Текст книги "Каменный пояс, 1977"

Автор книги: Юрий Никитин

Соавторы: Юрий Яровой,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Нина Кондратковская,Рамазан Шагалеев,Геннадий Суздалев,Римма Дышаленкова,Михаил Шанбатуев,Надежда Михайловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

2

На Россию обрушилось бедствие. Газеты призывали «помогать голодающим». Лев Толстой открывал для народа столовые. Владимир Короленко создавал продовольственные отряды.

Ранней весной 1898 года в Мензелинский уезд прибыл первый такой отряд, и Анюта, которой мать всегда внушала сострадание к людскому горю, дежурила в столовой, где кормили истощенных детей и престарелых. Вскоре свела ее судьба с Герасимом. Они встретились на вечеринке. Анюта почувствовала, как застенчивый паренек, бедно одетый, неловко держался, и на следующий день пошутила над ним. Тогда он рассказал о себе. Отец его целыми днями трудился, чтобы прокормить шесть ртов. Ютились на полатях, спали под одним одеялом.

Посевы на арендованной у заводчика земле давали хлеба мало. Его не хватало до нового урожая. В зимнюю пору отец занимался извозом, за три гривны потом исходил, а все концы с концами не сводил.

Однажды он притянул к себе Герасима, поведал: барин Пашков выменял в Подмосковье три семьи на собаку и поселил хуторком в густолесье.

– Из крепостных мы, Гераська, заводские выселенцы. Оттого и жизнь наша собачья. Робишь – воскресного дня не знаешь, а все кукиш в кармане. Хоть бы ты у меня колосом поднялся, человеком стал…

Ничто так не запомнилось и не потрясло мальчишку, как этот разговор.

А в другой раз, отправив его в церковно-приходскую школу, отец сказал:

– Набирай ума, Гераська, выходи в люди. Может, тужурку с золочеными пуговками носить будешь…

Затаенной надеждой старшего Мишенева было увидеть сына мастеровым на заводе, делающим сковородки, чугунки, вьюшки.

И Герасим старался. Мечта о тужурке с золочеными пуговицами завладела и им. После окончания церковноприходской школы поступил в двухклассное училище большого села Зирган и закончил его с похвальным листом. Парнишка рос смышленым. Всем интересовался, отличался великолепным музыкальным слухом, организованностью.

– Учить дальше сына надо, учить, Михайло, – говорил старшему Мишеневу учитель. – Знаю, что трудно, но надо!

Он и помог Герасиму поступить в Благовещенскую учительскую семинарию. Здесь приобщился Герасим к книгам, ходившим тайно по рукам. Мечта о тужурке с золочеными пуговицами уже показалась смешной парню. В революционном кружке семинаристов он познакомился с политическими ссыльными Благовещенска, стал изучать нелегальную марксистскую литературу.

В 1894 году Герасим успешно закончил полный курс обучения в семинарии. На торжественном выпускном вечере, кроме «Свидетельства на звание учителя начального народного училища», Герасиму, преуспевающему в учебе, была еще вручена похвальная характеристика. Вручал ее сам директор семинарии. Он напутствовал выпускников до конца своей жизни быть верными святому делу просвещения и царскому трону.

С достоинством принял Герасим свидетельство, тисненное золотыми буквами, почтительно поклонился залу. Он, земский стипендиат, теперь будет ждать назначения на службу Губернской земской управой…

Жил Герасим на стипендию тяжеловато. Из дома помогали мало, изредка присылали туесок с медом, кусок сала, калачи. Всего этого не хватало. Приходилось с товарищами прирабатывать на речной пристани. Они таскали здесь мешки и ящики, разгружали лес и дрова. Тут всегда была суета. Вечно кричали и ругались матросы, пропахшие смолой и рыбой.

Обычно грузчики работали небольшой артелью. Под началом старшего они были спаяны чувством товарищеской выручки. Артель неохотно принимала новичков, но к семинаристам относилась снисходительно, разрешала приработать на срочных погрузках, когда не справлялась сама.

Не легко было таскать груз на «козе» – рогульках, прикрепленных к плечам широкими ремнями, обмотанными тряпьем. От непривычки болели ноги, руки, все тело будто разваливалось по частям.

Герасим крепился и старался не выказывать усталости. Он приметил: грузчики были сноровисты и выносливы, а самое главное – дружны. Рваные куртки, азямы, заплатанные штаны, грязные картузы, их угрюмо-потные лица – все это вызывало жалость к людям. Хотелось подарить им доброе слово, после которого у них стало бы теплее на душе. Он рассказывал байки, читал некрасовские стихи, иногда не без умысла, вставлял слова Чернышевского.

– Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья, поднимайтесь, это не так трудно. Выходите на вольный свет, славно жить на нем и путь легок и заманчив…

– Красиво баешь, семинаристик, – отзывался хмурый старшой, – токмо твоими байками сыт не будешь. Спину под «козой» гнуть надобно…

– Живете вы, что вошь в овчине.

– Коли вошь сытно живет, семинаристик, так и вше позавидуешь…

– А что вы, не люди?

– Человеки мы, человеки…

Герасиму хотелось, чтобы Рахметов, которым он восхищался, полюбился и грузчикам. Во время одного из перекуров он пересказал содержание романа «Что делать?», прочитал наизусть страницы, запомнившиеся ему, и был доволен, когда уловил, что слова Чернышевского заставили их задуматься. Так в нем самом рождался революционер, а окружающая жизнь давала ему силы…

За назначением в школу предстояло Герасиму явиться в Уфу – губернский город. К великому удивлению, все сразу уладилось как нельзя лучше. Нужен был учитель в земско-приходском училище поселка Рудничного на Саткинском заводе. И он отправился в этот поселок рудокопов. Пожитки его были скромны – связка книг и скрипка в стареньком, ободранном футляре. Ее подарил зирганский учитель.

Мишенев сошел с поезда на тихой станции Бердяуш. Стояла подвода Саткинского завода, привозившая к поезду инженера. Герасим разговорился с возчиком, сказал, что назначен учителем в Рудничное.

– Выходит, к нам, – заключил тот и спросил: – А багаж-то где?

– Весь при мне, – немного смутился Герасим, – не нажил еще…

Возчик прочесал пятерней седую бородку.

– Так, значи-ит! – протянул он. – Сродственники тут, али нет?

– Никого нет.

– Небо с овчинку покажется. Не держутся тут заезжие. Неудобные места, глухие – леса, горы. Урема. Тяжело будет, быстро обарсучишься. Жизнь-то у нас – одна кривулина…

– Я не боюсь.

Старик глянул в приветливое лицо Герасима, усыпанное оспинками.

– Смел, погляжу. С карахтером…

Герасим уселся в плетеный ходок и тоже пристально поглядел на деда. Тот понравился. Первый человек, приветивший его в этом незнакомом краю.

– А вы давненько тут?

– Мы-то, тутошние. Отец рудокоп, дед рудокоп и дедов отец тоже руду добывал. Я полжизни на рудниках отмахал, токмо, когда покалечило в забое, на конный двор перешел. Теперича в кучерах при инженере состою. А родова-то наша по-улошному – шматы все…

– Шматы? – удивился Герасим. – Что же это за люди?

– Не люди, а одно горе. Прозвище-то прилепили бродяги. А за что опять? Рудокопы лапти плели, лапотниками были, – он тяжело крякнул. – Сплошная голь!

Старик смолк. Лошадь, что трусила рысцой, пошла шагом. Дорогу, взбирающуюся в гору, обступил густой лес. Казалось, чуток сверни в синюю темень и утонешь в вековых дебрях. Какое-то сумрачное величие!

– Звать-то вас как?

– Нас-то? – переспросил возчик, – Егоршей, а инженер Егором называют да еще по батюшке добавляют Иваныч. – Усмехнулся, весело тряхнул головой.

– А меня нарекли Герасимом, по отцу Михайловичем.

– Зычно нарекли! Значит, Герасим Михалыч.

И опять заговорил о жизни рудокопов.

Мишенев слушал его неторопливый рассказ и дивился ясности ума этого простого душевного человека.

3

Знакомство с Женевой началось ясным июльским утром. Выйдя из мрачного вокзала на площадь Корнаван, Герасим с маленьким саквояжем в руке пересек небольшой ухоженный скверик с подстриженным кустарником в форме шаров и конусов.

Корнаван окружали высокие дома с черепичными, крутыми крышами. По карнизам большими буквами были выписаны названия отелей.

Вдоль тротуара стояли экипажи. Восседая на высоких облучках, терпеливо ожидали пассажиров извозчики, поигрывая длинными кнутовищами. Их холеные лошади в нарядной сбруе, с выгнутыми коромыслами шеями, скорее напоминали цирковых. Вниз уходила прямая улица. В просвете ее проступали купы могучих каштанов и волнистая линия гор.

После шумного Берлина Женева показалась Герасиму тихой, располагающей к отдыху и прогулкам. Он стоял и внимательно изучал маршруты, слабо себе представляя тот, о котором ему говорил Петр Ананьевич. Он вслушивался в непонятный говор без всякой надежды уловить русскую речь. И вдруг совсем неожиданно до него донеслись спасительные слова:

– Извиняюсь, вы не русский?

– Да, русский.

Герасим бросился туда, где слышалась родная речь, боясь в толпе потерять этот счастливый для него компас. Он крикнул:

– Русские, русские!

Двое мужчин, элегантно одетых в европейские костюмы, обернулись. Герасим чуть ли не обалдел от удивления: перед ним стоял один из тех, с которым ехал в телеге Петруся. Но тот не подал вида.

– Впервые в Женеве? – спросил другой, смуглолицый, в кругленьких очках. – В каком отеле намерены остановиться?

Назвать отель Азиат не мог и, вспомнив, что ему нужно явиться в пансион мадам Морар на площади Плен де Пале, рискнул указать этот адрес.

– Нам по пути, – отозвался тот же смуглолицый и смерил Азиата поблескивающим взглядом. Густо заросший чернявой бородой, длинноволосый, он за внешность свою и медлительность в движениях был прозван товарищами медвежаткой.

Все трое сели в добротную коляску, и тотчас перед глазами поплыли кричащие вывески богатых женевских магазинов, витрины, прикрытые полосатыми тентами, окна с решетчатыми жалюзи. До пригорода Женевы – Минье езда показалась совсем не долгой.

Здесь аккуратненько выстроились небольшие домики дачного типа с крутобокими крышами из красной черепицы. Это исконное жилье швейцарцев называлось шале. В одном из таких домиков и поселился Герасим. Тут уже жили ростовские делегаты. Кстати сказать, и Сергей Гусев – тот самый, в кругленьких очках, встретивший его на привокзальной площади. Позднее они смеялись над тем, как познакомились.

– Я сразу понял, куда, зачем? Но разве об этом скажешь? Я тогда встречал киевского делегата.

Приехавшие в Женеву собирались в русском клубе. Здесь проводили свободное время делегаты, встречаясь за круглым столом, за чашкой дымящегося кофе. Гусев привел сюда новичков – Азиата и киевлянина Андрея, заглянул сюда и голубоглазый красавец Бауман со своей молодой женой, социал-демократкой, недавно прибывшие после побега из Лукьяновской тюрьмы за распространение «Искры» среди киевских рабочих. Понял скоро Азиат, что душой маленького общества был Гусев, умевший заражать товарищей весельем и шуткой. Но его любили не только за это. Гусев был смелый и бесстрашный человек. Он поднял стачку, провел демонстрацию в Ростове-на-Дону и под носом у полиции выехал за границу на съезд. Азиат понимал – ему грозила тюрьма.

Из русского клуба возвращался Герасим один. Он задержался на берегу Женевского озера, очарованный его красотой. Озеро перерезала лунная полоса. Она чуть тускнела, когда мягкая бархатная тень от облаков ложилась на воду. Ни яхт, ни яликов, ни рыбацких лодок не было. Ничто не нарушало ночной тишины. Слабые всплески почти невидимых волн еле слышно омывали влажный берег.

Герасим смотрел на озеро и дивился богатству красок ночного пейзажа, уходящего вдаль, к темным громадам Альпийских гор. Будто стоял перед талантливым полотном бессмертного художника. И так ему захотелось поговорить обо всем с женой. От нахлынувших чувств разрывалось сердце.

«Здорова ли малютка? – подумал он о Галочке. – Как все же хорошо, что Анюта меня понимает и помогает в подпольной работе». Мысль эта согревала и одновременно вносила тревогу о жене. Он живо представил, как должно быть сейчас тяжело одной с Галочкой, хотя был уверен, что Хаустов непременно поможет.

Он вспомнил, как она для него переписывала отдельные главы из работы В. Ленина «Что делать?». Ни Герасим, ни тем более Анюта еще не знали тогда, что книжку написал тот самый Ульянов, приезжавший в Уфу три года назад.

«По лесам или подмосткам этой общей организационной постройки скоро поднялись и выдвинулись бы из наших революционеров социал-демократические Желябовы, из наших рабочих русские Бебели, которые встали бы во главе мобилизованной армии и подняли весь народ на расправу с позором и проклятьем России. Вот о чем нам надо мечтать!» – зачитала ему Анюта вслух. Именно тогда пришло к ней решение встать на путь активной борьбы, пойти одной дорогой с Герасимом. Но Герасим оберегал жену. Сначала потому, что считал – она слишком молода – ей едва пошел двадцатый год. Потом Анюта готовилась стать матерью. А когда родилась Галочка – мысль на время сама по себе отпала.

4

Хаустов навестил Мишеневу. Анюта сидела у окна и читала. Рядом в кроватке-качалке спала дочурка.

– Ну и жарища-а! – здороваясь, заговорил он с порога.

Анюта подняла руку.

– Живете-то как? – спросил шепотом.

– На сердце тревожно, Валентин Иванович. Весточки нет.

– Вестей нет. Да и ждать нечего, сам скорее вернется.

– И то правда, – сказала Анюта. – Кваску не выпьете?

– С удовольствием. Духота страшенная. Видать, к дождю.

И пока Анюта ходила на кухоньку за квасом, Хаустов посмотрел на полочку с книгами, взял оставленную на столе и стал читать.

Вернулась Анюта. Наливая в кружку квас, спросила:

– Любите Некрасова?

Хаустов замялся. Хотел сказать, что стихи – праздное, женское чтение, но Анюта будто угадала его мысли, продекламировала:

 
Знаю: на месте сетей
                   крепостных
Люди придумали много иных,
Так!.. но распутать их легче народу,
Муза! с надеждой приветствуй свободу!
 

Хаустов выпил квас, сказал:

– Нам с Якутовым, Анна Алексеевна, любовь к книгам Надежда Константиновна привила… Хотите, подробнее расскажу.

Анюта присела к столу.

– Якутов у Надежды Константиновны выпросил Маркса. Читаем, значит, а понять не можем. Не по зубам нашим. А книжку-то возвращать надо… Якутов тревожится, как сказать Надежде Константиновне? Стыдновато вроде сознаться. Понес Якутов книгу и на всякие уловки-увертки пустился. Потом рассказывал, аж пот прошиб, лицо вспарилось. Смеялись мы до слез… Надежда-то Константиновна поняла все, покачала головой и дала другую книжку. Тоже политическую, но полегче, по нашему, значит, уму…

Хаустов смолк, а потом откровенно признался:

– Стихи-то, Анна Алексеевна, тоже, как Маркса, понимать надо…

На щеках Анюты обозначились ямочки. Она добродушно рассмеялась.

– Некрасовский стих весь на ладони.

– А может, в кулаке зажат, – Хаустов потянулся к кувшину, налил квасу, с наслаждением выпил и заботливо спросил:

– Ну что надо? Помочь чем?

– Спасибо, Валентин Иванович. Пока ничего не нужно.

Они долго сидели и непринужденно обменивались мыслями о своих товарищах по работе. Незаметно для себя Валентин Иванович начал рассказывать ей о Владимире Ильиче.

– Видел его, когда в Уфу приезжал. Но только я тогда совсем парнишка был. Слушал, что говорят, а многое не понимал. Собрались мы у Крохмаля. Якутов посмелее был, спрашивает: «А кто он, этот приезжий марксист?» – «Автор книги «Развитие капитализма в России», – пояснил Крохмаль. Мы с Иваном переглянулись: такой книги не читали…

– И Надежда Константиновна была? – перебила Хаустова Анюта.

– Да. Конечно. Она, казалось, все видела и примечала. Потом-то я узнал. Это жена – Надежда Константиновна. – Хаустов сделал паузу.

Хотелось правдивее передать свои впечатления.

– Говорил вроде бы о вещах очень серьезных, а все понятно… А потом пошла самая простая беседа. Ульянов спросил у Якутова, – не страшно, мол, будет бороться? Иван сказал: «Нам с Натальей никакая ссылка не страшна, нигде не пропадем. Руки везде прокормят». А Ленин ответил, дескать, руки-то рабочего везде прокормят. Но важно, очень важно о главной цели помнить, понимать ее… ведь новый мир надлежит построить!..

Потом Хаустов вспомнил, как жадно слушали кружковцы, когда он читал последний номер «Искры».

– Аж глаза сверкали. – И тут же доверительно сказал, что Лидия Ивановна обеспокоена, в Саратов прибыл транспорт с нелегальной литературой, и они не знают, кого послать. Нужен надежный человек. Валентин Иванович выразительно провел рукой ниже подбородка:

– Во-о как нужна нелегалка…

– А почему не поехать бы вам, Валентин Иванович?

Хаустов замялся.

– У меня тут дела, голова кругом пошла – не поймешь, что к чему.

В последние дни Анюта все чаще упрямо себе твердила: «Решай. Пора же!» И вот сейчас, слушая Хаустова, еще больше разволновалась.

– Валентин Иванович, за хорошую жизнь и свободу надо бороться каждый день, каждый час. Невыносимо сидеть дома. А сознавать это еще тяжелее…

Она хотела быть равной Герасиму во всем. Это было для нее теперь самое главное. Ее идеал – Вера Павловна из романа Чернышевского.

Лицо Анюты раскраснелось. Она сказала убежденно. Она верила в свои слова.

– Я съезжу. Я была в Саратове с Герасимом, знаю город, – с мольбой в голосе говорила Анюта. – Есть знакомые…

– Нет, нет! – вырвалось у Хаустова. Он уже ругал себя за «длинный язык».

– Я съезжу, – повторила она и так взглянула, что сказать уж нечего было Хаустову.

Где-то над рекой загремел раскатом гром. Вдоль улицы пронеслись хвосты бурой пыли. Проснулась дочурка.

Анюта подбежала к кроватке, взяла Галочку на руки, прижала к себе.

– Тебе нельзя, Анна Алексеевна. У тебя малышка.

– С Галочкой я и поеду. Меньше подозрений.

– Ох, и задала ты мне задачку, – покачал головой Хаустов, – на все четыре действия задачку!

Над Белой гремела гроза. Анюта крепче к сердцу прижимала дочурку, целуя ее в пухленькие щечки.

5

Владимир Ильич наклонился, протянул руку, пристально посмотрел на Герасима. Надежда Константиновна, стоявшая рядом, представила его:

– Азиат. Агент «Искры», помнишь, я рассказывала…

Припомнил, как писал Организационному комитету по созыву съезда, чтобы крупнейший рабочий район страны – Урал был представлен достойным искровцем. И только настойчивое требование, отправленное Надюшей в Самару, помогло: в списках участвующих появилась Уфа…

– Делегат Урала, – приветливо, с мягкой картавинкой сказал Ленин. – Из Уфы. Знакомый и милый город. – Он прикоснулся к плечу Азиата. – Дважды бывал в Уфе. Рассказывайте…

– Прежде всего, вам низкий поклон от Хаустова.

– От Хаустова? – Владимир Ильич прищурил узковатые глаза и посмотрел на Крупскую. – Запамятовал… – Он ладонью коснулся большого лба.

Герасиму стало неловко.

– Слушали вас с Якутовым…

Ленин всем туловищем подался вперед.

– С Якутовым! – повторил он и вопросительно посмотрел на жену. Лицо его сделалось огорчительным. Надежда Константиновна слегка улыбнулась:

– «Пульверизацией» Маркса хотел заняться. Брал у меня «Капитал» прочитать, чтобы популяризировать в своем кружке, а потом вернул книгу и признался – ничего не понял, не дорос до Маркса…

– Ну, как же, помню, помню! – радостно произнес Ленин. Он рассмеялся.

– Хаустов! Такой тихий молодой человек?

– Да, да! – выдохнул Азиат.

– Припомнил, Надюша, отлично припомнил. За спину Якутова все прятался. – Владимир Ильич резко повернул голову, доверчиво наклонился к собеседнику.

– Ну, как они чувствуют себя? Я об уфимцах самого отличного мнения. Здоровые и сильные люди, не так ли?

Азиат, благодарный Крупской за такую выручку, успел отметить, что Надежда Константиновна, в скромном своем платье с накинутой на плечи клетчатой кофточкой, напоминала учительницу Кадомцеву и располагала своей обыденностью. И Ленин, под стать жене, тоже был одет просто, по-домашнему, в темно-синюю косоворотку навыпуск. Она придавала его коренастой фигуре подчеркнутый «российский вид» и так не вязалась сейчас с чинным укладом швейцарского быта и с первой встречей, которую Азиат представлял совсем иной.

Герасим почувствовал себя раскованнее, свободнее.

Ответил с улыбкой:

– Уфимцы зло сделают, не каются, Владимир Ильич, добро сделают, не хвалятся. У дела стоят, руками жизнь ворочают. Измечтавшиеся люди о революции… о свободе.

– Сверхпохвально! Я за такую мечту.

– Главное, учатся в воскресных школах…

– У нас должны быть свои Бебели. Лучших рабочих обязательно вводите в комитеты РСДРП.

– А мы так и делаем, Хаустов связан с комитетом, много учится, а Якутов…

– Что с ним?

– Удалось скрыться. У нас ведь аресты были. Теперь где-то в Сибири…

Ленин задумался.

– Хороший и надежный товарищ!

Он чуть коснулся руки Надежды Константиновны.

Крупская согласно кивнула. Поправила гладкие волосы, аккуратно причесанные и собранные на затылке узлом.

– Такие на каторгу, на смерть пойдут! Он, кажется, так и сказал тогда, а? Много ли таких на Урале? В Сибири, России? – Ленин вскинул руку. – А кружки? Как работают кружки?

– Читаем «Искру», распространяем ее среди надежных товарищей, беседуем…

– Так, так! – подбодрил Владимир Ильич.

– Пропагандистские кружки действуют на заводах Миньяра, Усть-Катава, Белорецка.

– Не замыкайтесь на работе этих кружков. Нет ничего порочнее такой практики.

– Зачем же! Комитет организовал издание нелегальной литературы. Выпускаем газету «Уфимский листок». Вышло три номера. Только в Уфе напечатали и распространили сотни первомайских прокламаций. Они отосланы на заводы Златоустовский…

– Златоуст! – особенно мягко поспешил сказать Владимир Ильич. – Не бывал в городе… проезжал. Но наслышан о нем. Родич по матери жил там, врачевал рабочих… Да и детство матери моей связано с этим городом…

– Наши рудокопы прозвали Златоуст божьим урыльником, – сказал Азиат.

– Божьим урыльником, – рассмеялся Ленин.

И сразу же подтянулся.

– Простите, – он попросил подробнее рассказать о рабочих кружках. Владимир Ильич придавал огромное значение их деятельности и убежденно проговорил:

– Главная сила революционного движения в организованности рабочих на заводах, и только в ней! Каждый завод должен быть нашей крепостью.

Он стал торопливо излагать ближайшие и самые неотложные задачи.

Ленин то закладывал обе руки за поясок, то опускал в карманы брюк. Движения эти словно подчеркивали в нем избыток энергии.

Таким на всю жизнь и запомнился Мишеневу Ленин и тот домик, обнесенный палисадничком, где впервые увидел он Владимира Ильича.

Грушевые деревья протягивали через изгородь свои корявые и душистые ветки, все домики-близнецы на этой спокойной улице Сешерона были не высокие, запрятанные в зелени. Здесь, в рабочем предместье Женевы, Владимир Ильич мог свободно встречаться с делегатами, слушать их и рассказывать об обстановке в редакции «Искры», о своих спорах с Плехановым.

Все, что он говорил, было нужно, а самое главное – необходимо в работе, являлось школой. И слушать его было приятно, интересно, все покоряло в Ленине.

– Что же мы стоим? – спохватился Владимир Ильич. – Пойдемте на берег. Озеро особенно красиво в предзакатный час. Величественно прямо-таки!

Ленин быстро зашагал. Под ботинками с тупыми носками шуршал зернистый песок, поскрипывала мелкая галька.

Владимир Ильич был доволен разговором с уфимцем. Он внимательно слушал его, отвечал на вопросы.

– Были и продолжаются стычки, – Владимир Ильич потер рукой высокий лоб, – даже по тому, где лучше размещаться редакции «Искры» – в Мюнхене, Лондоне или Женеве, Но я предвижу на съезде сражения и по важнейшему пункту проекта Программы – о диктатуре пролетариата. Пошатнулся Георгий Валентинович. На его стороне Мартов и Аксельрод. Они не согласны с разделом о национализации земли… которую следует изъять у помещиков и отдать крестьянам.

– Весьма серьезное! – невольно вырвалось у Азиата. – А мы на местах не знаем…

– Наша общая беда, – согласился Ленин. – Четкие и ясные определения они пытаются подменять обтекаемыми формулировочками. И по национальному вопросу Программы приходится сталкиваться. Представители бунда стремятся к обособленности и полной самостоятельности. Как это ошибочно! Не может быть никаких искусственных перегородок среди пролетариев России, тем более, национальных… – Ленин резко махнул рукой, словно отрезал. – Все это грустно и неприятно сознавать, – Владимир Ильич тяжело вздохнул. – Словом, разброду хватает…

– Партийная борьба, она придает организации силу и жизненность.

– Совершенно верно, борьба! – живо подхватил Ленин. – Об этом замечательно сказал Лассаль. Но партийная ли борьба это? – И смолк, помрачнел, горько усмехнулся.

От Герасима не ускользнуло мгновенное изменение его сосредоточенного лица. Он понял, Ленину нелегко и непросто говорить об этом.

Чуть раньше Азиат узнал от товарищей в русском клубе, что в редакции «Искры» нет полного единодушия, но не допускал, что все зашло так глубоко. Ему говорили о разногласиях между Лениным и Плехановым. Георгий Валентинович не может понять и согласиться с тем, что русские рабочие изменились за годы его отсутствия в России.

– Мы считали Плеханова идейным учителем. А выходит, переоценили, – выразил свою мысль вслух Мишенев.

– Нет! – быстро возразил Ленин. – Плеханов сильнейший теоретик марксизма, но он оторвался от живого русского революционного движения, безвыездно сидит в Женеве, где нет настоящих рабочих. Докажите ему, что люди выросли. Нельзя жить старыми представлениями. Все течет, все изменяется.

«Да, конечно», – хотелось сказать Герасиму, но неудобно было перебивать Ленина.

– Заразите, пожалуйста, старика своим энтузиазмом…

В памяти всплыл яркий случай.

Однажды Ленин получил из Уфы в переплете романа Л. Толстого «Воскресение» заметку рабочего в «Искру», вложенную Надюшей, об участии в стачке мальчиков екатеринбургской типографии. Факт взрывной силы! На Урале бастуют подростки, не говоря уже о златоустовских рабочих…

Озеро было удивительно спокойно. Горы с лиловыми и фиолетовыми снеговыми шапками, как сказочные витязи в шлемах, гордо вскинули могучие плечи, выставили богатырские груди.

– Восхитительно! Не правда ли? – сказал Ленин и тут же заговорил опять о главном, чтобы делегат Урала понял его до конца: – Нельзя в борьбе щадить политических врагов. По кому-нибудь придется панихиду петь, как говаривал купец Калашников. Наша борьба есть борьба насмерть, – и неожиданно спросил: – Не кажется ли вам, что «Искра» стремится командовать комитетами, как утверждают здешние товарищи?

Ленин задумался. Лицо его волевое сделалось вдруг уставшим, глаза, только что блестевшие, погасли.

– А как можно добиться строжайшей дисциплины на местах другим путем? Твердость позиции достигается уверенным командованием… – сказал Азиат.

Владимир Ильич дружески взглянул на Азиата.

– Спасибо, товарищ! – И попросил: – Расскажите о себе, Герасим Михайлович.

Он умел слушать.

И как-то по-своему, склонив к собеседнику голову и немножко скосив глаза.

Его интересовало все. Он непрерывно спрашивал. Когда, казалось, разговор был закончен, Мишенев услышал вопрос:

– А сколько вам лет?

– Двадцать седьмой пошел.

– Впереди большая дорога. Важно, очень важно пройти ее прямо. – Ленин быстро повернулся к нему:

– Я рад, что познакомился и поговорил с вами…

Владимир Ильич спешно зашагал от берега. Герасим шел и думал обо всем, что услышал. Он представлял Ленина человеком долга, ведущим опасную жизнь ради будущего. Ее смысл – борьба за освобождение человечества от социального, политического и духовного рабства. Все слитно в нем, все едино. Хочется шагать в ногу с таким человеком. Приток сил, приток энергии ощущаешь в себе, слушая его.

«Что-то в нем рахметовское есть», – подумал Герасим и невольно вслух сказал:

– Побольше бы таких людей, как Рахметов…

Владимир Ильич, молчаливо шагавший, быстро повернул голову. Герасим не заметил этого движения.

– Чернышевского вспомнили?.. – неожиданно отозвался Ленин. И повторил: – Все-таки почему вспомнили Чернышевского?

– Люблю этого писателя. Он как душевный наставник сопутствует всюду.

– Кто из нас не увлекался Чернышевским? – вздохнул Ленин. – Я много раз перечитывал его книги и все новое открывал для себя. Его беспощадный полемический талант покорял и будет покорять многие поколения людей. Мы должны учиться борьбе у Чернышевского.

Владимир Ильич полуобернулся, посмотрел на Мишенева прищуренными глазами.

– А даму в трауре помните?

Герасим был захвачен врасплох. Он плохо помнил даму в трауре.

– Как же так? – удивился Ленин и тут же процитировал:

 
А юноша-воин
На битву идет.
Ружье заряжает джигит…
 

Жестом руки он подчеркнул звучность стихотворных строк.

– Это дама в трауре поет. Она зовет Веру Павловну, Кирсановых, Лопуховых в подполье. В этом же весь смысл. А вы не помните! Как же это так – не помните?

Герасим стушевался, не знал, что сказать.

– Не огорчайтесь! – успокоил его Владимир Ильич. – Теперь запомните. – И дружески рассмеялся.