Текст книги "По направлению к Рихтеру"

Автор книги: Юрий Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

«Вот видите, наша встреча была предрешена», – засмеялся Пикассо и вручил мне портрет Фредерика Жолио-Кюри, в подарок.

В Ницце, в честь его 80-летия я играл Прокофьева.

Фуга.Это наш дом на Оке, вдали от цивилизации. Упоение тишиной и… совершенно без музыки!

Примерно так живет Бриттен – дружа с рыбаками. Запросто приходит к ним в гости, ведет беседы о рыболовстве.

После того, как мы отыграли С-dur'ную четырехручную сонату Моцарта, он потянул меня к берегу. «К этой сонате очень подойдут крабы, – сказал Бриттен, облизываясь. – Это моя самая любимая соната и… самая любимая еда. А что любишь ты?» «А я все люблю, абсолютно все.Такой я всеядный»

Двадцать вторая прелюдия b-moll.Эту прелюдию Юдина играла неслыханно быстро и marcato – против всех правил. Даже Гульд тут «паинька».

Мы с Генрихом Густавовичем были на этом концерте – еще шла война.

– Скажите, Мария Вениаминовна, почему вы это такиграете? – спросил несколько сконфуженный Нейгауз.

– А сейчас война! – не глядя на Нейгауза ответила Юдина.

В этом она вся. Не знаю, чего было больше в ее ответе: раздражения или действительно такого восприятия этой музыки.

Самое сильное впечатление: листовские вариации на тему Баха. Эта тема из кантаты «Wienen, Klagen, Sorgen, Zagen». Огромная вещь и гениально сыгранная. Проникновенно, без грохотаний. Не рояль, а месса! Она всегда была как при исполнении обряда: крестила того ребенка, которого играла.

Потрясающе звучал Мусоргский – не только «Картинки». Помню еще маленькое «Размышление» – предтечу Дебюсси ^[186].

Вижу Юдину в гамлетовской позе, с черепом. Осталась такая фотография.

Фуга.Я на Новодевичьем, на открытии памятника Нейгаузу.

Думал о том, что было в моей жизни три солнца, игравших на фортепьяно: Нейгауз, Софроницкий и Юдина! Были и «просто божества». Разве можно забыть, как Гринберг играла прелюдии и фуги Шостаковича – лучше самого Шостаковича, лучше Юдиной и лучше меня! А Гилельс? Попробуйте так сыграть «Тридцать две вариации»!..

Тогда мимо Новодевичьего прошел железнодорожный состав. Раздался гудок паровоза, который о чем-то нас известил.

Двадцать третья прелюдия H-dur.Франция – та страна, где я все время барахтаюсь. Это и Париж Эмиля Золя, и мой скромный фестиваль в Туре. Знакомства, концерты, замки… и очень много вина. Самая настоящая «сладкая жизнь».

Как-то после концерта Артуро Бенедетти-Микеланджели произнес тост, процитировав Гете ^[187]:

«Но когда ты другу даришь

Поцелуй – уста немеют,

Ибо все слова – слова лишь,

Поцелуй же душу греет»

Все зааплодировали, он направился ко мне со своим бокалом и… не поцеловал. Только по плечу похлопал, но очень по-дружески.

Фуга.Наш концерт с Олегом Каганом памяти Ойстраха ^[188]. Может быть, Четвертая скрипичная соната Бетховена звучала не так демонично, как у Ойстраха… В финале я просил Олега вызвать дух Давида Федоровича. Чтобы он снизошел. Все эти «остановки», паузы в финале – написаны специально для этого.

Когда я играю для Генриха Густавовича, всегда знаю место, где можно немного «помедитировать». В Бетховене, конечно, речитатив d-moll'ной сонаты или Adagio из As-dur'ной сонаты – репетиции «ля-бекара». Обратите внимание на это место.

Но, вызвав дух, главное – не забыть его отпустить на волю, к стихиям. Как сделал шекспировский Просперо.

Двадцать четвертая прелюдия h-moll.У меня есть рисунок Корбюзье старого Рима, я иногда на него поглядываю. Вот место, где выставили отрубленную голову Цицерона… У меня чувство, что я ходил когда-то по этим камням. Кем я тут был – Цицероном или его палачом?

Вы задумывались о прошлых своих жизнях? Это интересно… Мне кажется, что художником я обязательно был.

Конечно… ренессансным. Архитектором? (задумывается).Да, возможно… Композитором – точно… Но только не Ребиковым ^[189]! Без сомнений – был Логе, богом огня! Такой же блуждающий, непостоянный… И был тем слугой, который подавал Гоголю рукописи для сожжения.

Фуга.Посвящается Итальянскому дворику и Ирине Александровне – персонально! Теперь у меня в Москве есть второй дом и свой месяц – декабрь.

Ирина Александровна – из самых горячих поклонниц. Ей нравится абсолютно все, что бы я не играл! Я ей говорю: но ведь так не бывает!.. Даже у вас я однажды заметил кислое лицо. Я очень хорошо помню – после сонаты Метнера. Я ее действительно недоучил.

Теперь я спокоен – у моих картин есть надежное место. И «Голубь» с моих антресолей перелетит прямо в музей ^[190]… Голубь – это что за символ?

XIX. «Четыре строгих напева»

– Скажите, Юра… я ведь должен исповедаться? Вы бы взяли на себя мои грехи?

– Но что мне с ними делать? У меня и свои уже…

– Жить, меня вспоминать. Конечно, я могу исповедаться в церкви, но уж больно не хочется видеть ничьего лица. Что я ему скажу? Что когда работал в театре, утащил ноты «Тангейзера»?.. Знаете, сколько всего за мной грехов – 500/ Ему же будет тяжело это выслушивать, ноги начнут подкашиваться… И при этом все время твердить: «Бог простит», «Бог простит…» А вдруг не простит?

Все-таки в кабинке спокойней. Он меня не видит, я – его. А еще лучше унести это в могилу. Вы будете приходить в церковь и ставить за меня свечи. Если вы обещаете, что поставите 500 свечей… то я не пойду исповедываться.

Рихтер готовился к фестивалю в Туре с «религиозным отклонением», как он выражался ^[191] . Все чаще я видел его с Евангелием в руках.

Три пьесы Листа хорошо принимают, я уже проверял. Особенно «Ave Maria». Все покачивают головами, как будто эту пьесу с колыбели знают. А ведь ее никто не играл… Какой-то критик сказал, что не может составить мнения о пьесе «Мысли о смерти»: «Не знаю, – говорит, – хорошая эта музыка или никакая. Я все время следил за вашей челюстью…» Вот видите, и лампа не помогает. Одному челюсть нужна, другому изгиб бакенбарда.

С Франком интересное дело. Все отдают должное, но по-настоящему никто не захвачен. Ведь это объективногениальная музыка. «Прелюдия, хорал и фуга» олицетворяет Первое Чудо Света. По преданию, его установили в гавани острова Родос. Это такой устрашающий монумент, что все корабли могли проплывать у него между ног. Но землетрясение все смело – и людей с острова, и ноги того чуда. Божья кара…

Конечно, все будут ждать пения «Евангелиста». Я так называю Фишера-Дискау. И ведь опять Брамс, опять он! – как и в первое наше выступление. Когда он запел «Wie schnell verschwindet…» – это песня из «Прекрасной Магелоны» – я услышал виолончель… Нет, все струнные… потом оркестр и орган. Я понял, что мои руки играют сами по себе, а я уставился на него. Поскорее опустил глаза… и не нашел своей строчки! У меня небольшая паника… Я снова на Фишера-Дискау… А у него над головой мерцание, а на лбу черные-черные морщины! И ведь никакого специального света, обычные лампы…

Фальк меня учил рисовать такие ореолы. Все с той же целью – чтоб получился круг. Тогда я узнал все разновидности нимбов. Труднее всего нарисовать тот, что в виде рыбьего пузыря ^[192]. Он как вытянутые окна соборов. Что-то похожее я видел у Юдиной – она все время играла в таком «скафандре».

Открывает ноты «Четырех строгих напевов» Брамса.

Я – за себя, а вы, будьте добры, – за Фишера-Дискау. У него дикция феноменальная. Все будут понимать слова, а я никак не возьму в толк. Вот послушайте… (прекращает играть, открывает Евангелие).Текст Апостола Павла из Послания коринфянам ^[193]: «Если я говорю языком ангельским, а любви не имею – значит, я медь звенящая…» С этим мне ясно. Это как будто мои слова.

«Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, мыслил… А как стал мужем, то оставил младенческое». Тут тоже понятно, но со мной все не так. Именно в младенчестве я мыслил по-взрослому, а когда «стал мужем», то ударился в детство. Я об этом «Полонез-фантазию» играю.

Первые аккорды «Полонеза-фантазии» – вызов детства.Оно приходит не сразу. Голова чем-то забита, наконец, понемногу проясняется, желтеет… Вот мост в Аржантейе… Но это же не мое детство – это детство Моне! А вот, наконец, и мое…

«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу…» Пошел к Нине Львовне за объяснениями. Оказывается, Бога лицом к лицу видел только Моисей, у нас участь видеть через тусклое стекло. Но тусклое стекло – это же зеркало!!! В те времена не было чистых отражений, зеркала делались из металла. И, значит, то, что мы видим в тусклом стекле – это…

Поскорее перешел к следующей мудрости: «А теперь пребывают сии три: вера, надежды, любовь; но любовь у них больше».

– Здесь, Славочка, объяснений не требуется? – спросила Нина Львовна, немного кокетливо. – Свое объяснение помните… на колене?

– Совершенно не помню.

– Это когда вы учили Восемнадцатую сонату ^[194]… Все правда. Самое начало сонаты – желание объясниться, мольба о любви.Я отбросил ноты, встал перед ней на колено и поцеловал ручку. Так требовала музыка… Нина Львовна до того испугалась, до того не была готова… что выронила блюдце: «Славочка, что это с вами?» А я еще раз поцеловал и… пошел учить Восемнадцатую сонату.

Что происходит дальше, Ниночка не была в курсе. А происходит очень интересное.

Во второй части – «перебои чувств». Это когда мы ненадолго побьем горшки. Она может хлопнуть дверью, я – тоже. Если ухожу я, то сижу на одной из трех скамеечек (недалеко от дома). Она эти места знает, но никогда сама не придет. Я посижу-посижу, а потом возвращаюсь через свою половину. Она, конечно, дожидается, ждет.

Третья часть – это когда просыпаешься и видишь выглаженные рубашки, раздвинутые шторы. На кухне – аромат кофе, и готов домашний майонез для винегрета. Немножко быт… но опоэтизированный Ниной Львовной.

Четвертая часть – ее рабочий день. Занятия в Консерватории, дома, педсовет, любимые ученицы… Телефон не замолкает. Вступает в отношения с Госконцертом, всеми импресарио. Туда я еду, туда – не еду. Я, вместо того, чтобы заниматься… читаю Пруста.

Нет, сегодня весь день читал Евангелие. И не заметил, как уснул… Первый, кого увидел, был Брамс! Конечно… В монашеском одеянии, еще совсем нетолстый. Недоволен, что не играю его паганиниевские вариации. С такой претензией: «Я же для тебя написал!» – и полез на трапецию. Тут я понял, что разговор происходит в цирке. Тут же спрыгнул с проволоки Дебюсси, тоже такой черный монах. «Почему ты не играешь мои этюды? Я же для тебя написал!» – и потащил наверх, за собой. В это время открылся купол, и они стали по очереди улетать. Брамс преградил мне дорогу: «Когда у тебя будет такая одежда – тогда заберем!» (Это он, конечно, врал – ему нужно, чтобы я сыграл его вариации!). И закрыл передо мной купол. И тут я понял, что стою голый…

Разбудила меня Нина Львовна, она всегда дает досмотреть сон до конца.

Принялся за изучение Екклесиаста ^[195]… Ох-х!.. Первые три «Строгих напева» – на его слова. Вот послушайте: «И одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом».

Не заметил, как мою руку облобызала догиня Лиза, и сразу – в губы. Я ей ответил тем же – взаимностью, после чего она запрыгнула ко мне в постель. Я ее начал сгонять, звать Ниночку, но тут вспомнил – нет преимущества!!!И разрешил ей остаться.

Потом завтракали – я ел, и она ела… Раз нет преимущества, кинул ей кусок ветчины.

Сел заниматься, учить Брамса. Лиза улеглась рядом. Говорю ей: «Правда, эта песня уже похожа на Малера? Что-то от Первой симфонии… В третьей части звери хоронят охотника…»

Лиза в знак согласия подала голос. «Ты согласна хоронить? Соберешь собачий оркестр. Будешь на большом барабане. Или на кимвале, как хочешь… Может, это даже лучше, чем люди… А если ты сдохнешь раньше – что, конечно, маловероятно – я на твоих похоронах сыграю эту песню».

Продолжает учить фортепьянную партию «Четырех строгих напевов» и механически повторяет: «Нету человека преимущества перед скотом, потому что все – суета!» «Нету человека преимущества…»

По направлению к Рихтеру: 1992

XX. «Вид Дельфта»

С тех пор кануло шесть лет. Я получал открытки – с пожеланиями «радоваться своей молодости» и «иметь настроение лучезарно-сверкающее». Но чаще всего – ноты, зашифрованные музыкальные знаки. Как мог, я их разгадывал…

Однажды пришло письмо с указанием явиться на определенную скамейку, в определенное время.

Когда я пришел, Он уже дожидался. К кепке, надвинутой на лоб, добавились черные очки.

О «Декабрьских вечерах», «Альберте Херринге» ничего не говорили ^[196] . Кроме того, что «был еще молодой мальчик, слишком много фантазии, все шиворот-навыворот, не надо было лезть в бутылку…» Я ничего не отвечал и думал, что тема исчерпана.

– За одно все-таки буду просить прощения. Только за одно… Это все вы на себе тащили, целый год…

– Важно, что состоялся спектакль. Такой «гибрид» из трех режиссеров, очень даже веселый…

И снова – молчание. Теперь на два года.

Неожиданная встреча в Германии, всего на один час. Он ехал через Франкфурт на север, я оставался – искать деньги на свое кино.

– Вы будете снимать? Но для этого надо видеть сны… Очень много… Не забудьте мне показать фильм.

В 1992-ом году – наша последняя встреча. Переписка, посещения концертов – это все другое. А вот тот визит на Грузинскую оказался прощальным.

Он пришел без звонка. В руке – какая-то папочка, наверное – ноты… Постоял в прихожей.

– Хороший дух… Тут как в монастыре…

Сколько прошло лет после «Херринга»? Да, это срок… Для меня он вдвое длиннее.

Самое большое мое «достижение», что часто стал плохо играть. Об этом уже все знают. Все меньше сил. Постепенно остываю… Кто-то сказал, что раньше был гром, громовержец – теперь громоотвод. Но ведь тоже нужная вещь!

Конечно, что частоплохо – это врут. Например, впервые сыграл Моцарта так, что самому понравилось. Совсем не важно, что говорят другие, важно, как ты сам… Так вот, представьте, – Моцарт, а-moll'ная соната! На восемьдесят шестой раз!!! Все – больше играть ее не буду, а то испорчу.

Я поэтому сразу закончил с Шестой Скрябина – все получилось уже на втором концерте. Почувствовал, что лучше не будет… «Джинны» играл только два раза, концерт Шопена – пять. Именно по этой причине. А ведь хотелось еще играть… В Двадцать восьмой сонате Бетховена «пик» прозевал. Это потому, что ее невозможно бросить – она как магнит! Решил, раз это у Бетховена 101 – ое сочинение – на 101-ом исполнении с ней и прощусь. Сыграл неплохо, закрыл ноты и перекрестил. Она служила мне пятьдесят пять лет. И я – ей.

Знаете, что получилось в Моцарте? – Финал! Я всегда куда-то летел, как на пожар, и все важное пропускал.

Перед концертом гулял ночью в Сохо. Те места, которые раньше любил, теперь совершенно никак… Как будто не мои. Я смотрел на этих людей, они выкрикивали, завлекали… Им было весело… И мне вдруг захотелось держать перед ними ответ. Я – один, а они все меня судят. Это уже не Лондон, это – чистилище…

Они все «ангелы» – ряженые, пьяные… Замолкают и слушают меня. Вас я тоже в этой толпе видел, правда!

Поначалу – растерянность, не знаю, что сказать. Приходит в голову, что лучше упасть на колени и так замаливать грехи – молча. Они почему-то смеются, мне это неприятно.

Один из «ангелов» приближается ко мне и говорит хрипловатым голосом: «Нам, ангелам, нравится, когда так каются, просят снисхождения… Грехи для того и существуют, чтобы их отпускать!» И тут же вся эта «банда» растворилась, разбежалась по своим злачным местам. А я так и остался – в коленопреклонении.

На следующий день я играл Моцарта. Если они сделали запись, то вы убедитесь, что все было именно так ^[197].

Вот, что еще сделал за это время – закончил читать «Пленницу» Пруста ^[198]. Смерть Бергота несколько театральна ^[199]… но важна философия!

Бергот вдруг спохватился, что не заметил желтое пятнышко на любимой картине. Поел картошки… (вот это не театрально, это действительно может наступить от картошки. Я ведь ее обожаю – по сей день, особенно деруны. Смерть от переедания картошкой – очень правдоподобно!)… и поспешил на выставку. Там его ждет «Вид Дельфта» Вермеера – он знает его наизусть и боготворит. Но именно сегодня он замечает краешек желтой стены. От этого открытия усиливается головокружение и он, не отрывая глаз от желтизны, падает на диван… Вот тут я опять начинаю верить – он забывает о желтой стене и понимает, что причина головокружения – несварение желудка!

В этой заколдованной картине так много желтого: верхний слой облаков – грязно-грязно желтый; нижний слой – белый, но с желтыми заплатками. Песок не розовый, как утверждает Пруст, а желто-розовый. Крыши залиты солнцем…

Нет, не от желтой стены умер Бергот!

Достает из кармана пиджака открытку с «Видом Дельфта» Вермеера.

Вот… Посмотрите на эти ворота с острыми шпилями, на это окошко под ними. Что это в силуэте осыпавшейся стены? По-моему, иконописный лик… Лик Богоматери, охраняющей город? Это пространство… (обрисовывает ногтем)называется «ковчег», оно бывает в углублении иконы.

Но это не все открытия! Еще блики, отражения в реке… Эффект мерцания – как в этюде Дебюсси. Ужасное название – «Противопоставление звучностей»… Но музыка гениальная! Я, наконец, осилил.

А из этого окна… (снова чертит ногтем)звучит самый настоящий джаз! В двенадцатом этюде я стал джазовым пианистом. Поздравьте меня!

Даже «Этюд Черни» сыграл – тоже «в подаче Дебюсси». Это самый первый этюд. Одна рука рисует, другая звучит. В левой – простая «белая» гамма, в правой – сначала точка, потом еще точка… Потом смесь извести и цемента! Она размазывается по стене и на застывший слой наносятся царапины (исцарапывает всю открытку с «Видом Дельфта»).Такой Куку-Базар ^[200]. Гениальный этюд – джазово-цирковой!

Помните, как у Бергота? На одной чаше весов вся жизнь, на другой – та желтая стена. Так же и у меня: только вместо стены – эти этюды!!!

У меня для вас есть сюрприз…

Наконец, открывает папочку, а в ней…

Тут все, что я сыграл. Мой репертуар за пятьдесят лет. Это – одна чаша весов. У каждого композитора – страничка или несколько. То, что я еще сыграю, будете фиксировать. Аккуратнейшим образом. Ничего нельзя пропускать!

На странице, посвященной Франку, делается размашистая надпись: «Юре на вечное хранение. С».

Знаете, какая мечта? Сыграть в Дельфте! На той точке, где стоял художник. Там есть домик. На самом верху установить рояль. Совершенно ясно, что Вермеер писал с верхнего этажа. Играть целые сутки, до тех пор, пока не свалюсь. Тот, кто будет слушать, устроится на песочке, вокруг дома.

В Желязовой-Воле, где родился Шопен, тот же принцип: пианиста не видно, все ходят по саду, развесив уши.

Играть только миниатюры! Я должен смотреть в окно и выбирать, что играть – по расположению солнца, по густоте облаков, по тому, как ложатся световые пятна.

Начинать ночью. Конечно, с «Террасы, посещаемой лунным светом». Несколько интермеццо Брамса (es-moll, e-moll). Последнюю из «Nachtstücke» Шумана. Это – ночная музыка.

На рассвете лучше всего Шуберта – он наверняка был «жаворонком». Парочку лендлеров и самый длинный «музыкальный момент» ^[201]. К нему – опять Дебюсси десятый этюд! Это его время!

К заутрене – Баха. Сыграть «Каприччио на отъезд любимого брата», с-moll'ную фантазию.

Если солнце с утра не выйдет, то хорошо а-moll'ное рондо Моцарта. Если такое же состояние, как у Вермеера, – то G-dur'ная багатель Бетховена. Это объективно то настроение – взгляд с другого берега.

Когда солнце в зените – то, скорее всего, Чайковский: Баркарола. Кто-то захочет искупаться.

Пусть оживление вносят Рахманинов (С-dur'ный «музыкальный момент») и Равель («Игра воды»)!

После прокофьевских «мимолетностей» можно на часик вздремнуть. Где-нибудь с четырех до пяти.

Когда начнет вечереть – еще раз Чайковский: «Вечерние грезы» несколько сентиментально для Дельфта, но ведь это же мой Дельфт – не Вермеера!

Не пропустить вечернюю службу! Если утром был Бах, то сейчас Гендель – моя любимая «ария с вариациями» из Третьей сюиты. Гаврилов всегда немножечко ерзал, когда я ее играл.

На вечер много припасено. Ну, «Вечером» Шумана и «Вечерние гармонии» Листа – сам Бог велел. Обязательно два скрябинских танца, ор.73. Надо окунуться в средневековье! Кто сказал, что «Темные огни» – это «пляски на трупах»? Сам Скрябин, наверное. Но это еще не «черная черта». Разрядить надо карнавалом – но не «Венским», а «Бабочками» – там из-за шторок доносятся женские смешки и часы бьют двенадцать!.. Но можно разрядить и «Венским карнавалом».

Шопен – после двенадцати! Демонический, изломанный, мистический, капризный, несимметричный, мужественный, божественный! В довершение – Седьмой этюд из ор.25. Это уже прощание, смерть. После этого ничего не может быть.

Самое трудное – все это выдержать. После каждой пьесы – фотографировать Дельфт! Ведь говорят, что Вермеер пользовался камерой – обскура.

Немного закружилась голова. Кажется, я не ел картошки…

Я бы вас пригласил на такой концерт. Вы приедете? Устроитесь там, на песочке, с термосом. Будете слушать меня, но не видеть!

Скрябин бы сказал: «le rêve prend forme…» – сон оформляется!

Разные мысли о музыке (Последняя глава)

Бах

О прелюдии и фуге c-moll № 2 (1-й том «Хорошо темперированного клавира»)

Взгляд совы. Никак не соглашусь, что относится к «нечисти». В ней столько мудрости, хладнокровия. Но в фуге все-таки поедает маленьких птичек.

О прелюдии и фуге es-moll № 8 (1-й том «Хорошо темперированного клавира»)

Из эфира, совершенно неосязаемой материи вырастает Атлантида. Боги сходят с золотых кораблей, обучают дикарей цивилизации. Наверное, зря… Оставляют им два символа: крест и змею.

Один молодой «гульдианец» (он сам себя так называл), когда мы с ним играли, вдруг признался:

– Половину прелюдий и фуг больше люблю у Гульда, половину у Вас. Es-moll'ная лучше у вас.

– Почему?

– У вас зеркало дымится.

В фуге – Атлантида уходит под воду.

О прелюдии и фуге e-moll № 10 (1-й том «Хорошо темперированного клавира»)

Сатурна предупредили, что один из его детей пойдет против него. Он строит из себя любящего отца (музыка какая изысканная!..), а на самом деле поедает пятерых детишек. Приятного аппетита!

Наконец, Рея додумалась и подложила ему камень вместо шестого ребенка. Завернула в пеленки!

В фуге – ссора, выяснение отношений между любящими супругами.

О прелюдии и фуге h-moll № 24 (1-й том «Хорошо темперированного клавира»)

Ламы проводят свои медитации под звуки трещотки. Странное сопровождение. Лучше уж под бормашину или двигатель самолета… Я бы с удовольствием медитировал под эту прелюдию.

Фуга – пример пентаграммы ^[202]. Конструктивное начало природы, божественная пропорция. Вы можете нарисовать пентаграмму? Хотя бы примерно… Как только научитесь, у вас будет все получаться в искусстве.

Установите пентаграмму перед свечой и задайте себе задачу. Я задал такую: соединить в себе семь начал:

1. Архитектуру (самое важное – умение конструировать, тянуться вверх).

2. Живопись (владение стилем и всеми стилями).

3. Шекспировский театр («Глобус» – идеальная модель театра).

4. Литературу (проникать в смысл).

5. Черно-белое кино (потому что клавиатура черно-белая).

6. Астрономию (всем иметь свою подзорную трубу!).

7. Сновидения (чтобы ночью не отключать мозг).

Самое трудное в этой прелюдии и фуге – не покачнуться, выдержать на одном дыхании. Конечно, играть не пять минут, как Гульд. И спросить у того «гульдианца», чье исполнение ему больше пришлось: Гульда или мое.

О фантазии и фуге a-moll (BWV 904)

Шел по Гоголевскому бульвару, и огромная толпа стучала шахматными фигурами, нажимая на кнопки часов. Невообразимый грохот коней и слонов.

У одного шахматиста не было пары. Он стоял с доской совершенно потерянный.

– Не сыграешь? – обращается ко мне.

– Я не умею.

– Ну, давай не по пять минут, а по десять.

– Я не умею.

– Ну, тогда по полчаса…

И пошел расставлять фигуры.

Из той «партии» я запомнил, как ходит белый конь. Как-то боком. И очень непредсказуемо. А ведь непредсказуемость – главное в искусстве качество.

Моцарт

О сонате F-dur К. 533/494

Соната – масон. Соната мозга Вообще, тональность F-dur – «мозговая» ^[203].

У Бетховена F-dur'ная соната (Двадцать вторая) чуть-чуть с заумью, но я ее очень люблю. Еще я называю ее первую часть – «зубная боль».

В моцартовской сонате много масонской символики. Моцарта, как и Пушкина, посвятили во все эти молоточки, лопаты, треугольники ^[204]… Но Моцарт – в отличие от Пушкина – вникал в это с удовольствием. Это слышно в «Волшебной флейте».

Из всех их символов я для себя выбираю… циркуль.

Об опере «Cosi fan tutte». KV. 588

Волшебство… какое есть только у Шекспира. Я помню, какая головоломка – дуэт одной из сестриц с тенором ^[205].

Там такие царапинки – как от копья или ноготка. Как вы думаете, у духов есть ноготки? Они их стригут? Однажды мне показалось, что у них ноготки женские или как у тех, кто собирает марки.

У той сестрицы в дуэте поначалу томление. Но томится недолго – ее состояние переходит в сердцебиение. По-медицински это – тахи… (вспоминает окончание слова, держится за сердце)…кардия, вот. Такая, что на левой стороне не уснуть. Старайтесь спать на правой стороне или на спине. Ну, ясно… изменяет любимому. Я всегда говорил: клятвы ничего не стоят, так что никогда не клянитесь!

Потом этот магический A-dur – и она уже в экстазе от того, кто ее домогается. Сам виновник даже забыл, что хотел только разыграть, проверить на верность.

Все так перепутано… как у Пазолини в «Арабских ночах». ^[206]Вы, конечно, не видели… Мальчик и девочка спят на разных кроватках. Голенькие. Просыпается кто-то один и идет излить нежность другому – очень невинно… Нежность невзаимная. На следующее утро никто не помнит, что приходил в чужую кроватку. У Пазолини получился «моцартовский рай»… когда любят во сне. Один спит заколдованный, другой любит.

В «Cosi fan tutte» – самая большая трудность: костюмы! Преобладать должны черные. Черный – цвет любви, вы об этом помните? Костюмы не реалистические: ведь это либретто – или бред или высокая поэзия. Не знаю. В любом случае, не бытовая драма. Поэтому костюмы как символы. Даже «с налетом востока» – ведь эти два негодяя притворяются албанцами.

«Cosi fan tutte» – мистика больше, чем «Дон Жуан». Там во всем виновата статуя, что она ожила. Ожила и навела справедливость. Бодрящий финал: Дон Жуан уничтожен! А тут виновата женщина, что вообще на свет родилась. Это как-то странно для Моцарта., непонятно.

А чьи это ноготки, которые только касаются и не оставляют царапин? Это – дýхи. Или духú? – как правильно говорить? У Пушкина же такое ударение: «Возил и к ведьмам и к духáм…» ^[207]

Бетховен

О финале сонаты F-dur № 6, op. 10 № 2

Тут надо действительно «заколачивать». Очень громко и очень весело. Все шекспировские шуты вместе. Помните, Шут в «Отелло» спрашивает: «Может быть, у вас есть что-нибудь глухое, беззвучное?» А что отвечает музыкант? – «Глухой музыки не водится»!

О финале сонаты E-dur № 9, op. 14 № 1

Фокусы… Фокусник или маг в колпаке со звездами. За это время успевает показать пять или шесть фокусов.

Однажды я видел такой сон: фокусник пошаманил руками и откуда-то с потолка посыпались конфеты. Я съел одну и через несколько дней… что бы вы думали? представьте – влюбился! Значит, правда – конфеты снятся к любви. Впрочем, со мной это может случиться и так – без всяких конфет.

О финале сонаты d-moll № 17, op. 31 № 2

Найдите у Флобера в «Госпоже Бовари» обряд помазания ^[208]… или соборования. Думаю, это ближе всего.

О «багатели» h-moll, op. 126 № 4

Велосипедная гонка – я видел ее из окна машины. Такой же бешеный темп. Все жмут на педали, а кто-то плетется в хвосте. Его жалко.

Шуберт

О финале сонаты a-moll (op. 143 D.784)

Полет птицы. Скорее всего, ласточки. А неподалеку от собора Сен-Жермен один и тот же бедняк ждет милостыни. Я ему всегда подаю. Он делает вид, что меня не помнит – опускает глаза. В этом вижу контраст и несовершенство природы: ее богатство и ее нищета.

Об Allegretto c-moll

Два человеческих голоса… Чем-то похоже на сцену Счастливцева и Несчастливцева. Только двигаются не из Вологды в Керчь, а. из Граца в Линц.

О музыкальном моменте As-dur (D.780 № 6)

Нужно дождаться гробовой тишины и играть, словно ты продолжаешь эту тишину Чтобы никто не заметил, что тишина кончилась.

Шуман

О «Пестрых листках», ор. 99 (записано Я. И. Мильштейном) ^[209]

«Пестрые листки» – цикл необычный, как бы не для себя. Первая пьеса – для дома, как подарок… Вторая – типичное настроение Aufschwung'a, нечто стремительное, один миг – и ее уже нет… Третья пьеса – мужественная, напористая, какая-то охота, несколько наивная, мальчишеская…

Далее «Листки из альбома», цикл в цикле, – где все свежо, юно. Первый листок– одна из лучших страниц Шумана, проникновенная, ласковая, поэтичная, сама сущность Шумана, второй– гофмановские тени, все проносится словно дуновение, третий– мечтательный, нежно-интимный; четвертый– как бы предчувствие горя; пятый– снова прояснение… Внезапно налетает «Новеллетта», – мы сразу в совсем ином мире, мире романтических приключений; герой очутился на корабле пиратов, буря на море…

«Прелюдия» – короткая трагическая пьеса, предвестник катастрофы, странным образом цитирует моцартовскую «Лакримозу».

«Марш» – поворот к мраку. Это траурный марш (с необычным трио), как будто убивающий все, что было до него. В нем есть что-то от Гойи…

За ним следуют еще три пьесы: «Вечерняя музыка» – ощущение заката, таинственности, словно картина старого мастера, «Скерцо» – несколько нервное, угловатое и, наконец, «Быстрый марш» – странный, по-особому живой (есть в нем нечто цыганское, жутковатое), почти на грани безумия. Конец – все ушло, исчезло, пропало. Может быть, так вышло помимо желания самого Шумана, но весь цикл – словно его собственная трагическая судьба.

О «Симфонических этюдах», ор. 13

У меня об этих этюдах очень бессвязные мысли. А как вспомню про девятый этюд (все staccato!), озноб начинается. Брачные игры орлов. Шуман сказал о шопеновских прелюдиях, что это «разбросанные орлиные перья» ^[210]. А надо было так сказать о своих этюдах.

«Львы, орлы и куропатки…» – помните у Чехова? Я-то помню, как читала Алиса Коонен у Таирова ^[211]. Полуконцертный спектакль. Она стояла около рояля, а сзади светила луна. Меняла платья, а окружение – ни разу. Костюмы современные… Если вы спросите, повлияло ли это на меня, вот эта постановка и сама Коонен, отвечу: повлияла, и еще как! Я понял, как можно с роялем слиться, как можно его поднять до луны, как можно от него… убежать. Я весь спектакль представлял себя на месте Коонен. Ведь это «моя» мизансцена: человек и рояль.

Есть в этих этюдах и «светлый Сириус» – одиннадцатый этюд, – и борьба с «отцом вечной материи» – это финал. Очень много огней… и серой пахнет, по-настоящему.