Текст книги "По направлению к Рихтеру"

Автор книги: Юрий Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

У Фалька ^[18]«Жасмин в стеклянной банке» ^[19]– вещь замечательная, но все-таки не из самых любимых. Нет жасминового аромата…

Я стараюсь чувствовать запах какого-нибудь цветка, дотянуться до него, когда играю прелюдию Дебюсси. У нее даже название терпкое: «Ароматы и звуки в вечернем воздухе реют». Как дорогой парфюм. Сейчас, кстати, жасмин должен цвести. Вы не чувствуете?

А «Вереск» совершенно без запаха ^[20]. Абсолютная декорация. Поиграете – и ничего не почувствуете! Если и пахнет, то чем-то медицинским. Болотным багульником. В Житомире им заменяли нафталин – отпугивали насекомых, в первую очередь, клопов. И мазь из него делали – для втирания. Мама в какой-то момент начала изучать народную медицину – ходила в район Тетерева, что-то собирала, сушила. Я ведь часто болел – и скарлатиной, и дифтеритом. А однажды я должен был умереть – на меня напал тиф. Маме все говорили, что если я выживу, то буду очень нервным. Почти психопатом. А по-моему, я как раз очень даже спокойный. На удивление…

Останавливается и резко выбрасывает вперед руки – чтобы «до смерти меня напугать».

Та девочка из сказки долго не протянула. Поплакала-поплакала над цветком и… отлетела на небо. Ее брату понравился куст, над которым она горевала, и он перенес его к себе в спальню. Дух цветка вооружился чем-то вроде копья и вонзил его в губы спящего. Никто так и не понял, от чего умер брат. Наконец догадались: его убил сильный запах цветов!

Я только недавно узнал, что это сказка Андерсена… Зачем я все это держу в голове? Если где-нибудь увидите Андерсена, принесите.

Вдруг остановился как вкопанный и стал жадно глотать воздух. Потом поднял голову к небу и тихо произнес: «Фа-диез-мажор – синий. Четвертая соната… Фа-диез-мажор…» ^[21]

Если ароматы могут убить, значит, могут и звуки. Рудольф Серкин рассказывал, как у него на концерте кто-то умер. Случайно… Я это пересказал Гаврилову ^[22], и он тут же подстроился: «да-да, и у меня умирали… и у меня… Даже не один, а двое». Вроде как хвастая.

Я, если на кого-нибудь рассержусь, убить – не убью, но сглазить могу. Так что берегитесь!

Возвращаемся в дом. И сразу проходим в комнату, где стоит священный рояль. В стопке нот Рихтер находит Дебюсси. Переводит взгляд на стену – откуда из рамки наблюдает «зеленоватый» Чайковский. Рихтер перекрывает ему видимость огромной ладонью. Оставив левую руку на портрете, правой начинает наигрывать «Танец Пака». Это выглядит как цирковой номер. «Чайковский ревнует ко всем, кого бы я не играл! – объясняет свои действия Рихтер. – А к Дебюсси больше всего! Когда я играю его пьесы, Петра Ильича, лицо на портрете просто сияет».

Я не очень люблю дачу – здесь редко хочется заниматься. А надо…

Буду играть Дебюсси. А вы скажете, получается или нет. Только честно. Дайте клятву, что честно. Ну, вот… Я вам все равно не верю, потому что клятвы ничего не стоят! В моей игре есть такой золотой кружочек: «Клятвы». Его блеск обманчив, и фасолины вам не причитаются. Вы еще молоды и, наверное, клятвам верите…

Начинает играть «Танец Лака» Дебюсси, но вскоре останавливается.

Я так и знал – нет невесомости! А Пак – это же эльф, в нем не должно быть плоти.

Если получится «Танец Пака», то и весь Дебюсси получится.

Вот «Феи – прелестные танцовщицы» ^[23]– это бесчисленные отражения Пака. Как в огромном зеркале. Вы знаете у Бриттена «Сон с летнюю ночь» ^[24]? Я, когда первый раз услышал, подумал – провал. Это потому, что плохо пели. А Пак был, к тому же, толстый, неуклюжий – как сейчас я. Бриттен все время ему говорил: ты должен быть разным! То акробат, то денди, то калека на инвалидной коляске. Но артист этого сделать не мог.

У Дебюсси Пак тоже разный: вот в «Левайне-эксцентрике» он должен быть похож на Чаплина ^[25]. Вы любите Чаплина? Я – очень, но почему-то редко смеюсь. А когда читаю Островского, смеюсь до упаду. Смешно получается тогда, когда смех из тебя не выдавливают, как из тюбика.

Дебюсси в последней прелюдии Первой тетради взял и написал: «Играйте нервно и с юмором». И мне тут же расхотелось это играть. Эти «Менестрели» не для меня. И «Девушка с волосами цвета льна» – туда же. Волосы волосами, а сама цвета сырого мяса – в точности, как у Ренуара. Никуда от этого ощущения не деться! А-а, Дебюсси был под впечатлением ренуаровской «Обнаженной»! Лучше бы впечатлился Жанной Самари ^[26]– она тоже немного искусственна, но хотя бы прилично одета!

Я только две прелюдии из двадцати четырех и не играю: «Менестрели» и эти «фиолетовые пятна на теле». Бог с ними! Дебюсси все можно простить. Только за одних «Дельфийских танцовщиц». Самая первая прелюдия – и сразу потрясение, полная неожиданность. Танцовщиц нет – есть изваяния, как будто из воска. А знаете, кто их лепил? – Мусоргский!

Уланова бы не смогла танцевать в воске. Шелест, пожалуй, тоже… Это для другой ленинградской балерины… Запамятовал фамилию. Как? Осипенко? Должен быть виден ее хребет!

Знаете, за что я больше всего благодарен Нине Львовне? За Дебюсси! Она пела «Песни Билитис» ^[27]завораживающе. У одной из песен даже название леденящее – «Могила наяд»! Влюбленный привел Билитис к гроту, а у входа в грот вместо цветов – льдинки. Всех изгнала зима: и наяд, и сатира, который за ними пристроился… Вы любите холод? Я не слишком. Когда холодно, не хочется заниматься. Хочется пельменей и водки. В зиме самое лучшее – снег. Я любил в нем кувыркаться… Потом влюбленные находят следы копытец – но оказывается, что это не сатир, а гулявший там козлик. Нина Львовна любила шутить: «Это ваши следы, Славочка, не мои!»

Все-таки придется заниматься. Хотя бы час! Буду Пака втанцовывать. Я ведь все втанцовываю– как балетные свои партии.

Поворачивается к Чайковскому.

Смотрите, он еще больше заревновал!

Резко снимает портрет со стены и протягивает мне.

Это – подарок! Но повесьте так, чтобы он не знал, чем вы занимаетесь. Он и к вам будет ревновать!

IV. Человек и рояль

В доме на Большой Бронной, в своем зале на шестнадцатом этаже Рихтер передвигал рояль. Всего их было два – и оба были загнаны в угол – в глубину зала. Потом рабочий «Стенвей» переместился к «Портрету Веригиных» работы П.П. Кончаловского. К нему были приставлены два стула, торшер. И было сказано: «Нет, ему тут не место!» Тогда мы перекатили рояль к противоположной стене. Там уже был заготовлен «Портрет Таты Вишневской» ^[28] – и вскоре ее демонический профиль «пронзал» клавиатуру.

Я чувствовал себя монтировщиком сцены, конструктором которой был Рихтер. Он часто менял «декорации» – сегодня они должны были пробудить в нем «демонические силы».

Утомившись, Рихтер, наконец, опустился в кресло и с равнодушным видом оглядел «сцену».

Театр – мое первое увлечение. Настоящее. Я написал драму и сам же ее поставил – в своем дворе. Было и музыкальное оформление: подвешенные кружки и наждачная бумага… Помню, на Бриттена мой рассказ произвел впечатление… Потому что он тоже использовал кружки и еще, кажется, рельсы, трещотки.

Я очень волновался, когда читал с ней (переводит взгляд на Тату Вишневскую) ибсеновского «Росмерсхольма». Тата – дочь мхатовского актера Александра Леонидовича Вишневского, и в жизни еще больше была похожа на врубелевского «Демона», чем на портрете.

Это было на квартире Анны Ивановны Трояновской, на Масленицу. Кажется, мы с Татой имели успех. У нас еще был приготовлен дуэт Оберона и Титании. Я долго «зубрил» текст. Перевод был не очень удобный, хоть и Щепкиной-Куперник.

Пробует читать и делает это с неподражаемой мимикой, очень распевно – в духе Малого театра.

«Ведь я прошу немногого: отдай /Ты только Пака мне в пажи!»

А знаете, почему не стали читать? Захотели театрализовать! Персонажи-то нереальные… Мне тут же захотелось, чтобы они ездили на велосипедах и сталкивались лбами – ведь у них ссора! У нас с Ниной Львовной это иногда случается… Вот вчера я «вскипятился» и разбил тарелку. Не разговаривали три часа. Конечно,

из-за пустяка…

А в пианизме? Очень многое от театра. Возьмите сонату Листа, первое «пам». Надо выйти на сцену и не начинать, пока не досчитаешь до тридцати. Тогда можно «пам». Тут уже не только театр, но и мистика. В Италии было очень жарко, я нервничал и досчитал только до двадцати семи. И все полетело в тартарары.

В Тридцать второй сонате Бетховена, наоборот, на рояль надо наброситься, не успев сесть, – как оглашенный!

Человек и рояль – неразрешимый конфликт. Шекспировский! Помните портрет Игумнова за роялем ^[29]? Он был у меня на выставке. Адская машина с акульими челюстями! Эта крышка напоминает мне обезглавленную птицу. А в ней отражается твоя физиономия или, что еще хуже, какой-нибудь любитель музыки. Сюда очень подходит пушкинское выражение: «и всех вас гроб зевая ждет». Зевающий гроб – это про рояль, когда я не хочу на нем заниматься.

Струны – это вынутые человеческие жилы.

А ножки? Кажется, что сейчас отвалятся и придавят вам колено.

Дали я недолюбливаю именно за его рояли: за Ленина на клавиатуре, за то, что обращаются с ним, как с яичницей.

Это «двойной портрет» – человек и рояль. По другую сторону – ранимая человеческая душа. Если Игумнов – то очень ранимая, нежная.

У Юдиной ^[30]– полная противоположность. Уже при ее выходе рояль как бы вздыбливался, сжимался. Она не спешила к нему подходить – начинала читать Пастернака ^[31], про «чистый как детство немецкий мотив». И потом уже играла вереницу интермеццо Брамса. Когда доходила до b-mollного, возникало ощущение неспокойного моря, неприступных скал. У Нейгауза – штиль, почти колыбельная. У нее же, если не девятый вал, то шестой – я гарантирую.

Подходит к инструменту и воспроизводит несколько тактов интермеццо: подчеркнуто остро, одинаково громко и в правой, и в левой руке.

Примерно вот так… Очень талантливо, но в конце должна обязательно заболеть голова! Еще не болит? Значит, плохо показал.

Рояли, конечно, бывают и белые, но я никогда не сяду за белый рояль!

Какой цвет более похоронный – белый или черный? «Земля мертва и белый плащ на ней» – это из шекспировского сонета. Белый всегда считался траурным цветом. А черный – цвет влюбленных, цвет постоянства, цвет тишины. Я ночью больше люблю заниматься.

В «Аппассионате» все происходит ночью. То ближе, то дальше раскаты грома. Ненадолго все успокаивается, над горным озером зажигаются звезды… Как-то я забрел в Планетарий и узнал, сколько нам до Луны. Оказывается, всего один тон! Еще меньше – полтона – от Луны до Меркурия. Так, по пифагоровой теории я добрался до Сатурна. Это – октава! По его кольцам я и вращаюсь в финале «Аппассионаты». Обороты надо наращивать с каждым повторением, а потом сгореть в атмосфере!

Давайте подышим… (Открывается дверь балкона).Чем вам не Планетарий? Отсюда Москва как с птичьего полета. Листовские «Блуждающие огоньки»!

В театре главный цвет – черный. Когда в детстве я играл оперные клавиры, то часто рисовал декорации. Всегда на черном фоне!

Запомните, в вердиевском «Макбете» декорации должны быть из папье-маше. Никакого металла! И пожалуйста – выполняйте авторские указания, кто откуда выходит. Антрактов должно быть столько, сколько у автора!

Возвращается с балкона в зал. Рихтер подходит к роялю и ставит перед собой ноты квинтета Дворжака. Не замечает, что вверх ногами.

Вы не перелистнете? На концерте бы вас не просил. Есть категория, к которой можно с этим обратиться, есть – к которой нельзя. Нельзя – к личности, а можно – к маленькой или совсем никакой. Маленькая личность – это ведь не обидно? Иногда я это правило нарушаю: вот мы с Гавриловым переворачивали друг другу. Я играю Генделя – он переворачивает. И наоборот. В общем, это – театр.

Нет, заниматься передумал. «Долг» уже 637 часов. Значит, будет 638!

О театре очень интересно разговаривать. У вас ведь отец – драматический актер? Это он играл в кино Мусоргского? (Видит мое застывшее лицо).Не он??? (Закрывает лицо руками. Долгая выразительная пауза).Это что, другой Борисов? А мы с Гавриловым уже успели вас окрестить. И знаете, как? «Сыном Мусоргского»! Значит, поторопились.

V. Я играю на похоронах

Я впервые играл в «Путь музыканта». Рихтер больше занимался организацией – готовил подарки, отсчитывал фасолины, следил, чтобы никто «не мухлевал». И тоже играл. Все выиграл Гаврилов. Я – только специальный приз – японского дракона, весьма устрашающего. И еще утешительную коробочку чая. Разошлись за полночь.

На следующий день я приглашен снова – Святослав Теофилович захотел проверить на мне «одну интеллектуальную шараду» и заодно перевесить несколько картин.

Вам понравилась игра? Гаврилову во всем везет – и в жизни тоже. А у меня все время проклятое «вдохновение» – сколько из-за него пропустил! Ведь на самом деле вдохновения нет. Уже третий день… (Поет реплику Альфреда из «Травиаты»: «Нет вдохновения!» – в счастливой манере Ивана Семеновича Козловского).

Знаете, что Дебюсси написал «Игры» на сюжет Дягилева? Юноша и две девушки потеряли теннисный мяч. Юноша – это Дягилев. Дебюсси не устраивал ни сценарий, ни то, что хореография Нижинского. Но все-таки подчинился, потому что потратил их гонорар.

Нет, в эту игру не будем. Предлагаю другую. В последний раз я играл в нее с Генрихом Густавовичем. Он спросил меня: «Что тебе напоминает h-moll'ная рапсодия Брамса? Какой сюжет?» Это было полной неожиданностью. Я мучился целые сутки, ничего придумать не мог. К тому же, и музыка не слишком нравилась. Ну, так… Думал, что про задание он забудет. А он опять спрашивает.

Я читал тогда «Принцессу Грезу» Ростана и честно пересказал сюжет. До этого прочитал и «Сирано», и «Романтиков», и «Шантеклера». Так вот, сюжет: рыцарь – трубадур влюбляется в принцессу, которую никогда не видел. А она увлечена другом этого трубадура… Ну, помните? Трубадура настигает смертельный недуг, а гордая принцесса уходит в монастырь.

Генрих Густавович сидел задумчиво, а после начал меня хвалить: «Интересно… Интересно… Мне бы никогда и в голову не пришло. Но все-таки это от лукавого. Вот если б ты прочитал «Кимейского певца» Франса, то понял бы, что происходит в рапсодии».

И он показал на рояле, как старец проклинает обитель раздора, как прижимает лиру к груди и как поднимается на высокий мыс… Я не слышал больше ни у кого такой рапсодии, чтобы так играли. Такая страсть и такое самосожжение! Я тогда и решил, что h-moll'ную рапсодию играть никогда не буду.

По темпераменту только Серкин один раз превзошел в Брамсе Нейгауза – в g-moll'ном квартете. Там такой финал – цыганочка. Но вместо цыганочки – цунами, как будто в живого человека вколачивали гвозди. В середине вдруг сентимент… Это еще пылкий, влюбленный Брамс. Еще без живота. А у Серкина – такое раздевание, как высшая точка трагедии. Даже неловко. Я такую музыку играть избегаю. Es-moll'ный этюд – картина Рахманинова из той же оперы. Я люблю ее… слушать. Но уж если беретесь играть, то извольте раздеться. Покажите темперамент!

Потом Нейгауз попросил подумать о d-moll'ной балладе Брамса – о ее «программе». Тут я растерялся совсем, ничего не шло в голову.

Он на этот раз забыл, а я мучился… до 70-го года. Мне надо было играть на похоронах Марии Вениаминовны Юдиной. И я захотел эту балладу.

Все-таки перед покойницей не решился – очень уж много forte. Для такого случая есть музыка лучше. Это «гонг» из «Спящей красавицы». Ж-жах! – и она вскочила со своего катафалка…

Это у Чайковского лучший балет, гениальный. Там есть такой аккорд – перед выходом Авроры… Очень грустный. Я видел Дудинскую в роли Карабос – она танцевала в таком темпе, как я играю финал «Аппассионаты» У них с Юдиной что-то есть общее – в темпераменте, в прическе…

В конце «Спящей» – грандиозный апофеоз, я бы его сделал гимном. Чайковский всяко лучше Александрова!

Кроме «Спящей красавицы» люблю еще «Золушку», «Аполлона» и «Чудесного мандарина» ^[32]. Плохо, что балетные все темпы под себя подстраивают. Это первая беда. Вторая – что все обсосанные, будто святым духом питаются. Не встретишь ни одного толстого, лысого. Никакого разнообразия!

На похоронах Юдиной сыграл ненавистного ей Рахманинова – h-moll'ную прелюдию. Наверное она была не в восторге.

Зато тогда я вдруг понял, что для меня баллада Брамса: я играю на похоронах!Кого только не хоронил: и Иосифа Виссарионовича, и Качалова, и Книппер-Чехову, и Юдину, и Стасика Нейгауза… А сколько концертов памяти кого-то! А сколько в честь чего-то!.. Отмечал дату

Ленина, запуск первой ракеты… На День советской милиции играл «Vaise de Salon» Чайковского. Попросил милиционера объявить по-французски – он от меня бегал по всему Колонному залу.

Генриху Густавовичу нравился Пятый концерт Сен-Санса: и музыка, и как я играл. Тогда я предложил ему подумать, на какой сюжет эта изумительная «египетская» часть. А вы знаете? Она про то, как Мут-эм-энет, жена фараона ^[33], крадется к ложу спящего Иосифа и хочет его обольстить. Наполняется страстью, прямо на глазах превращается из лебедя в ведьму.

С ведьмами я сталкивался – были и добрые, и даже симпатичные. Одна корреспондентка писала мне письма и подписывалась – «Имаст» ^[34]. Сама себя называла ведьмой. Предсказывала мне долгую жизнь, но что меня не похоронят на Красной площади. Очень-то надо…

Я знаю, что Дитрих все время бредит своими похоронами. У нее несколько сценариев на эту тему. Для нее важно, чтобы в день похорон не было ни одного номера в гостиницах – все было забито. Чтобы гроб задрапировали тканью от Диора… «Слава, а у вас есть сценарий похорон?» – спросила она меня. Видимо, у нее это пунктик…

Да что она серьезно про этот сценарий? Один камень как у Булгакова или Всеволода Иванова – метеорит! Вот такой крест… (Расстегивает рубашку и демонстрирует необычный крест – в виде буквы Т, увенчанной небольшим овалом).Чтобы без фотографий и этой идиотской арифметики! Кому какое дело, кто сколько прожил! Вот Моцарт за 35 все написал, а Стравинский – за 90.

Мне для того, чтобы сказать: я сыграл все, или все, что хотел, нужно еще одолеть брамсовские вариации – на тему Паганини, на тему Генделя, Первую сонату. Кучу сонат Гайдна, «Ludus tonalis» Пауля Хиндемита. Соединить ор. 19 и ор.23 Шенберга с его «Автопортретом» ^[35]. Из Стравинского – каприччио, из Баха – токкаты, и доучить Четвертую Английскую сюиту. Хочется пьесы Грига – но это если получится… Вот без чего я точно вас не покину – это этюды Дебюсси. Самое непостижимое и самое опасное в XX веке! Все не соберусь… Более или менее порядок с Бетховеном, Шубертом, Рахманиновым… Конечно, Рапсодию хочется, но я не знаю, как это играть: трам-трам… Самые последние такты. Надо же так все испортить!

Хотите совет? Все-таки ведьм опасайтесь – особенно японских. Я однажды подарил розу – прямо со сцены одной японке. Она в первом ряду сидела. Я хотел этим сказать: все, бисов больше не будет! Она присылает записку: «Хожу на все ваши концерты Наконец, вы заметили меня. Если с вашей стороны все серьезно, пришлите обрубленный палец». И адрес. Я был в шоке, а японцы все объяснили. Этот палец означает у них клятву верности. Такой старый обычай. И предлагают: давайте сходим на рынок и купим там мизинец. Чтобы послать по указанному адресу. Я им сказал: большое спасибо. На следующем концерте она снова сидит. И что вы думаете – я после концерта снова дарю розу! Правда, заранее знаю, что из этого города сразу же уезжаю.

Теперь викторина для вас. (Играет на рояле знакомую тему, знакомую по Его исполнению, но в голове – полная растерянность).Вспомнили? Концерт Глазунова… Я его играл, когда вы еще не родились. Мне нравится Глазунов. Мравинский замечательно ставил Четверную симфонию. Вот не скажи, что Глазунов, а скажи, что Моцарт, – все бы поверили.

Вот вам Концерт Глазунова… Думайте, что за история.

Я снова испытываю те же самые чувства – прострацию и растерянность– а Рихтер сосредоточенно прохаживается по комнате, словно отмеряя мне время.

Ну, не мучайтесь. Я подскажу. Вы видели фильм «Любовь» с Гретой Гарбо и Джоном Гилбертом? Это – «Анна Каренина» по-американски. С ужасным концом, но в стиле. Еще немой фильм, Глазунов сюда очень подходит. Анна целуется с Вронским, а ее мальчик наблюдает через стеклянную дверь. Она подбегает к нему, целует в губы… через стекло. Изумительно.

Дитрих, мягко говоря, недолюбливала Гарбо, называла ее Матой Хари. Но это часто между артистами, такая «любовь».

Все восторгаются Гульдом, даже Гульд восторгается мной ^[36], а я не понимаю, как так можно играть «французские сюиты». Фьюить – и все уже кончилось!

VI. Аполлон и муза Ша-Ю-Као

Рихтер учил d-moll'ный этюд-картину Рахманинова. В одном месте, как он выразился, у него не хватало рук. «Тот, кто будет переворачивать ноты, должен незаметно нажать нижнее «ре» и держать его два такта. Для этого нужно тренировать загораживание клавиатуры. Я загораживаю, вы нажимаете». Мы потренировали пять раз, и Рихтер остался доволен. «Теперь подождите в столовой еще часик..»

В столовой была новая экспозиция. Прямо над столом висел портрет Нейгауза работы К.К. Магалашвили. Нина Львовна готовилась к ужину. Рихтер появился в сером пиджаке и синем галстуке. «Это потому, что вы пришли в пиджаке и галстуке!» – пояснил Святослав Теофилович.

В портрете Нейгауза поразительная удача сходства. Полное слияние со звуком, буквально слышимым. Может быть, это одно из интермеццо Брамса?

Ешьте сосиски. Сейчас Нина Львовна еще сварит. Жаль, нет пива, а так бы и у нас получился Брамс Пиво и сосиски – это Брамс. Вообще что-то сразу от Вены. Папа все об этом знал, потому что дружил со Шрекером. Он в то время писал свою лучшую оперу «Дальний звон». Потом даже приезжал в Ленинград ей дирижировать.

Шрекер все время вводил в либретто эротику. У папы был еще клавир другой его оперы «Игрушка и Принцесса». Я помню, что когда мы играли ее, папа вдруг остановился и сказал очень резко: «Ну, вот опять… Это он под влиянием Шилле».

Эгон Шилле – талантище! Один из первых писал обнаженную натуру в очень уж неприглядных позах. Совсем откровенных. И все преимущественно пролетариат с грязноватой кожей. Папе это не нравилось. Они со Шрекером спорили. Тот доказывал, что и Вагнер тяготел к натурализму, и Шекспир.

Была какая-то скандальная постановка «Сна в летнюю ночь», где Пак, совершенно голый, налепливал на себя большущий нос, грудь и прочие части. А Титания так завалилась на осла, что кто-то в зале не выдержал и завопил: «Так это же скотоложство!»

Все-таки в театре обнаженная натура – моветон, а в кино можно. Пазолини ведь это умел. Вся трилогия у него очень яркая, ренессансная. Потому что в кино это как ожившая фреска, есть момент отстранения.

Между кино и театром примерно такая же разница, как между концертным исполнением и студийным.

О культах Аполлона и Диониса нам рассказывал Лео Абрамович Мазель. Сколько у него было талантов: литературных, математических! Он учил как эти культы в себе совмещать. От Аполлона взять ratio, высокомерие, трезвую голову. (Только не анализ! – этого я терпеть не могу). В дионисийстве важен напор, опьянение от искусства и жизни. Приводил в пример Брамса – как в нем все сочеталось.

Еще очень важно: мужское и женское. Это, как на весах, все зависит от композитора. Бетховен – брутален. Как десять быков Аписов ^[37]! Но Моцарта, Шопена, Дебюсси, как Бетховена, не сыграешь. Тут больше женственности, даже фригидности. А в Брамсе (опять этот Брамс!) какая-то середина. Он как пуп Земли.

Обидно, что так мало полов. Для людей искусства это страшно мало. Могло быть больше, скажем, восемь с половиной.

Ниночка, мы хотим продегустировать китайское яйцо. С гнильцой. Никогда не пробовали? Оно долго лежит в земле, а потом его едят. В первый раз я тоже зажимал нос.

Вот концерт Брамса. У него ведь есть «программа». Я ее разгадал только тогда, когда побывал в Дельфах. Этот концерт про жизнь Аполлона. Оттого он такой величественный, этот концерт, главный. Я его по-другому играть стал, когда это меня осенило.

Валторновая тема и первая каденция – рождение. Аполлон выскакивает из колыбели. Взрослый. Для меня очень важно, что сразу взрослый. Не тратить же время на всякие пеленки, воспитание!

У Стравинского и Баланчина «Аполлон» – лучший балет. А Мравинский лучше всех им дирижирует. Рождение и кода производят самое сильное впечатление – музыка у Мравинского как будто стекает с кончиков пальцев.

Все, что происходит в первой части – это Agon, состязание. Аполлон соревнуется с Марсием. Сдирает с него кожу за то, что тот глуп и лезет на рожон.

У меня было два случая, когда я участвовал в соревнованиях: в 45-ом году как исполнитель. И еще на Первом конкурсе Чайковского как член жюри – но это, пожалуй, неинтересно.

На Всесоюзном конкурсе премию присудили мне и Мержанову. Он только что демобилизовался из армии, имел мало времени на подготовку, ну и все такое… На самом деле я соревновался не с ним. Я взял в программу Восьмую сонату Прокофьева, которую только что сыграл Гилельс. Сыграл хорошо, но мне нужно было доказать, что это не просто хорошая соната, а самая большая вершина оракулов. Собрать всех мыслителей – Аристотеля, Пифагора – и получится Восьмая соната. Но тогда у меня это не получилось.

В разработке первой части – тоже соревнование. Между Аполлоном и Гиацинтом в метании диска. В Дельфах до сих пор стадион сохранился, на самой вершине, и даже места для зрителей… Именно там все и было. Аполлон рассек Гиацинту лоб; тот, бедняга, иссякал кровью. И тогда Аполлон превратил его в цветок… Все это есть и в нотах: вот эта модуляция из As-dur в a-moll, затем секстаккорд F-dur… Уже прорезается цветок. Композиторское чудо, которое нужно не только слышать, но и видеть… иметь на него нюх. Даже эти перебрасывания диска – вот, тоже в нотах!

Действие уже давно переместилось из столовой в Большой зал, к роялю. Рассказ Рихтера дополняется показом обеих партий – и фортепьянной, и оркестровой. Только не ясно, от чьего лица ведется рассказ – Рихтера, Брамса или… Аполлона?

Вторая часть:воинственный Аполлон. Несущий смерть. Убивает змея – ну, за это его осуждать нельзя. А вот за что детишек Ниобеи угрохал ^[38]? Да еще руками сестрицы…

Он совсем не такой, как у Перуджино ^[39]. Слишком рафинированный, надменный.

Аполлон у Пикассо – это другое дело ^[40]. Такой Геракла «под орех» разделает, и музы будут счастливы.

У вас уже есть муза? Обязательно заведите. Какую себе вообразите, такая и будет. Вообразите покрепче, с мускулами, чтобы за вас постоять могла.

У меня уже муза утомленная, не первой молодости. Тяжело дышит – я это чувствую, когда колышется занавеска. Это «Сидящая клоунесса Ша-Ю-Као» ^[41]. Лотрековская муза, я долго ее добивался. И сейчас она согласилась перейти ко мне.

Третья часть:Аполлон – оракул. У него был дар все предвидеть.

Пазолини в «Царе Эдипе» снял очень сильную сцену – с оракулом. Но еще сильней у Куросавы с ведьмой. «Трон в крови» – это переделанный «Макбет». Я сам никаких транскрипций не играю, но у Куросавы самые любимые фильмы – именно «переделки»: и «Идиот», и «На дне».

Мой друг в Вене ужасно просил зайти в один дом. Я предчувствовал что-то неладное… Оказалось – спиритки! Склонились над столом, двигают блюдце. Атмосфера не из приятных. Они помешаны на Моцарте, хотят с ним пообщаться. Но, видно, так ему надокучили, что он уже не является. Кому-то пришло в голову пригласить меня, чтобы я его вызвал. Мне это не очень приятно и потом… почему непременно Моцарта? Я с ним часто за роялем общаюсь. Если уж вызывать, то Вагнера. Они ни в какую!

Умоляют: ну, просто посидите… в другой комнате. Вот вам конфетки – и угощают этим шоколадом.Это же издевательство над Моцартом – самые невкусные в мире конфеты! Но что вы думаете – Моцарт им ответил! А спрашивали какую-то чепуху: пианистка не знала, что делать с каденциями в C-dur'ном концерте. Между прочим, и я не знаю. Но сколько из-за этого шуму!..

Четвертая часть:амурные похождения. Здесь Аполлон очень милый… Но невезучий. Кажется, как и Брамс. Дафна его отвергла. Вот посмотрите, бежит от него, задыхается… Кассандра открыто изменяла! Тогда он приказал музе – той, что со свитком, Каллиопе ^[42]– родить ему сына. Использование служебного положения – так это называется?

Все кончается хорошо: рождается на свет Орфей.

Я редко сочиняю такие сюжеты. Не всякая музыка это навевает. Есть композиторы, которых играешь с настроением – и все! Совсем не надо что-то выдумывать. Возьмите Шопена! Хотя нет… Четвертое скерцо!!! Оно про ангела, который еще не научился летать. Напоролся на скалу и сломал себе крылышко.

VII. Дремлющие святыни

В ожидании Святослава Теофиловича открываю «Стенвей» и беззвучно нажимаю на клавиши. Решаюсь что-то сыграть, надавив на левуюпедаль – чтобы никто не слышал исходящих от меня звуков. Начинаю речитатив d-тоll'ной сонаты Бетховена. Дверь распахивается незамедлительно.

Вы играете речитатив еще медленней, чем я! Меня за такие темпы ругали!

Из всех бетховенских сонат я ее чаще всего играю. По Рейну к старой церкви везут одежду волхвов. Это – вторая часть.

В том месте, где родился Бетховен, растут фиолетовые анемоны. Я их очень люблю. Они символизируют печаль, их еще называют ветреницей – они раскрываются, как только подует ветер.

Этому речитативу меня учил Генрих Густавович. Он ставил ногу на педаль значительно раньше, чем брал первый аккорд. То есть открывал у рояля поры. У меня так не выходило. Тогда он просил «произнести» речитатив голосом Диогена из бочки. Это он так шутил… а у меня получилось!

Мне не ясно, почему надо читать «Бурю» Шекспира, чтобы понять «Аппассионату». Я знаю, что это слова композитора, но мне лично они ничего не дают. «Бурю» Шекспира вообще надо читать!К Семнадцатой тоже это название прилепили, и это окончательно всех запутало.

Хотя к Семнадцатой это название как раз подходит. Просперо всех заманил на свой остров… чтобы простить. Правда, не сам заманил, а с помощью духа.

Один священник в Вене, после похорон мамы, наставлял меня. Это было что-то каноническое: «Прости брату своему его согрешения». Прости, прости… Он как чувствовал, что я на кого-то зуб точу. Я действительно до сих пор «точу» на Караяна ^[43]– за Tripelkonzert. Надо репетировать, а он вздумал фотографироваться! Совершенно на этом помешан! На Гилельса – что так неуважительно говорил о Нейгаузе… Нет, я им этого никогда не прощу! Вот видите… Мне надо еще чаще играть Семнадцатую, чаще чувствовать себя Просперо. Но ему ведь дух помогал, а мне кто поможет?

Единственный путь к Богу – через искусство. Это было убеждение Юдиной.

Кто-то из ее учениц рассказывал, что перед gis-moll'ной прелюдией и фугой из Второго тома она читала Рембо. У себя в классе. И набрасывалась на него за то, что в его стихотворении Иисус «глядит с потолка безучастно» ^[44]. Там про фальшь и притворство в церкви.