Текст книги "Бессердечная Аманда"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Разговор получается довольно коротким, мы договариваемся встретиться завтра вечером. Я предпочел бы увидеться с ней уже сегодня, но сегодня ей не с кем оставить ребенка. Ах да, верно, ребенок; во время моих визитов его было не видно и не слышно. А сколько ему лет, спрашиваю я. Скоро восемь. Восьмилетний ребенок не может посидеть пару часов дома без няньки? Что это еще за пережитки рабовладельческого строя? Но я молчу. Как-нибудь переживем еще одну ночь.

14 января

На ней та самая шелковая блузка, с которой все началось. В ее облике столько всего необычного, что я не могу оторвать от нее глаз – шея, руки, уши, глаза; особенно это множество таких разных глаз. Она спрашивает: ну как, мое сердце вновь открыто для нее? Я рад этому вопросу и отвечаю утвердительно, мол, нашлась еще одна маленькая боковая дверца. На мой вопрос, кто она по профессии, она говорит: я ничего не умею. Это своего рода предостережение – чтобы я не торопился влюбляться; в этот вечер я получил несколько таких предостережений. Что она не надежна, что ее мать партийный работник, секретарь комитета, что ей уже тридцать четыре, почти тридцать пять. Как будто меня можно испугать такими мелочами, не говоря уже о том, что я не вижу во всем этом никаких минусов. Она совершенно не пользуется косметикой, как человек, которому нечего прятать и скрывать; только ногти ее были накрашены темно-красным лаком.

Она, несмотря на то что я не просил ее об этом, подробно рассказывает о себе. Проходит час драгоценного времени. Мне трудно сосредоточиться, но я заставляю себя слушать внимательно, потому что речь идет о деталях, о которых мне потом будет стыдно переспрашивать. Я сам терпеть не могу людей, которым нужно все рассказывать дважды. Не доходя до начала истории с Хэтманном, она обрывает рассказ прямо посредине своего несчастливого брака, о котором до сих пор вспоминает с ужасом, – на первый раз, пожалуй, достаточно, говорит она.

Я расплачиваюсь с официантом. Между нами по-прежнему неясность. Мы садимся в мою помятую машину. Холодно. Я рассеянно сую ключ в замок зажигания, я не знаю, куда ехать. Мне следовало бы спросить, нет ли у нее желания заглянуть ко мне домой на бокал вина; сколько раз я с легкостью произносил эти слова и получал на них ответ – иногда положительный, иногда отрицательный. Дома у меня, правда, ни капли вина, но мне мешает другое: мой язык разбит параличом любви. Аманда улыбается в запотевшее лобовое стекло, как будто на нем, как на экране, отражаются мои мысли. С другой стороны, мне становится дурно от сознания, что сейчас мне надо будет высадить ее у ее дома и поблагодарить за приятный вечер. Как прав был отец, когда называл меня малодушным и нерешительным. Женщина моих грез должна сделать мне шаг навстречу, произнести какое-нибудь спасительное слово.

Послезавтра мой день рождения. Может, это и есть спасение? Я протираю лобовое стекло и спрашиваю, не найдется ли бебиситтер и на послезавтра. Это было бы замечательно, говорю я, если бы она пришла ко мне на день рождения, в восемь часов. Аманда говорит, что стекло опять запотеет, если я не тронусь с места. Взгляд ее по-прежнему приветлив, но уже с налетом скепсиса. Я уже готов показать ей свое удостоверение с датой рождения. Может, она ждет, что я приглашу ее сегодня?

Но дороге мы молчим. Один раз она замечает, что я еду более длинным путем. Я вспоминаю, что она уже показывала мне однажды короткий маршрут – когда мы ездили на швейную фабрику. Похоже, она предпочитает прямые пути. Я забыл в ресторане свои очки; придется потом еще раз заехать туда, после того как наша встреча чем-нибудь закончится. Хорошо, я приду, говорит она перед дверью своего дома. В последнюю секунду. Потом благодарит за ужин и дарит мне на прощание крохотный поцелуй, который я принимаю, застыв как памятник.

16 января

Какое минимально допустимое количество гостей ожидает увидеть человек, которого пригласили на день рождения? Я, правда, не обещал ей многолюдного праздника, но как бы она, интересно, отреагировала, увидев, что все общество состоит из нас двоих?

У меня были честнейшие намерения: я позвонил Абрахаму Блоху и Виланду, двум своим друзьям: ни тот ни другой прийти не могут. Я, конечно, мог бы обзвонить еще с дюжину приятелей и знакомых и наскрести достаточно народу для вечеринки но мне не хотелось. Неужели это лучше – наводнить квартиру разными занудами только для того чтобы изобразить праздник? Я выбрал, на мой взгляд меньшее из зол: уж лучше удивить ее дерзостью, чем занудством.

В назначенный час раздается звонок в дверь. Аманда вручает мне керамическую чашу, к которой она привязала розу. Чаша огромная и ужасная, теперь она должна будет стоять в моей квартире; надеюсь, долго. Я делаю вид, что без ума от радости; хотя нет, мне совсем не надо притворяться, я и в самом деле безумно рад: Аманда пришла. Поздравляю, говорит она, и праздник начинается.

Мы проходим в гостиную, где никаких признаков готовящегося застолья – ни свечей, ни музыки. Она оглядывается по сторонам, словно желая понять, куда же попрятались остальные гости. Я предлагаю ей сесть и выслушать меня. Я, собственно, больше никого не ожидаю. Сегодня действительно мой тридцать четвертый день рождения, это можно элементарно проверить. Я хотел соблюсти приличия и пригласить пару человек, но потом представил себе, как было бы скучно и утомительно ждать, когда они наконец откланяются. Но если она чувствует себя обманутой, мы можем без всяких проблем поужинать в ресторане. Аманда спокойно слушает; пока еще возможна любая реакция. Проходит несколько секунд, прежде чем она говорит, что тоже должна сделать заявление: она не исключала чего-нибудь подобного. Это звучит малоутешительно – это может означать, например, что она считает меня искушенным бабником. Я стою перед ней, как обвиняемый в зале суда, который не понял смысл прочитанного приговора – осужден он или все же оправдан? Наконец Аманда подходит ко мне, кладет руки на мои повисшие плечи и целует меня. В губы, долгим поцелуем. Голливуд, ни дать ни взять. Мама родная, не зря я проторчал здесь столько лет за двумя заборами!

После окончания поцелуя, во время которого я пребывал в блаженно-коматозном оцепенении, она закуривает сигарету. Я еще ни разу не видел, чтобы она курила. Она ведет себя как мастер, который надолго перепоручил работу своему ученику и теперь наконец решил взглянуть на результаты. Следует ли понимать мои слова о ресторане как признание в том, что у меня в доме даже нечем перекусить, спрашивает она. Разумеется, нет, отвечаю я, в духовке пицца за шесть марок, есть и вино. Мне стыдно, прибавляю я, что я не приготовил княжеского угощения, хотя мог бы – моих кулинарных талантов вполне хватило бы на это; голос мой от неожиданной радости звучит как-то странно расплывчато.

Кровать застелена свежим постельным бельем, на всякий случай. Несколько лет назад одна моя довольно состоятельная подружка подарила мне шелковое постельное белье; кстати, тоже ко дню рождения – она думала, что у наших отношений есть будущее. На этом белье чувствуешь себя как в опочивальне русской царицы. Но я решил избежать каких бы то ни было неуклюжестей. Аманда кажется мне чем-то вроде стрекозы, для которой ветер опасен. Я просто открою все окна, зажгу маленький огонек-приманку и буду ждать полного безветрия – она должна сама прилететь ко мне. Может, мне следовало более страстно реагировать на ее поцелуй? Может, надо было сразу же начать процедуру совращения?

Мы едим в кухне пиццу и пьем вино. Меня умиляет аппетит Аманды. Сам я ем мало; не потому, что хочу, чтобы ей больше досталось, – просто я видал и более изысканные блюда. Все-таки это была ошибка ~ то, что я ничего не приготовил, это выглядит как безразличие. Я вру, что собирался приготовить что-нибудь посерьезней, но, к сожалению, целый день был очень занят работой. Аманда спрашивает, что я приготовил бы, будь у меня время. Я на ходу придумываю меню; это нетрудно – рассказывать о том, чего нет. Я болтаю про жаркое из телятины в грибном соусе, кресс-салат и ванильное мороженое с амаретто. Она слушает меня, как будто я мастер художественного чтения, потом говорит, что все это никуда не убежит. А чтобы утешить меня, она признается, что это самая вкусная пицца из всех трех, которые ей довелось попробовать в жизни.

Она ловит меня на том, что я украдкой смотрю на часы, висящие за ее спиной на стене, и небрежно спрашивает, не назначена ли у меня еще одна встреча на сегодня. Упаси бог, отвечаю я, конечно нет. У нее тоже, говорит она, сына она пристроила до завтра у Люси. Таким образом, ученик получает еще один урок, если это не определенный знак. Предвкушение близкого счастья лишило меня последних остатков разума – чего я еще жду? Аманда наливает себе еще вина и тем самым приковывает меня к стулу. Нет, ни к чему она меня не приковывает, она просто делает то, что ей хочется, а ей хочется еще глоток вина. Потому что, допив вино, она встает, протягивает мне руку и говорит: иди сюда.

18 января

Она приходит утром и остается до полудня, пока сын в школе. Мне выпала самая счастливая корреспондентская доля, о какой только можно мечтать. Я не думаю о будущем, я наслаждаюсь настоящим. Ночью она шептала мне на ухо невероятнейшие вещи: что она улетает на седьмое небо, что ее ноги стали вдруг как у кузнечика – коленками назад, что в углу сидит черная сова. И вот она опять здесь, нам не нужно ждать ночи.

Как только мы перешагнули последнюю черту, отделявшую нас друг от друга, и немного пришли в себя от свершившейся метаморфозы, она проявляет такое чувство собственного достоинства, что я ей даже завидую. Она берет то, что ей положено, спокойно, без всякого жеманства; если она что-то говорит, то этому можно верить. Хэтманн никогда не производил на меня впечатление сильного человека, как же он это выдерживает?

Она открывает окно и смотрит на Лейпцигер-штрассе, которую никогда не видела сверху. Я любуюсь ее фигурой. Она еще не сняла пальто, а шарф держит в руке. Я бы тут же набросился на нее, но сдерживаюсь: терпение, терпение, ты – не она.

24 января

Аманда приходит и уходит когда хочет. А у меня, как назло, работы по горло – один раз она даже не застала меня дома и ушла, оказавшись перед закрытой дверью. Я не могу быть каждую минуту наготове: город охвачен волнениями. Дагоберт оказался прав: назревает что-то серьезное. Власти раздражены как никогда. Они арестовывают, судят, высылают; наш главный редактор требует от меня полной отдачи. Я предлагаю Аманде ключ от моей квартиры. Она с удивлением смотрит на меня, улыбается и отказывается. Хотелось бы мне знать, что это означает: считает ли она мое предложение нелепым или просто преждевременным?

Меня не оставляет вопрос, что будет, когда вернется Хэтманн. Я не решаюсь спросить об этом Аманду. Осталось три дня. Если бы она взяла ключ, это был бы ответ, хотя и далеко не исчерпывающий. Я не могу понять, как мысль о скором возвращении Хэтманна оставляет ее настолько равнодушной, что она еще не заговорила об этом сама. У нее другие проблемы: какой-то молодой человек нес на демонстрации в честь Розы Люксембург и Карла Либкнехта самодельный транспарант. Она не знает, что на нем было написано, но наверняка что-нибудь вроде «Свободу инакомыслящим!». Во всяком случае, они посадили парня за решетку и собираются судить. Нельзя ли как-нибудь помочь этому бедняге? Я говорю, что не представляю себе, как ему можно помочь, и она сердито спрашивает, зачем же я тогда здесь вообще нужен, если не для того, чтобы помогать. Назревает политическая дискуссия, которой я не боюсь, – мне слишком часто приходилось в них участвовать. Но тут вдруг раздается телефонный звонок, меня срочно вызывают в редакцию. Я умоляю Аманду подождать меня, через час я обязательно вернусь, и она соглашается. Мы прощаемся поцелуем, уже как супруги.

Когда я возвращаюсь, она сидит за моим письменным столом и что-то пишет. Подожди, пожалуйста, пару минут, сейчас я закончу, говорит она. Я жду, потом ложусь в свою шелковую постель и жду там… Как я могу не думать о том, что будет, если Хэтманн. опять рассядется на своем законном месте? Я на секунду представляю себе свое счастье, если он останется на Западе, если он выйдет из самолета в каком-нибудь Ганновере или Мюнхене и заявит перед. первой же телекамерой, что решил порвать со своей тоталитарной страной. Конечно, он не может этого сделать, он побоится стать бывшим запрещенным писателем и немедленно кануть в Лету. К тому же он не захочет расставаться с Амандой – надо быть сумасшедшим, чтобы самому оставить ее. Я уже вижу, что нас с ним ждет: мы отправимся на арену, в доспехах, на боевых конях, и, стоя перед балконом, с замиранием сердца будем ждать, к чьим ногам прекрасная Аманда бросит свой платочек.

Она приходит в спальню с двумя исписанными листами бумаги. Она еще не сняла даже туфли. В руках у нее что-то вроде памфлета в поддержку арестованного юноши. Она спрашивает, не могу ли я передать это по радио, и начинает читать вслух. Текст написан хорошо, без лишнего пафоса, без сучка и задоринки. Аманда – далеко не дилетант. Мне даже слышится своеобразная нота высокомерия, которая звучит вполне импозантно. Она пишет, например: Если такой безобидный протест вызывает у государства столь жестокую реакцию, что же будет, если демонстранты всерьез примутся за дело? Или: Как страна собирается производить конкурентоспособные компьютеры, если населению запрещено говорить, что дважды два четыре?

Мне очень неприятно говорить ей, что я не являюсь владельцем радиостанции, но другого выхода нет. Я должен сказать ей, что в иерархии радиокомпании я нахожусь на одной из нижних ступенек, что мое дело выполнять поручения начальства, что обязанности корреспондента изложены в договоре, при составлении которого мои работодатели не очень-то прислушивались к моим советам. Я объясняю ей, какой шум поднимется, если я попытаюсь использовать свое эфирное время для передачи писем или манифестов местного подполья. Единственное, что я могу, говорю я, так это спросить в других редакциях – может, материал возьмет кто-нибудь из коллег. Объясняя все это, я расстегиваю ее блузку; она, похоже, не замечает этого. Я сделаю это быстро и без шума, прибавляю я, – не столько ради ее безопасности, сколько ради своей собственной, ведь если станет известно, что я занимаюсь контрабандой антигосударственных текстов, то можно считать, что дни мои здесь – а значит, и наши с ней дни – сочтены. Аманда сочувственно кивает и говорит: да, у каждого свои веские причины быть в стороне.

29 января

У меня проблемы. Я взял интервью у руководителя молодежного клуба, этакого лихого саксонца, который, позабыв о всякой осторожности, заговорил так откровенно, что мне пришлось сдерживать его ораторский пыл. К тому же я не успел соблюсти формальности и зарегистрировать интервью. Последствия оказались довольно неприятными для меня и фатальными для саксонца: я получил два выговора – один строгий от Министерства иностранных дел, другой не очень, в виде кислых физиономий моего руководства, – а саксонца вышвырнули с работы. Когда я спросил его, чем ему можно помочь он обреченно махнул рукой. Не могу же я совать ему двести западногерманских марок. У меня такое чувство, как будто я его совратил и бросил. Аманда говорит, что единственный вид помощи, который возможен, – это чтобы поскорее стало как можно больше людей, плюющих на осторожность. Уже сегодня помогать каждому такому молодому человеку по отдельности – рук не хватит.

Хотя Хэтманны уже давно вернулся, она продолжает ходить ко мне, словно ничего не изменилось. До обеда, вечерами. Я не веду график, но у меня такое ощущение, что она сознательно стремится к тому, чтобы количество ее визитов не сократилось. Пару дней назад она явилась в роскошной меховой куртке. Хэтманн привез из Норвегии. У меня чуть не сорвалось с языка, что ему теперь, пожалуй, следует воздержаться от таких крупных инвестиций, на в последний момент я вспомнил изречение одного редактора, с которым работал во время своей журналистской практики: веселье на чужих костях – не самый верный признак благородства.

Я бы не стал утверждать, что наш секс был бурным и безудержным, мы любили друг друга скорее спокойно. Я знавал и более страстные объятия (Аманда, вероятно, тоже), мне не раз приходилось проливать больше пота, чем теперь. У нас все происходит мягко, проникновенно; я не могу обнимать Аманду, не думая о том, что люблю ее. Ее тело оказалось моложе, чем я мог ожидать от женщины ее возраста, мои руки сами тянутся к нему.

4 февраля

Она звонит утром и говорит, что не может прийти, потому что у ребенка температура. Потом рассказывает, что того молодого человека из церковной общины судили и приговорили к семи месяцам лишения свободы. По статье «скопление лиц в публичном месте с целью совершения противозаконных действий». Мы договариваемся, что она сообщит мне, когда сын поправится.

В редакции меня ожидает удар дубиной по голове: я узнаю, что мой контракт не будет продлен, следующей весной мне придется вернуться в Гамбург. Заявление с просьбой продлить контракт я подал еще до того, как познакомился с Амандой, и получение согласия руководства компании мне казалось простой формальностью, начальство было мной довольно. Я думал остаться подольше, потому что мне не хотелось возвращаться на север, но не очень огорчился бы и в случае отказа. А теперь это вдруг стало потрясением. Я утешаю себя тем, что впереди еще целый год, чтобы найти выход; может, через под я уже буду не нужен Аманде. И все же меня убивает мысль о том, что впереди неизбежный конец.

Мой шеф, заведующий редакцией, приветливый пожилой человек, который по мере приближения пенсионного возраста говорит все более открыто и просто, объясняет мне причину такого. решения начальства. В свое время меня прислали сюда в качестве социал-демократически настроенного корреспондента, хотя я никогда не состоял ни в какой партии; по каким-то причинам считалось, что я симпатизирую им. Теперь у власти правые, и они заново распределяют все имеющиеся посты и вакансии из страха, что после следующих выборов им это уже не удастся. И все это за мой счет: у германской политики нет более важных задач, как разрушать мою личную жизнь.

Хватит ли у меня смелости когда-нибудь сказать ей: Аманда, поехали со мной на Запад? В лучшем случае она спросит, как я это себе представляю, и я отвечу: деньги решают многие проблемы, тебе стоит только сказать «да». Насколько проще было бы оставить все без изменения – Хэтманн в своей квартире, мы в моей, скольких хлопот можно было бы избежать! Я попытаюсь все-таки продлить контракт, в конце концов, я могу сыграть и роль консервативно настроенного журналиста, как сейчас играю роль социал-демократа; от этого не умирают. Конечно, смена вывески, переезд из одной кожи в другую – не мед, но это невысокая цена за близость Аманды. Все равно через сто лет люди будут хвататься за голову, читая о том, насколько всерьез когда-то относились к разнице между этими двумя партиями. Что же нам делать, Аманда?

8 февраля

Ребенок поправился и опять ходит в школу; мы вновь можем видеться. Ее меховая куртка действует мне на нервы. Я говорю ей, что она выглядит в ней как участница конкурса на лучшую меховую куртку. В ту же секунду я с ужасом думаю: что ты делаешь, идиот! Я не хочу ее обидеть. Но она не обижается. С улыбкой вешая куртку на вешалку, она спрашивает, не рановато ли у меня появились первые симптомы ревности, Я говорю: ничуть. Мы не виделись больше недели. Меня даже самого удивляет та нежность, с которой я целую ее, я никогда не считал себя ласковым человеком, пока не встретил Аманду.

Она принесла с собой кастрюлю голубцов – у меня никогда нет ничего приличного поесть, говорит она. Голубцы ей пришлось вытащить из квартиры контрабандным, путем, из-под носа у Хэтманна. Мне все это кажется своеобразной оргией близости и доверия друг к другу, Я уже сейчас знаю, что никакие голубцы из прошлой жизни не сравнятся с этими. Однако обедать нам еще рано, у нас есть другие дела.

Потом, когда дело наконец дошло до еды, среди моих продовольственных запасов не оказалось даже картошки, а от макарон в качестве гарнира Аманда отказалась. Пришлось ограничиться хлебом. Моя кладовая выглядит так, как будто я участвую в конкурсе на самую бедную кладовую, говорит она. Мне нравится, что с ней надо держать ухо востро; это требует от меня определенной боевой готовности души. Благодаря Аманде, я сам себе в ее присутствии нравлюсь больше, чем обычно. Это, впрочем, нетрудно, но до нее это еще не удавалось никому, если не считать одной моей учительницы, которая время от времени высмеивала меня перед всем классом, потому что я был ее любимым учеником.

Когда я, не успев еще как следует проглотить последний голубец, опять пытаюсь затащить ее в постель, она спрашивает: неужели у меня нет ничего другого на десерт? Я откапываю какую-ту занюханную банку вишневого компота, и она с удовлетворением кивает: ну вот, видишь! Открывая банку, я обливаю свои белые трусы вишневым соком. Она смеется и выходит из кухни; я думал, длятого, чтобы принести мне другие. Но через пару секунд она появляется на пороге с моим поляроидом и фотографирует меня в окровавленных трусах. Мне удается отнять у нее снимок только после ожесточенной рукопашной схватки, после того, как я пообещал не уничтожать его.

За десертом она обращается ко мне с просьбой, которая ей, как я вижу по долгому предисловию, очень неприятна. Однажды она заклеймила меня посыльным Хэтманна, а теперь и сама хотела бы использовать меня в этом качестве. Речь идет о перевозке через границу одной вещи. Хэтманн! Опять Хэтманн! Возвращаясь из Скандинавии, он сделал остановку в Западном Берлине и заказал для нее компьютер, такой же, как у него самого. И вот теперь компьютер стоит в магазине и ждет, когда его заберет какая-нибудь добрая душа. Хэтманн не решается звонить ему, у него такое чувство, говорит он, что чаша моего терпения уже вот-вот переполнится. Но рано или поздно он все равно позвонит. И она решила, что так будет честнее, если она сама выполнит за него эту «грязную работу». К тому же, как ей кажется, мне будет легче отказать ей, чем Хэтманну. Я даже не пытаюсь понять эти тонкости, Я задаю один-единственный вопрос, который не дает мне покоя: знает ли Хэтманн о том, что она собирается обратиться ко мне с этой просьбой?

Нет, отвечает Аманда, он этого не знает. Мы долго молча смотрим друг на друга и в очередной раз отодвигаем от себя главный вопрос, зияющий перед нами бездонной пропастью. Если бы она решилась уехать со мной на Запад, можно было бы и не забирать этот компьютер, то есть забрать его по пути туда.Какая мысль! Ей холодно, и я «отправляюсь в ванную за своим халатом. Может, это и есть самый подходящий момент заговорить с ней об истечении срока моего контракта? По пути в ванную я был уверен в этом и исполнен решимости, но на обратном пути рассудил, что еще рановато. Еще должны окрепнуть какие-то невидимые узы; предположение, что за какие-то пару недель я успел стать для Аманды альфой и омегой, было бы признаком мании величия. Я набрасываю ей на плечи халат и спрашиваю, зачем ей понадобился этот компьютер.

15 февраля

Когда я судился со своей радиокомпанией по поводу одного трудового конфликта, мои интересы в суде представлял адвокат по имени Краусхаар, который незадолго до этого женился на восточной немке. Поскольку я не знаю никого другого, кто проделал подобный фокус, я договорился с ним о встрече, чтобы расспросить его о возможных препятствиях. Я еще тогда, раньше, спросил его об этом – просто из любопытства, и мне запомнился его ответ: настоящая любовь прошибает любые стены. Я тогда так ж не понял, был ли это юмор, или его слова действительно заключали в себе пафос человека, прошедшего через суровые испытания и не желающего распространяться на эту тему. По пути в его контору я кажусь себе бездельником, который купил лотерейный билет и решил заранее, на всякий случай, проконсультироваться в банке, как ему выгоднее вложить свои ожидаемые миллионы.

Узнав, о чем пойдет речь, Краусхаар не скрывает своего разочарования; похоже, дела у его конторы обстоят не лучшим образом. Только когда я изъявляю готовность выразить свою благодарность за его советы в виде гонорара, он становится словоохотливей. Он просит секретаршу принести нам кофе и говорит, что гонорар будет более чем скромным, так как совет его предельно краток: поскорее выбросить эту мысль из головы. Что, неужели так сложно, спрашиваю я. Он кивает и говорит: да, и во всех отношениях. Он давно уже расстался со своей женой. Поверьте мне, говорит он, эти люди совершенно не годятся для жизни на свободе. Они привыкли жить в загонах, любой элемент неожиданности вызывает у них панику. Они, как коровы, – жуют свою траву, таращатся на горизонт и ждут дойки. Я тогда стал жертвой трех обстоятельств: красивая женщина, величие задачи и моя проклятая страсть к экзотике. Вместо того чтобы жениться на индианке или эскимоске, с которыми все была бы в тысячу раз проще, я, как идиот, выбрал восточную немку. И вот результат: я плачу не только алименты, я плачу ей еще и ренту, от размеров которой у меня сердце кровью обливается, и, видимо, буду платить до самой своей преждевременной кончины. Я забыл еще сказать, что этим людям неизвестно чувство жалости. В школе им вдалбливали, что в условиях капитализма сострадание означает верную смерть, и это единственный урок, который они усвоили. Наш брак можно разделить на два периода: сначала я учил ее манерам, потом она давала мне уроки безжалостности. Если вы еще не совсем потеряли разум, найдите себе хорошую, простую женщину здесь, на Западе, с которой вы могли бы быть несчастным обычным, традиционным способом. До этого момента, говорит он, его совет не стоил ни гроша.

Когда я скромно замечаю, что ведь одна история любви может быть не похожа на другую (хотя его слова произвели на меня глубокое впечатление), он сочувственно говорит: да, конечно, каждый надеется стать исключением. Мой отец был менее настойчив, он ограничился кратким выразительным предостережением; впрочем, у него не было такого опыта, как у Краусхаара, – ему пришлось довольствоваться отеческой любовью и несколькими мудрыми высказываниями из местной газеты. Я говорю, что все-таки хотел бы ознакомиться с подробностями этой процедуры: кого спрашивают, кому в первую очередь сообщают о своих брачных планах, за кем последнее слово и т. д.

Краусхаар кряхтит под бременем моей невменяемости; меня надо взять под охранный арест, ворчит он. Потом все же перечисляет мне названия разных учреждений. О последовательности прохождения этих инстанций я могу не беспокоиться, прибавляет он: они все равно будут отфутболивать меня, отсылая друг к другу. Я должен быть готов и к тому, что какой-нибудь представитель власти потребует ответных услуг; это тоже входит в правила игры, сказал он со значением. В самом конце аудиенции Краусхаару приходит в голову неожиданная мысль, и он дает мне адрес своего знакомого адвоката в Восточном Берлине. Он, мол, лучше разбирается в этих делах; в свое время он помогал и ему. К сожалению, успешно. Краусхаар даже не представляет себе, насколько странный вопрос я ему задал: кому в первую очередь сообщают о своих брачных планах? Разумеется, Аманде.

18 февраля

В честь Аманды я приготовил свое коронное блюдо: спагетти «Альфредо». Наши дополуденные встречи по-прежнему похожи на маленькие праздники; да и как что-то может измениться, пока не происходит ничего непредвиденного? Иногда мне кажется, что она первая женщина в моей жизни, что до этого я имел дело лишь с девицами, с подружками для досуга или просто с женскими телами. Так, как Аманда, скажем, достает молоко из холодильника, его может доставать только женщина. Я не дерзаю предполагать, что я для нее так же привлекателен, как она для меня, но, как-никак, она стала моей любовницей, никто ее к этому не принуждал.

Когда она начинает «вылизывать» кусочком хлеба соус на тарелке, я решаю, что пора наконец рассказать ей об окончании срока действия моего контракта. Я называю дату моего последнего дня работы здесь и думаю: ну, пожалуйста, упади в обморок, схватись по крайней мере от ужаса за сердце! Она ничего не отвечает, она продолжает «вылизывать» тарелку, как будто подобные мелочи не могут испортить ей аппетит. Потом она встает и выходит из комнаты. Она запирается в ванной и не отвечает на мои призывы. Я слушаю под дверью в надежде расслышать заветную музыку ее всхлипываний. Но она всхлипывает беззвучно. Ей жалко для меня даже такой малости.

Через полчаса она выходит из ванной со свежевымытой головой. Я с облегчением вижу на ее лице следы слез, нечто такое, что не смывается ни водой, ни мылом. Она спрашивает, сколько, на мой взгляд, нам оставалось времени, если бы не этот мой предстоящий отъезд, и я говорю: вся жизнь. Тут слезы побежали по ее щекам так, как будто я случайно нажал какую-то кнопку. Но они меня не радуют, мне хочется утешить ее. Поэтому я говорю о том, что у нас еще целый год, – не для того, чтобы довести нашу историю до логического конца, а для того, чтобы найти решение. Какое решение? Ее удивленно-растерянные глаза – не что иное как объяснение в любви, которого я ждал.

Есть два пути, чтобы решить нашу проблему, ни больше и ни меньше. Один краткий и мерзкий, другой долгий и тревожный. Как тебе нравится предложение лечь в багажник моего автомобиля? Я уже выяснял, как это делается. Она молча смотрит на меня несколько секунд, потом спрашивает, не рехнулся ли я – с ребенком в багажнике машины через опаснейшую из всех границ?… Я делаю вид, будто и сам считаю этот вариант абсолютно неприемлемым будто я упомянул его просто для полноты картины; о ребенке я, к стыду своему, вспомнил только в эту минуту. Второй путь, дорогая Аманда, – это длинный путь, он закончится только на следующий день после нашей свадьбы.

Как легко я произнес эти слова! Словно приветствие. Однако, черт побери, она могла бы и изобразить хоть какое-то подобие радости. Не так уж часто ей предлагают руку и сердце, тем более мужчины, которые все-таки кое-что для нее значат. Но она расхаживает по комнате, поворачивается к окну, поворачивается к стене, думает о чем-то, что мне при всем желании не представить себе, вместо того чтобы броситься мне на шею. Где продолжение голливудских чудес? Ей не приходит в голову ничего лучше, как наконец посмотреть на меня и сказать, что я, по-видимому, сам не знаю, что говорю. Нет, Аманда, ты ошибаешься, я прекрасно знаю, что говорю, мне нужно возвращаться на свой Запад, а без тебя яэтого сделать не могу.