Текст книги "По направлению к Рихтеру"

Автор книги: Юрий Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

У этого Larghetto свой цвет. Строгий, сдержанный желтый. Это основной цвет Вермеера. Вы, конечно, знаете его по иллюстрациям. Полюбуйтесь у меня на пюпитре…

На пюпитре с зеленым сукном открыта книга с изображением вермееровской «Кружевницы» ^[156].

Изображения менялись Рихтером часто: в связи с исполняемой музыкой или просто «по настроению», «Мой аналой! – с гордостью говорил Святослав Теофипович. – Здесь всегда самая лучшая живопись… и иконы тоже бывают».

Если ты приближался к «аналою», можно было услышать: «Хорошо ли вытерта пыль? Проверьте…» И дальше – подробный рассказ про автора, сюжет, год создания, размеры оригинала и где оригинал выставлен.

К Моцарту подходят его женские желтые портреты. Прежде всего, эта «Кружевница». Необыкновенный оттенок желтого и рассеянный, исчезающий свет. У «Дамы с лютней» почти гипнотическое действие ^[157]– а ведь только одно пятнышко желтого!

Когда работаешь с вокалистами, то это уже не исчезновение, а истление. Лучше всего сказала Юдина, которая выступала с Ксенией Николаевной Дорлиак: «У меня сейчас отдых и растворение – соединяюсь с женственным духом».

Я намекнул Гале Писаренко: «У вас неплохие пианисты: Юдина, Рихтер…» (с Юдиной Галя пела Ахматовский цикл). Лучше всего у нас был Шимановский – «Безумный Муэдзин». Им я очень горжусь… Кажется, я тогда соединился с Галиным духом! Но отдыха не было – было неистовство и оцепенение! Такая музыка есть только в… «Пире» Платона и у Расина!

Знаете, я видел настоящего муэдзина на крыше мечети! Он очень горланил. Я подумал, как хорошо, что Шимановский написал эти песни для сопрано!

Но если вы думаете, что в камерной музыке нужно всегда собой жертвовать – ничего похожего! В Дворжаке все не так! Это «концертище» для рояля и квартета ^[158]ничуть не проще, чем g-moll'ный концерт. Нужно даже «выходить из себя», устраивать с «бородинцами» «пляски смерти», чтобы квинтет получился.

Вторая часть – два желтых шпиля храма Андрея Первозванного – в – полях. Туда приходил герой Пруста. На портале – тело Девы, которую несут Ангелы на большом покрове… Что-то похожее было в соседней Станишовке. Станишовка – это мое детство, знак на всю жизнь. Все время хочется туда… чтобы исчезнуть.

Шестой обряд:обратная перспектива.

Возможно, определяющий. Как и любой артист, музыкант должен втянуть в себя зрительный зал. И уметь из себя вытолкнуть.

Вам лучше сидеть как можно дальше – я любил пристроиться на самой верхотуре Зала Чайковского. Оттуда главное приближено максимально, звук получает о-чер-та-ни-е.

Я был доволен, что принесли билеты на концерт с Фишером-Дискау во второй ярус ^[159]. Я смог рассадить друзей как можно дальше от себя.

Впервые об «обратной перспективе» со мной говорил Борис Алексеевич Куфтин ^[160]. Его жена – Валентина Константиновна – была замечательной пианисткой. Я в Тбилиси аккомпанировал ей на втором рояле концерт Прокофьева. Концерт был утром, а она нарядилась в вечернее газовое платье. Она была также основательна, как и на портрете Шухаева.

Это даже не портрет, а своего рода икона. С сильной «обратной перспективой». Икона требующая, обвиняющая, как бы в тягость. Запомните, быть кому-то в тягость – это качество, которое надо ценить!

Куфтин рассказывал о заседании некой «секции», на которой делал доклад о. Павел Флоренский ^[161]. Доклад об «обратной перспективе». Приводились в пример картины Эль Греко, Рубенса и луврский «Брак в Кане» Веронезе. У этой картины – семь точек зрения.

Говорят, «семерка» – магическое число. Калипсо заманила к себе Одиссея на семь лет. Иосиф толкует фараону сон о семи годах изобилия и семи годах голода ^[162]. Не случайно, что Седьмая соната Скрябина – именно Седьмая. Что cis-moll'ный этюд Шопена в ор.25 – Седьмой. И что Седьмая соната Бетховена – одна из моих любимых. В ней формула водоворота, «обратной перспективы»: Menuet – воскрешение после смерти. А в финале – взгляд с высока на нашу суету.

Елена Сергеевна Булгакова рассказала сон, как видела Михаила Афанасьевича, собравшегося в Париж. Уже после смерти. Сидел на чемоданах – так ему хотелось туда. «По возвращении» он «отчитался»: «Все уже не то. Но суета – божественная!»

Представляю, какое разочарование было в Париже, когда я «изваял» там Седьмую сонату ^[163]. Не изваял – извалял! Совершенно отключился в первой части. Играю и не соображаю, где я. Потом подумал об устрицах… Хорошо, что до этого Шестая соната вышла веселой – так, как я хотел.

Теперь могу объяснить, почему я завалил первую часть. Я чуть ли не в первый раз попробовал линзы! Раньше хорошо видел зал, все очертания, а теперь – пелена! Потерял и «линейную» перспективу, и «обратную».

Старые голландцы выстраивали линию горизонта на уровне глаз. Точка отсчета – человек среднего роста. Вермеер все разрушил, соединив воображаемой линией «офицера и молоденькую девушку» ^[164](будете в Нью-Йорке – убедитесь). А в центре этой линии – самая сильная точка притяжения.

В Большом зале Консерватории – это не шестой ряд, как вам хочется, а одиннадцатый-двенадцатый.

Хотите – проверьте. Встаньте на место рояля.

Вообразите зал в выпуклом зеркале, как бы растяните его. Мысленно проведите линию до самой стены, но вы почувствуете, как она «тормозит» в этой самой точке. Направьте туда звук. Вы сами услышите, как он расходится по залу лучами.

Очень интересное отражение… Оставайтесь на окне! Тут отличная перспектива…

Я так и остался на окне, а Рихтер ушел за фотоаппаратом. Потом, когда он напечатал эту фотографию, то был очень доволен: «В этом что-то есть… Я вам, так и быть, ее уступлю. Но кто вам поверит, что фотографировал Рихтер?»

Седьмой обряд: «Тайное общество S.R.».

Ограничение необходимо. По молодости круг всегда шире, с годами он ужимается. С какого-то момента ты начинаешь терять друзей, но, приобретая новых, ты… (долго ищет нужное слово)почти ничего не приобретаешь. Новые чаще всего уступают старым.

В детстве я читал о «вторниках» Мелларме и уже тогда решил, что буду у себя собирать людей одного круга. Устраивать прослушивания, выставки… Список гостей у Мелларме меня впечатлял: Верлен, Уайльд, Моне, Дега… Но главное тогда – Метерлинк! Все они – символисты и провозглашали хранение тайны. Еще в Одессе я знал адрес, по которому собирались эти люди: Париж, Римская улица, 89!

Все дело в магните: если он есть, к тебе будут тянуться. Но нужно сделать так, чтобы была возможность отсечь, размагнитить.

Это хорошо, что Андрей Гаврилов собирает вокруг себя молодых. Так же, как я, что-то затевает, слушает. Нета Меликовна готовит изумительную «гаврюшку» ^[165]. Картины Владимира Николаевича создают атмосферу. Все поглядывают на его аппетитнейшую «Алину» ^[166]… Ничего, что в его обществе нет еще тайны, что оно подражательно. Но уже стремление к ней привело Гаврилова к Восьмой сонате Скрябина. Скрябина не сыграть, не чувствуя себя Посвященным!

Тайна не значит «элита», «сливки». Тот же Дебюсси уходил к жокеям, циркачам. Лотрек наблюдал жизнь на Пигали – именно там он нашел положение подбородка певице Иветт Гильбер ^[167].

Александр Георгиевич Габричевский, эрудит эрудитов, как-то спросил меня, какие я знаю тайные общества, ордена? Что знал, то перечислил: Мальтийский, Иезуитский… «Ты – немец, и ничего не знаешь о Розенкрейцерах? – переспросил Габричевский, после чего состоялась небольшая лекция. – Ты должен расти в своем ремесле и совершенствовать душу. Тогда ты сольешься с Распятой Розой. Читай Шекспира и играй Моцарта! Символика розенкрейцерства заключена в его д-moll'ном квартете.

Первая часть – это Распятие.

Вторая часть – Роза.

Третья часть – сооружение постамента из трех ступенек и соединение Розы с Крестом ^[168].

Но есть одно условие, от которого зависит твое Посвящение. Это – молчание! Ты должен держать рот на замке, как Папагено».

Святослав Теофилович изображает его мычащие, жалобные интонации.

Когда мы играли g-moll'ный квартет, я думал – чем Олег, Юра, Наташа – не «тайное общество», чем не «розенкрейцеры»? Мы же все совершенствуем душу… Но лучше от этого не сыграли!

До этого момента я тайну хранил – теперь я ее пустил по ветру. И, значит, никогда уже не стану розенкрейцером!

Довольный, идет на кухню и достает из холодильника «Вдову Клико». Провозглашается тост за совершенствование души.

Видите этот крест? (показывает его на груди).Это – Crux Ansata. Его прообраз в Британском музее в виде статуи. Я ее там видел. Ее привезли в Лондон с острова Пасхи На ночь я оставляю крест на рояле – чтобы он светил на клавиатуру.

Это все обряды.У Бриттена написано: «церемонии», но по-русски все-таки привычней.

По большому счету, эти обряды ничего не значат. Главное играть то, что написано в нотах. Я так думал и раньше, и теперь. Только одно сомнение.

Когда я больше играл по нотам – когда играл концерт Брамса с Лайнсдорфом или когда записал с Маазелем? Как два разных сочинения. Не говоря о том, что финал с Лайнсдорфом сыгран Allegro, а у Брамса – всего лишь Allegretto grazioso!

Когда я больше играл по нотам – когда играл Четвертое скерцо Шопена в Нью-Йорке или сейчас, на записи?

Догадываюсь, в чем дело. Играть не только то, что в нотах, но и между нот.Как хороший артист – читает между строк.Это трудно. Этому учишься всю жизнь, хотя никто этому не учит. И меня специально никто не учил – я только впитывал как губка. Ничего не отбрасывал – все запоминал. Потому что, если начнешь отбрасывать, то именно это потом понадобится.

Я и не преподавал из убеждения: нельзя ничему научить в классе! Если бы случилось несчастье и меня заставили, я бы стал деспотом. Думаете, ко мне не приходят прослушаться? Бывает так, что нельзя отказать.

Вот третьего дня, по настоятельной рекомендации N. Молодой человек садится играть терцовый этюд Шопена. Я же не могу ему сказать: молодой человек, я его еще сам недоучил…

Играет из рук вон. Сажусь в самом дальнем углу и посылаю ему заряды… чтобы остановить. Начинаю тихо «шипеть»:

– До свидания!

Он останавливается.

– Вы что-то сказали, Святослав Теофилович?

– Нет-нет, вам показалось… Не останавливайтесь. И опять, на том же месте, уже стиснув зубы:

– До свидания!

Когда он доиграл до конца, я одобряю, что все хорошо и замечаний нет. Он уходит окрыленный.

А вы хотите, чтоб я взял на себя ответственность?Можно ошибиться и сломать человеку жизнь. Пусть все сам с мамой решает.

Помню рассказ Муси Гринберг, как вела занятия Юдина. При том, что это была скала бескорыстия, доброты, ее индивидуальность подавляла. Как только ты входил в класс, то попадал под ее чары.

У Генриха Густавовича – другая история. Он раскрывал твою индивидуальность, влезал в душу… но от этого терял как исполнитель. Не хватало на все сил!

Конечно, я хотел поделиться тем, что для себя открыл. Что для себя вымучил. Но тут возникало странное препятствие. Люди, к которым я относился с уважением, которых любил, вызывали у меня состояние, близкое к немоте. Так было и с Генрихом Густавовичем. В его присутствии я не мог говорить совсем. Или говорил глупости.

Если захотите что-нибудь сотворить с этими записями – опубликовать, нажиться на них – запомните: они совершенно бессмысленны для потомства. Можете себя тешить, что малоспособный студент придет в читальный зал, что-то подчеркнет в вашей книге красным карандашом, сдаст экзамен… и забудет об этом навечно.

Так и есть. Забыл про восьмой обряд.Если сначала была «Процессия», то что должно быть в конце? Вот это вы и опишете.

XVIII. «Хорошо темперированный клавир (Том № 2)»

Я жил с родителями в общежитии МХАТа на Гнездниковском… Горячка по случаю «Декабрьских вечеров» уже была неизлечима. Размножались и подтекстовывались клавиры, оркестровые голоса. Сам Рихтер принял макет и эскизы костюмов. Вокалисты сокрушались по поводу неудобства своих партий, жаловались на трахеит. До премьеры пока далеко, поэтому в восемь часов я еще позволял себе утренний сон.

Но именно в восемь – звонок. Сначала – продолжительное молчание. Я уже хотел бросить трубку, но услышал знакомую одышку, покашливание.

– Это я.

Я не поверил, что это может быть Рихтер. Он же никогда никому не звонит..

–  Не может быть… Это вы?

–  Это я.

Еще большая пауза, от полной растерянности.

–  Что-то случилось?

Вообще никакого ответа. Снова покашливание. Я повторяю вопрос.

–  Случилось.

– Что?

–  Приходите, я все объясню. У вас должно быть на все двадцать четыре часа.

–  Почему двадцать четыре?

Но кашель усилился, и он повесил трубку. На Бронной я уже был через полчаса.

Вы же хотели мою биографию, хотели записывать… Но надо быть Достоевским, чтобы этим кого-то поднять. Я долго думал, как это сделать. И вот нашел выход. Я это сделаю… через Баха. Держите ноты.

Он протянул маленькую серую книжицу, по-видимому, детское издание, на котором было написано: «Перлини свiтовоi музики. И.-С Бах. «Добре темперований клавiр. Том другий.»

Совершенно мизерное издание. Для слепых. И очень плохая редакция. Можете черкать карандашом… Самое страшное, если мы перепутаем фуги. Вы можете перепутать, а я – подавно…

Учить «Хорошо темперированный клавир» было мучительно. Вот я и думал, как себе облегчить. Каждая прелюдия, каждая фуга – один миг, как под фотовспышкой.

Сначала выучил прелюдию и фугу es-moll из Первого тома, но это еще в Одессе. По просьбе мамы. По-настоящему «изводить Бахом» начал с сороковых годов. Довел всех в Тбилиси до белого каления. Они после Первого тома все умоляли: «Славочка, а теперь Шумана!» А я им как на блюде – Второй том.

Почему-то решил, что Первый том – чистая музыка, математика высших сфер. Совершенно в нее не вторгался. Зато Второй раздраконил на три части. Первые восемь прелюдий и фуг – детство, вплоть до отъезда в Москву. Вторые восемь кончались смертью Сталина. Как-никак, конец эпохи. Третьи – уже какая-то свобода, концерты… и много потерь.

Первая прелюдия C-dur.Вижу папу, музицирующего за органом. Напротив алтаря, на третьих хорах.

Когда я уже был в Москве, он импровизировал на гражданской панихиде по Прибику ^[169]. В Одессе только и было разговоров: «Импровизировал как Сезар Франк».

Папа всегда сидел на коричневой подушечке. Луч солнца, проникавший сквозь стекло, касался его спины.

Фуга. Это мой дед, который был музыкальным мастером. Нарожал что-то около двенадцати детей – как в свое время Вермеер. Томас Манн со своими шестью – жалкий ребенок… Дети всегда смотрели дедушке в рот, а он больше любил играть на пианино, чем зарабатывать деньги.

Я слышу в этой музыке детский гомон и веселье по случаю рождения очередного ангела.

Вторая прелюдия c-moll.Непередаваемая атмосфера перед концертом Софроницкого. Все суетятся в поисках билета. Я тогда, между прочим, не попал. Зато слушал Прокофьева. Когда он закончил играть, то довольно громко «шлепнул» крышкой, демонстративно. Мол, я вас побаловал и бисов больше не будет!

Фуга.С церкви сбросили колокол. Тучи пыли, песка… Колокол придавал каждому делу, каждому часу дня какой-то свой смысл, значимость.

Потом взорвали часовню, и я наблюдал, как монахи пытались спасти иконы, кресты.

Третья прелюдия Cis-dur.В Аркадию и Ланжерон ходил босиком. Больше всего обожал закат. Закрывал ладонью диск солнца и устраивал «затмение». Тогда же писал первые пьесы для фортепьяно: «Море», «Заход солнца».

Allegro – это наступление темноты. Можно было искупаться без одежды.

Фуга.Приезд в Одессу Малого театра. Я был на «Ревизоре» с Яблочкиной, Климовым и Аксеновым. Они весь спектакль скакали и «выкидывали коленца».

Четвертая прелюдия cis-moll.Срезанная ветка боярышника возле алтаря. Рядом играет папа. На дворе – середина мая.

По дороге в Ланжерон стояла живая изгородь из белого боярышника. Я остановился, втягивая его ароматы и безмолвие. Мне нравилась замысловатость этого создания, хитросплетение, неслучайность знаков. Вдруг сквозь пробившееся солнце вычертилось слово: Бах! Тогда же я обнаружил происхождение слова «боярышник» – оно от древнегреческого «сила».

Боярышник, который я полюбил в детстве, был знаком Пруста, которого я узнал и полюбил в старости ^[170].

Боярышник щедр, но не дает проникать в себя – подобно музыке, которую играешь много раз, не приближаясь к ее разгадке. Разве я приближаюсь к разгадке этой прелюдии?

Тогда, в Одессе, я срезал одну ветку и принес в спальню к маме. Мама была довольна и попросила в следующий раз найти розовый боярышник.

Я нашел его в Иллье-Комбре, когда навещал музей Пруста ^[171]. С разрешения садовника срезал одну ветку и установил в «комнате тети Леонии» ^[172]. Эта комната чем-то напоминала спальню моей мамы.

Фуга.В этой музыке чувствуется преодоление, прорыв в неизвестность. Я играл свой первый концерт назло всем и себе. Мне было девятнадцать лет. Играл только Шопена ^[173]. Папа был скуп на похвалы и высказал пожелание, чтобы шея у моего Шопена не была такая толстая. А была тонкая и изящная.

Пятая прелюдия D-dur.Маскарады устраивались моей мамой регулярно. Она обожала развлекаться. Однажды мы принесли из театра инструменты и устроили «гвалт». Мама «играла» на флейте, папа на кларнете, я на фаготе. «Изображали» современную музыку.

Фуга.Как тема судьбы, дамоклов меч, который над нами навис.

У Макса Эрнста есть картина, в которую вмонтирован маленький домик ^[174]. Очень известная картина. На крыше этого домика человек тянется к звонку. Сейчас позвонит… и все перевернет в нашей жизни.

Шестая прелюдия d-moll.Дни и ночи проводил в театре. Думал, дождусь дирижерского дебюта…

Утром имел обыкновение опаздывать – любил побольше поспать. С тех пор этот шлейф за мной тянется. Даже если успеваю вовремя, все равно как-нибудь да опоздаю.

Уже в Москве, на Всесоюзном конкурсе, опоздал на целый час ^[175]. Пришлось даже прибавить шагу. Иду и думаю: будет так, как должно быть! Прихожу, а никто не расходится. Даже Прокофьев стоит и… улыбается.

Фуга.Взгляд Столлермана, взгляд удава ^[176]. Сыграл под его палочку много опер. Не очень симпатичный человек, но замечательный музыкант. Застрелил жену из-за того, что та уничтожила его композиции.

Такая ревность и такая… любовь!

Седьмая прелюдия Es-dur.Любительский спектакль под открытым небом. Поют дуэт Прилепы и Миловзора. И вдруг – самый настоящий град! Публика спряталась под козырек, а мы продолжали играть – пока рояль не наполнился водой. В какой-то момент показалось, что поплыву. Клавиши уже перестали отвечать. Никто из сюрреалистов почему-то не догадался написать такую картину.

Фуга.Неотвратимость военной службы. Нужно было принимать решение… Конечно, в этой фуге не наши призывники – скорее, это военный парад времен Пав-па Первого. У него все было на прусский манер.

Восьмая прелюдия es-moll.Оживление по поводу сборов в Москву. Доставание средств. Каждый вносил посильную лепту. Больше всех помог окулист Филатов. Его сына учил мой отец, а я по случаю его рождения написал фортепьянную пьесу.

Фуга.Расставание с Одессой, Ланжероном. И хотя я еще приезжал на каникулы, чувствовал, что прощаюсь навсегда.

– Ты поставил свечку? – спросил папа.

– Поставил, – соврал я.

– А натощак съел просфору? – спросила мама.

– Съел, – соврал я.

– А теперь перекрестись, Светик. Это моя самая любимая фуга.

Девятая прелюдия E-dur.Поезд шел долго, останавливаясь у каждого куста. Всю дорогу троица напротив играла в карты. Я «играл» Двадцать восьмую сонату Бетховена, на подушке.

Запомнил сон. Мама и папа по частям собрали всю одесскую лестницу и погрузили в товарный вагон. Все им помогали – и из оперного театра, и из филармонии. Такой «субботник». Пришла даже певица, которой я аккомпанировал эстрадный номер. И она положила свою ступеньку. Все говорили: в Москве эта лестница тебе пригодится!

Фуга.Всю ночь перед показом Нейгаузу бродил по Москве. Не мог спать. Москва ночью значительно красивей, чем днем – особенно Красная площадь.

Десятая прелюдия e-moll.Мое самочувствие на показе Нейгаузу. Правда, его лучше передает… запись Гульда Как на космодроме. Так, как я играю сейчас, – это взгляд через стеклышко, по прошествии тридцати лет.

Почему я вообще решил связать Баха с собой – именно потому, что Бах объективный, можно говорить от третьего лица.

Это не обязательно мой путь – пусть каждый «разложит себя» на прелюдии и фуги.

Фуга.Здесь не нужны объяснения. У каждого есть миг, когда он допрыгивает до потолка, миг опьянения: я принят в класс Нейгауза!

Одиннадцатая прелюдия F-dur.Атмосфера московских домов, атмосфера простоты. Сначала я жил у Лапчинского и Ведерникова На третьем курсе меня подобрал Генрих Густавович. На ужин всегда подавалась ветчина, при этом Нейгауз любил пошутить: «Ты сегодня опять ее заслужил!» В те годы я понял: простота и есть признак подлинной интеллигентности.

Фуга.Нейгауз меня ввел в «высшее общество». На квартире у Павла Александровича Ламма музицировали в восемь рук, обсуждали музыкальные новости. Чай заваривался двух сортов: покрепче, для возбуждения тонуса, и на травах. Подавался с бубликами.

Но вот пришел Прокофьев, и все изменилось. Никто при нем чай не пил. Он открыл рукопись Шестой сонаты и спросил: «Кто будет перелистывать?» Никому почему-то этого не хотелось. Тогда Нейгауз представил меня…

Двенадцатая прелюдия f-moll.У меня было именно такое настроение, когда началась война. Это не паника, не отчаяние, это – меланхолия.

Около консерватории встретил одного музыканта, который от отчаяния бил себя в грудь:

– Что теперь делать, Слава? Все кончено… И чуть не плачет.

– Как что делать? Заниматься!

И я увел его учить «четырехручного Регера» ^[177]. Когда его играешь, забываешь про все на свете – даже про войну. Я тогда, наверное, сидел как никогда много – по двенадцать часов.

Фуга.Конечно, это не «триумфальная» фуга, она – одинокая, брошенная.

Я уже начал ездить: был с концертами в Мурманске, на Кавказе. В Ленинграде встретил Новый год абсолютно один. Они попросили скорее сыграть и уехать, потому что увидели в паспорте, что я – немец. Это для них подобно артналету.

Помню женщину в первом ряду, которая достала кусочек хлеба и начала грызть, прямо во время концерта. Оттого, что всухомятку – закашлялась и подняла руку. Все в зале поняли: у этой женщины есть хлеб. А мне показалось, что она хочет остановить концерт.

Тринадцатая прелюдия Fis-dur.Для меня это «высокая» тональность, музыка горных вершин. Я жил тогда на Кавказе и как человек равнины захотел однажды вскарабкаться. Купил по этому случаю альпинистский костюм. К Кэтеване Maгалашвили пришел прямо с гор. У нее было ателье с видом на весь Тбилиси, и по вечерам можно было наблюдать Казбек, розовый.

Фуга.Эту фугу я «посвящаю» Василию Ивановичу Шухаеву ^[178]. Этот человек иногда говорил «гадости», но совершенно без злобы. Некоторые не понимали и обижались. Меня он тоже задевал тем, что «стучу по роялю как дятел». «Стань фениксом и будешь играть до тысячи лет», – шутил он, открывая утром бутылку шампанского. С этого начинался наш день в Тбилиси. Он писал мой портрет, а я позировал, почти засыпая (это вы хорошо почувствуете в фуге).

Портрет получился неудачным. Шухаев констатировал: «Я пишу только то, что вижу».

Четырнадцатая прелюдия fis-moll.В Большом зале шла очередная панихида.

Она стояла на сцене с чуть наклоненной головой. Ладони ее были раскрыты, но к концу арии она скрестила их на груди. Голос звучал так, как поют ангелы.

Когда я уже познакомился с Ниной Львовной, то рассказал ей о том впечатлении. Она смеялась и сказала, что выглядит так хорошо только на похоронах. Ее в консерватории уже называли плакальщицей.

Наш первый совместный концерт состоялся в 45-ом году и на сцене стояла уже… Мелизанда! Мы исполняли Ахматовский цикл ^[179].

Фуга.Какое-то время жил в доме Надежды Николаевны Прохоровой. Это был дом со старыми московскими традициями – готовый поделиться всем, что есть.

Неожиданно с фронта пришел младший сын Надежды Николаевны и вечером ушел, чтобы больше не вернуться.

Пятнадцатая прелюдия G-dur.Это моя первая телесъемка. Играл «Времена года» и страшно зажался. Отвлекала камера и оператор, который докладывал другому оператору, что его жена сейчас в парикмахерской.

Фуга.Вместе с Ойстрахом, Гилельсом играем для господ ^[180]. У них съезд или партконференция. Мне заказали Шопена. Я стоял за кулисами и не слышал, о чем они говорят. Они все как один широко раскрывали правую руку, рисуя нам ближайшее будущее. Сталин был как из черного габбро – неподвижный!

Шестнадцатая прелюдия g-moll.В один день умерли Прокофьев и Сталин. Я вылетел из Тбилиси в Москву – самолет был завален венками. Один венок упал на меня.

В Сухуми мы застряли. Небывалый снег сыпал на черные пальмы и Черное море.

Фуга.Говорили, что я играл длиннющую фугу на похоронах Сталина. Может быть, эту? Вроде как мой протест. И что публика начала свистеть. Но этого же не могло быть! Вы только представьте: свистеть на похоронах Сталина!

Мне эта фуга напоминает кладбище колоколов. В Одессе я видел, как рушили один, другой… Но таких свалок, как в Германии, нигде не видел. Мне показывали фотографию, сделанную с вертолета: футбольное поле, усеянное колоколами. Кажется, Геринг распорядился оставить на всю Германию десять колоколов. Остальные на переплавку!

Семнадцатая прелюдия As-dur.После смерти «вождя народов» занавес приоткрылся. Это еще была маленькая щель, и нужно было хорошо извернуться, чтобы в нее пролезть.

В Праге за мной глаз да глаз. Переставляю рояль вглубь оркестра – это мое право – чтобы играть концерт Баха с Талихом ^[181]. В Москве потом появляется бумага: «Рихтер прятался от отзывчивой пражской публики».

А вот что произошло в Будапеште. Останавливаюсь посреди улицы и долго стою. «Хвост» тоже стоит – почти рядом, читает газету. Обращаюсь к нему: «Если я застужу ноги, то не смогу нажимать на педали». Чекист попался воспитанный, отвечает: «Вы еще и автомобилист?» Вечером прислал в номер большую бутылку спирта – отогревать ноги.

Эта прелюдия – как взгляд из окна поезда: новые города, новая жизнь.

Фуга.Вспоминаю прохладное ателье – мансарду Роберта Рафаиловича в доме «с павлинами». Это было время, когда Фальк направлял меня в моем желании рисовать. Моделями художника были Михоэлс, Шкловский, Эренбург, Габричевский… И даже я.

Когда модель и художник уставали, то любили помузицировать. Фальк попросил меня сыграть Баха, и я играл именно эту прелюдию и фугу.

Ангелина Васильевна, его муза, рассказала интересный случай. Фальк для одной своей работы попросил повесить занавеску так, чтобы складки падали как бы случайно. Она никак не могла этого добиться, и Фальк по этому поводу раздражался. Тогда тайком от него Ангелина Васильевна отправилась в библиотеку и срисовала складки Вермеера. Дома заколола складки в точности по рисунку, и тогда Фальк, очень удивившись, сказал: «А почему нельзя было сразу?»

У Баха эта фуга написана пастелью.

Восемнадцатая прелюдия gis-moll.В 1957-ом мы с Ниной Львовной получили квартиру в консерваторском доме. Сначала была радость, почти ликование. Но потом прислушались: все музицируют. С восьми утра – дети, каждый по очереди, какую-нибудь гамму в басах первым пальцем. Я же когда слышу гаммы, то совершенно зверею. К распеванию вокалисток я постепенно привык – приучила Нина Львовна.

После детей начинают родители. Эти уже гамм не играют. Зато часто случалось так, что мне нужно учить ту же самую пьесу, что и «соседям».

Эту прелюдию я называю «муравейник». Ее гениально исполняла Мария Вениаминовна Юдина.

Фуга.Прощание с Ольгой Леонардовной ^[182]… Ежегодные встречи Нового года, Гурзуф, Николина Гора…

Если бы можно было снова увидеть ее в «Идеальном муже», «Дядюшкином сне»… я пришел бы в такой же восторг, как если бы гондола подвезла меня к Тициану во Фрари. Это я Пруста цитирую ^[183].

На ее похоронах я играл «Траурную гондолу» Листа – ее любимое сочинение.

Девятнадцатая прелюдия A-dur.Призрачная музыка, ускользающая… Я увидел папин затылок. Папа был в шляпе. У него за спиной стояла свеча, я подошел и зажег ее – от своей свечи. Услышал его голос, как он напевал тему из медленной части Девятой сонаты Бетховена.

Это очень похоже на картину Магритта ^[184], но Магритта я тогда еще не знал!

И я решил, что в первый концерт в Карнеги-холл включу еще одну сонату Бетховена – Девятую. До этого хотел сыграть только четыре: Третью, Двенадцатую, Двадцать вторую и Двадцать третью. Наверное, американцы подумали, что меня «распирает».

В концерте получилась как раз Девятая, а от коды в медленной части я даже получил удовольствие!

Папа не часто мне снится, но всегда дает «дельные советы»: так, он буквально приказал учить Второй том «Темперированного клавира». Это было в Тбилиси. Если б я папу не послушался, возможно, не выучил бы никогда.

Фуга.Это – Америка! Как в страшном сне.

Двадцатая прелюдия a-moll.Двадцать лет разлуки – и наконец – мама! Невидимые, невыплаканные слезы… Рядом суетится ее муж, который все время говорит – говорит. Мы с мамой так ничего и не сказали друг другу.

У меня так всегда. С Прокофьевым я за всю жизнь обмолвился несколькими словами – потому что с нами был всегда кто-то третий. Именно он и говорил.

Фуга.Магия Мравинского! С каким удовольствием я играл с ним концерт Брамса – после провала с Лайнсдорфом!

Помню наш первый концерт. Он взял мою руку и стал рассматривать ее в лупу. «Никогда не видел такой длани, – признался Евгений Александрович. – На фалангах должны быть изображения апостолов… и я их вижу! А этот крестик – знак св. Святослава…»Тогда я попросил руку Мравинского: «А я вижу копье – это знак св. Евгения!»

Конечно, эта фуга застала Мравинского, дирижирующего Шостаковича, Бартока… Это грозный Мравинский. Но есть и другая грань: отрешения от земного, слияния с природой. В «Шелесте леса» все было именно так, как должно быть в вагнеровском лесу.

Двадцать первая прелюдия B-dur.Я у Пикассо в Мужене. Он показывает свои комнаты, в которых царит божественный беспорядок, восхищается узором какого-то вьющегося растения. Всем рисует на память на первых попавшихся предметах.

Обращаю внимание, что в одной из комнат разложены рисунки с вариациями «Завтрака на траве» – подражание Мане». Я насчитал их двадцать семь. А еще были эскизы и гравюры на линолеуме: видимо – невидимо. Ко многим из них он подбегает и что-то исправляет, доделывает.

Потом тянет меня в комнату, где висит «Семья бродячих комедиантов» – по-видимому, набросок ^[185]. Его глаза раскалены как угли. «Это – я!» – и указывает на Арлекина, повернутого к нам спиной. «А это – ты! Ты – молодой!» Я не поверил своим глазам. Рядом с толстым циркачом, похожим на палача, стоял худенький юноша. По-видимому, акробат. Он действительно чем-то похож на меня! – но раз так говорит Пикассо, то безусловно похож!