Текст книги "Каменный пояс, 1977"

Автор книги: Юрий Никитин

Соавторы: Юрий Яровой,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Нина Кондратковская,Рамазан Шагалеев,Геннадий Суздалев,Римма Дышаленкова,Михаил Шанбатуев,Надежда Михайловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

6

Земское начальное училище, куда прибыл Мишенев, размещалось в низеньком одряхлевшем домике. Учительствовала здесь Афанасия Евменьевна Кадомцева, в прошлом выпускница Уфимской дворянской гимназии. Она помогла Герасиму устроиться с жильем, рассказала, чем надо заниматься, познакомила с людьми.

Строгая, одетая в темное платье с воротничком, сколотым брошкой, Кадомцева внешним видом своим не отличалась от учительниц тех лет. Однако рассуждения ее были далеко не рядовыми, и это почувствовал Мишенев сразу, в первый день их знакомства.

– Я столько лет отдала школе, сколько сейчас вам, – восемнадцать, – сказала она, – но вы покрепче меня. Успели начитаться запрещенной литературы в своей Благовещенской семинарии.

Проницательность ее удивила Герасима и расположила к откровенности.

– Да! – сказал он.

– Каждый выбирает ношу по себе, – улыбнулась Афанасия Евменьевна. – Цельные натуры стараются пронести эту свою ношу до конца жизни.

Она щелкнула крышкой часиков на бархотке, покачала головой.

– Как незаметно бежит время…

Они сидели на табуретках возле классного стола, заваленного учебниками и тетрадями. В небольшие оконца пробивался свет туманного ноябрьского дня.

– Трудно будет, – искренне звучал голос Кадомцевой, – но не отчаивайтесь. Рудокопы – народ тяжелый, темный, однако отзывчивый. Говорят, что Павел Васильевич Огарков, управитель наш, хлопочет о постройке новой школы.

Когда Герасим остался один, Кадомцева как бы в классе незримо присутствовала. Одобрительно кивала, удовлетворенно щурилась. Он знал, что ученики любили Кадомцеву, что сравнивают их. И Герасим мучительно искал пути к дружбе с ними, он был убежден, что ученики в учителе должны видеть прежде всего друга своего, наставника умного.

Случалось, кто-нибудь недомогал, он запрягал лошадь и увозил заболевшего к фельдшеру на поселок Тяжелого рудника.

А если – прогулка в лес, так уж обязательно поднимались на Шихан-гору, откуда четко просматривались синие, причудливо горбившиеся хребты, убегающие в разные стороны. Низко плыли белые облака. Иногда они задевали каменные скалы, и радости ребят не было границ.

Герасим брал скрипку. Все садились в кружок, пели песни про русскую старину и смелых людей, боровшихся за народное счастье. Эти песни он певал со своим учителем в Покровской школе. Натирая канифолью смычок, он наблюдал за ребятишками, нетерпеливо ожидавшими, когда зазвучат струны. Потом он записывал слова песни на песке, проигрывал мелодию. Те, кто уже умел читать, читали сами, а те, кто только знал алфавит, – запоминали слова.

Случалось, песни – «Вниз по матушке, по Волге» или шуточную, веселую «За три гроша селезня наняла» начинали подтягивать и рудокопы, если оказывались поблизости.

Кому взгрустнется малость от песни, кому она добавит удали для веселья, а кто и о нужде перебросится, о своей горькой и неприглядной доле шматов.

Сначала рудокопы относились к молодому учителю скептически. «Учителишка-то совсем парнишка супротив Афанасии Евменьевны. Ему в бабки играть бы», – перекидывались между собой. Но нравилось рудокопам: Мишенев не чуждался их, расспрашивал о жизни, всем интересовался, заступался, не лебезил перед рудничным начальством, а, как ерш, делался колючим, когда заходила речь о нужде.

Принимал участие Мишенев в праздничных игрищах молодых – играл в лапту, а с пожилыми, что со стороны глядели на веселье, успевал словом перекинуться.

Всего лишь три года провел в Рудничном Герасим, но революционная жизнь в Уфе, полная тревог и опасностей, не заслонила их. Именно в Рудничном ему захотелось помочь шматам, о которых услышал от старика-возницы, когда добирался от Бердяуша до Саткинского завода. Он мог бы теперь сказать, три года стремился нести рудокопам и их детям радость, внушать, что не за горами и для них новая, светлая, совсем иная жизнь.

А житье шматов было горькое… Бывало, спросит кого-нибудь из рудокопов, как живет, отвечает – нудно, батюшка, нудно. Хлебнуть не успеешь, а уж ложка в чашке скрипит.

Жил Мишенев у Дмитрия Ивановича – потомственного рудокопа, отменного мастера, которого попросту звали рудобой Митюха. Длинными, зимними вечерами разговаривая с молодым учителем, он дивился уму-разуму его. Брал все в толк, сомневаться не сомневался, а все же рассуждал:

– Башка-парень ты, Михалыч, сердобольный, заделистый, но когда она, жизня-то лучшая придет, меня на свете не будет. Не сулил бы ты журавля в небе, а дал бы синицу в руки.

И начинал рассказ о своей рудничной правде, как о тайне, полушепотом:

– Ночью-от пойди к Успенскому руднику. Не пойдешь! Жуть возьмет. Молотки стучат, мужики-лесники гогочут, свищут, и ребятишки ревут жалобными голосами. Кто там, думаешь, может быть? Не знаешь, голова! Дети-то урок выполняют. Там, родной, запороно полтораста живых шматовских детёв. На рудники сопляками отдавали…

Митюха говорил правду: работали дети на рудниках, пороли до смерти мальчишек за невыполнение «уроков».

– Пойди-ка ночью-от к Успенскому, с ума сойдешь, с тоски зверем завоешь…

Много ужасов видели синие горы! Разве можно было их забыть, не бередить людские души? И бередить надо, чтоб не забывали, как шматам тяжело жилось и живется.

– Темны были, темны, Михалыч. Учить вроде учили, но как? Дед Егорша, что привез тебя, подлинный шмат, а учился одну зиму. Научился фамилию царапать. А за лето разучился. Вместо росписи крест ставил. Такая грамота! Знали хорошо одно: на руде выросли, на руде и помрем…

И Мишенев не раз ходил к Успенскому руднику, спускался в забой, искал могилы, которые спрятали сотни безвременно загубленных жизней. Казалось, слышал детские стоны. Но то ветер свистел в отвалах пустой породы. Сердце сжималось от боли.

Герасим Михайлович поднимался на гору. На ней была ровная, зеленая площадка, а в центре возвышался утес, будто поставленный человеческими руками. Шматы называли его Шихан-горой. Здесь, наедине с синими далями, окружавшими Шихан-гору, Мишенев поклялся до конца жизни бороться за рудокопскую правду. По-иному поступить не мог.

После суровой и снежной зимы, когда щедрое солнце пригрело землю, зазвенели с гор ручьи, оттаяли людские души. Как скворцы весной, до Рудничного прилетели добрые вести. Сначала передавали их с опаской, а потом стали рассказывать смелее и громче.

А весна 1897 года шагала все уверенней, хотя суровая уральская зима обрушивала на нее свои последние снежные ураганы.

Митюха грудь расправил, приободрился. Однажды сказал:

– Весна-то ноне как полоснула! Разбушевалась…

Герасим, как бы не догадываясь, что имеет в виду Дмитрий Иванович, спросил:

– Приметы какие есть?

– Приметы хорошие, молва громкая идет. Не слыхал разве? Егорша судачил, рабочие бушевать зачинают на казенном заводе, златоустовском…

– И что же делают?

– Недовольничают. Порядки у ихнего начальства прижимистые.

– А в Рудничном?

– У начальников одни законы, Михалыч, в разинутый рот пряника не положат. Голова не болит от нашей нужды.

– И болеть, Дмитрий Иванович, не будет. Сытый голодного не разумеет.

– Вот кабы всем нам, Михалыч, обрушиться на эту нужду да беспорядки?

– Собраться надо, потолковать…

Незаметно наступило и лето. В прошлогодние каникулы Мишенев выезжал в родные места, встречался с товарищами по семинарии. Тянуло его к друзьям. В Мензелинске и Уфе жили политические ссыльные. В губернском центре они держались ближе друг к другу и составляли свою колонию. Все находились под гласным надзором. Однако это не мешало им встречаться, вести независимый образ жизни: терять-то им было нечего. Ссыльная жизнь в одном городе ничем не отличалась от ссыльной жизни в другом. Но в единении они чувствовали свою силу.

Мишенева тянуло к ним. Однако в этот раз он задержался в Рудничном. Хотелось сойтись с рабочими, услышать, о чем говорят эти побуревшие от пыли люди.

Глубокая и широкая рудничная яма освещалась солнцем только с одной стороны, другую окутывал мрак. Исполинской лестницей спускались уступы с верхнего края ямы и до самого дна. С раннего утра и до позднего вечера во всех углах рудника слышался стук кайл, шум отваливаемых глыб, топот лошадей, крики и брань рудовозов. В воздухе повисали густые облака пыли, дышать было нечем. Солнце накаляло камни, и в яме стояла изнурительная духота.

Даже в часы, когда рудокопы поднимались на край ямы, чтобы съесть принесенный в узелках скудный обед, рудник не смолкал. Штейгер заряжал динамитом выбуренные в твердых породах шпуры, и гулкие взрывы потрясали землю.

Герасим подсаживался к рудокопам, заводил житейский разговор.

– Горячая пора, выработка руды идет, – отвечал ему с бородатым лицом отвальщик Кирилыч.

– А заработки?

– Сытым не будешь с них, – пожаловался сутулый, обутый в лапти рудокоп, по прозвищу Ворона. Он похлопал себя по животу, подтянул домотканые портки:

– Урчит – от зараза его возьми, добавки просит, а бог и начальник не дают.

Взбудораженные рудокопы усмехнулись, оскалили желтоватые зубы.

– Ворона всегда пиявит, – заметил Кирилыч, – родился с чудинкой…

– Конторщики удержанья делают, шиш заместо заработка получаешь, – вставил другой. Он вытянул сжатую в кулак шершавую руку с набухшими венами: – А долги, как кила, растут…

Герасим чувствовал свое бессилие чем-либо помочь. А помочь надо было. Не могла же быть и дальше такой беспросветной, беззащитной их жизнь!

Мишенев попросил Ворону показать расчетную книжку. Тот полез за пазуху, вытащил грязную тряпку, развернул ее на коленях избитыми и огрубевшими пальцами.

– Погляди-ка, может, рупь – добавка к получке вылупится…

Герасим смотрел одну, другую, третью книжки и видел – удержания за припасы и аванс были, действительно, велики – рудокоп получал на руки рубль-полтора или совсем ничего, а долг за ним все прибавлялся и прибавлялся.

– Вот и рассуди по справедливости, Михалыч, – сказал Кирилыч и с горечью заключил: – Жить-то каково ноне, жить-то как? Без работы-то брюхо затоскует…

Донеслись глухие удары в железку.

– Брякают с обеда! – Кирилыч поднялся, пожаловался на ломоту в локтях и еще раз попросил: – Разберись, Михалыч, что к чему, помоги…

Рудокопы стали спускаться в яму. Вскоре забои наполнились обычным, неумолкаемым шумом, дребезжанием двухколесных тележек, называемых тут колышками, понуканием отощавших лошадей.

«Разберись, Михалыч», – повторил про себя Герасим. К нему обращались за помощью, надеялись, а он чувствовал себя бессильным. Растерянный перед натиском несправедливости, Герасим не знал, что ему следовало делать, с чего начать.

А яркое, палящее солнце высвечивало вокруг цепь гор с такой силой, что ближние гребни их и уступы различались, как морщинки на людских лицах. И небо, бездонное, молчаливое, было знойно и тихо. Из ямы клубилась едкая пыль, доносилось тяжелое дыхание рудника.

Герасим еще постоял немного и направился в контору. Надо было бы встретиться с Огарковым и поговорить. Павел Васильевич слыл среди начальства инициативным и толковым инженером-изыскателем, пользовался доверием рудокопов. Герасим бывал дома у Огаркова, заходил за свежими газетами, брал книги из его библиотеки, со вкусом подобранной из русских и европейских писателей.

Мишеневу навстречу шел Павел Васильевич. В фуражке с горным знаком и кокардой, с накинутой на плечи тужуркой с золочеными пуговицами, он был красив, полон силы и энергии.

«Должно быть, такую же тужурку хотел увидеть на мне отец, – подумал Герасим. – Не та стежка-дорожка моя». Сердце в груди встрепенулось. Встал перед глазами отец – заводский крестьянин. Лето для него проходило в работе на своем клочке земли, а зима на поденном извозе в Богоявленском заводе. Круглый год каторга. Отцовские барыши под стать рудокопским шишам. С нуждой не расквитаешься…

Огарков, подходя к учителю, поздоровался, снял фуражку, вытер вспотевший лоб платком.

– Жарища-то какая! А что там делается? – он указал на рудничную яму.

– Павел Васильевич, – сказал Мишенев с ходу, – объясните, пожалуйста, почему такие большие удержания с рудокопов?

Огарков пожал плечами.

– Я и сам удивляюсь. Доказываю управляющему, но он… – инженер развел руками. – Долги можно списать…

Он присел на один из крупных кварцитовых валунов, широко разбросанных у подножья Шихана. Прежде чем заговорить, он долго смотрел на плоскую южную сторону скалы, похожую на спину неведомого чудовища, обращенного к Успенскому руднику. Она была поката, поросла, словно шерстью, мхом и мелким, редким ельником. Северная же сторона представляла голую, почти отвесную стену, изрезанную глубокими трещинами.

Шихан походил на понурую человеческую фигуру и вызывал у Огаркова раздумья. «Словно какая-то могучая сила оторвала его от родного кряжа и ради шутки пересадила на голое место, – думал он. – И, очутившись в незаслуженном одиночестве, сердито повернулся к югу своей мохнатой спиной. Погрузился в вечную, не понятную людям думу».

– Есть у нас на приемке руды в пожог балансирные весы, – сказал он, – показывают всегда минимальный вес, на который установлены. Да, ми-ни-мальный! В забое не могут угадать, сколько же нужно грузить в колышку руды, чтобы она в обрез перетянула плечо весов…

Огарков выбросил вперед руку, как бы показывая плечо этих весов.

– И грузят колышку всегда с «походом». «Поход» обнаруживается, к сожалению, не здесь, а на заводах, где привезенная руда взвешивается с точностью до пуда…

Инженер взглянул на помрачневшего учителя.

– Наверное об этом скучно слушать?

– Наоборот, Павел Васильевич, продолжайте.

– Так извольте знать, Герасим Михайлович, количество руды, перевезенной в заводы, превышает числящуюся в пожогах процентов эдак на десять. Каково! Выходит, на каждый миллион пудов руды в пожогах излишек выражается в сто тысяч пудов! Чтобы наработать столько руды, заводоуправление должно было бы уплатить дополнительно 1200 рублей, а фактически не платит ни копейки…

– Это же грабеж среди белого дня, – вскипел Мишенев.

– Вопиющая несправедливость, Герасим Михайлович. Все ее понимают, никто ничего не делает. А этих денег хватило бы, чтобы погасить рудокопские долги…

Мишенев был возмущен. Взгляд его невольно остановился на Шихан-горе. С одной стороны она напоминала силуэт рудокопа, согнувшегося в напряжении, как бы поддерживающего головой обваливающуюся глыбу. С другой – выражала свирепый профиль Кирилыча, словно бы повторяла его просьбу: рассуди, мол, и помоги…

– Спасибо, Павел Васильевич, – сказал Мишенев. – Вы помогли мне нащупать главное, самое главное, без чего я многое не понимал.

Мишенев раскланялся. Он быстро стал спускаться в долину, обходя валуны. Место тут было открытое. Только кое-где росли одинокие, небольшие березки и редкие кусты рябины и черемухи. Огарков долго смотрел вслед ушедшему учителю и думал: «Таких жизнь выводит на прямую дорогу. Это так называемые полпреды рабочего класса».

7

Приметы весны и в самом деле оказались значительными. Рудокопы собрались на Шихан-горе, чтобы обговорить свои дела.

Мишенев вспоминал свой первый разговор с Кадомцевой о ноше, которую каждый берет по себе. Хватит ли у него силы для его ноши? Он волновался теперь от того, что чувствовал себя ответственным за тех, кто придет сюда. Понимал, сколь осторожно предстоит завести речь о листовке, полученной с оказией из Златоуста.

Листовку дал почитать Дмитрий Иванович. Рудокоп не сказал, что листовку передал вернувшийся из Златоустовского завода Егорша. Он ездил туда с Огарковым по казенным делам. Наслушался там Егорша рабочих, новостей набрался, а бумагу-то за пазуху спрятал. Передал ее кум из большой прокатной. «Увези-ка, – сказал, – нашим рудокопам, пусть почитают. Узнают о наших делах, может, голос подадут».

Герасим Михайлович понимал: он не одинок. Но пока еще не знал, кто направлял ее, подпольную, умело организованную связь. Догадывался лишь, что Митюха был ее надежным звеном.

Стоял удивительно солнечный день. Горные кряжи, могучие и безмолвные, четко просматривались в воздушной синеве, а она была до того густой и прозрачной, что резало глаза. Над безбрежными Уральскими хребтами, над древним Синегорьем, поднимались белые, казавшиеся снеговыми, облака, с легким пепельным подбоем. Когда облака скользили над Шихан-горой, по лужайке пробегала тень, и сильнее блестели каменные утесы, освещенные июльским солнцем.

Напрасно Мишенев волновался. Рудокопы дружно подходили. Поначалу нужный разговор не вязался. Все ждали, когда же заговорит учитель. Митюха – рослый, широкоплечий – почесал темно-русую, пушистую бородку, притушил самокрутку, посмотрел на Герасима.

– Зачинай, Михалыч, – попросил он за всех, – будь нашим руководом.

Мишенев окинул рудокопов волнующим взглядом, видел – ждут они его слова, надежды свои с этим словом связывают. И он глубоко вздохнул.

– Работа ваша тяжелая, все силы выматывает…

– Верно! – охотно отозвался Кирилыч. – Рубаха от пота не просыхает. Руда баловства не любит, ее ломать надо, выковыривать.

– А расценки? – спросил Мишенев.

– На рубаху и обутки едва хватает, – пожаловался Ворона. – Робим без прибытку, умрем без пожитку…

– Что и говорить! – поддержал Дмитрий Иванович. – С большой семьей, ну, просто невозможно – сплошная нужда да беда.

И поочередно рудокопы загудели:

– Придет получка, а получать-то нечего, один пустодым.

– То обсчитают, а то оштрафуют. Начальство наше порядливое, готово с потрохами сшамкать.

– Не жизнь – одна маята шматовская…

– Еда тоже – хлеб с квасом да редькой. За смену-то так ухайдакаешься, едва ноги волочишь.

– Скоро совсем протянем, – как бы подытожил Егорша, сидевший поодаль от других и потягивающий трубку.

– Рано о смерти думать, Егор Иванович, надо за жизнь бороться, – подбодрил его Мишенев. – Разве лучше живут рабочие Златоустовского завода? Там не собираются протягивать ноги, там поднимают руки и борются за свои рабочие права. Там бастуют, устраивают стачки…

– Настачишься, с голоду совсем подохнешь, – протянул опять Егорша.

– А наше рабочее товарищество зачем? – спросил Митюха и вдруг заговорил сам о златоустовских рабочих, будто побывал у них, все своими глазами повидал, сердцем перечувствовал.

– Завод-то, сказывают, вымер, как занорыш в жиле – пустой. Все рабочие, даже с семьями, на покос ушли, живут на заимках. Тяжело им, правду не утаишь, – голодают, сидят на грибах, кореньями всякими питаются, но слово свое держат. На уступки не идут и не пойдут, – и, обратясь к учителю, попросил: – Прочитай-ка, Михалыч, что пишут товарищи-то.

Герасим, сидевший на сером камне, встал, снял фуражку, достал из-за подкладки листовку, бережно развернул ее. На него сразу устремились молчаливые и сосредоточенные взгляды рудокопов, вдруг притихших и нетерпеливо ожидающих.

– Товарищи рабочие! – начал спокойно Мишенев. – Вы уже убедились, как заботится об нас разное начальство. До тех пор, пока мы слезно просили начальников о своих нуждах, они не хотели с нами даже разговаривать как следует. Теперь же, когда мы стали настойчиво требовать того, что нам нужно, мы кое-чего уже добились. Потребуем же теперь на всех заводах, – Герасим Михайлович повысил голос, – вырешения наших вопросов.

Он стал перечислять требования, изложенные в листовке. Никто не шелохнулся, не перебил его. Все старались вникнуть и понять что-то важное и значительное в их жизни, а поняв, запомнить справедливые требования златоустовцев к начальству. Каждый принимал листовку так, словно говорилось в ней об их же подслушанных горестных раздумьях над своим нелегким рудокопским житьем.

– Товарищи! – продолжал Мишенев читать. – Ради самих себя, ради своих жен и детей, подумайте, насколько важны поставленные здесь вопросы. И дружнее все вместе идите и боритесь за свое освобождение от новой крепостной зависимости и за лучшее человеческое существование!

Герасим Михайлович обвел взглядом молчавших рудокопов.

«Значит, дошло до сердца, раз молчат, насупились, – решил он. – Не теперь, так потом поймут: иначе жить надо…»

8

Здесь, в Швейцарии, глубже понял Герасим Михайлович: прочная ниточка отсюда до Уфы тянется. Припомнились первые знакомства и сближение с уфимскими «политиками». Это были Крохмаль, Свидерский, Цюрупа – служащие губернской земской управы, доктор Плаксин, супруги Гарденины и Покровские, высланные в Уфу, кто по делам социал-демократических организаций, кто за участие в студенческих демонстрациях или причастность к рабочим пропагандистским кружкам. Они были вполне подготовленными марксистами, имели связи с центром и заграницей. Нелегальная литература вызывала оживленный спор и суждения. Она доходила в российскую глушь. Первая русская марксистская организация – группа «Освобождение труда», в состав которой входили Г. В. Плеханов, П. Б. Аксельрод, Л. Г. Дейч, В. И. Засулич и В. Н. Игнатов – своими основными задачами и объявила распространение марксизма, критику народничества, разработку важнейших вопросов русской общественной жизни с точки зрения марксизма и интересов трудящихся России. Отчетливо помнит Герасим. В небольшой холостяцкой квартире Крохмаля, в двух комнатах, заставленных книгами, собрались почти все уфимские марксисты.

– Наш товарищ с Бакальских рудников, – представил его Крохмаль.

– Мы очень мало знаем о рудничных рабочих, а знать надо, – сказал Александр Цюрупа. Восточного типа лицо с маленькими усиками было чисто выбрито, сквозь очки в аккуратненькой оправе на Мишенева устремились острые глаза.

– Я только присматриваюсь к рудокопам, – поспешил предупредить Герасим Михайлович.

– Мы все начинаем с этого… – снова послышался голос Цюрупы. – Нам надо знать, друзья, Усть-Катав, Миньяр, Златоуст – очаги революционного пожара…

– Да-а, тут, именно тут, – перебил его Крохмаль, слегка заикаясь, – рабочие поднимут свой голос, ударят в набат на всю Россию… Уже есть предвестник – стачка на казенных заводах. Листовки златоустовских рабочих – первая ласточка г-грядущей бури!

Виктор Николаевич Крохмаль имел почтенную внешность. На нем был нанковый костюм соломенного цвета, придававший особую интеллигентность.

– Д-дошла ли листовка до рудокопов? – обратился Крохмаль к Мишеневу.

– Читали!

– И к-как? – добивался он обстоятельного ответа. – Листовка златоустовцев п-порох, товарищи! – Мишенев тогда заметил, что Крохмаль не допускал возражений.

– Обилие аргументов делает книгу оружием в политической борьбе с самодержавием… – Это он говорил о книге В. И. Ленина «Развитие капитализма в России», полученной из центра.

Крохмаль с похвалой отозвался об ее авторе как о смелом человеке, умело оперирующем магической силой фактов и цифр.

– Ильин делает далеко зовущие выводы! Я уверен, он будет восходящим светилом русского марксизма…

– Позвольте, а Плеханов, Георгий Валентинович Плеханов? Как можно-о? – протянул Свидерский и тут же процитировал в его защиту высказывание одного политика, хотя тоже был покорен научной основой книги Ильина, рассматривающей процесс формирования общественных классов, диалектику развития русского общества.

– Кто он, Ильин? – поинтересовался Свидерский. – Очень важно отметить другое. Если Маркс превратил социализм из утопии в науку, то Ильин, – он сделал ударение, – дает нам, русским социал-демократам пример того, как нужно и необходимо самостоятельно разрабатывать теорию Маркса…

Свидерский говорил подчеркнуто книжно, чуточку гордясь своей начитанностью. Он повысил голос:

– Однако властителем наших дум является Георгий Валентинович.

Сергей Гарденин, бывший студент Военно-медицинской академии, высланный из Петербурга за участие в двух демонстрациях, удивленно повел плечами: он, вроде бы, знал столичных марксистов, но кто написал «Развитие капитализма в России», назвать не мог.

– Думается, не столь уж важно знать, кто он, автор, к-куда важнее отметить, н-нашему полку п-прибыло, – проговорил Крохмаль. – В книге п-правильно охарактеризована и горная промышленность, верно по-показано состояние рабочих Урала… Я смею это удостоверить…

Вскоре сбылась мечта Герасима: он прочитал книгу Ильина и поразился стройности доказательств и смелости выводов. Ильин нещадно бичевал экономистов, добивал народников, повергал в прах легальных марксистов. Он был глубоко убежден: экономическая борьба без свержения царизма не решит главного, что волнует рабочих.

«Что волнует рабочих?» – спросил себя Герасим и вспомнил Дмитрия Ивановича. Он бы ответил так: досыта еда, жилье, грамота. А как скорее получить эти блага? За них надо бороться и только вместе – рука об руку. Рабочие уже поняли силу единения. Совсем рядом с Рудничным бастовали рабочие Юрюзанского, Усть-Катавского, Златоустовского заводов. Они выставляли свои требования и добивались их выполнения.

Уфимские товарищи посоветовали Мишеневу переехать в губернский город. Этот переезд совпал с его женитьбой. Анюта обрадовалась счастливому случаю, и Герасим навсегда расстался с Рудничным…