Текст книги "Бессердечная Аманда"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Ты же не имеешь обо мне ни малейшего представления, говорит Аманда. Я отвечаю, что мне вполне хватает того, что я знаю. Она говорит: вот он, твой легкомысленный стиль! Я не могу оказать тебе большей услуги, чем сказать нет. Тогда я умру, говорю я. Тут она кладет ладонь на мою руку (какого черта, нужна мне эта жалость!) и говорит, что она все еще уверена, что я сошел с ума, но ей хочется подумать и о себе самой, поэтому она принимает мое предложение.

19 февраля

Наше дополуденное время уходит на визит к адвокату. Аманда записывает все, что нужно знать: адреса разных учреждений, номера кабинетов, имена руководителей отделов. Адвокат, похоже, неплохо знает эту процедуру. Это пожилой, усталый господин, его советы звучат так, как будто, чтобы решить наши проблемы, он в последний раз собрался с силами. Заявление пишется в произвольной форме, говорит он. Порекомендовав нам обсуждать с ним каждый отрицательный ответ или пропуск в той или иной графе, он советует также не утруждать себя изящными формулировками, этого, мол, все равно никто не оценит. Ну и, конечно, было бы очень неплохо, если бы у нас нашелся какой-нибудь полезный знакомый. Я спрашиваю, кого он имеет в виду, но он отвечает не сразу, потому что отсчитывает сердечные капли в стакан. Ну, кого-кого, бормочет он, прежде чем выпить лекарство; Аманда тем временем шепчет мне, что потом все объяснит.

Когда мы выходим от адвоката и она смотрит на часы, я спрашиваю, куда ей еще теперь спешить. Я решил не проявлять никакого интереса по поводу ее выяснения отношений с Хэтманном – либо она сама все расскажет, если захочет, либо просто все уладит за моей спиной. Мне его страшно жалко. Боюсь, что теперь я до конца жизни не смогу взять в руки ни одной книги, чтобы тут же не вспомнить о том, что украл жену у писателя. В заявлении Аманды должно быть написано, что ей нужен мужчина, за которого она выходит замуж, а не Запад; это выглядит немного подхалимски по отношению к государству, именно так, как им бы и хотелось, но с другой стороны – это ведь правда.

Мы едем обедать в один из самых дорогих отелей, где всегда найдется свободный столик. Заказываем крымское шампанское: в конце концов, мы отмечаем не что-нибудь, а помолвку. За что же мы льем? Я предлагаю выпить за доброту и мудрость чиновников, Аманда – за Себастьяна. Она напоминает мне, что я собираюсь жениться на женщине, сына которой я видел лишь мимоходом. Это верно, отвечаю я, но мы с ним в этот момент внимательно посмотрели друг другу в глаза. У него сложилось благоприятное впечатление обо мне. Можешь спросить его, говорю я. Сразу же после обеда мы купим ему подарок, мне уже не обязательно оставаться в тени. Я знаю одного трехлетнего мальчишку, которому родители подарили такой огромный трактор, что он при виде подарка от радости упал в обморок. А какая игрушка могла бы лишить рассудка Себастьяна?

На лице Аманды появляется улыбка, которая обычно предшествует язвительно-ироническим высказываниям, – я уже ее немного изучил. Поскольку она любит точные формулировки, проходит несколько секунд, прежде чем она открывает рот. Когда я вчера разглагольствовал о мрачном будущем, говорит она, я назвал два способа предотвратить нашу разлуку: бегство или женитьба с последующей эмиграцией. Третья возможность мне не пришла даже в голову, а именно – остаться с ней на Востоке. Нет, она не собирается требовать этого от меня, она назвала эту возможность просто так, как в высшей степени занятный вариант.

Пока я пристыженно подыскиваю оправдание, на плечо мне с треском опускается чья-то ладонь. Это ладонь Макса Камински, человека, не страдающего избытком комплексов, который работает на Рейтер, если ему это позволяет его основное занятие – охота на женские сердца. Когда я пытаюсь представить его Аманде, он, сочувственно глядя на меня, говорит, что был ее поклонником, когда я еще лежал в пеленках. Судя по всему, никто, кроме меня, не осознает, что эти слова – совсем необязательно означают комплимент, потому что они пожимают друг другу руки, как старые знакомые, и сияют, как два медных котелка. Камински, не дожидаясь приглашения, усаживается за наш столик, покалывает на шампанское и вопрошает, не отмечаем ли мы случайно какое-нибудь радостное событие. Ну неужели же именно он, сотрудник агентства Рейтер, должен первым узнать эту новость? Я смотрю на Аманду, она так незаметно качает головой, что только мне понятен этот знак. Я говорю, что нас просто мучает жажда. Камински сообщает, что его жажда мучает каждый день и даже каждую ночь, и с сожалением спрашивает, почему Аманда еще ни разу не пожелала утолить жажду вместе с ним. Я отвечаю: потому что ты выглядишь таким неприступным. Внимательный официант ставит перед Камински чистый бокал, и следующий час для нас безвозвратно потерян.

21 февраля

Заявление написано.

Сегодня морозный солнечный день, мы едем в пригородный лес, где находится дачный домик Аманды. Она говорит, что она состоятельная женщина, что я поступил мудро, избрав ее в жены, поскольку ей принадлежит загородное имение, оставшееся от первого брака. Хэтманн почти не пользовался домиком, рассказывает она дальше, он не признавал этот мелкобуржуазный рай; скорее всего, ему здесь просто не хватало комфорта. Время от времени она проводила здесь с ребенком несколько дней, например в периоды напряженности в их отношениях. Иногда одалживала домик Люси. Но чаще всего он пустовал. Идеальное прибежище для романа с женатым мужчиной, говорит Аманда, этакое гнездышко для любовных свиданий. Соседний домик именно в этом качестве и использовался. Главной интригой каждого приезда сюда была загадка – с кем на этот раз проводит свои выходные владелец, кинорежиссер, страдающий от излишнего веса?

Нужно принять решение: что делать с участком? Продать, сдать, подарить – например, Люси или родителям Аманды? Она говорит, что не очень-то дорожит всем этим, просто ей не хотелось оставлять участок Людвигу. Еще до того, как мы доехали, у меня сложилось мнение: почему бы не оставить все как есть? Почему бы нам не жить на Западе, имея здесь маленькую недвижимость, хоть доступ к ней и был бы затруднен? Зачем продавать? Что мы будем делать с этими восточными марками? Допустим, на них можно приобрести что-нибудь полезное, но я убежден, что за нами приглядывает чье-то незримое око. И как бы это выглядело – в последний момент лихорадочно проделать пару коммерческих процедур и покинуть страну с большими, битком набитыми чемоданами? Аманда задумчиво кивает и говорит, что кое-кто мог бы поучиться у меня уму и тонкости.

На заднем сиденье едет Себастьян. Я мало что понимаю в детях, но он мне кажется не по возрасту молчаливым; такое впечатление, как будто он специально решил помалкивать или как будто ему велели помалкивать. Он красивый ребенок, каким и положено быть сыну Аманды. Иногда я ловлю в зеркале его устремленный на меня внимательный взгляд. Когда он не смотрит в окно, он надевает наушники плеера и откидывается назад. Я спрашиваю Аманду, что за музыку он слушает, она говорит, это не музыка, а рассказ, который она сама ему начитала на пленку.

Я уверен, она наблюдает за тем, как складываются наши с ним отношения. Я бы на ее месте делал то же самое. Не так-то просто быть естественным с ребенком, когда при каждом слове поневоле спрашиваешь себя: а что на это скажет Аманда? Я сделаю все, что от меня зависит, – и не только для того, чтобы завоевать его сердце; у меня есть и другие причины. Не хочу жить бок о бок с ребенком, который мне безразличен.

26 февраля

Внизу посетитель через домофон называет свое имя, от которого у меня все внутри холодеет: Хэтманн. Черт бы меня побрал! Аманда, что это значит? Сначала мне нужно открыть входную дверь внизу. Когда он обо всем узнал? Я же ничего не знаю, мне никто ничего не рассказывает! Он что, собирается бить мне физиономию? Ради бога, Аманда, дай мне какой-нибудь совет! Но вместо совета я получаю один жалкий поцелуй, что-то вроде материнского благословения. Она почти злорадно ухмыляется и исчезает в соседней комнате. Я слышу, как она запирается на ключ, и решаю притвориться мертвым. Это, конечно, стыдно и противно, но все же лучше того, что будет, если открыть. Кто меня может заставить открыть дверь? Остается лишь надеяться, что Аман-де, когда она принимала мое предложение, нужна была не только моя храбрость, ибо ей придется выйти замуж за труса. Но вот раздается звонок, и какие-то сверхъестественные силы влекут меня в прихожую. Я смотрю в глазок и убеждаюсь, что он не солгал: это и вправду Хэтманн.

Мы проходим в большую комнату. Меня так и подмывает отомстить Аманде и отвести его в кухню, подальше от ее жадно внимающих ушей. Но я не делаю этого, чтобы Хэтманн не подумал, что я прячу ее от него. Человека более неподготовленного к схватке, чем я, невозможно себе и представить. Аманда даже не сказала мне, знает ли Хэтманн, что она в эту минуту находится у меня. И вот мы проходим в комнату, молча, даже не поприветствовав друг друга, как люди, у которых нет времени на праздную болтовню. Я спрашиваю, могу ли я что-нибудь предложить ему, он отвечает с леденящей кровь лаконичностью: да, мою жену. Он наклоняется и поднимает с пола туфлю Аманды, но в лице его при этом ничего не меняется: когда преступление раскрыто, лишние улики уже теряют свое значение. Он держит туфлю в руке, вероятно плохо сознавая, что делает, он жестикулирует этой рукой, он нервно стучит каблуком туфли по другой ладони, как учитель линейкой. Я надеюсь, он не унесет туфлю с собой?

Я говорю: господин Хэтманн, нам, в сущности, нечего обсуждать. То, что Аманда желает жить со мной, – это наше с ней дело. То, что она уходит от вас, – это ваше с ней дело. О чем же нам говорить? Все так просто и ясно. Однако, вместо того чтобы согласиться со мной и избавить всех от унизительных разбирательств, Хэтманн начинает кричать. Он кричит, что предупреждает меня. Хорошо, это я как-нибудь переживу. Он кричит, что предаст скандал огласке, что пойдет к моему руководству и спросит, входит ли в обязанности корреспондента уводить жен у затравленных властями писателей. Вместо того чтобы решать с этими горе-корреспондентами все вопросы в прихожей, их из сочувствия наивно впускают в дом, желая хоть как-то облегчить им жизнь в этом чуждом для них мире; а они в знак благодарности тут же превращаются в грабителей. Что вы себе возомнили, кричит он, вы не охотник, и мы не в джунглях. Нет, дорогой, так просто вы от меня не уйдете!

Мне его жаль. Ах, было бы две Аманды – одна для него, другая для меня! Эта трусливая паршивка могла бы вылезти из своей норы и поддержать меня морально! Неужели это доставляет ей удовольствие – слушать, как мы истязаем друг друга? Он кричит: вы что же, решили увезти ее контрабандой на Запад? Я найду способ помешать вам. Чего он только не болтает в ярости. Я говорю: господин Хэтманн, поймите же вы, наконец, что я не могу приказывать Аманде. Чего вы ждете от меня? Что я схвачу ее за руку и приведу обратно к вам? Хорошего же вы мнения о ней!

Разразившись последним залпом, который тоже не принес ничего нового, он швыряет туфлю в угол и уходит. Я ложусь на диван в состоянии, близком к обмороку, и кричу ей, что она может выходить. Она не торопится. И вот я второй раз вижу ее заплаканное лицо. Но на этот раз я не в силах утешать ее, я сам нуждаюсь в утешении.

Мы обсуждаем, что нужно сделать в квартире, чтобы у Себастьяна была своя комната.

1 марта

Я не участвую в переезде. Я не могу расхаживать по квартире Хэтманна и спрашивать: этот стул брать или нет? Аманде, конечно, пригодились бы две лишние руки, но она милостиво освобождает меня от участия в этой операции. Нет, она просто понимает мое состояние и организует все сама. Я не знаю, что это за два парня, которые ей помогают. Я предполагаю, что это члены церковной группы сопротивления. Они приехали на грузовике, напоминающем экспонат музея автомобильного транспорта. Мы все вместе носим вещи с улицы наверх; их немного, в основном это хозяйство Себастьяна. Один из парней сначала изучает мои книги, а потом не может оторвать глаз от пластинки Стиви Уандера, и я дарю ее ему. Аманда шепчет мне на ухо: а второму? Я предлагаю и второму выбрать себе какую-нибудь пластинку. Тот добросовестно изучает весь ассортимент, прежде чем остановить свой выбор на «Временах года», рождественском подарке моих родителей. Потом мы все вместе едим сосиски с картофельным салатом, и меня заставляют рассказать о моих корреспондентских приключениях. Потом парни уходят. С начала всей процедуры не прошло и двух часов. Аманда живет со мной.

Мы сидим в комнате, заваленной вещами. С сегодняшнего дня это комната Себастьяна. Она говорит: это был кошмар. Он все это время молча сидел у стола. Проходить мимо него каждый раз было пыткой. А сейчас ей нужно в школу за Себастьяном, он еще не знает новый маршрут.

10 марта

Невероятно, но я еще ни разу ничего не дарил Аманде. Если кто-то и делал ей подарки, так это Хэтманн, а мне время от времени разрешалось сыграть роль посыльного. У нее нет настольной лампы, и я еду в Западный Берлин, чтобы купить ей самую красивую лампу.

На границе служит один солдатик, который ко мне благоволит. К сожалению, он не каждый день на своем посту. Заметив мою машину в очереди перед шлагбаумом, он знаком подзывает меня вперед к КПП. Не знаю, чем я заслужил его благосклонность. Мы вежливо приветствуем друг друга – «добрый день», «до свидания» – и еще ни разу не обменялись даже двумя-тремя словами личного характера. Каждый раз, когда мне нужно перевезти через границу что-нибудь запрещенное к ввозу или вывозу, я прежде убеждаюсь, что он на дежурстве, и, если его нет, откладываю свою попытку на другой раз. Я думаю, что он ничего бы не сказал, даже обнаружив в моем багажнике самые злобные листовки или прокламации. Да ему и в голову не пришло бы открыть багажник. Я не знаю его имени, но почему-то думаю, что его зовут Томас. Может, он тайно ненавидит свое правительство и считает каждое проявление вежливости ко мне своего рода маленьким актом сопротивления.

Сегодня его нет, сегодня мне придется ждать. У меня такое впечатление, что процедура пограничного контроля сознательно затягивается, – в последнее время правительство очень недовольно нами, корреспондентами… Интересно, что бы сказал Томас, обнаружив в багажнике Аманду? За все мои пятьсот переходов границы мне всего лишь один-единственный раз пришлось открыть багажник по приказу одного молодого ретивого дежурного; я пожаловался на него начальству. Но мы все-таки не станем рисковать. Очередь почти не движется, как в безнадежной уличной, пробке. И как назло, именно сегодня всем непременно нужно в Западный Берлин.

У меня в голове мелькает недобрая мысль: власти разрешат Аманде выезд уже хотя бы для того, чтобы лишний раз щелкнуть по носу Хэтманна. Они знают все, они знают, что Хэтманн хочет ее удержать, что он был у меня, что ее уход сводит его с ума. И может, сведет его с ума настолько, что он сам захочет уехать вслед за Амандой. Кто их знает, что у них там на уме. Во всяком случае, ожидание перед шлагбаумом наводит меня на мысль, что дурная слава Хэтманна скорее поможет нам, чем навредит.

Самой красивой лампы нет ни в одном магазине, и я покупаю другую.

19 марта

Унее довольно много привычек, которые с первого взгляда трудно заметить. Некоторые из них мне очень даже импонируют, они кажутся мне неожиданными и приятными довесками к моему счастью. Однако есть и такие, по которым бы я не заплакал. Она читает сто книг одновременно – повсюду валяются начатые книги. Она отрицает то, что для всех давно уже аксиома, например взаимосвязь между легкой одеждой и простудными заболеваниями, между копанием и опозданием, между долгим жарением и жестким мясом; это можно было бы назвать упрямством. Ее письменный стол окутан тайной: она никогда не забывает запереть его. Это у нас единственный предмет мебели, который запирается на ключ. Где она, интересно, прячет ключ? Или ее манера читать газету: ни одну статью она не читает так внимательно, как объявления. Хотя она ничего не продает, не покупает и не ищет вакансий. Я не смею выбросить ни одну газету – только она знает, какую уже можно выбрасывать, а какую еще нет. Кроме того, я подозреваю, что она суеверна, хотя и отрицает это: она с удивительной последовательностью избегает каких бы то ни было разговоров о нашем будущем. Если я сам заговариваю об этом, у нее тут же находится другая тема. Или еще одна странность ее характера: когда звонит телефон, она ждет до последнего момента, прежде чем снять трубку, хотя и сидит рядом с аппаратом. Одному Богу известно сколько важных звонков я уже прозевал из-за этой ее дурацкой привычки. Зато когда она звонит сама, она ждет не дольше трех гудков и кладет трубку.

Аманда вмешивается в мою работу. Я написал комментарий, который у меня не получился, и она заметила это раньше меня. Я просидел полночи над этим комментарием по поводу одного церковного мероприятия, участвовать в котором мне не разрешали – просто запретили без объяснения причин. С разрешениями становится все сложнее, эти болваны из Министерства иностранных дел думают, что это мы, журналисты, виноваты в том, что все больше людей хотят уехать из страны. Когда я просыпаюсь и иду к столу, чтобы еще раз просмотреть написанное ночью, на моем месте уже сидит Аманда. Сейчас, минутку, заканчиваю, говорит она.

Текст, который она через пару минут мне показывает, заметно превосходит мой вариант во всех отношениях. Она говорит, это, конечно, всего лишь предложение, и выходит из комнаты. У нее текст получился менее резким, но в то же время более жестким, чем мой. Она безошибочно попадает в болевые точки, она находит более точные слова. Может, все дело в том, что она просто пишет лучше меня. Я давно уже подозреваю, что я далеко не самый талантливый журналист.

Я иду в кухню. Она кормит Себастьяна завтраком. Ее мучают угрызения совести, оттого что ему в такую рань нужно тащиться в школу (она это называет «на работу»), в то время как она может еще прилечь на часок, после того как он уйдет. Большинство молодых родителей из тех, что я знаю, не видят в своих детях индивидуумов, они воспринимают их как неизбежное испытание судьбы. У Аманды я себе такого даже представить не могу. Она обращается g Себастьяном очень чутко и уважительно, она никогда не дает ему понять, что у нее есть дела поважнее, чем он. А он, странным образом, никогда этим не пользуется.

Я жду, когда она водрузит ему на спину огромный ранец (он каждый раз при этом поневоле сначала делает шаг назад) и закончит ежеутреннюю процедуру целования. Потом кладу перед ней обе наши рукописи и говорю, что не только посрамлен, но и растерян: не могу же я отнести ее вариант в редакцию и сделать вид, будто это моя работа. Она спрашивает: почему бы и нет?

Я жеманничаю, но она знает, что я очень скоро сдамся. А может, и вправду – зажить как у Христа за пазухой, свалив на Аманду свою работу? Она интересуется причиной моего веселья и, когда я называю ее, говорит, что не видит в этом ничего смешного. Нет ничего более естественного, продолжает она, если она мне помогает. Мы живем в эпоху возрастающего разделения труда. Почему бы каждому не делать то, что у него лучше всего получается, – ей писать статьи, ему осуществлять связь с телерадиокомпанией? Я вспоминаю алкоголика Дагоберта Файта, о котором ходили слухи, будто за него писала его жена, – может, я именно поэтому его презираю? Она не тщеславна, говорит Аманда, во всяком случае в таких делах; ей даже приятно оставаться анонимным автором. Она еще ребенком больше всего любила прятаться. Не говоря уже о том, прибавляет она, что это совершенно исключено – писать для западногерманской радиостанции, будучи восточной немкой; тогда можно сразу забыть о разрешении на брак.

Мы договорились, что я отныне буду показывать ей все свои рукописи, которыми я недоволен. Я представляю себе, как в редакции начнут удивляться резко повысившемуся качеству моих репортажей, и делюсь с ней этой мыслью. Она говорит, что ничего не имеет против похвал, а вот от возможной критики требует ее избавить, мол, вся ответственность ложится на меня. Завидная работа.

Поцелуй, которым мы скрепляем наш договор, прерывает телефонный звонок. Возьми ты, говорит Аманда, я снимаю трубку – на другом конце провода Хэтманн. Я зажимаю трубку ладонью и шепотом сообщаю ей это, чтобы она знала, во что меня втравила. Хэтманну нужен не я, а она, но Аманда отрицательно качает головой. Ну конечно, я так и знал! Я бормочу в трубку что-то невразумительное, изображая удивление по поводу того, что он решил искать ее у меня. Хэтманн говорит: кончайте этот цирк, мы с вами не дети.

Я с ним вполне согласен, но Аманда и не думает меня выручать, несмотря на мои умоляющие взгляды и жесты. Хэтманн говорит, что, собственно, просто хотел узнать, где эта дурацкая банка с чаем, он никак не может ее найти. Я, прикрыв рукой трубку, передаю его слова Аманде, и эта ведьма выдает меня с потрохами: там же, где и всегда, кричит она через всю комнату, на полке с пряностями! Ну вот, это другое дело, говорит Хэтманн и вешает трубку. Аманда протягивает ко мне руки, чтобы завершить прерванный поцелуй.

21 марта

Ждем ответа властей. То, что недели или месяцы, отделяющие нас от разрешения на брак, в сущности, тоже жизнь, – слабое утешение. Все носит временный характер. Давно пора мыть окна, но мешает предательская мысль: а может, уже и не стоит?

25 марта

Я везу Себастьяна к кому-то из его друзей на день рождения. По дороге он спрашивает, почему я хочу жениться на его маме. Я отвечаю: потому что я люблю ее. Он несколько секунд обдумывает мой ответ и спрашивает: а почему Фриц Хэтманн не женился на ней – он ведь тоже ее любит? Я пытаюсь объяснить ему сложное для детского сознания понятие взаимности, я говорю: это же был бы кошмар, если бы над было выходить замуж за каждого, кто тебя любит. Но, похоже, он мысленно уже в гостях, мои объяснения не производят на него должного впечатления.

В квартире своего друга он представляет меня как отчима. Хозяйка насильно угощает меня сладким пирогом, усадив за стол, напоминающий телевизионные кадры о разрушительных последствиях урагана. Оба родителя излучают самоотверженность и готовность вынести любые испытания, связанные с детским праздником. Отец занят сооружением кукольного театра. Он явно раздражен, потому что занавес не задергивается, – жена пришила его не так, как он велел. Куча детей, в которой исчез Себастьян, перекатывается из комнаты в комнату, подобно снежной лавине, сметающей все на своем пути.

30 марта

В редакции меня зовут к телефону: какая-то женщина спрашивает меня. Ее имя не имеет значения говорит незнакомка; не найдется ли у меня для нее несколько минут? Разумеется, отвечаю я, но в редакцию ей бы не хотелось приходить, она предлагает встретиться в кафе «Эгон Эрвин Киш», всего несколько шагов от редакции. Я соглашаюсь и на это.

Меня нередко просят о помощи незнакомые люди. Чаще всего эта помощь состоит в том, чтобы опустить письмо в почтовый ящик в Западном Берлине или передать какое-нибудь сообщение вроде: «сроки прежние». Однажды одна молодая особа попросила меня перевезти через границу украшение доставшееся ей но наследству, – я отказался. В таких дедах постепенно развивается чутье, и ты уже знаешь, кто тебя просто проверяет на прочность, а кто действительно просит об одолжении. Совет одного моего опытного коллеги гласил: сомневаешься – мужественно скажи нет. Женщина, которая только что звонила, возможно, опасается, что за нашим офисом следят. Однако ей следовало бы подумать и о том что телефон тоже не дает никакой гарантии конфиденциальности.

Я без труда нахожу условный распознавательный знак – красную дамскую сумочку. Некоторое время я рассматриваю женщину, которая, не замечая меня, читает газету и курит. Ее лицо кажется мне знакомым. Но вот она поднимает на меня глаза, и я не успеваю вспомнить, где мог ее видеть. Мы здороваемся за руку. Она предлагает мне чашку кофе, но у меня очень мало времени. Я мать Аманды, говорит она. Вполне возможно, что я краснею; ее глаза впиваются в меня как клещи. В этот момент мне приходит в голову, что Аманда никогда не рассказывала мне о своих родителях. История ее жизни, которую она мне поведала, обошла стороной отца и мать, сделав огромный крюк. Я испытываю чувство неловкости, как будто меня уличили в невежливости, – хорош зятек! Я говорю, что рад наконец познакомиться с ней, но ее глаза – глаза Аманды – говорят: не спеши, дружок.

Мне стоит больших усилий держать в узде свой взгляд, который так и рвется обследовать это лицо на предмет сходства с Амандой. Она говорит, что долго меня не задержит. С ней на глазах происходит странная перемена: холодная, почти высокомерная мина уступа' er место вымученной улыбке приветливости. Вероятно, она вспомнила, что у нее есть конкретная цель. У меня появляется ощущение, как будто в моей голове начинает мигать лампочка – сигнал тревоги: Станислаус, держи ухо востро, будь осторожен с этой женщиной.

Она никак не может начать.

Аманда мне, конечно же, рассказывала, что их отношения оставляют желать лучшего, и это ее страшно огорчает, говорит она наконец. И хотя ей никак не удается найти с Амандой общий язык, ей все же с возрастом становится все ясней, что для нее нет ничего важнее, чем счастье единственной дочери. Вот об этом-то она и хотела со мной поговорить. Она убедительно просит меня проявить благородство и очень надеется, что я не воспользуюсь временным затмением, которое нашло на Аманду, и тем самым избавлю сразу несколько человек; в том числе и Аманду, от множества бед.

Боже, говорю я, что за слова – «убедительно прошу», «затмение», «множество бед»! О каком «затмении» вы говорите? Что это за «множество бед»? В курении она дилетант – я вижу это по той неловкости, с которой она зажигает спичку. Почему вы решили, что быть моей женой – это беда? И откуда вам известно о наших планах?

Она оглядывается по сторонам – не слишком ли громко я говорил. Потом объясняет, что я неверно истолковал ее слова: она не хотела меня обидеть, она имела в виду вовсе не меня. Несчастье ждет ее дочь, если она решится на этот шаг из будущего в прошлое – в обреченный мир капитализма. Это, наверное, самая сумасшедшая фраза, которую я когда-либо слышал. Она не выполняет чье-то поручение, она и в самом деле верит в то, что говорит, я чувствую это. Как жаль, что я не могу достать свой магнитофон и записать наш разговор, – это был бы ценный исторический документ. Она прекрасно понимает, продолжает моя собеседница, что Аманда не разделяет ее взглядов на этот вопрос, поэтому она и обращается не к ней, а ко мне. Я еще молод, у меня тоже есть мать – неужели бы она не сделала все возможное и невозможное, чтобы удержать меня от решения, ведущего, по ее мнению, в пропасть?

Она непременно сделала бы это, отвечаю я. Но не допускаете ли вы, что вы ошибаетесь и что жизнь в тех местах, которые вы называете пропастью, очень даже приятна?

Она устало – нет, скорее, ласково улыбается; это выражение лица мне часто доводилось наблюдать во время политических дискуссий – улыбка победителей истории. Если мне угодно будет дать ей свой адрес, она пришлет мне пару книг, в которых я обязательно найду ответ на свой вопрос. Хотя она вовсе не собиралась играть роль миссионера. Получается, что Аманда даже не сообщила родителям, где она живет Я пытаюсь припомнить ее девичью фамилию: нет, не Венигер, это фамилия отца Себастьяна; у нее какая-то зоологическая фамилия – не то горностай, не то соболь… Цобель! Да, передо мной госпожа Цобель. Если бы на ее месте был кто-нибудь другой, разговор закончился бы гораздо быстрее. Ничего нового я уже не услышу.

Я смотрю на часы и изображаю на лице ужас. Фрау Цобель, говорю я, у меня не просто мало времени, у меня горит эфир. Что она, собственно, ожидала? Что я схвачусь за голову и воскликну: Боже, что я делаю! Вы меня убедили, фрау Цобель, я обязательно предостерегу Аманду от себя самого? Мне хочется как можно скорее избавиться от нее, хотя некоторые вопросы остаются открытыми, например: откуда она знает, где я работаю? Если Аманда не дала ей даже своего нового адреса, значит, должен быть еще какой-то источник. Хэтманн? Мне что-то не верится, что такой человек, как она, станет разговаривать с врагом государства. Книги Маркса и Энгельса пусть присылает в редакцию. Она встает, чтобы проститься со мной. Спасибо, что вы согласились выслушать меня, говорит она на прощание.

1 апреля

После двухдневных колебаний я рассказываю Аманде о встрече с ее матерью. Мое настроение при этом напоминает мне сладко-тревожное замирание сердца, с которым я в детстве переступал порог лабиринта страха на рыночной площади, где за каждым углом подстерегает жуткая неизвестность. Я бы не удивился, если бы Аманда сказала, что я попался на удочку мошеннице, что у нее нет никакой матери. Но эта надежда не оправдалась. Аманда говорит, что, если бы она в эти последние две-три недели хоть на секунду вспомнила о Виолетте Цобель, она бы предупредила меня о возможности такого спектакля. Она почти дымится от возмущения, хотя как будто ничего особенного не произошло: мать пытается бороться за счастье своей дочери, чем ежедневно заняты миллионы матерей.

Она желает знать все детали разговора, всё до мельчайших подробностей, она терпеть не может свою мать. Как только я закончил свой рассказ, она лихорадочно одевается, как будто счет идет на секунды, и, едва успев крикнуть мне уже из прихожей, что эта особа никогда больше не посмеет приставать ко мне, пулей вылетает из дому.

Меня удивило, насколько она возмущена случившимся; no-видимому, тут какие-то старые счеты. Я, например, поддерживаю со своими родителями самые мирные отношения, хотя их мнение никогда не играло для меня особой роли. Моя мать смирилась с этим раньше, чем отец; ему было гораздо тяжелее свыкнуться с мыслью, что его житейские истины на меня не производят никакого впечатления. Когда я, получив аттестат зрелости, сообщил ему, что намерен искать свое счастье за пределами магазина канцелярских принадлежностей, он три дня со мной не разговаривал. Это был наш самый неприятный раздор.

Через два часа она возвращается. Лицо у нее свирепое, но довольное. На обратном пути она зашла за Себастьяном, который был в гостях у своего друга, – надо уметь соединять полезное с приятным, пояснила она. Рассказывать она ничего не хочет; она говорит только, что теперь все в порядке.