Текст книги "По направлению к Рихтеру"

Автор книги: Юрий Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Проявлять власть – это не для меня. Власть над собой, когда только ты и рояль, – это я иногда могу. Но чтобы сделать рабами сто человек…

«Потрудитесь делать то-то и то-то», – говорил оркестрантам Прокофьев. Те строили гримасы: зачем нам эти большие септимы? – но все-таки подчинялись. Mравинскому ничего говорить не надо было – у меня от его гипноза леденели пальцы. Я ему на это «пожаловался», а он так… как будто с Олимпа: «Порепетируйте две недели одно сочинение и не заметите, как сами станете гипнотизером!».

На Симфонию – концерт Прокофьева у нас с Ростроповичем было три (!) репетиции ^[86]. Кондрашин дал мне несколько дирижерских уроков: «Слава, твердите себе: «у меня все получится, у меня все получится»… Я и вправду начал себе что-то внушать, стиснув зубы. Но получилось так, что гипнотизировать как раз начал Кондрашин. Он уселся напротив в оркестре и не сводил с меня глаз. А взгляд был неподвижный, оценивающий…

Как все кончилось – вы знаете. Я шел за Ростроповичем и споткнулся. Искал рояль… и не заметил подиум.

Концерт прошел настолько удачно, что я решился на второй дирижерский подвиг. Сначала хотел взять какую-нибудь симфонию Прокофьева, но Кондрашин отсоветовал. Решил, что буду дирижировать Второй Бетховена – самой любимой. Но это оказалось сложнее, чем аккомпанировать Ростроповичу.

Репетиции назначили в ленинградской Капелле. Все были настолько уверены, что Рихтер будет теперь дирижером… А я вдруг взял… и все бросил. Для меня дирижирование так и осталось – как мимолетность Двадцать первая?

Шостакович сказал Стравинскому, что хотел бы, как он, дирижировать своими сочинениями. Но что он этого не сделает, потому что боится публики ^[87]. И Шостаковичу, и Стравинскому легче в том смысле, что не нужно бояться самих себя. Я же испугался… Бетховена. Очень реально представил, как он явится на репетицию и переломит мне дирижерскую палочку. В страшном гневе.

Напел, а, точнее, «прорычал» лейтмотив «Гнева» из «Тристана и Изольды».

Что это? Как, Бетховен? «Тристана и Изольду» нужно знать как Ветхий Завет!!!

Многие музыканты не принимали метод Мравинского. Еще бы, их величества попросили работать!.. Это было сразу после войны Первый скрипач во время репетиции начал отбивать ритм – прямо по дирижерскому подиуму. Весьма демонстративно. В знак протеста.

Евгений Александрович резко наступает ногой на смычок. У скрипача замешательство, он пытается вырвать смычок из-под ботинка Мравинского. Тот не отпускает и переламывает смычок пополам. При этом репетиция ни на секунду не прерывается. Вот уж кто умел власть употребить!

Помните а-moll'ную мимолетность? Очень коротенькую. Это – Зоечка Богомолец, еще такая, какой я ее помню в Одессе ^[88]. Мы завтра после концерта приглашены к ней на кофейный торт. Самое большое лакомство в мире!

XII. Пустая комната

«Декабрьские вечера» – фестиваль С. Рихтера и И. Антоновой – целиком посвящен Моцарту. После одного из концертов затевается разговор о самом болезненном.Так сам Рихтер определяет для себя «тему Моцарта»: «Его нет ни в детстве, ни в юности, ни в старости… Я искал… Но нигде не нашел. Я уж не знаю, где теперь искать».

Я рассказал Святославу Теофиловичу, что в записях моего отца есть целая «программа» Скрипичного концерта Моцарта ^[89] … Ангел разговаривает с нами, когда мы еще в животе матери. Ангел и Плод.

–  Ваш отец занимался на скрипке? Интересно…

И попросил рассказать ему все, «что мне известно про того ангела».

–  Вот видите, очень многое совпадает. Ведь мы же не сговаривались… Теперь послушайте, что я вам скажу…

Вы устроили выставку у меня дома из ваших картин. Они профессиональны, хотя и недостаточно самостоятельны. Ирине Александровне и Нине Львовне они пришлись не по вкусу, а мне одна картина понравилась ^[90]. Я ее захотел у Вас купить.

Вот что было на ней: Моцарт – тот, которого мы знаем, не очень симпатичный, с портрета Ланге, – держит на руках Моцарта – обворожительного младенца. Моцарт с липкими пальцами, поедающий нокерлы, и Моцарт – ангел ^[91].

Такое сегодня приснилось. Это все результат вчерашних споров. Мало того, что Олег от Моцарта шалеет, так теперь и вы. Я со всех сторон окружен!

Но если вы думаете, что открыли что-нибудь новое, – вы ошибаетесь. Такой Моцарт, который мечется между светом и тенью, Моцарт в подвешенном состоянии мне известен.Именно его я и не могу ухватить. Чем больше пытаюсь, тем больше ускользает.

Шуберт – это пространство Бога, абсолютное, там нет раздвоенности, нет этих судорог. А Моцарта надо остановить, чтобы успеть рассмотреть… Но именно это и недоступно.

Помните марш из «Волшебной флейты», когда они идут через водопад? Непостижимо! Особенно, когда смотришь клавир. В правой руке – божественная длань, совершенно бесформенная – как ветер… А в левой – похоронный марш, с литаврой… как в замедленной съемке. Бергман этого ничего не понял ^[92]. Вот и я не понимаю. Конечно, прыщавую девочку на увертюре в любом случае надо убрать! У Бергмана есть один хороший кадр, смешной. Змей, отыграв свою сцену, ходит за кулисами и, кажется, курит. Когда разговор о Моцарте… я тоже хочу курить.

Курение Рихтера – тоже акт творчества, хотя более напоминает курение «папироски». Рука устанавливается на локоть, взгляд и сигарета устремляются в потолок. Затяжки едва заметны, дым выпускается кольцами, с небольшим пыхтением.

Наша «великолепная четверка» замечательно играла «Диссонантный квартет» ^[93]. Это начало сильно на меня действует. (Пытается спеть).Вот видите, не могу запомнить!

В а-moll'ной сонате, во второй части тоже есть эпизод, когда забываешь, что это Моцарт. Ну, Прокофьев или Стравинский… Но это ничего не объясняет, только больше запутывает.

А-moll'ную сонату чаще всего играю из Моцарта, всегда с удовольствием, но не получается… никогда!Как заколдованная.

B-dur'нaя для меня легче. Ее папа играл, так она для меня и осталась – как знак папы.

Первая часть– романтика. Папа ухаживает за мамой. Очень похоже на арию Папагено с колокольчиками. В общем, цветочки…

Вторая часть– предчувствия. Они часто одолевали папу. И однажды это началось. Появился господин… Но мое правило – ничего об этом не рассказывать. Биография – это самое низкое. Бульвар. Окружающая действительность – еще ниже. Вы хорошо знаете биографию Брамса? Что долго преследовал Клару, а еще что ^[94]? А биографию Франка? Они совершенно выдыхаются в музыке, от жизни им нужно замкнуться. Вы можете себе представить Шуберта с телефонной трубкой? Я не хочу, чтобы обо мне говорили: «Вчера с дядь Славочкой смотрел «последние известия».

Должно быть больше тумана. Вы же не знаете, был Шекспир или не был? Мне, например, все равно. Важно, что есть текст, а какое имя – отчество… Я это, конечно, не для сравнения. Просто важно, чтобы занавес был опущен. А потом, когда отвешу последний поклон, Вы занавес откроете… А там – ничего. Пу-сто-та. Совершенно пустая комната. Только кучка пепла. Для меня, например, подозрительно, если останутся гаражи, замки и много красного дерева…

Третья часть– не вписывается в мой замысел. Все бегают вокруг моей мамы. Есть моменты суеты, нетерпения. Как будто ее торопят, чтобы скорей появился Светик. Наконец, каденция и долгожданное разрешение. Правда, было бы симпатично? Но, согласитесь, это будет смешно, если я появлюсь под такую лучезарную музыку. Это был бы не я. Никакого сходства!

С Моцартом так всегда. Начинается хорошо, вроде бы все получается… Как доходит до какого-то выплеска – крах! У него – карнавал, у меня – опускаются руки…

Больше всего люблю самую раннюю из F-dur'ных сонат. Вторая часть совершенно особенная – моя первая влюбленность. В кого? – а вот не скажу…

Конечно, если послушаешь Гульда, то чувствуешь себя моцартианцем. Кажется, что его долго держали в темном подвале со связанными руками. А потом вытолкнули на палящее солнце..

Вот Олег очень легкий человек, у него дух – моцартовский. Может, он сделает из меня моцартианца? Но тогда и бахианца, и шубертианца, и шопениста, и скрябиниста. Мне нужно все… или ничего!

К Скрябину, как ни странно, меня подтолкнул Фальк. Он рассказал о «борьбе с тяготением». Я долго не понимал, что это значит, а потом представил как земля уходит из-под ног… и получилась Шестая соната!

В «Супрематическом зеркале» есть очень экстравагантная мысль ^[95]: «Если пути Бога неисповедимы, то равны нулю. Если наука познала природу, то познала нуль…». И так дальше, в таком духе. Неисповедимость путей Бога – это Моцарт!!! Чем больше хочешь познать, тем скорее приходишь к нулю.

Даже у Пушкина… Я очень симпатизирую Сальери. Он говорит правильные вещи: нет правды на земле. Я подпишусь под этим. Только вместо «Женитьбы Фигаро» надо перечесть «Преступную мать». Это лучшая пьеса у Бомарше. Умолял Бриттена написать оперу…

Как Вы думаете, я мог бы сыграть Сальери?.. А мне казалось, что мог бы. Во всяком случае, отравить… например, Гаврилова. Когда он играл g-moll'ную сюиту Генделя, у меня эта мысль была. Можете это Гаврилову передать.

Все же круглые идиоты! Думают, что Пушкин выдвинул историческую версию.Они это всерьез анализируют, подвергают сомнению, снова анализируют – мог или не мог отравить? Какая разница! Это же по-э-зи-я!..

Хотите эксперимент? Я вам принесу текст Бомарше, вы будете его читать. Попробую под ваше чтение импровизировать. Так было и с Бриттеном – я ему показывал, какая должна быть музыка. Мы, конечно, выпили много вина, иначе бы я не отважился… На что он мне и сказал: «Вот тебе и надо писать эту оперу!».

Мне страшно нравится эта пьеса. Все постарели, страсти улеглись… И тут выясняется, что сын Графини от Керубино! Представляете, как все меняется! Значит, подозрительность Графа в «Свадьбе Фигаро» оправдана! И, значит, Графиня порядочная притворщица! Зная «Преступную мать», надо иначе ставить Моцарта. Все серьезней и опасней! И Керубино не такая уж куколка!

Передо мной появляется книга – «коричневый» Бомарше, и сразу открыта в «нужном месте».

Вы будете читать за Графиню, когда она в обмороке. Нужно повторить тот же прием, который использовал Бриттен. У него в «Curlew River» Безумную мать поет Пирс ^[96]. Теперь слушайте музыку…

Пощелкивая языком, пальцами, Рихтер имитирует ударные. Добавляются одинокие ноты в басах… Я читаю: «Боже мой! Перед лицом двух моих судей! Перед лицом мужа и сына! Все известно… и я преступница по отношению к ним обоим!»

У вас много соучастия, вы себя жалеете. Все жестче, безучастней, как в Кабуки. Забыл главное – надо исчезнуть за ширмой из бамбуковых палочек! («задергивается» зеленой занавеской). Музыка какого-то обряда. Только один такой звук – и всем ясно, что вышла луна. Только удар по большому барабану – и все нагибаются как будто под градом. Попробуйте читать холодно, на одной ноте

Я продолжаю читать: «Преступная мать! Недостойная супруга! Одно мгновение погубило нас всех! Я внесла смуту в мою семью…».

Хороший прием – решить этот сюжет в японском духе. Неожиданно, правда? Представьте, если бы Куросава захотел снимать «Преступную мать»! Он бы все снял по-японски…

Я знаю, вам не хватает лица! Надо нанести белила, но, как назло, нет горячей воды – нечем будет смывать! Несколько шрамов я все же вам нарисую. Набросьте кимоно… Знаете, у мене еще есть такие папочки – со зловоньем! Читайте и пробуйте жестикулировать. Забыл главное – свет! По идее должны быть газовые фонарики..

Через минуту я уже в луче фонаря. Палочки издают «зловонья». Фломастерами разных цветов нарисованы шрамы. И все– на предельном серьезе, как будто сейчас – генеральная, а завтра – премьера.

Начинаю читать сначала. На словах «пусть смерть моя искупит мое злодеяние!» раздается крик Рихтера: «Теперь падайте! Она должна умереть!» Падает сам, но не совсем удачно– не «по-театральному». Держится за ногу и, наконец, смеется.

Нужно было снимать на камеру!.. Но божество мое проголодалось ^[97]! Пора подумать об ужине…

(Прихрамывая, отправляется на кухню).

Знаете, чего бы я сейчас хотел? Сыру, похожего на мыло, и окаменелой колбасы. От нее должно пахнуть дегтем ^[98]. Это мой любимый чеховский рассказ. Там это все в лавке можно купить…

В «холодильнике Рихтера» залежалось только сакэ. Больше ничего не было. Пришлось через всю квартиру идти к «холодильнику Нины Львовны». Бутылочку сакэ прихватили с собой.

XIII. Дама пик

По дороге из Музея А. С Пушкина живо обсуждалась выставка «Век Моцарта».

–  Очень хорошая выставка. Понятно, что тогда жили совершенно другие люди. Все без спешки, все основательно! Когда будут делать выставку о нашем веке, как ее назовет Ирина Александровна? Есть несколько достойных имен: Эйнштейн, Шостакович, Пикассо. Хорошо звучит «Век Эйнштейна», но «Век Моцарта» лучше. В первом названии нет души. Что открыл Эйнштейн – теорию относительности, фотоэффекты?.. Но после него придут другие и также что-то важное откроют. А Моцарт ничего не открывал, просто предвосхитил Бетховена, Шопена, Дебюсси, Стравинского… Просто писал много музыки – без остановки… Смотрите, он даже в «Вариации на вальс Диабелли» проник – в мою любимую ХХII-ую вариацию! Вот сегодня потихоньку и начну вспоминать… Их надо года три-четыре учить, чтобы хорошо сыграть.

Снег лепил нам в глаза, погода вообще была не для прогулок, но Святослав Теофилович остановился под уличным фонарем и стал изучать снежные хлопья.

–  А это уже и не Эйнштейн, и не Бетховен. Снежные хлопья «открыл» Чайковский!

Уже почти сразу, как я начал играть, я его заметил – краешком глаза. Он сидел в ложе прямо напротив рояля. Это была первая вариация «Alla marcia maestoso». Он уткнулся в артистично сложенные руки. Я его еще раз поймал взглядом – ведь видел я далеко! – он сидел в той же позе, погруженный во что-то свое.

Это был Петр Петрович Кончаловский, знаменитый художник, а играл я – первый раз в Москве – Вариации на тему Диабелли Бетховена.

У меня именно на этой вариации что-то мелькнуло: это же его тема! Эти «мусоргские» ворота! Вмиг вспомнились все его «крепкие выражения»: «Ваш любимый коршун (подразумевался Матисс)вырывает у Прометея сердце, а нас пускает по матери!» Но главное – (это я слышал от него не paз):«Надо быть гранитным, Слава! Гранитным!» «Вариация Кончаловского» вскоре закончилась, и я эти мысли от себя отогнал.

После концерта, в артистической, Петр Петрович поведал, что эти «Вариации» – самое сильное его движение от музыки и что своим исполнением я не разочаровал. Действительно, случалось, что я играл хуже.

«А знаете, что у меня есть сценарий на эти «Вариации»? Хорошее бы получилось немое кино. Лучше, чем у Протазанова» ^[99]. Я рискнул предположить, что это будет фильм про жизнь Бетховена. Ведь говорят, что в XVII-ой вариации запечатлен поцелуй некой Амалии. «Ничего похожего! Чушь…Это будет «Пиковая дама» Пушкина! – резко оборвал Кончаловский. – Главное, что XVIl-ую вариацию ты играешь как мамонт. Грандиозно! У меня на ней все строится. Это как продолжение бала, только во сне Германна. Он видит зеленый стол, кипы ассигнаций, гнет углы и загребает к себе золото… А перед следующей вариацией – «короткий вздох о потере своего фантастического богатства!»

Надо сказать, «интеллектуальные шарады» пользовались успехом в Буграх, когда я жил там у Анны Ивановны Трояновской. Кончаловский охотно в них участвовал. Но музыка, которую я играл, чаще всего навевала ему натюрморт или что-нибудь сезанновское. И вдруг – «Пиковая дама»!

Он все обосновал. С ХХ-ой вариации по ХХIII-ью действие происходило в спальне Графини. Сцене отпевания отводились XXIX-ая и ХХХ-ая вариации. Наконец, призрак… Он являлся в грандиознейшей XXXI-ой вариации. Тут Кончаловский мыслил хореографическую сцену: «Графиня снова должна быть молодая, как и в Париже, где она блистала… Эта вариация – их торжество с Германном!» Что фуга – игра у Чекалинского, а последний менуэт – Германн сидит в сумасшедшем доме, я уже догадался сам. Такой же менуэт в сумасшедшем доме у Стравинского в «Rakes Progress» ^[100]– но я тогда об этом не знал!

Довольный произведенным эффектом, Кончаловский открыл мне, что эти фантазии возбудил в нем Мейерхольд, когда был его моделью. Вы помните – Мейерхольд на фоне пестрого сюзане, всклокоченные волосы ^[101]? Очень сильная вещь!

«Слово за слово мы разговорились о его постановке «Пиковой дамы» в Ленинграде. Мейерхольд с жаром рассказывал про все издержки либретто и излучал уверенность, что только в его редакции будет теперь идти «Пиковая дама» Чайковского». Но именно в этот момент меня и посетила моя«Дама» – я соединил два своих любимых сочинения – в литературе и в музыке. Просто так, из хулиганства… чтобы дать волю воображению».

Когда Кончаловский все это «пропевал» своим роскошным баритоном, я вдруг вспомнил – «Бубновый валет»!!! Кончаловский – один из его создателей. Там и Ларионов, и Лентулов, и Фальк… Только Фальк в «Красной мебели» уже оторвался от них.

Когда я из Одессы приехал в Москву, то хотел написать симфонию. Под впечатлением от Красной площади – она меня больше всего поразила. Я тогда еще не знал Фалька, но когда увидел его «Красную мебель», понял: я опоздал! Он сделал то, что я задумал в симфонии. Конечно, он сделал это блестяще, совершенно – тут вся страна, которая купалась в красном цвете!

«Как ты думаешь, кто бы мог в моей «Пиковой даме» сыграть Сен-Жермена? – спросил Кончаловский. – Кто изобретатель жизненного эликсира?»

Я ответил, почти не раздумывая, – Софроницкий! У него необыкновенное благородство, аристократизм (самый аристократичный Шопен!), и происхождение (он праправнук Боровиковского), и способность сотворить чудо, которое от него как по часам ждали. Даже в самом неудачном концерте, когда все было «под рояль», вдруг такая мазурка Шопена, что все переставали дышать.

Под а-moll'ную мазурку Мария Лопухина могла бы сойти с портрета Боровиковского. И тут бы все ахнули: смотрите, она совершенно несентиментальна!

Павел Первый давал бы парад под fis-moll'ный полонез – такая там сила, такая выправка.

А в es-moll'ной прелюдии в течение нескольких секунд день превращался в ночь. Прямо на наших глазах. И шел дождь из свинцовых капелек (следующая, Des-dur'ная прелюдия). Не забывайте, Софроницкий родом из Петербурга, там всегда такой непрерывный дождь.

Я приехал к Владимиру Владимировичу домой, и разговор долго не клеился. Не знаю, с чего он решил устроить эту встречу. В его выражениях тогда что-то промелькнуло: вы такой всеядный… а я вот совсем не такой.

После этого он прочитал несколько строчек из Блока, из «Незнакомки» – чтобы завязать разговор. Поговорил о роли Звездочета. Я тогда не придал этому значения… но именно с того момента меня потянуло к Блоку, и я стал им зачитываться. А ведь еще в Одессе написал шесть романсов на его стихи!.. От Софроницкого, как от мага, сыпалось какое-то изобилие. Блок для меня теперь второй – после Пушкина.

Не так давно я узнал, что у Владимира Владимировича была стеклянная елочная игрушка – Звездочет. И однажды, вешая его на елку, он произнес: «А знаете, ведь это – Рихтер!» Как вам кажется, я похож на Звездочета? Мне бы сейчас колпак…

Натягивает дубленку на голову и фальцетом напевает арию Звездочета из Римского-Корсакова ^[102] . «Разве я лишь да царица / Были здесь живые лица…»

Тогда я никак не поддержал разговор – и оттого, что зажался, и оттого, что не знал хорошо Блока. Софроницкий предложил брудершафт и, не дождавшись моего согласия, ушел за вином. Я подчинился. Брудершафт был выполнен по всем правилам. Перескажу вам его по кадрам.

Сначала налили вина и поудобней скрестили руки.

Смотрели друг другу в глаза, как в пропасть. Моргнуть никто не посмел.

Отпили вина и подождали, когда оно согреет горло.

Владимир Владимирович произнес: «Гений!»

Я на секунду смутился, потому что такого не ожидал. И тут же ответил: «Бог!»

Поцеловались трижды и сказали: «ты».

Если я – Звездочет, то он действительно Сен-Жермен. «Скрябинская спираль» привела его к изобретению жизненного эликсира. Этим эликсиром все пользовались, и я какое-то время тоже.

Дальше – самое интересное. Кончаловский очень тактично сначала намекнул, а потом и просил, не соглашусь ли я «сыграть»… Германна? Некоторые мотивировки меня убедили. Во-первых, я только что появился в роли Листа ^[103]. Об этом все говорили, как о событии. Во-вторых, – пушкинские характеристики. По мнению Кончаловского, все подходило; «обрусевший немец, сильные страсти и огненное воображение». Но тут он вспомнил о «профиле Наполеона и душе Мефистофеля» и как-то замялся, поник. Даже стал передо мной извиняться.

А меня это так захватило, что я тут же придумал выход. Если уж из меня сделали Листа, то гримом можно сделать и Наполеона. А у Мефистофеля… и тут меня осенило: у Мефистофеля не может быть никакой души! Александр Сергеевич здесь не прав, в этом его можно поправить.

Мы оба засмеялись и, довольные, никогда уже больше не вспоминали «Пиковую даму»… Бетховена!

Один раз еще вспомнил я. Когда посмотрел фильм Протазанова Наверное, немые фильмы я больше всего люблю смотреть! Из Мозжухина, который играл Германна, сделали настоящего Наполеона. У него даже шапка такая, будто он руководит Бородинским сражением. Великолепна сцена, когда молодая графиня в спальне ждет молодого повесу. Но вмиг все меняется – перед нами уже старуха, а перед ней на коленях – Германн! Я мысленно «подложил» эту диковатую «прокофьевскую» вариацию из Диабелли ^[104]… Что ж, очень может быть, возможно, Кончаловский и прав!

Наконец, мы достигли шестнадцатого этажа его дома. Рихтер ни чуточки не замерз, устроился в кресле, а я отогревал ноги у батареи.

Знаете, что бы сейчас хорошо? Послушать «Пиковую даму» Пушкина, и чтобы читал Дмитрий Николаевич ^[105]. Между прочим, он мог быть замечательным Томским.

Вот все немного побаиваются «Пиковой дамы»… и я побаиваюсь. Хотя «кабалистику бы перенять» не мешало. Нарумов правильно упрекал Томского. Я, конечно, кабалистику понимаю по-своему. Для меня вот такая программа – «Бетховен: Тридцатая, Тридцать первая, Тридцать вторая сонаты» – верх кабалистики. Соблюдены и симметрия, и хронология. Когда Поллини играет сначала Шенберга, а потом Бетховена – я внутренне как-то сжимаюсь ^[106]. «Франческа да Римини» была у Мравинского слабее Шестой симфонии Шостаковича и «Аполлона» Стравинского только потому, что он ее ставил в конце.

В Бетховене главное круг. Абсолютная симметрия. Но добиться этого трудно. Мне показал Фальк, что круг делается двумя руками (чертит в воздухе). Две клавиатуры!

В Скрябине круг нужно растянуть, он уже похож на яйцо. Яйцо, обвитое змеей ' В Пятой сонате нужно хорошенько по нему треснуть, и дух вырвется вон!

XIV. Белый или рыжий клоун?

Моя жизнь в Беляево на девятом, последнем этаже была безрадостно-тусклой. Там можно было или спать, или… удавиться. Не было ни телефона, ни звонка в дверь. Кое-какая мебель… Радовал старый проигрыватель и холодильник «Морозко» – почти мертвый.

В одно прекрасное утро в дверь попытались вломиться. Это был даже не стук, а настоящий грохот. Так грохотать может только милиция, – прикинул я. – Время «андроповское»… так что лучше открыть.

На пороге стояли Святослав Рихтер и Олег Каган. Олег виновато улыбался, протягивая мне печень из магазина «Березка»: «Извините, что так… без приглашения…» «Сразу – в холодильник! – распорядился Рихтер. – Из мяса надо есть только печенку – это самое вкусное! С Ниночкой я немного повздорил, поэтому, если можно, проведу у вас три часа. Олег за мной заедет, и мы поколесим в Горький. Как вам такой план?»

Пока я закрывал за Олегом дверь и закладывал печень в холодильник, Рихтер распахнул окно и уселся на подоконник. Так, что одна его нога, левая, вместе с ботинком, перевесилась на улицу. Я непроизвольно издал междометие. В ответ Святослав Теофилович приложил палец ко рту: «Ничего страшного! Я давно так не висел. Дайте побыть циркачом на проволоке!» Я стал настаивать, чтобы он «опустился на землю» и пощадил мои нервы. «Ну, еще три минуты!» – взмолился Святослав Теофилович.

Из меня клоун бы вышел? Ну, раз у вас такая реакция… Рыжий клоун… Я бы хотел кататься по земле, быть вечным ребенком… В душе я такой. Помните, как гримируется Эмиль Янингс в «Голубом ангеле», как наклеивает нос? Что-то похожее вышло бы у меня! Совершенно прибитый. Я бы выступал в паре с Тутиком. Наташа бы всех смешила, а из меня бы лились слезы, фиолетовые.

Но все-то уверены, что я – белый клоун. Что очень большой эстет, люблю чувствовать превосходство. Это потому, что много играю Прокофьева. Ведь я же зеркало, а Прокофьев был белым клоуном.

Я его первый раз увидел на Арбате. В ярко-желтых ботинках, весь клетчатый, с красно-оранжевым галстуком. У Ламмов, где собиралось высшее общество, Прокофьев сразу подал себя так… несколько свысока, как будто всех ставил на место: «Я тут стою вас всех!»

Как только началась Шестая соната, Павел Александрович Ламм отодвинулся от рояля подальше. Непроизвольно. А мой папа воспринял эту музыку даже буквально: «Ужасно, как будто бьют все время по физиономии! Опять ттррахх! Опять… Нацелился: ппахх!»

Мой дебют получился клоунским. Пятый концерт Прокофьева, наверное, самое клоунское сочинение. Так все и восприняли. Вот – выход, вот – начинаются фокусы… Но, если вслушаться, все они – и рыжие, и белые – ужасно одиноки. Наревели столько, что получился фонтан из слез. Они в него кинут лепестки белых роз и снова будут реветь…

Помните представление в психиатрической клинике ^[107]? Это лучшая сцена во вчерашнем фильме. Клоуны летают, ангелы играют на гармошке… а люди в серых халатах уставились в пол. Никакой реакции. Так примерно играл Пятый концерт и я. Взглянул в зал – кислые лица, как будто их это не касается. А потом вдруг ничего – вроде как обрадовались, что уже кончилось. Прокофьев так и сказал: «Они, наверное, ждут от вас ноктюрн Шопена!»

«Клоуны» – хороший фильм. Но у Феллини лучше получаются клоуны-женщины. И Мазина в «Ночах Кабирии», и та мамзель, что играла Градиску ^[108]. Музыка Нино Роты чудесная… но мне бы в «Клоунах» не хотелось такой музыки. Помните того уникального клоуна, снятого на пленку, совершенно внемую? Всего несколько кадров. Вот это действует.

И финал запомнился. Клоуны устраивают спектакль для себя – не для широкой публики. Еще большая степень свободы, откровенности. Они говорят все, что думают, переодеваются, никто их ни в чем не ограничивает. А главное, что арена – круг Магический круг.Совершенная форма им задана.

Клоуны – переодетые ангелы, поэтому они такие бесполые. Поэтому всему – всему радуются. Ведь нам это предписано: радоваться!

Садимся завтракать. Святослав Теофилович разбивает крутое яйцо о свой лоб, сдирает скорлупу. Пытаюсь протестовать против такого варварства, получаю отповедь: «Купол Браманте и Микеланджело для этого и предназначен! ^[109] »

Чтобы сыграть «Шута Тантриса» Шимановского, надо одеться клошаром ^[110]. Чтобы все было по-настоящему. Публика, конечно, скажет, что я сошел с ума и сдаст билеты. Хотя ведь от фрака отказался я первый. Не представляю, как можно играть «Тантриса» во фраке! Вы помните – Тристан бреется наголо, до крови исцарапывает лицо. Является к Изольде юродивым. Его признает собака…

(Имитирует собачий вой – очень достоверно).

В Лондоне меня мучила бессонница. Все время была красная луна. Крыши у домов как будто покачивались. Я открывал окно и издавал нечто подобное… Это был весьма дорогой отель и жильцы утром жаловались хозяину: «Безобразие, у вас под окнами воет голодная собака! Накормите ее!»

В каждом сочинении нужно выверять пластику. Самое важное – как можно выше сидеть. Чтобы клавиатуру чувствовать под собой. В а-moll'ном этюде Листа резко перебросить себя к краю клавиатуры. В Шестой сонате Прокофьева (показывает сжатый кулак)надо врезать им так, как в настоящей драке. В последнем аккорде Полонеза – фантазии так выпрямлять спину, чтобы хрустнули все позвонки. Как будто что-то в себе победил.

Однажды поспорили с Толей Ведерниковым, кто лучше сыграет носом ^[111]. Я выбрал начало А-dur'ной сонаты Моцарта. Встал на колено: левой рукой – бас, носом – мелодию. Вдвое медленней и… очень много грязи! У Ведерникова я выиграл, но Моцарту, наверное, бы уступил. Он ведь часто так забавлялся.

Вы не были у меня на Карнавале? Вы бы видели мое лицо… Это все пошло от родителей, они любили такие машкерады. Папа играл Юмореску Шумана, а я под музыку Einfach und zart наряжался Пьеро. Колпак, натуральные слезы…

А фокстроты свои вам не играл? Один был даже неплох, под влиянием «Генерала Левайна-эксцентрика». Дерибасовская, нэп, все чем-то торгуют… У Шостаковича это абсолютный шедевр – «Купите бублики! ^[112]» Наташа Гутман лучше всех ими торгует.

Конечно, самый главный клоун – Стравинский. Совершенно белый – как алебастр. Король клоунов. Поэтому он совершенно особенный. У него беспристрастный взгляд на всех – вообще без рефлексов. Он и смеется беззвучно, как будто во сне.

Знаете, что мне приснилось, когда я играл «Движения»? Плод! Самый обыкновенный плод! Сначала он как синий комочек, величиной с кулачок. Потом начинал расти, раздувался, вот уже такой головастик… А когда появилась такая же лапа, как у меня, я испугался и проснулся.

«Движения» – это пособие по анатомии! Ощущение, что серое вещество медленно растекается по всему телу.

Стравинский в «Движениях» уже постаревший клоун. Как у Феллини, когда он объезжает квартиры бывших клоунов.

Мне нравится в Стравинском его объективность. В этом плане он пошел дальше Дебюсси. Я добиваюсь от всех именно объективности. Она не может быть абсолютной, но о чем-то же можно договориться? Почему они не пришли в Париже на Шимановского? В Бресте пришли, а в Париже – нет ^[113]? Мне не нужно, чтобы все говорили: Шимановский – великий, Шимановский – равный Шопену. Но прийти и признать: да, он хороший композитор, можно? Хотя бы из любопытства. От сонат Шуберта все изображали рези в желудке: как можно так долго, когда уже будет «фактура»? Но сейчас все с удовольствием слушают – я их заставил! И Гульд, оказывается, слушает. Да, кому-то больше нравится, кому-то…Это уже дело вкуса. Но объективно:это хорошая музыка!

Объективно: Моцарт и Стравинский – самые великие. Их техника совершенна. Моцарт в «Cosi fan tutte», Стравинский в Симфонии псалмов, в «Rakes Progress» открыли что-то наподобие философского камня. Моцарт в XVIII веке предвосхитил Дебюсси. Стравинский из ХХ-го века вернулся к добаховской музыке: к Джезуальдо, Монтеверди…

Но в человеке побеждает субъективное.Для меня это – Вагнер, Шопен, Дебюсси. Их последовательность я все время меняю – зависит от случая.