Текст книги "Каменный пояс, 1977"

Автор книги: Юрий Никитин

Соавторы: Юрий Яровой,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Нина Кондратковская,Рамазан Шагалеев,Геннадий Суздалев,Римма Дышаленкова,Михаил Шанбатуев,Надежда Михайловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

МИХАИЛ ШАНБАТУЕВ
ПОБЕДА

Не сразу пришла ты.

Не сразу настала.

Как все настоящее —

В муках рождалась.

…В тылу и окопах

Себя не щадили,

И кровью, и жизнью,

И детством платили.

По дням обгоревшим,

Черневшим, как шпалы,

Немея от боли,

Босая ступала.

И все же пришла к нам!

Та память и мера

И подвигам нашим,

И нашим потерям.

Безвластны-бессильны

Года-расстоянья:

Чем дальше, тем зримей

Твои очертанья.

РИММА ДЫШАЛЕНКОВА

В Магнитогорске 20 лет существует хор сталеваров.

Сталевары поют,

будто сталь выдают,

хором.

На Урале поют,

будто сосны встают

бором.

Ветра северный вал,

океан волю дал

гневу,

величавый Урал

горный голос подал

небу:

«Златы реки вина,

и металл, и жена —

наши!

Осторожней играй,

не плещи через край

чаши!»

По горам, по долам,

по басам, тенорам —

песня.

Сталевары поют,

будто сталь выдают,

честно.

ВИКТОР ЩЕГОЛЕВ
РАЗВЕ ЭТОТ СОЛДАТ НЕИЗВЕСТЕН?

Разве этот солдат неизвестен,

Если тридцать безоблачных лет

Он, воскресший в легендах и песнях,

Заслоняет планету от бед?

Пусть упал он от дома не близко,

Посреди обожженных полей,

Но приходят к его обелиску

Сотни тысяч седых матерей.

И для каждой из них он, для каждой,

Поседевшей от ранних кручин,

Алексей, Василек или Саша,

С той войны невернувшийся сын.

ЛЕОНИД БЛЮМКИН
ЖЕЛАННЫЙ ПРИВАЛ У КОЛОДЦА

Желанный привал у колодца

В июльский безжалостный зной

Скрипучий журавль встрепенется,

Нырнет и вернется с водой.

Напиться, не вытереть губы

И к жизни вернуться опять.

Под ребрами старого сруба

Биенье ключа увидать.

Как будто в глубины планеты,

В колодец глядеть через край,

Боясь отражение неба

Собой перекрыть невзначай.

ВАЛЕНТИНА СЛЯДНЕВА

* * *

Держит авоську

Старая мама —

Стало у мамы

Силы мало.

Тусклым и ломким

Сделался волос,

Хриплый, негромкий

У мамы голос.

Маму в автобус

Толпа заносит:

Берет меня робость —

Плохо ей вовсе.

Как там в автобусах —

Мне-то известно!

Я вас прошу,

Уступите ей место!

И подержите

Авоську попутно —

Это ведь сделать

Совсем нетрудно!

Я бы об этом просить

Вас не стала,

Если б она не была

Усталой…

Если б как прежде

Жила я с мамой,

Но дома-скворешни

Бывает нам мало,

И мы улетаем,

Чуть оперившись.

Вновь отдыхает,

Держась за перила,

Старая мама.

* * *

У подножья горы я стою.

Ни отвесный подъем, ни отроги

Не пугают надежду мою

В обогретой лучами дороге.

Не кончались бы только слова

У веселых заоблачных песен —

В жизни только дорога права,

В жизни только подъем интересен.

Много дум сберегла про запас…

О гора, до чего ж высока ты!

До вершины дойти, не упасть

Тороплюсь я успеть до заката.

ВАЛЕНТИН ЧИСТЯКОВ

* * *

В лучах рассветов,

Робких и косых,

Сквозь старые,

Рассохшиеся ставни,

С намокшими бровями

От росы

Глядит изба

На пустыри, на травы.

Наверно, мастер

Много лет назад,

Вложив глубокий смысл

В свою работу,

Ей подарил

Печальные глаза,

Чтобы в дорогу

Провожать кого-то.

И, словно

наклонясь на посошок,

Стоит она

Назло глухим раскатам,

Как будто понимает,

Кто ушел,

Еще не раз

Воротится обратно.

ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

ВАРВАРА ИВАНОВА
РАССКАЗЫ

ГРАНОВИТОЕ КОЛЬЦО

Весенние ночи воробьиного носа короче. Не поймет Анисья – спала она или только в забытьи была. В окно брезжит свет. Пора вставать.

Вот так и жизнь. Жила и будто не жила, а пятьдесят лет пролетело – не заметила. Что-то сердце волнуется. С чего бы? Вспомнила и усмехнулась. Сегодня ж праздник борозды. По привычке…

И кто придумал этот весенний праздник? Поди-отыщи теперь виноватого. Лет сорок назад, как люди стали справлять его. Сама жизнь его выдумала.

Подошла к окну, распахнула. Орут петухи, как на пожар. Туман убегает из деревни, тулится к роще облаком. Там, в роще, каждый год и проходят праздничные торжества и все веселье. Белоствольные кудрявые березы тесным кругом обступают поляну, украшают ее.

Пора браться за праздничную стряпню. Выкатала на столе сдобное тесто. Распределила его для сладких пирогов. Затопила печь. Теперь успевай, поворачивайся. Для рыбных пирогов особое тесто. Рыба с вечера приготовлена, распластана по хребту, подсолена, лежит на блюде, отливает розоватой желтизной.

А все-таки самый веселый праздник борозды был в тот год, когда они поженились с Гришей. Он тогда за ударный труд на севе первую премию взял. На гулянке от Анисы не отходил, все за руки ее держал. А как переживала Анюта Сидорова, Гришина ухажерка! Все это видели, на виду все было. Поет под гармонь частушки, голос звонкий, на всю рощу:

 
Что, кудрявая береза.
Ветру нет, а ты шумишь?
Что, ретивое сердечко,
Горя нет, а ты болишь?..
 

Выйдет на круг плясать и тут не прячет свои страдания:

 
Колечко мое, золото витое,
Сердечко мое, кровью залитое.
 

Ушли Аниса с Гришей в глубь рощи, чтоб не терзать зря сердце Анюты. В этом деле никто не виноват. Посидели под кустом калины, помиловались. Снял с руки Анисы Григорий медное колечко и забросил его далеко в чащу.

– Я тебе, Аниса, куплю настоящее кольцо, это медное, недостойно тебя.

Так тогда с гулянья и увел Гриша Анису домой.

Поманило счастье, да скоро и спряталось. Навалилась беда. Не успел купить Гриша обещанное кольцо, ушел на войну, да и не пришел… Хорошо, что сына оставил, портрет свой, повторение свое.

Родила парнишку и не знала – радоваться, то ли плакать? Похоронная на отца в шкатулке лежала, увеличила в деревне еще на одного «безотцовщину».

Прибежала Анюта Сидорова, бывшая соперница, замужем уже была Анна. Целует роженицу, смеется.

– Гришенька родился, Гришенька.

Так и дали отцовское имя парнишке, а Анна с мужем кумовьями стали Анисье, нареченными родителями маленькому Гришке.

Григорий теперь сам отцом стал, а большое уважение имеет к нареченным родителям. Во всех делах советуется с лелей Анной Степановной да с лельком Василием Семеновичем.

Из горницы вышла сноха Анисьи – Валентина.

– Где же Гриша запропастился?..

– А вот он, легок на помине, – взглянув в окно, сказала Анисья.

Григорий шел улицей с чемоданом в руке.

– Что так долго? – встретила его жена в дверях.

– Из-за гостей задержался. Гостей из города – полный автобус. Музыкантов привез, артистов.

На цыпочках, чтобы не разбудить ребятишек, прошли в горницу. Не терпелось Валентине, открыла чемодан и ахнула. Сверху лежали красивые, модные черные сапожки.

– Кому это, Гриша?

– Меряй, годны, тебе пойдут…

– Мамонька, – забылась от радости Валентина и громко позвала:

– Идите обновы смотреть…

Проснулся семилетний Олежка, скатился с кровати:

– А мне что, папка, купил?

– А мне что купил? – притопала маленькая Ниночка.

Шуруют ребятишки в чемодане, все вверх дном. Валентина пробует надеть сапог.

– Ну что, годны?

– Туго, Гриша… С застежками надо было…

– Ну вот тебе и на… не лезут, значит…

– Мама! – позвал Григорий. – Идите скорей сюда.

Пришла Анисья.

– Вам для сегодняшнего праздника вот этот платок с разводами.

– Спасибо. Добрый платок…

– И еще, – Григорий достал из кармана пиджака небольшую коробочку и открыл ее. На голубой атласной подкладке коробки блеснуло граненое кольцо.

– Что ты, Гриша, мне не надо… Не в коня овес травить. Вале подай.

– До Вали очередь не дошла… Дайте руку!

Анисья спрятала руку под фартук.

– На левую, на левую руку, на безымянный палец надевай, Гриша. Вдовы носят кольца на левой руке… – подсказывала Валентина.

– Как раз подошло. Носите, мама, и не снимайте. Это отцовское обещание, я его выполняю.

Анисья поднесла руку с кольцом к глазам, и вдруг из глаз ее неудержимо слезы хлынули… Пошатываясь, она вышла из горницы, а слезы лились и лились.

День разгулялся на славу. Такие бывают только в нашем краю, когда весна встречается с летом.

Роща гудела. Гремела музыка. Анисья с Валентиной и ребятишками устроились на удобное место, около самой, наскоро сколоченной, сцены, с которой правление колхоза объявит имена лучших работников, раздаст премии.

Анисья справилась с пережитым волнением, была счастлива, как никогда.

«Чего стыдиться-то в самом деле? Ну, кольцо! Золотое, граненое. Так оно же мужем завещано, сыном на руку надето. Взойти бы сейчас на эти подмостки и на весь мир заявить: «Я счастливая мать. А это счастье самое большое на свете. Матери, я всем вам желаю такого сына, как мой Гришенька!»

– Мамонька, – прервала мысли Анисьи Валентина. – Грани-то на колечке как переливаются!

– Так оно же грановитое! – уточнила Анисья и поправила кольцо на пальце.

ДУХ ХЛЕБНОГО ПОЛЯ

Городской шум не утихает и ночью. До рассвета огни по стенам моей комнаты ползают бликами. Занавешиваю плотнее окно, но сон не приходит…

В такие бессонные ночи вижу свою тихую деревенскую улицу. Из края в край! Ко мне приходят ее обитатели, и я веду с ними беседу до рассвета.

В последнее время чаще всех появляется Опросинья Силовна – Опрося Сила, по-уличному. Вижу ее молодой, высокой, сухощавой, с угловатыми, резкими движениями…

…Весна сорок третьего, военного года. Лист на березах уже с заячье ухо и, по извечному крестьянскому понятию, сеять пшеницу бесполезно. Остался между колками незасеянный еще клин пахоты. Бригадир велел бросить его – пусть пустует! Опрося с этим не согласна. Она – севач на таких земельных лоскутках, где трактору не под силу ворочаться.

Широким мужским шагом, с лукошком через плечо, ходит Опрося по пахоте и горстью разбрасывает семена. Залюбуешься точностью ее движений, – идет, как по канату балансирует! Шаг – и горсть зерна разбрызгивается по пахоте. Еще шаг, – и опять золотые брызги. И так без конца.

Следом за Опросей три женщины в поводьях водят впряженных в бороны быков, заделывают семена. Ох, и упрямая скотинка, эти быки! Передний, пестрый, по кличке Фомка, вдруг остановился. Тянут его за повод, а он – ни в какую! Как вкопанный.

– Ну, Фомка, шагай! – уговаривают его, а Фомка, мотнув головой, грузно опускается на землю. Теперь хоть режь его – не встанет!

– Ну, язви ее, эту скотинку! – бранится женщина.

Из осинника выскочил серый зайчишка, поднялся на задние лапки, помахал передними возле ушей – намек дает. Подергал раздвоенной губой, посмеялся и ускакал назад, в осинник.

– Распрягайте, бабы, а то и ваши быки лягут, глядя на этого лентяя!

Отпрягли быков, согнали их в лес кормиться. Тут и хитрый Фомка поднялся – подался туда же.

Женщины уселись под ближней березой, развернули узелки с едой.

– Иди, Опрося, поужинаем всем миром!..

А у Опроси в лукошке еще зерно есть, разбросать его надо полностью.

По дороге семенит девчушка, совсем крохотулечка, – несет матери фляжку молока.

– Ай да Нюрочка, ай да доченька! Как раз ко времени поспела, – обрадовалась мать. – Садись, – указала на место рядом с собой, прижала к груди белокурую головенку.

– Ну что, как у нас дома?

– Тетка Анна получила похоронную на Толика, – сообщает девочка. – Не плачет, не кричит. Что ей говорят, – ничего не понимает.

Третья похоронная в доме Анны Бабаевой! Как это вынести? Сникли. Пойдет ли на ум еда?

Заголосила, запричитала самая старшая из трех. Подошла Опросинья. Остановилась.

– Перестань, Марья, – только и сказала, но как! Словно приказ отдала. Подняла глаза Марья, смахнула со щек слезы.

– Человек ты или камень, Опросинья? Ведь у тебя там сын и муж! Неуж у тебя не болит душа о них?

– Болит, болит… – приложила руку к сердцу Опрося. – Только нам, бабы, усиливаться надо. Ото всей моченьки усиливаться!..

– Пойди ты к лешему!.. Силачка нашлась!.. Повыть, душу отвести не дает… – рассердилась не на шутку Марья.

С тех пор и прильнула кличка к Опросинье: Опрося Сила да Опрося Сила.

А может, и не с того раза, а с сельского схода, где обсуждался вопрос о помощи фронту. Опросинья тогда выступила с речью:

– Люди добрые, усиливайтесь! Как можно усиливайтесь, и наша сила поможет там им, на фронте! Люди говорят: год на год не приходится. Правду говорят. Такого лета, как нынешнее, я что-то не припомню. Всем летам – лето: в меру теплых и горячих дней, в меру дождичек. Густолиственны городские клены и тополя, а что там в поле делается, поглядеть бы!.. Постоять бы у колосистой пшенички и сказать бы: «Здравствуй, русское поле!»

…И вот она, родная деревенская улица, не в грезах – наяву. Вот и дом Опросиньи Силы. Дверь в сенцы приоткрыта, изба пуста – не встречает меня хозяйка. Открываю дверь в горницу. На кровати, похудевшая, постаревшая, лежит Опрося. Узнала.

– Приехала, Марфушенька! Знала, что приедешь… Сердце-вещун подсказывало… Худо мне. Видно, время подходит…

Испугалась я.

– Может, – говорю, – за доктором, сыну телеграмму дать?

– Не надо доктора, не надо телеграмму… Ты приехала, дак, может, оклемаюсь… Гриша-то, сынок, гневается на меня: увозил к себе в Челябу, а я не схотела там жить…

– Постой, Опрося, я чай сготовлю. Я тебе полную сумку городских гостинцев привезла. Пока готовлю чай, ты набирайся сил… усиливайся… – Я погладила ее худую руку.

Губы у Опроси чуть дрогнули.

Пили чай с бубликами, с конфетами.

– Как же ты, дорогая, одна тут обходишься? – спрашиваю.

– Почто одна? Соседские девочки не оставляют меня, увидишь – вот-вот прискачут. Большие уж девочки, в восьмой класс перешли, умные такие…

Действительно, скоро пришли три девочки, принесли большое блюдо спелой клубники. Та, которую зовут Алевтиной, с порога начала:

– Баба Опрося, хлеба-то нынче на пашне какие! Чистые да ровные. Мне уж до плечей. А дух какой от них!..

– А я что всем толковала? Всяких одеколонов лучше тот дух, и целебный он… – Опрося вся ровно оживилась, слушая Алевтину. – Мне бы глотнуть тот дух! Лучше он всякого лекарства… Тут какой-то приезжий «умник» колоколил девчонкам, будто хлеб выращивать на поле стало не женским делом, а только мужским… Не слушайте таких балаболов, девоньки. Учитесь, сил набирайтесь и за святое дело на земле-матушке беритесь.

– А мы не слушаем! Я обязательно стану агрономом, – зардевшись, сказала Алевтина.

– А Галька хочет, чтоб самой пахать и сеять, и ухаживать за посевами…

На другой день утром моя Опрося сама поднялась, даже прошлась по горнице.

– Веди меня, Марфуша, на пашню, на хлебное поле. Чувствую, дух поля вернет мне здоровье…

– Нет, Опрося, слаба ты, не дойдешь. Пойду я к председателю к Григорию Ксенофонтовичу, попрошу у него машину, пусть свозит нас в поле.

Вечером, когда схлынул жар, мы покатили в председательской машине на пашню. Шофер привез нас к огромному хлебному полю. Она, матушка-пшеничка, вся в цвету была, колыхала колосьями, нежилась… Зашли мы с Опросей прямо в хлеб – как в целебный источник спустились! Опрося нюхает колосья, смеется и плачет… Нарвала целый пук колосков, чтобы дух поля и в горнице стоял!..

Вот ведь какая история.

МАРИЯ КЛЕНОВА
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Рассказ

Нет, Раису Васильевну это нисколько не затруднит. Только она не совсем уверена, устроит ли редакцию то, что думалось написать. А ей хотелось бы вспомнить самый первый день на элеваторе. Это было пятнадцать лет назад.

К удивлению Раисы Васильевны, в газете согласились.

Она положила на рычаг трубку, сдвинула на столе бумаги и встала. Только что провели планерку, только что поговорили о самом главном: получили-таки агрегат-гигант. Вон лежит телеграмма с красным грифом «Правительственная».

Забудется «бункерный вес», где вместе с добрым зерном и полова, и труха. Теперь только «амбарный», только отборное литое зерно с минимальной затратой труда. Обработка его будет полностью переведена на поток с применением автоматизированных линий…

Остроносенькая, с гладкими светлыми волосами, сзади собранными в пучок, очень хрупкая на вид, Раиса Васильевна подкупала своей миловидностью и женственностью, хотя это не мешало ей производить впечатление еще и делового, с цепкой хваткой хозяйственника.

Поговорив по телефону с главным диспетчером, поинтересовавшись состоянием инженерно-технической службы, Раиса Васильевна перевела взгляд на блокнот с записями, полистала его и, положив перед собой, взяла несколько листов бумаги. И сразу вспомнился тот день, вспомнился с середины, с усмешки Капы.

…Капа усмехнулась и пошла. Входили и выходили люди. Из открытой двери тянуло буфетной едой, мысль о ней была противна, и я осталась на крыльце.

После дождя пахло свежей листвой и щепой, что кучкой лежала у ступенек. За стеклом небольшого окна мелькал платок бригадирши. Ударяя себя кулаком в грудь, Дмитриева, конечно, доказывала свою правоту и злилась, что Синелько ее не понимает и не поддерживает. Широкое лицо покрылось пятнами, зеленая косынка спала на плечи, волосы в мелких кудряшках вздыбились на голове шапкой.

Я прижалась к стене и уткнула в ладони лицо. Сама понять не могла, что произошло?.. Неужто лучше было и в последний раз сделать так, как велела бригадирша? И ничего бы не случилось? И не стояла бы тут, жалкая и неприкаянная?

Перед глазами мелькали события дня, и хотелось бежать, бежать, бежать от самой себя.

– Для нее главно загнать пшаничку. Поняла аль нет?

– Я-то поняла… но я хочу законно отдыхать, а не так, чтоб никто не видел. Понимаешь, нет?

– Да отвяжись ты, – ответила Капа, – ненормальная какая-то… – и улыбнулась быстрой, мгновенно потухающей улыбкой. – Влепят за самовольство, будешь знать.

– Ты про меня? – не вынесла я. – А почему самовольство, ты поняла, нет? Не поняла… запомнила только, что отдыхать велела… в «пшаничке» поваляться. А я какой начальник?.. Работала бы себе… «У нас, на железной дороге… дождевые»… ты и там, на своей «железной», ленишься… а то бы на элеватор не послали… хороших работников не посылают.

Последние слова я особенно старательно выговорила.

– А ты?.. Ты? – пристально поглядела на меня Капа.

– Я-то?! Я-а?.. А я сама попросилась. Мне надоело бумажки накалывать в скоросшиватель. – Вспомнила, что повторяю слова начальника Синелько, ну и пусть, я тоже так думаю: – Дура ты. Вот кто. Хоть старая, а – дура!

Ей-то было лет двадцать с небольшим.

– Пусть и дура, – с расстановкой сказала Капа, вытянув низкую толстую шею. – Да зато без шуму домой ворочусь. А то, глянь-кось, из-за одной холеры нервов скольким потреплено. Что тут сидишь, что там, в пшаничке, бы повалялась? Дмитриева проверять бы пришла? Много ты ее видела за день-то? Это она для высокого начальства в склад нас послала, потому что мы – не ее, а рабочий день еще не кончился.

И вот здесь, под окном бревенчатого домика во дворе, посмотрев на себя со стороны и со стороны послушав себя и Капу, я с ужасом подумала, что ведь дура-то я, а не Капа.

От Синелько вышел мужчина, в дождевике и длинных резиновых сапогах, и бригадирша снова взялась за свое:

– Вы их любите, вы их и обучайте! А мне не надо таких работничков… Не надо!

– Нет, надо, – возразил Синелько.

Я заморгала от навернувшихся слез.

– Вот-те раз! Разревелась… кто обидел? – Это все тот, в дождевике, смотрит с участием. И от взгляда его мне себя еще больше жаль и противно. – Машину прозевала – идем подвезу! Плакать-то зачем? Не надо плакать. Голова болеть будет.

– А я и не плачу, – сказала я, давясь от слез.

А из кабинета Синелько необыкновенно ясно доносилось:

– Сама-то знаешь, из-за чего сыр-бор загорелся? Небось, так ни разу и не подошла и не поинтересовалась, не похвалила за старательность.

– Ay меня план, – вскрикнула бригадирша. – Вы первый мне шею намылите, если его не сделаю. Да и хуже людей кому охота?

– А не подумала, чтоб тебя любили и уважали? Где нелюбовь – там холуйство и обман.

И снова мелькнуло в голове, что зря я давеча напраслину возводила на Синелько. Ничего из себя он «шишку» не строит.

Вон тоже голос повысил:

– Белобрысую зачем на полове держала? Норму на семерых делить не пожелала? Так план делаешь?

Пока шел в кабинете разговор, я зашла в контору и присела на табурет. В окно светило предвечернее солнце и приятно грело спину.

Все кругом уже окутывала густая тишина. По обеим сторонам накатанной дороги тянулись молоденькие березки с мелкой желтой листвой, а далеко на горизонте густо синел бор. Показалась смешной затеянная канитель на фоне этого величественного в природе спокойствия.

Но стоило представить усмешку на промасленном лице Капы, как вновь заговорил бес во мне.

– Пойди… догони ее, – стрелой полетела вкось по тропинке бригадирша, держа толстую в мазуте тетрадь. – А то прочерк обеим проставлю.

А Капа:

– Сейчас… в момент разбежалась…

– Разговаривать мне тут будешь?

– Я не разговариваю, а говорю, – своим ладным голосом поправила ее Капа. – Что касательно рабочего дня, то непонятно, почему мне намереваетесь прочерк ставить?! Я тут. Никуда не убёгла. И работа моя налицо. Каждый за себя и отвечать должо́н. Правильно я говорю?

«И тут Капа вроде права, – решила я. – Сумела за себя постоять. А я, выходит, дура… и кругом виновата… и кругом плоха…»

Но по-че-му! К-а-к? Я ведь старалась. Очень старалась! А Капа ленилась, на часы все поглядывала да минутки подсчитывала.

Сжимало горло, и хотелось реветь, кусать, рвать зубами платок, бить себя по лбу кулаком… Ну, по-че-му?

А еще утром, когда с сумочкой через плечо скакала за начальником Синелько, я так верила, что все могу, все знаю – нравлюсь всем. И сердце переполнялось радостью и уверенностью. Я неслась, неслась по незнакомой тропинке туда, к низеньким белым зданьицам. То, отстав от Синелько, наклонялась и срывала угасающие цветы-ромашки. Их было много, ужасно много у дощатого забора, точно в деревню попала.

Парень в клетчатой рубашке стриг траву. Толкая тарахтевшую машину, он распугивал возле себя голубей: с треском возле него сыпались, перебегая с места на место.

Я остановилась. Но и Синелько остановился. Постоял, поглядел на паренька. Как бы в нерешительности подошел, поздоровался и заметил:

– Навечно прописался здесь? Приятнее, чем в солярке?

Парень смутился:

– Да я так… сверхурочно.

Смешно было, что он такой виноватый перед маленьким Синелько. Я шла сзади и с уважением смотрела на узкую спину его.

Уже далеко позади – два кирпичных столба на месте ворот. Там, за проходной, – контора, в которой помаленьку набирался учрежденческий народ. На трехступенчатом гладко тесанном помосте четко выделялась скороспелка-лаборатория, куда одну за другой тихо двигали машины с зерном шоферы. Лаборантки с помоста ловко заскакивали в кузов, прыгали из конца в конец, набирая в щупы зерно для пробы. Оно проверялось на сухость и сорность.

Синелько пошел несколько тише, окидывая глазами все, что было на пути. Он отвечал на приветственные кивки, давал указания, кое-кого к себе подзывал. Прикрикнул на грузчика:

– Что-о?! Руби древо по себе… не смей мне призы раздавать!

Белели безоконные постройки с железными крышами, золотилась на солнце сваленная горкой пшеница, то тут, то там – затасканные в полове и мазуте мешки и плицы, носилки и ящики. В небе то влево, то вправо задвигались подъемные краны – к ним тянулись тяжелые грузовики-самосвалы.

Подошли к низким каменным зданиям, на их покрытых известью боках – крупные надписи, выведенные углем: «Не курить!»

– А правда, что и под землей хлеб? – спросила я.

– Правда, – ответил Синелько.

– А не трудно?

– Что не трудно?

– У вас работать.

Вот тогда-то он и сказал:

– Вообще-то работы у нас механизированы. Но зерно есть зерно. Не бумажки тебе накалывать в скоросшиватель.

Сказал просто, как равному, и еще больше стал по душе.

Там, в конторе, когда оформлял меня на работу, показалось, что начальство большое из себя строит, а на самом деле, что за «шишка» такая – начальник погрузочной? Но тут же удивил: «Садись, сынок! Пришел на работу? Хорошо, нам поможешь». И взгляд перевел: «А ты, Лида, удираешь? Надоело? А?» И покачал головой, так это по-домашнему пожурил Лиду.

И подумала я: «Сознательный!»

Мы свернули с главной дороги и пошли по замасленным тропинкам. Скоро оказались у широкой арки, сливавшей собой два кирпичных домика с маленькими оконцами. Синелько обошел зданьице, толкнул ладонью низенькую дверь, а там, пропустив меня вперед, запустил руку во внутренний карман пиджака, нашел нужную бумагу и, здороваясь с весовщицей, подал ей эту бумагу.

Загудели в окнах стекла, с секунду в землю уходила дрожь, и я в испуге посмотрела на Синелько. А он, улыбаясь, взял меня за плечи и повернул к окну.

– Видишь в арке пол? – И выбросил вперед указательный палец. – Тут весы установлены. Въехала машина, и нам сейчас строптивая начальница взвесит зерно.

– Вместе с машиной?

– Да. Вместе с машиной.

– И с шофером?

– А шофера в машине нет. В дверях вон стоит, наряды держит.

«А что такое бункер?» – хотелось задать вопрос, услышав, что велено шоферу везти на девятый бункер. Но постеснялась..

Просмотрев накладные и квитанции, Синелько всю эту документацию положил обратно на стол и сказал весовщице:

– Чуть не забыл, привел к тебе помощницу. Прошу любить и жаловать.

Она обрадованно кинула мне накладные, велела оформлять.

Я оформляла накладные, смотрела на весы под строгим взглядом строптивой начальницы. Видела, что раздражала ее неумеха-помощница. И каждый раз, когда та повышала голос, я, не давая себя в обиду, останавливала ее:

– Только, пожалуйста, не кричи. Говори спокойнее. Разберусь, не бойся. Грамотная…

Прядь длинных волос упала ей на лоб, и она, нетерпеливым жестом отбрасывая ее назад, отвечала:

– Все вы разбираетесь… напутаете – уйдете, а я – сиди голову себе ломай.

Будто сама никогда не ошибалась и никогда не ходила в ученицах, а пришла на элеватор сразу готовая.

Но очень скоро понадобились на разгрузку люди, и мне захотелось, где все, и стало «не надо» работы полегче и почище.

– Справлюсь, – сказала я Синелько. «Пусть катится со своими бумажками», – подумала о весовщице.

Синелько вскинул брови. Однако махнул рукой:

– Валяй! – И передал меня бригадирше Дмитриевой.

И повела меня Дмитриева по длинному ряду низеньких каменных зданий. Зашли, постояли у дверей… снова зашли, постояли… и так без конца, пока не услыхала:

– Здесь, пожалуй… – бригадирша смешно выгнула спину и поскребла у себя в затылке карандашом, который потом засунула в обвисший карман черного халата.

Я натянула капроновые перчатки на руки, перешагнула порог. В складе пахло кисловатой плесенью, пылью, летевшей с верхнего свода. Пыль точила горло. Я поперхнулась, закашлялась и, не раскрывая глаз и отвертываясь, выскочила на улицу, все еще кашляя и отвертываясь.

А на самом верху, под сводами, галдели в полумраке парни, сбрасывая вниз начавшую преть пшеницу. Они швыряли ее с яростью в разные стороны, подымая тучи пыли. Мелькали лица, руки, лопаты… Слышны были возгласы: «Эй, ухнем!» Затем смех… И снова: «Давай, давай, братцы! Нажимай, вперед… бей своих, чтоб чужие боялись… наваливай дружней… оп-ля!» И хохот.

Втянув голову в плечи, я снова просунулась в склад. Дмитриева, дождавшись меня наконец, хлопнула себя по бедрам, высоко взмахнув руками. Работничка ей, дескать, дали… Кивнула на дальний угол, где с транспортерной ленты бежало зерно:

– Туда! – И пошла павой. Гордилась, что не чихает.

Она вела меня через темный склад. Я глядела под ноги, чтоб не споткнуться о ее голые пятки.

Склад был забит зерном. Оно вздымалось огромными буграми, оставляя у стен узкие проходы. В дверную щель проникали солнечные лучи; сверху они играли на мягких волнах пшеницы, накладывая по бокам густые тени.

За дверью к агрегату, сигналя, подъезжала машина, Дмитриева вышла за порог, без слов, кивком головы, повела рукой влево, подав знак шоферу, где остановиться.

Зерно медленно, не спеша текло по ленте тоненькой струйкой, затем скатывалось вниз, ложась на землю, а за ним волоклись колючки, обломки колосьев и стеблей, которые тотчас окаймляли горку.

– Здесь вот, – сказала бригадирша… – А не хочешь…

– Нет, нет… я тут, – поспешила возразить.

– Тогда сгребай… Вон плица… Выносить будешь туда, – снова повела рукой Дмитриева влево, за ворота. – Сейчас принесу мешок.

Она пошла за мешком, а я плотным платком повязала голову, натянув его по самые глаза. Дмитриева вернулась, бросила в ноги мешок.

– Там еще есть одна… закончит и придет. – Слова бригадирши гулко относило в безлюдную пустоту склада.

Парней уже не было. Они перелопатили пшеницу и голосисто-шумно удалились, как невесть какие победители.

В тиши мерно отстукивала нория. И было чуточку жутко среди этих хлебных холмов, подпиравших своды.

Но вскоре пришла та самая, что «закончит и придет». Здоровая, белобрысая, с блеклыми рыбьими глазами и натянутыми на веки белесыми ресницами. Назвалась Капой и сказала:

– Мы дождевые у себя на железной дороге получаем… А тут работаешь под дождем и ни копеечки не дают…

Я становилась на колени, то на корточки и, поминутно припадая к зерну, старательно очищала его от мусора, пропуская через пальцы. А Капа глядела и щурилась, и на ленивом лице ее было будто написано, чего, дескать, дура старается… если бы все так, а то ведь все равно кучи смешают с другими… толк-то какой?

За складом, на улице, перекрикивались, шумели шоферы. Для шибкой важности охочие на флирт, они подтрунивали над подружками, мол, там, в колхозе, – вот это зарядочка на выходной, до пота попотеешь, поразминаешь косточки…

– Где бы ни работать, лишь бы не работать! – сказал кто-то и, пошоркав ладонями, взял у девчонки лопату да пошвырял пшеничку, крякая от удовольствия, для быстроты, так сказать, а больше того – почваниться. Швырнул раз, Другой, третий – и вернул хохоча лопату, довольный, что девкам понравился.

И я, слыша смешки за дверью, краснела в душе. У меня-то работа: полову в мешок собирать! Однако ноги в коленках уж крутить начинало.

– Слушай, давай передохнем… – выдыхнулось невольно.

– А я всегда, пожалуйста, – ответила с другого конца Капа. Она пошла, села на порог, поджав под себя ноги и подставив лицо солнцу.

– А у тебя муж есть?

– Был… – Капа скрестила на груди руки, заерзала и добавила, покачав по-старушечьи головой: – Была пора, так не было ума, а ум пришел – прошла пора.

– Ты на курсы просись, канючить не будешь.

– Посмотрим, как ты свою, птичка, жизнь устроишь, – не осталась в долгу Капа.

…После перерыва, тяжело вздохнув, она снова уселась на порог.

– Пять минут осталось… у нас, на железной дороге, мы час обедаем. Четыре пирожка съела: два с ливером и два с капустой.

Она до конца Досидела последнюю минуту перерыва и, опять тяжело вздохнув, поднялась. Ходила, искала мешок под полову.

– Холера его знает, под доску засунула, а под какую – не помню… высчитают теперь ползаработка. И так столько не сработаешь, сколько проешь за день.

– Четыре пирожка-то за весь день?

– Экономлю, значит… С любовничком скоро на юг смотаемся… деньги нужны. Они, мужики, не очень раскошеливаются.

Она волокла по узкому проходу мешок с половой, кокетничала с шофериками, раза три в контору сбегала о выходных справляться. В складе было прохладнее, чем на улице, и Капа, распаренная от беготни, накинула на плечи жилетку.

– Осточертело за десять дён зерно, холера его возьми!

Прогуливаясь по узкому проходу, она вытаскивала из-под платка волосики, накрученные на бигуди, и затягивала их потуже.