Текст книги "Каменный пояс, 1977"

Автор книги: Юрий Никитин

Соавторы: Юрий Яровой,Лидия Преображенская,Людмила Татьяничева,Семен Буньков,Нина Кондратковская,Рамазан Шагалеев,Геннадий Суздалев,Римма Дышаленкова,Михаил Шанбатуев,Надежда Михайловская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Детей-то не будет? – не глядя на Павлу, спросила Катерина.

– Матушка, да мне пятьдесят!

– В газете пишут – и в шестьдесят родила…

Павла покачала головой. Проговорила медленно, без обиды и жалобы:

– Поздно я семью завела, Катюша.

Катерина не выдержала нейтрального тона, гневно посмотрела на Павлу:

– Радоваться надо, а ты Лазаря тянешь!

– То-то и дело, что радости нет! – воскликнула Павла.

– Муж не нравится?

Павла вздохнула, налила чай Катерине, налила чай себе.

– Тебе сладкий? – спросила Павла. – Я-то все вприкуску – как после войны привыкла, так до сих пор…

Катерина помешивает чай ложечкой, а пить почему-то не пьет. Ожидает чего-то. Павла медлит:

– Кто же это подушечки-то так красиво вышил?

– Любаша все…

– Мастерица.

– И вяжет хорошо. Гляди, кофту мне какую придумала.

– Складно… В двадцать шесть осталась я вдовой. Сама себе и зам, и зав, и местный комитет. Лес валила, торф резала, вагоны грузила, судна из-под больных выносила – не перечтешь всего. Много, ох, много силы требовалось! – Павла невидяще смотрела в дальний угол комнаты. – С девчонкой-то, одна-то… Ночи глухие, длинные… – Перевела взгляд на Катерину. – Но не так это отчаянно, если поймешь, кто кроме как на себя надеяться не на кого. Ну, и рванешь через жизнь без оглядки, – и вдруг с усмешечкой к себе: – Как кляча через гору, лишь бы вывести… Гляди, сила во мне – во!

И опять задумчиво:

– Силу несчастье множит… И давно уж мне ничего не страшно.

Катерина молчала, поняв, что нужно молчать. Слушала, вникала. А Павла говорила:

– Ничего мне не страшно, и оттого свободно. Все сама могу. Через любую трудность – сама могу! И вот в этом-то и сидит заноза… Что такое жена мужу? Помощница. Что такое муж жене? Помощник. А я – одна могу. Слабости мне не достает, вот чего… А ну, нальем теперь горяченького. Э, да остыл чайник-то! Включи плитку, Катенька…

– Все одни могут, когда нужда заставляет, – проговорила Катерина, не глядя втыкая вилку в штепсель.

– Не то… – качнула головой Павла. – Не то, Катенька! Нужда в начале была, а потом – натура. Теперь уж природа во мне такая – не нужен мне помощник! Да и я – в помощники не гожусь… А? Ты чувствуешь, что получается?

– А ну тебя к лешему, наговорила всякого! Дали бы вот мне сейчас мужа тихого, непьющего…

Катерину прервал стук в окно. Всполошный голос с улицы крикнул:

– Эй! Катерина! Сотникова!..

Катерина неторопливо поднялась, неторопливо выглянула:

– Ну? Чего орешь?

– Матильда в реке топится!

Павла вскочила, опрокинула стул, кинулась к двери. Катерина, сорвав с головы косынку, за ней.

На берегу реки лежала Матильда. К светлому платью прилипли водоросли. Глаза спокойно закрыты.

Поодаль, не решаясь подойти ближе, стояли люди.

Павла спросила:

– Жива?

– Откачали… Скорую вызвали…

– С чего она?

Кто-то торопливо и охотно, не в первый раз:

– Да пришла с работы пораньше, чувствовала, видать, а полюбовник ейный – в постели с другой.

Павла скрипнула зубами, развернула обратно. Шла тяжело, как танк. Смотреть на нее было страшно.

Рванула дверь Матильдиной комнаты.

Перед зеркалом завязывал галстук мужчина лет тридцати. Усики под кавказца, румяные щеки. Сердцеед районного масштаба.

Сердцеед спросил с улыбочкой:

– Вы ко мне, мадам?

Мадам развернула ручищу, хрястнула в улыбочку. Сердцеед вошел в зеркало.

Поднялся, сохранив силы для возмущения, но возмутиться не успел, вылетел в соседнюю дверь.

Дверь стала вихляться в обе стороны.

Павла шагнула за ним.

За дверью была кухня. Грохнула посуда. Упало что-то тяжелое. Потом стало падать равномерно, сопровождаемое мелодичным посудным звоном.

Из коридора заглянул любопытствующий молодой человек. Спросил комнатную пустоту:

– Что здесь происходит?

Подошел к раненой кухонной двери.

– Послушайте!

Постучал деликатно. Дверь всхлипнула. Перешагнув через сердцееда, вышла Павла.

– Это вы хулиганите, мамаша? – изумился молодой человек.

Павла, наклонив голову, боком пошла на него. Молодой человек попятился, оступился и вместе с дверью приземлился в кухне.

Павла вышла во двор. Брызнули в стороны любопытные.

По улице проехала скорая помощь.

Павла чуть не силой увезла Матильду к себе.

Три дня Матильда провалялась в постели, Павла поила ее свежим молоком, пекла пирожки с мясом, пирожки с грибами, пирожки с картошкой и луком. А на четвертый уперла руки в бока и приказала:

– А ну вставай!

Матильда послушно встала.

– Пойдем!

Матильда пошла.

– Бери пилу.

– Чего?

– Пилу… Пилить умеешь?

– Нет…

– Научу!

Матильда вздохнула и покорилась.

Полчаса пилили, час пилили. Матильда с опасливым удивлением косилась на кучу атласных березовых стволов и переводила взгляд на жиденький разнобой отпиленных коротышек, и лицо ее выражало единственный вопрос: на кой черт?..

Распиленное бревно развалилось, упало в траву. Матильда выпрямилась, запрокинула руки за голову, потянулась. Рассыпались роскошные волосы. В волосах запуталось солнце.

Павла кинула на козлы новое бревно.

– А ну еще!

Пристроила пилу, ждала. Но Матильда не подошла. Павла оглянулась.

Матильда сидела на хаотичном сплетении белых атласных стволов, откинув голову, закрыв глаза, чуть покачиваясь. И Павла подумала вдруг, что березовые стволы будто для того и существовали, для того и появились здесь, чтобы эта женщина могла на минуту присесть на них, и случайный их беспорядок вдруг приобрел какой-то смысл, вступил в сговор с распущенными волосами, с изгибом тела и атласной кожей, и было в этом сговоре что-то отъединенное от всех, притягательное и порочное.

Когда Матильда сидела вот так с закрытыми глазами, казалось, что она в это время видит себя, как бы сама на себя смотрит с немым восхищением, и Павла уже знала, что так она может сидеть долго, может сидеть часами, не меняя позы, не скучая, ни о чем не думая.

Ей не нужно думать. Она просто есть.

Павла еще раз взглянула на нее и усмехнулась без осуждения. И ловко начала пилить двуручной пилой одна.

Пришел Афанасий, поставил у стены ведерко с краской, направился к Павле, взялся за свободный конец пилы. Пила, ни разу не споткнувшись, пошла быстрее.

Матильда неторопливо поднялась, ушла в дом.

– Надолго она у нас? – кивнул в ее сторону Афанасий.

– А сколько захочет, – ответила Павла.

– Не похоже, чтобы такая топилась, – недовольно сказал Афанасий.

– А тебе-то что? – насмешливо спросила Павла.

Они допилили бревно. Павла прислонила пилу к козлам. Позвала:

– Пошли ужинать.

Она направилась к дому. С крыши соскочил рыжий кот и, задрав хвост, солидно зашагал за Павлой.

Афанасий умылся из рукомойника, привешенного к стволу старой черемухи, и, утираясь, вошел в комнату.

– Я там краски принес, – сказал он. – Оконные наличники подновить.

– Простые-то теплее глядят, – возразила Павла.

– У всех крашеные, – сказал Афанасий. – И мы других не беднее.

В другой комнате Матильда лежала на кровати поверх расшитого птицами покрывала. Перед кроватью уселся кот и смотрел на Матильду зелеными, хитрыми глазами.

– Ты почему рыжий? – спросила у него Матильда.

Возмутился кот, дернул хвостом и пошел тереться о хозяйкины ноги.

– А у Ивана однорукого сын из армии вернулся, – сказал Афанасий. – Гулять будут.

– Часто у вас гуляют, – сказала Павла.

– Живут хорошо, – сказал Афанасий.

– Да, сыто живут, – сказала Павла.

Она неторопливо собирала ужин.

– Я вот думаю – не пустить ли нам теленка в зиму? – размышлял Афанасий.

– Можно и пустить, – согласилась Павла.

– Спички куда-то делись, – похлопал себя по карманам Афанасий.

Павла достала из фартука коробок, протянула мужу.

Муж сказал:

– Мне председатель говорит: не хочешь ли ты, Афанасий, на совещание механизаторов поехать? А я ему: нет, говорю, не хочу.

– Мог бы и поехать, – сказала Павла. – Новое бы что узнал.

– Про новое в газетах напишут, – сказал Афанасий. – А у нас и дома дел полно.

Павла не возражала. И в самом деле, и огород, и сад, и скотина, там подремонтировать, там залатать. Хватает дел.

– Еще бы сена прикупить пудов пятьдесят, – сказал Афанасий.

– Можно и прикупить,. – сказала Павла. Постучала в косяк двери: – Матильда, ужинать!

Матильда неслышно появилась в дверях, постояла, неслышно села к столу.

Вкусно пахло тушеным мясом. Ели без аппетита, молчали. Афанасий не выдержал:

– Леший знает, что за бабы! На двоих – ни одного слова не молвят!

– А и в самом деле, – заулыбалась, заторопилась, заизвинялась Павла, – задумалась чего-то, а о чем – и сама не знаю. Как говядинка, утушилась?

– Хороша, – признал Афанасий. – Только перцу многовато. А чесночку бы поболе.

– У нас вот Верка Стриженая мастерица говядину готовить, – сказала Павла. – Тот же перец положит, тот же лист, а вкус наособицу, и хоть тресни, а так не сделаешь.

– Секрет знает, – сказал Афанасий.

– Да нет, все на виду, – сказала Павла.

– Во времени секрет, – сказал Афанасий.

– Разве что во времени, – сказала Павла, отсутствуя. И тут же снова спохватилась: – Чай пить станешь?

– Лучше квасу, – сказал Афанасий, – а то жарко. Пойду прохлажусь, покурю немного.

Он вышел.

Павла и Матильда остались за столом. Не ели, сидели, молчали. На лице Павлы проступило недоумение.

Матильда одним пальцем гладила кота. Кот щурился, нервно вздрагивал.

Павла посмотрела в окно. Увидела, как к забору подошла соседка Мария, как остановилась Мария и тихо глядела на что-то. Павла поднялась и вышла из дома.

Афанасий колол дрова. У забора, за его спиной, стояла Мария и неотрывно смотрела на него.

Афанасий выпрямился, потрогал лезвие топора ногтем, пошел в сарай наточить.

Павла подошла к Марии, помедлила. Мария все не замечала ее. Павла спросила:

– Любишь его?

Мария вздрогнула, повернулась к Павле, выпрямилась, хотела вызовом прикрыть застигнутую врасплох боль, но Павла с таким странным сочувствием глядела на нее, что как-то уже незачем, не от кого стало защищаться. Мария стащила с головы платок, будто он ей мешал, будто только он и виноват был во всем, и пошла, а платок тянулся за ней по земле.

Матильда осталась лежать на покрывале с вышитыми птицами, а Павла пошла на каждодневную полуденную дойку.

– А что, бабы, – спросила Павла, – председатель у вас ничего не собирается строить?

Было сейчас в Павле что-то насмешливое над собой, и непонятно было бабам, то ли всерьез она говорит, то ли так мелет.

– А что нам строить? – ответила Палага. – Школа есть, клуб есть, больница есть.

– Завод какой-нибудь, – сходу предложила Павла.

– Какой еще завод? – удивилась бабка Гланя.

– Или стадион, – тревожно посмеивалась Павла.

– Скажешь тоже! Мяч-то гонять и так места хватает, – отмахнулась Домкратиха.

– Или какой-нибудь пере-мото-кат… – на ходу выдумала Павла.

– А чего это? – полюбопытствовала Исидора.

– А я знаю? – сказала Павла. И уже не улыбалась. – Штука какая-нибудь… Какой раньше не было.

– Зачем? – спросила Палага.

Глаза Павлы потускнели, смотрели в сторону и ни на что.

– Зацепиться бы мне за что… – медленно сказала Павла. – Зыбко мне под ногами…

– Мудришь, Павла! – укорила Домкратиха. – В твои-то годы – смех ведь!

– А чего уж в мои-то годы – человеку себя и уважать не нужно? – больше не другим, больше самой себе говорила Павла.

– Вона как! – сердито отдулась Исидора. – Нас, по-твоему, и уважать не за что? Полмира, поди-ка, кормим!

– Так, бабы, так! – жарко согласилась Павла. – Верно, все верно вы говорите! И я всю жизнь ваш хлеб ела… Хотя, поди, и вы моими руками кой-где пользовались!

– Да мы разве что, – примирительно сказала Домкратиха. – Тут никто сказать не может, все работают.

– Сама родом из деревни, а гляди-ка – носом водишь, – удивилась бабка Гланя.

– Нету здесь моей нужности, – с тихой силой проговорила Павла. – Нету моей нужности, хоть что тут!

– На шоссейке-то лучше, что ли? – насмешливо спросила Палага, поплевывая семечками.

– Там – дорога, – не очень понятно сказала Павла. Вздохнула: – Там я при деле.

– Ну, и что – дорога? – уставилась на нее Исидора.

– Нет ей конца, дороге… – прищурилась вдаль Павла. – Идешь по ней, идешь, и вот нету ей конца…

– Конечно, у кого к чему сердце лежит, – согласилась Домкратиха. – У кого преданность земле, а у которого машине, а я так всю жизнь с телятами…

– Ты, Павла, про дорогу теперь и думать забудь, к нашему труду возвращайся, – посоветовала, потребовала бабка Гланя.

– Бабоньки, да ведь не про то я! – опять начала свое Павла. – Мне никакой труд не в новину. Я ведь про нужность говорю, про идею вроде самую главную, чтоб была необходимость во мне позарез… Тут уж все стерплю, тут хоть лоб расшибу! Ну, был бы у вас колхоз никудышный, так я бы у вас, может, председателем стала. А то так-то мне что ж теперь, на готовом-то!

– Эка дура-баба! – не выдержала бабка Гланя. – Да радоваться надо, что на готовом!

– Я и сама думала – обрадуюсь, – виновато сказала Павла. Сказала, будто оправдаться хотела. – Думала – хоть теперь поживу, как сама всю жизнь во сне видела. А вот на тебе! Нет покою, да и только!

Замолчали все, задумались. Побрякивали ведра на сгибах локтей, светило нежаркое солнце. В синем-синем небе белая паутина. Бабье лето.

Павла процеживала молоко. На обеденном столе Матильда гладила свои шелковые вещицы.

Осторожно вошла Васюта, Мариина дочка, прокралась за спиной Павлы к Матильде, пошептала ей что-то на ухо.

Матильда напряженно выпрямилась. Мельком взглянула на Павлу, выключила утюг. Прошла мимо с деланным безразличием, с необычной деревянностью в теле.

Павлу насторожила эта походка, она вытерла руки, подошла к окну и увидела, как Матильда легко, удивительно бежит по тропинке через огород. Павла нахмурилась, вышла из дома и тоже направилась к этой тропинке.

За огородом был покос, на краю покоса ольховые кусты. Павла подошла к кустам и сквозь зелень листьев увидела: стоит тот, с усиками. Матильда, обнимая его, сползает к земле, целует пыльные его, остроносые ботинки. А он стоит, засунув руки в карманы.

У Павлы тонко сжались губы и вздрогнули ноздри.

– Милый, милый, милый…

Павла не могла понять этих слов. Павла ничего не могла понять.

Шелестели в листве позорные Матильдины слова:

– Любишь?.. Любишь?..

Тот перешагнул кольцо Матильдиных рук, отступил на шаг. Матильда ползла за ним:

– Любишь?..

Он засмеялся.

Павла, чтобы не видеть, закрыла глаза.

Дома она собрала Матильдины вещи, всякие шелковые штучки, ничего больше и не было, и, зло шагая по грядкам, вернулась к тем кустам.

Она вышла прямо к ним, этим двоим. Остановилась. И смотрела вниз.

Там был шепот:

– Милый… Милый…

Павла разжала руку. Шелковое упало и закрыло их.

Обеда сегодня она не готовила.

Она поставила перед собой бутылку водки и граненый стакан. Она наливала стакан на треть и зло выпивала. Глаза были невидящими.

Застучал в сенцах, что-то складывая, Афанасий.

– Пришел? – спросила Павла, не оборачиваясь. И сама себе ответила: – Пришел.

Афанасий, не удивляясь, подошел к столу, взял бутылку, выкинул в окно, где на дороге приостановился, отыскивая спички, бабки Гланин старик. Бутылка шмякнулась в пыль, под самые ноги, бабки Гланин старик проворно подхватил ее, благодарно взглянул вверх – там самолет вонзался в небо, оставляя за собой серебристо-облачную полосу.

Павла усмехнулась. Не вставая, достала из буфета графинчик, поставила перед собой. Афанасий схватил было и его, но стало жаль выбрасывать, поставил графинчик на середину стола, сел напротив, налил и себе.

– Ладно, – сказал он. – Будем здоровы.

Чокнулся с Павлиным граненым стаканчиком, выпил.

Посмотрели друг на друга. Афанасию беспокойно стало от глаз Павлы, он снова выпил.

– Что же дальше-то, Афанасий Михайлович? – то ли с укором, то ли с жалостью спросила Павла.

– А что дальше? – не захотел понимать Афанасий.

– А то, что не задался наш номер, Афанасий Михайлович!

Афанасий поставил стакан на стол, спросил осторожно:

– Ты о чем, Павла?

– А все о том же, Афанасий Михайлович. Не ту жену ты выбрал, Афанасий Михайлович!

– Ладно-ко, – попробовал улыбнуться Афанасий. – Это мне лучше знать.

И осторожно:

– Не пей больше, лишку будет…

– Не бойсь, не опьянею, – усмехнулась Павла. – Не пьянею я, Афанасий Михайлович. Вот ведь какая беда – не пьянею!

– А коли так – добро не переводи, – тяжело пошутил Афанасий, – другим оставь.

– Дело говоришь, – вдруг одобрила Павла, – это ты дело сказал… Марью тебе надо было в жены. Ты меня послушай – женись на Марье!

– Ты, может, думаешь чего? – заспешил Афанасий. – Может, бабы чего наворотили?

– Что бабы! Если бы бабы… Ну, потягала бы тебя тогда за бороду, и конец! Не бабы, Афанасий Михайлович… Я виновата.

Афанасий уставился на нее.

– Не могу я в женах ходить, – сказала Павла. – Слабости мне не хватает. Хошь – рука на руку потягаемся? А что? Я иных мужиков укладывала. Ох, и сраму им было! Горькую запивали и в другое место жить подавались… С тобой – не стану. Хочу, чтобы ты для меня сильным остался… Афоня, отпусти меня по-мирному. А сам на Марье женись.

– Что говоришь-то… – Афанасий искал слов и не находил. – Что говоришь-то!

– Правду говорю, Афанасий Михайлович, – закивала Павла. – Скучно мне в женах…

Взгляд Афанасия стал тяжелым, напряглись желваки на скулах.

– Отпустишь? – спросила Павла.

Афанасий ахнул кулаком по столу. Стопки с графинчиком подпрыгнули.

Павла вздохнула:

– И мне не сладко, Афанасий…

Афанасий во второй раз опустил кулак на стол. Стакашик покатился и упал на пол.

– Стерва! – сказал Афанасий.

Павла закивала, Павла согласилась.

– Стерва!.. – громче сказал Афанасий и озлобился. – Я тебя с дороги… С дороги! Нищую!.. Голую!.. Шоссейную!.. В дом пустил! В дом!.. Ноги мне мыть должна! Благодарна по гроб, что в дом… что хозяйство… что все это…

Павла смотрела на него с жалостью. Из-за нее мучился человек. Нехорошо. Ах, нехорошо!

– Ноги мыть! – кричал Афанасий. – Сапоги целовать!..

У Павлы вздрогнули, побледнели глаза. Вспыхнуло недавнее – Матильда ползет по земле, целует пыльные, остроносые ботинки.

Павла выпрямилась и вдруг успокоилась. И даже вроде улыбка притаилась в губах.

– Сапоги!.. – остервенел Афанасий, почуяв эту улыбку. – Сапоги!..

Павла встала из-за стола, усмехнулась уже открыто. Незаметно оказалась у двери, шагнула за порог. Дверь за ней закрылась бесшумно и плотно.

За это время ремонт дороги далеко ушел от деревни Шестибратово. И это было хорошо, потому что можно было не помнить ни о деревне, ни о сытом, добротном доме, ни о вполне хорошем, добром и чужом человеке, который продолжал называться ее мужем. Теперь у Павлы снова ничего не было, кроме койки в общежитии, и она снова трамбовала кувалдой уложенные камни.

ВКЛАДКИ

По долинам и по взгорьям. Гобелен.

Художник Кудрявцева Л. Я.

П. П. Бажов. Мрамор.

Скульптор Бесчастнов И. В.

Каменный цветок (по сказам П. П. Бажова). Алюминий.

Скульптор Бесчастнов И. В.

Новая жизнь (из серии «Уральский лес»). Линогравюра.

Заслуженный художник РСРСР Третьяков Н. Я.

Весна (Из серии «Уральский лес»). Линогравюра.

Заслуженный художник РСФСР Третьяков Н. Я.

Портрет телятницы Еткульского совхоза Челябинской области Емельяновой Л. К. Мрамор.

Заслуженный художник РСФСР скульптор Авакян В. А.

Рабочая трибуна. Медь кованая.

Заслуженный художник РСФСР скульптор Авакян В. А.

Семья. Шамот.

Художник Кудрявцев А. П.

СЕРГЕЙ ЧЕРЕПАНОВ
РАССКАЗЫ

ПЕРВЫЙ ТОПОЛЬ

Это не деревня и не город – пригород. Здесь у каждого жителя свой дом, огород и сад. Город виден вдали: высокие заводские трубы, элеватор, телевизионная башня и в дымке белые многоэтажные дома. Вверху над ними – небо, пестрое, в тонких кисейных облаках.

Деревянный дом Павла Ильича стоит на пригорке, зеленым фасадом к городу и к восходу. Так удобнее: никогда не прерывается связь с солнцем и людьми.

В зимнюю пору Павел Ильич встает с постели после «третьих петухов», летом – «на коровьем реву» – в шесть утра. Зимой предутреннее небо черное и звезды спелее, а летом, в самую рань, зори горят, как костры, и курятся вокруг на земле росистые травы.

Он уже давно привык провожать звезды и встречать зори и начинать рабочий день минута в минуту.

Теперь лето на редкость теплое, безветренное, урожайное. Ночи короткие – заря с зарей сходятся.

Весь пригород еще спит. Но вот радио начинает утреннюю побудку – бой кремлевских часов. Павел Ильич выходит босиком на крыльцо. С карниза к нему слетают голуби. Он кидает им пригоршню зерна. Голуби торопливо долбят корм, а он, жмурясь, глядит на восход и на город, потом открывает калитку и садится на лавочку под широколистным и могучим тополем.

Когда-то, лет тридцать назад, здесь был голый косогор. Оранжево-красная глина, еле прикрытая черноземом, топкая в непогоду и каменная в засуху, отпугивала людей.

А Павел Ильич поселился тут первый, своими руками справил дом и тогда же посадил тополь, как олицетворение дружбы между землей и человеком, труд которого земля любит.

И пошли вслед за Павлом Ильичом люди селиться на этом косогоре, сажать тополя, разводить сады, несчастный этот участок земли обновили, украсили свои дома резными карнизами, верандами, многоцветьем оконных ставен и тесовых ворот, всем необходимым для довольства и долгой жизни. Далеко вниз, к густым черноталам на берегу реки, протянулась теперь просторная улица, наполненная сладким запахом зреющих яблок, и нет числа цветущим в палисадниках георгинам и гладиолусам.

А первый тополь, выращенный Павлом Ильичом и давший начало всему прекрасному миру в округе, первый же встречает и солнце: яркие огоньки вспыхивают сначала на вершине, затем осыпаются ниже, в гущину листвы, покрывают позолотой потрескавшуюся кору на стволе. В этом праздничном веселом наряде, под тихим утренним ветром, всякий раз тополь кажется Павлу Ильичу необыкновенным чудом, без которого любая радость была бы не в радость.