась, замахала, но ее не заметили. Автобус взобрался на отремонтированный участок, увеличил скорость и покатил дальше.

На рынке Павла встала за длинный высокий стол, расставила творог, сметану, масло. Рядом разбитная бабенка в веснушках зазывала:

– Налетай-покупай! Творожок что снежок, сметана не разбавлена!

Павла стояла молча, с непроницаемым лицом. Появился покупатель, остановился около голосистой бабенки:

– Не разбавлена, говорите?

Бабенка фыркнула:

– Я себе враг, что ли? Воду-то на загривке двадцать верст переть!

– А если бы тут жили? – поинтересовался покупатель.

– А тут бы жила – прямо бы у водокачки торговала! – подмигнула бабенка. – Ну? Берешь?

– Жидковата вроде, – усомнился покупатель.

– А не берешь – товар не заслоняй! – обиделась бабенка. Затрещала снова: – Налетай-покупай, полкопейки скину!

Покупатель передвинулся к Павле. Взглянул на нее, взглянул на товар, сказал решительно:

– Творогу!

В глазах Павлы вопрос.

– Килограмм! – ответил покупатель и похоже – себе изумился. – Э-э… Два! Да, представьте себе – два килограмма…

Бабенка в веснушках даже примолкла на минуту, поморгала и тут же завела с новой силой:

– Налетай! Покупай!

В конце ряда появилась женщина.

– Творожок, творожок, берите творожок! – старалась бабенка.

Женщина остановилась около нее, попробовала творог.

Павла позвала тихо:

– Катерина…

Женщина подняла глаза, посмотрела на Павлу, окинула взглядом ее хозяйство, помедлила, улыбнулась неохотно:

– Здравствуй…

– Катеринушка, милая ты моя… – радовалась Павла. – Ой, здравствуй, ой, здравствуй!

– Торгуешь? – спросила Катерина.

– Да это так, – отмахнулась Павла, ей не терпелось узнать другое: – Как вы там? А ты-то что не на работе?

– Сметанки мне. В баночку, – сказала Катерина.

– Господи, да бери! – Павла ливанула сметану прямо из ведра, налила с верхом, через верх, заглядывала в лицо, тревожилась: – Бледная ты что-то? Нездоровится?

– Куда столько? – остановила ее Катерина. – Мне копеек на пятьдесят, больше не надо.

– Стыдно, Катя, какие копейки… – помедлив, упрекнула Павла.

– На больничном я, – отозвалась наконец чем-то личным Катерина. – С желудком что-то.

– Ничего, поправишься, ничего, – уговаривала Павла. – Остальные-то как?

– Да так, по-старому… А ты и не заглянула к нам ни разу, Павла…

Это скорее не упрек, а объяснение тому, отчего Катерина так сдержана с подругой.

– Верно, Катюша… Все верно, Катюша… – Руки Павлы поправляли, передвигали товар, руки не могли найти места. – Боюсь я…

– Чего боишься? – не поняла Катерина.

– Заглядывать к вам боюсь…

Павла не смотрела на Катерину, смотрела куда-то в сторону.

– Новое дело! – усмехнулась Катерина. Но не отстранение, как до этого, а уже дружески.

Прорвавшееся беспокойство Павлы сблизило их. Катерина присмотрелась к подруге внимательнее, спросила уже без иронии:

– Не ладится что?

– Да ладится, все ладится, все хорошо, все лучше некуда… А вот не так что-то. Слушай-ка… Давай сюда свою сметану, на вот тебе ведро. А я остальное…

Павла быстро все смела в корзину, пролезла под столом:

– Пошли!

Бабенка в веснушках долго провожала их взглядом, и лишь когда они скрылись из вида, спохватилась:

– Налетай-покупай!..

Все то же было в общежитии. Так же аккуратно заправлены четыре койки в комнате.

– Кто теперь на моей-то? – спросила Павла.

– Любаша Данилова, – ответила Катерина, крупно нарезая белый хлеб.

Базарные творог, сметана и масло стояли на столе, но почему-то казались здесь чужими. Павла подумала, что на большом деревенском столе все это выглядит лучше.

Катерина заваривала чай.

Павла сказала задумчиво:

– Жучка у нас есть… Собачонка ничейная. Ее приветишь, слово доброе скажешь, кусок дашь – только что не плачет от счастья, на брюхе ползает от благодарности… Жучка без хозяина не может, ей тошно одной, хоть плюгавенький, да хозяин…

– То собака… – неопределенно отозвалась Катерина. – Ей так природой сказано.

Павла покачала головой:

– Ой, Катюша, нет… Доброму-то слову кто не рад? Себя вспомни. Да у всякого бывало. Особо если припрет со всех сторон. И вдруг тебе кто-то – добро, хоть маленькое, хоть копеечное, а добро… Внутренность от благодарности переворачивается, жизнь бы в ту минуту отдала! Жучка, она не дура. Она от высоких чувств на животе ползет.

Катерина нахмурилась, отвернулась, посмотрела в окно:

– Матильда прошла… Чего-то не вовремя с работы явилась.

– В общежитие не перешла? – спросила Павла про Матильду.

– Да нет, квартира у нее… Не пойму я, Павла, к чему ты разговор свой ведешь.

– А думаешь – я знаю? – доверчиво улыбнулась Павла. – Плещется во мне что-то, сразу-то и не скажешь – что… Чувствую, стоит передо мной вроде стены, а что за стена такая – добраться не могу. Только с самого начала, как в деревне оказалась, об эту стену лбом стукаюсь. Все вроде хорошо-распрекрасно, и вдруг – тресь! Шишка…