Текст книги "Бессердечная Аманда"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

После небольшой паузы Аманда спрашивает самым презрительным тоном, на какой только способна, как он собирается предотвратить переход Себастьяна из социализма в капитализм. Венигер отвечает, что она это очень скоро узнает, однако он пришел, чтобы договориться по-хорошему. Аманда опять теряет самообладание. Она кричит, что единственное, о чем они могут договориться по-хорошему, – это о том, чтобы он никогда больше не попадался ей на глаза; из какой помойной ямы он выудил свою внезапную заботу о сыне? Самое лучшее в условиях капитализма это то, что онникогда больше не увидит ребенка, – слава богу, что есть Берлинская стена!

Это, конечно, далеко не самый высокий уровень искусства вести полемику, на который способна Аманда, мне доводилось видеть ее и в лучшей форме. Я представляю себе,как Венигер в этот момент улыбается – холодно-снисходительно. Потом я вновь слышу его голос: до сих пор он полагал, что судьба ребенка в надежных руках; он думал, что его собственное участие в воспитании Себастьяна, право на которое он легко мог бы реализовать в суде, было бы только лишним источником раздоров между ними, поэтому он с тяжелым сердцем решил отказаться от этого участия. Вот что такое, по его представлениям, добрая воля. Круто! Ей надо поскорее найти какой-нибудь убойный аргумент, иначе не останется ничего другого, как реализовать свое право домохозяинаи вышвырнуть его из дому. Или надо говорить «право домохозяйки»?

Тут я слышу звук, который заставил меня резко распахнуть дверь в комнату, – Аманда сошла с ума. Они стоят друг против друга, слегка наклонив головы, я смотрю на руку Венигера, которой он усиленно трет щеку. Он поворачивает голову в мою сторону; Аманде не до меня. Она говорит ему, что теперь он может пойти и доложить своим хозяевам, что сделал все от него зависящее, но это задание ему не по зубам. Может, они все же, несмотря на неудачу, заплатят ему.

Мое появление изменяет ситуацию: Венигер не знает, к кому теперь обращаться. И следует ли ему распространить свой наконец прорвавшийся гнев и на меня. Слова приветствия или попытка представиться кажутся мне полным бредом, поэтому я просто стою на пороге как человек, для которого все это неожиданность и которому нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Никто ничего мне не объясняет. Венигер, обращаясь ко всем присутствующим, говорит, что намерен подать заявление в суд и потребовать, чтобы Аманду лишили материнских прав в его пользу, чтобы ему помогли спасти Себастьяна от матери-истерички, решившейся на измену родине. При этом он предусмотрительно делает шаг назад, как боксер, старающийся избежать ближнего боя с противником. Но Аманда уже взяла себя в руки, ей неловко передо мной за этот спектакль. Она говорит, что, если бы сейчас в комнату вошел Себастьян со своим другом, Венигер ни за что бы не смог определить, который из них его сын. Вот такой она мне нравится больше, она постепенно вновь входит в форму – Венигеру уже нечем крыть, поэтому он смеется.

Аманда вовлекает меня в спор. Она спрашивает, готов ли я заплатить Венигеру отступного? Не для того, чтобы он отказался от своих прав – никаких прав у него нет, – а просто чтобы избавить себя от нервотрепки, которая неизбежна, когда связываешься с такими типами. Пяти тысяч марок, вероятно, будет достаточно. Западногерманских, конечно.

Что бы там между ними ни происходило во время их совместной жизни – это уже в далеком прошлом, но ярость Аманды по-прежнему свежа, она почти исказила ее лицо. Я вижу возмущение Венигера, мне хочется сказать что-нибудь примирительное, но меня хватает лишь на укоризненный взгляд. Не знаю, чем это объяснить, но каждое слово Аманды я воспринимаю критически; на то, что говорит Венигер, мне наплевать.

Если тебе кажется, что мне следовало бы быть с ним повежливее, говорит мне Аманда, то я тебе объясняю: другого тона он просто не понимает. Есть только два способа избавиться от него: подкуп или шантаж. Как тебе, например, нравится идея подать на него в суд? Через год после развода он перестал платить алименты. Я решила ничего не предпринимать, потому что эти ежемесячные выплаты каждый раз напоминали мне о нем. Но что мне теперь мешает пойти в суд и потребовать выплаты денег задним числом? За столько лет сумма получилась внушительная – у него пупок развяжется выплачивать ее.

Она смотрит на Венигера долгим взглядом и выходит из комнаты. Как будто остальное – уже моя задача. Мы, мужчины, остаемся один на один. Как вести себя, чтобы не ударить в грязь лицом? Я не решаюсь сесть – он может воспринять это как приглашение продолжить беседу. Мне кажется, теперь я понимаю, что в нем могло привлечь Аманду: его мужское начало. Он напоминает мне одного киноактера, фамилию которого я забыл, но о котором помню, что все его партнерши по фильмам просто умирали от тоски по нему. Причины этого явления я никогда не мог понять. Каждый раз, когда очередная жертва валилась к его ногам, мне казалось, что это просто дурацкий закон кинематографа, правило бизнеса, такое же, как, скажем, то, по которому в одних героев пули никогда не попадают, а в других – с первого же выстрела. Короче говоря, Венигер, похоже, навсегда отбил у Аманды охоту к «мужскому началу». Ибо я сомневаюсь, что мужское начало – существенный признак моей личности. Вы не позволите мне присесть на минутку, спрашивает Венигер. А что нам, собственно, обсуждать?

Я что-то не припоминаю, чтобы простой приглашающий жест рукой стоил мне таких усилий. Мы ведь в каком-то смысле коллеги, говорит Венигер, хоть и боремся по разные стороны баррикады. (Мне вспоминается лозунг: «Долг каждого честного школьника – борьба за мир».) Так почему бы нам не обменяться мнениями спокойно и вежливо? Разумеется, отвечаю я, и это первое слово, которое я произношу с той минуты, как переступил порог квартиры. Однако мне вряд ли удастся отвлечься от мысли, что он представляет прогрессивную часть человечества, а я – загнивающий, гибнущий мир капитализма, прибавляю я. Странно – у меня такое впечатление, как будто Аманда, выходя из комнаты, передала мне, как эстафету, свое презрение к этому человеку.

Он встает, говорит «жаль» и уходит. Это хорошо, что он уходит сам: ввиду его роста было бы довольно хлопотно выбрасывать его за дверь. Целый час Аманда недоступна для меня – она заперлась в своей комнате.

8 сентября

При переезде в Западный Берлин на пограничном пункте меня проверяют так, как еще никогда в жизни не проверяли. Два таможенника демонстрируют все, чему их учили; рядом стоит офицер с лицом, напоминающим чистый лист бумаги. Они отвинчивают обшивку дверей, ковыряют металлическим щупом дно бензобака, вынимают заднее сиденье и прощупывают его со всех сторон. Зачем они это делают? – спрашиваю я офицера. Он отвечает: мы таможенная служба. Я говорю: а известно ли вам, что существует соглашение, по которому вы не имеете права подвергать меня такой проверке? Офицер, который, конечно же, знает о существовании такого соглашения, отвечает: кроме тех случаев, когда есть подозрения в нарушении таможенных правил. Я спрашиваю: а что – у них есть такие подозрения? Он отвечает, что я имею право обжаловать их действия в Министерстве иностранных дел. Он просто воплощенная корректность.

Сохранять невозмутимость мне помогает сознание того, как много интересного они могли бы найти у меня, если бы всегда были так же добросовестны: запрещенные фильмы, запрещенные книги, запрещенные плакаты, запрещенные блузки. Самое жуткое во всей этой истории – на удивление длинные руки государства. Акромегалия, гипертрофированная непропорциональность конечностей, неизлечимая болезнь. Их злит бесплодность стольких усилий, и они все более свирепо обращаются с машиной. Интересно, они хоть знают, что именно надо искать? Магнитофонную пленку? А может, задача гораздо проще – испытать мою нервную систему на прочность?

Когда они наконец закончили свои поиски и все привинтили на место, Бумажное Лицо велит мне следовать за ним. Я беру из рук таможенника отвертку и демонстративно подтягиваю пару шурупов. Я не отхожу от машины, пока они не оставляют ее в покое, – недоверие против недоверия. Потом запираю дверцы и отправляюсь с офицером в барак. В бараке нечем дышать – жара и пахнет нафталином. Личный обыск. Пока меня ощупывают и изучают содержимое моих карманов, моя фантазия выдает мне возможное объяснение происходящего: по делу Аманды в принципе принято положительное решение, и вот теперь они хотят проверить, не вывожу ли я поспешно контрабандой наше добро на Запад. Бумажное Лицо берет мою записную книжку и начинает ее листать. Я вырываю ее у него из рук, он делает вид, что и не ожидал иной реакции.

14 сентября

Я звоню адвокату Коломбье и прошу его похлопотать по нашему делу, мол, пока у нас одни только неприятности. Когда я говорю, что мы ждем уже больше полугода, он отвечает, что это недолго, что Божьи жернова мелют медленно. У меня вдруг появляется ощущение, что старикан не знает, с кем он говорит. Я упоминаю наш совместный ужин, и, похоже, в его сознании что-то проясняется. Он еще раз благодарит за превосходную рыбу (никакой рыбы не было и в помине) и обещает позвонить в три разные инстанции. Звучит это не очень обнадеживающе.

Аманда без видимого повода говорит, что я ее сильно идеализирую. Я, конечно, мог бы возразить, что это вполне нормальное явление – идеализация женщины, которую любишь. Но я предпочитаю сказать, что она ошибается. Она говорит: тогда я тебе кое-что расскажу.

За этим последовала амурная история из школьных времен. Она училась с Люси в одном классе, обеим было по восемнадцать. Люси была далеко не идеальной ученицей, она с грехом пополам переползала из класса в класс, и тут вдруг по физике нашла коса на камень. Сложилась угрожающая ситуация: учитель заявил, что у нее не просто пробелы в знаниях – где нет знаний, там не может быть и пробелов. Дверь, ведущая в университет, оказалась для Люси не просто закрытой, а заколоченной гвоздями. Тогда Аманда разработала план спасения. Она посоветовала Люси за неимением знаний произвести впечатление на Новацки (так звали учителя) другим способом, его, мол, нетрудно соблазнить – это видно по тому, как он таращится на ее коленки. Почему бы не сделать над собой небольшое усилие ради благородной цели? Но эта курица не решалась, и ей, Аманде, пришлось взять дело в свои руки. Она подсунула ему анонимное любовное послание, как следует надушив его; она принялась гипнотизировать его на уроках, она, сидя перед ним, раздвигала ноги на целых пять сантиметров. Когда она решила, что уже достаточно сделала для его совращения, она облилась теми же духами, которыми обработала письмо, и таким образом специально выдала себя как автор анонимного послания. Потом она, глядя на Новацки, спросила Люси – так, чтобы он слышал, – не желает ли та пойти с ней на дискотеку там-то и там-то; она, мол, ходит туда каждую субботу. Одну субботу они прождали его напрасно, в следующую он явился. Они танцевали; на Новацки все смотрели как на идиота, потому что он каждый раз извинялся, случайно задев или толкнув кого-нибудь. Люси, которой нельзя было попадаться ему на глаза, наблюдала за ними издалека, чтобы не прозевать их уход. Новацки предложил уйти раньше, чем они ожидали. Аманда еще толком не поняла причину его спешки – было ли это любовное нетерпение, или он просто уже не в состоянии был переносить рев музыки. Он пошел провожать ее домой, по дороге она притворилась пьяной. Потом они целовались в темном подъезде. Люси все не появлялась. Бедняга уже мучился с молнией на ее узкой юбке, и тут наконец Люси открыла входную дверь, включила свет и произнесла условленное: «Ага!» Таким образом, все пробелы в ее знаниях были немедленно ликвидированы и она получила тройку – им даже не пришлось его шантажировать.

Я говорю Аманде, что ее рассказ – это холостой выстрел: если она и права в своем предположении, что я идеализирую ее, то теперь степень этой идеализации значительно возросла.

19 сентября

Я опять пытаюсь говорить о будущем и наталкиваюсь на уже привычное сопротивление. Но, как ни сопротивляйся, нам нужно потихоньку привыкать к мысли, что никакого разрешения мы не получим. Почему она так боится произносить слово «будущее»? Что такого неприличного в желании строить планы?

Аманда стала необыкновенно раздражительна. Стоит Себастьяну допустить какую-нибудь крохотную оплошность, как она уже выходит из себя. Он уже чуть ли не прячется от нее.

Они добились своего: мы поджали хвосты. Я против воли спрашиваю себя, влюбился ли бы я в Аманду, если бы мы встретились с ней в нашем сегодняшнем состоянии. Когда мне было пять лет, к нам прибилась маленькая рыжая кошка, и я отвоевал для нее местечко на кухне. Я не мог нарадоваться на ее потешные проделки и прыжки, но в один прекрасный день она вдруг утратила всякий интерес к моему мячику и, лежа в своей корзинке с потускневшей, словно погасшей шерсткой, безучастно смотрела, как он катится мимо. Мать сказала, что она долго не протянет, и я ненавидел ее в ту минуту за это пророчество. Вскоре кошка и в самом деле умерла. У Аманды тоже потускнела шерстка, мои мячики ее уже давно не интересуют.

Где это написано, что надо хандрить из-за каждой ерунды? Я принуждаю ее к разговору о том, что с нами будет. Что это за мода – сидеть как на похоронах и ждать избавления? Мы ничего не можем сделать, говорит Аманда, мы у них руках. Я отвечаю: еще как можем! Она качает головой: единственное, что мы могли бы сделать, – это попытаться бежать с риском для жизни. Но на это она не согласна – сколько раз ей еще нужно объяснять мне это! Я говорю, что имею в виду совсем другое: мы могли бы попытаться не терять бодрости духа. Да, да, отвечает Аманда.

Она включает телевизор, там идет репортаж с Олимпийских игр, на которых ее страна добивается блестящих результатов. Собственно, моя проблема, говорит она, не в будущем, а в настоящем – что я все хожу вокруг да около? Вокруг и около чего? Повернувшись ко мне спиной, она говорит, что меня никто не заставляет чувствовать себя обязанным, мое благородство уже начинает действовать ей на нервы. Что я уже, наверное, давно спрашиваю себя: на черта мне все это нужно? И она прекрасно меня понимает. Ей непонятно только одного: зачем я так упорно скрываю от нее свои сомнения? Если я не уверен в правильности своего выбора, зачем же мучиться, говорит она, не отрывая глаз от экрана телевизора, на котором скачут волейболисты. Надо просто собраться с духом и сказать об этом. Нет более верного средства избавиться от своих страхов, чем уступить им.

3 октября

Пришло письмо. В сущности, простая бумажка, совсем не то, чего мы ожидали, но все же в нем написано, что мы можем пожениться. Министерство иностранных дел Германской Демократической Республики доводит до нашего сведения, что не возражает против бракосочетания гражданки Германской Демократической Республики госпожи Аманды Венигер и гражданина Федеративной Республики Германия господина Станислауса Долля.

Аманда говорит: если хочешь, мы можем сделать вид, что рады.

На официальном бланке письма указан номер телефона, и я звоню по этому номеру. Трубку снимает женщина, явно ожидавшая совсем другого звонка, я говорю, что хотел бы кое-что уточнить по поводу полученного от них письма, она соединяет меня со своей коллегой, а та переадресовывает меня какому-то мужчине. Никто не представляется. Но он хотя бы знает о письме. Я говорю ему, что разрешение на брак привело нас в неописуемое блаженство, но хотелось бы узнать еще одну маленькую деталь: разрешен ли госпоже Венигер выезд за границу? Словосочетание «неописуемое блаженство» смущает его; похоже, оно не принадлежит к числу употребляемых здесь в служебных телефонных разговорах языковых средств. Наступившая вслед за этим пауза длится так долго, что я успеваю представить себе, как он на всякий случай записывает его, укоризненно качая головой. Потом он бесцветным, ледяным тоном говорит, что это совершенно разные вещи: как только будет принято решение и по этому вопросу, нам немедленно сообщат. Я горячо благодарю его за исчерпывающую информацию.

Мы начинаем рассуждать и фантазировать. Какая им польза оттого, что они разрешат нам пожениться, но не разрешат Аманде выезд? Мы стали бы для них постоянным источником раздражения, мы бы не давали им покоя своими просьбами и требованиями. Я хватаю вялую Аманду за руки и пускаюсь с ней пляс. Долой постные мины: нам незачем специально разыгрывать радость – лед тронулся! А одно разрешение приходит раньше другого для того, чтобы Аманда не оставила их с носом: а то еще, чего доброго, выйдет в Гамбурге из поезда и бросится на шею кому-нибудь другому! Таким образом, она обвела бы вокруг пальца не только Германскую Демократическую Республику, но прежде всего меня. Это же как дважды два четыре, Аманда, мы имеем дело с осторожными, недоверчивыми людьми, все логично! Чем раньше мы поженимся, тем скорее они разродятся выездной визой.

6 октября

В Бюро записи актов гражданского состояния мы торгуемся по поводу даты нашего бракосочетания. Служащая с ногтями, раскрашенными во все цвета радуги, долго листает рабочий журнал заказов и в конце концов предлагает нам февраль. Аманда растерянно смотрит на меня, я говорю, что об этом не может быть и речи, мы не можем ждать так долго. Женщина внимательно смотрит на живот Аманды; она считает нас обманщиками. Аманда сжимает мою руку, чтобы я не потерял самообладание. Ну почему, черт бы их всех побрал, я должен на каждом шагу преодолевать трудности?

После долгих раздумий, как бы нас еще больше унизить, она наконец заявляет, что мы даже не показали ей свои документы, а без этого вообще не может быть никакого разговора. Мы кладем на стол свои такие непохожие друг на друга удостоверения личности, а заодно свидетельства о рождении, свидетельство о расторжении брака Аманды и письмо из Министерства с разрешением на брак. При виде штемпеля Министерства иностранных дел женщина становится приветливей, но она явно растеряна: такого случая в ее практике еще не было. Она просит нас подождать за дверью. Уходя, я вижу, как она хватается за трубку телефона. Я сажусь на скамью, Аманда ходит взад-вперед. Стена коридора увешана снимками счастливых супружеских пар, одна уродливей другой. Что там можно выяснять по телефону? За что ей только деньги платят? Они умудряются сделать пыткой даже то, что должно безумно радовать. Аманда засмотрелась на фотографии; похоже, у нее впервые за столько времени настроение лучше, чем у меня.

Когда дама с разноцветными ногтями вновь приглашает нас в кабинет, ее лицо искажает улыбка. Государственное дело. Она говорит, что при всем желании раньше ноября не получается – устраивает ли нас 14 ноября? Аманда говорит: о, вы слишком добры к нам! Это возвращает ситуацию в прежнее русло: дама, видимо, решает, что первое впечатление ее не обмануло. Она с недовольной физиономией пишет на листочке дату нашего бракосочетания и молча кладет его на наши документы. Мы для нее больше не существуем. Я не выражаю восхищение ее ногтями, хотя в коридоре твердо решил сделать это.

11 октября

Мы должны принять столько важных решений. Нужно ли Аманде свадебное платье? Чушь, у нее хватает нарядных платьев – чем подвенечное платье лучше обычного красивого платья? Я надеюсь, она не захочет намотать на себя тонну тюля, который всех невест делает похожими друг на друга как две капли воды? Нужен ли мне черный костюм? Нет, не нужен. Кто будет свидетелями? Аманда говорит, что это проблема западников – в Восточной Германии слова «да» достаточно и не требуется никаких свидетелей, Дальше: будем ли мы в этот день вдвоем, или после регистрации состоится банкет? Аманда и слышать не желает ни о каких праздниках, я настаиваю, и вот мы уже ссоримся. Мне хочется разделить нашу радость с другими.

Трудно даже представить себе, как обидятся мои родители, если свадьба их единственного сына состоится без них. А все мои дяди и тети, кузины и кузены – неужели я должен дать им от ворот поворот только потому, что Аманда не желает видеть в этот день свою мать? Нужно обязательно пригласить и Виолетту Цобель, я против этой библейской неумолимости; в день брачного пира душа должна быть открыта. Да и у Аманды тоже большая семья, а ее рассказах было всегда полно имен и фамилий, которые я никогда не мог запомнить, – неужели она забыла, что для многих из них это будет последняя возможность повидать ее? Она должна наконец понять, что свадьбы устраиваются не для молодоженов, а для гостей. А мои коллеги – я еще не рассказывал ей, что они давно собирают деньги на подарок.

Мы составляем список гостей. Предстоит много телефонных звонков, прежде чем перед всеми фамилиями появятся адреса. Кто будет печатать приглашения? Как они должны выглядеть? Если хотя бы половина приглашенных изъявит готовность прийти, нашей квартиры не хватит, придется арендовать банкетный зал. В одном из больших отелей? Это конечно, решение, но очень дорогостоящее. Три кандидатуры становятся предметом особой дискуссии. Прежде всего, ее мать. Тут я стою насмерть, ибо не хочу праздновать свою свадьбу со стиснутыми зубами. Ну, значит, со стиснутыми зубами придется сидеть за столом мне, если она придет, говорит Аманда. Но это же невозможно, Аманда! Если она непридет – что ты скажешь моим родственникам, которые тебя спросят, где она? Скажу правду: что она умерла. И каково будет твоему отцу в качестве вдовца? И не оскорбительно ли для него то, что он не имеет права прийти со своей женой? Последний аргумент, похоже, убедил ее, мы договариваемся предоставить отцу самому решить этот вопрос.

Следующий на очереди Хэтманн. Она внесла его в список, я возражаю. Ты, кажется, был против праздника со стиснутыми зубами, спрашивает она. Я заявляю, что существуют два вида душевного дискомфорта: вынужденный и лишний. Мне, например, и в голову не пришло бы пригласить главного редактора только ради душевного дискомфорта. Зачем мне здесь Хэтманн? Будет торчать среди гостей с мрачной миной и горевать по упущенному счастью. Нет, он останется в списке, категорично заявляет Аманда. Это, мол, элементарный долг вежливости; скорее всего, он и сам не придет, он человек тактичный. Что тут поделаешь? Мне не остается ничего другого, как уповать на его чувство такта.

Потом она натыкается на две фамилии, которые, как мне казалось, должны были проскочить контроль, не вызвав подозрений. Илона Сименс и Эльфи Фромхольц – а это кто такие? Долг вежливости, поясняю я, Аманда ухмыляется: бывшие подружки? Поскольку она никогда не спрашивала меня о моем прошлом, я утратил бдительность. Я ожидал, что эта парочка – Илона со своим фабрикантом и Эльфи с сенатором – проскользнет под видом дальних родственниц. Идиот. Я беру карандаш и собираюсь вычеркнуть их имена из списка, но Аманда останавливает меня: позволь мне тоже проявить хоть каплю великодушия, говорит она.

12 октября

Значит, ты у нас мужчина с прошлым? – говорит Аманда. Как это я раньше не подумала об этом? Я понимаю это так: известие из министерства по брачным делам вывело ее из столбнячного состояния и она вновь обрела способность думать о чем-то другом, кроме борьбы с темными силами. Она усаживается по-турецки и подает мне знак, что я могу начинать. Что она хочет услышать? Я упорно молчу и пытаюсь найти прибежище в телевизионных новостях, но она говорит, что репортажи о новых арестах от меня никуда не убегут, этого добра сейчас хоть пруд пруди, и, прежде чем я успеваю принять меры предосторожности, она завладевает пультом дистанционного управления и выключает телевизор. Начинай с Илоны, говорит она.

Я сдаюсь. Чего мне стесняться – мне, тридцатипятилетнему мужчине? Илона Сименс – владелица элегантного бутика на Вильмерсдорфер-штрассе. Она умна, ухожена, по-матерински заботлива и не эмансипирована. С мужчинами ей не так легко, как это кажется на первый взгляд. Она носит ночные сорочки до пола и, целуясь, выключает свет. Мы познакомились с ней на вечеринке – где же еще? Наш роман длился два года. Я и не думал жениться на ней; это-то, вероятно, и стало причиной нашего разрыва. Мы расстались легко, как две склеенные доски, на которые столяр-халтурщик пожалел клея. Мы ни разу не поссорились – она всегда уступала. Она словно была сделана из ваты. После того как мы расстались, она еще пару месяцев регулярно звонила и без всякой задней мысли интересовалась, не нужно ли мне чего-нибудь. Когда мы однажды вместе пошли на выборы и я спросил, за какую партию она собирается голосовать, она ответила, что еще не знает. Ты можешь себе такое представить?

Аманда заявляет, что я уклоняюсь от правдивого рассказа. Боюсь, что она права. Но я не знаю, что ей еще рассказать. Слушать еще одну, такую же скучную, историю про Эльфи у нее уже нет охоты. Пусть себе приходят, говорит она, и это звучит так, будто она про себя прибавляет: если ты сам не помрешь с ними от тоски. Она отдает мне пульт дистанционного управления – новости уже кончились.

25 октября

Аманда постепенно охладела к моей работе, я тоже. Я путаю дни и время назначенных встреч или являюсь на них неподготовленным. В редакции мое разгильдяйство не остается незамеченным. Когда я приезжаю к государственному секретарю по вопросам Здравоохранения, чтобы взять у него интервью, секретарша сообщает мне, что я ошибся на день: он сейчас в Москве. А в то время, когда он меня ждал, я заказывал в западноберлинской типографии приглашения на свадьбу. Они должны быть светло-зелеными, а буквы чуть-чуть выпуклыми – вот какими вещами забита моя голова. Ювелир спрашивает размер пальца Аманды, я говорю: точно как мой мизинец. Он измеряет мой мизинец и говорит, что в крайнем случае кольцо можно будет немного расширить.

Что с вами, господин Долль? – спрашивает заведующий редакцией и бросает на стол передо мной репортаж с перепутанными цифрами. Я пытаюсь описать ему свое состояние, и он насмехается надо мной: ну хорошо, так и быть, мы снабдим материал маленькой преамбулой, мол, господа, автор находится в предсвадебном состоянии, так что просим вас не принимать всерьез опубликованные сведения. Ну что ж, я честно заслужил эту иронию, надо взять себя в руки.

1 ноября

Остались считанные дни до свадьбы. Меня почему-то распирает желание как можно больше рассказать Аманде о себе. Что она обо мне знает? Выходит замуж за кота в мешке. Две эти истории – лаконичная до предела об Илоне Сименс и даже не начатая об Эльфи – это, конечно, тоска. Я предстаю в них каким-то безликим существом, которое болтается в жизни, как цветок в проруби, и не способно на самостоятельные движения. Мне хочется рассказать ей что-нибудь такое, что вызвало бы у нее более уважительную реакцию, чем равнодушное пожимание плечами. Мне хочется доказательства того, что я жил и до нее. Но где его взять?

Я приехал на журналистскую практику в Гамбург и на третий день влюбился в кассиршу кафетерия. Я тогда думал: вот так это все происходит в большом городе. Все было как в кино. Я литрами пил кофе и тоннами ел бутерброды. Она была выше меня, и у нее были глаза, как у Одри Хепберн. Когда неумеренное потребление кофе и бутербродов стало отрицательно сказываться на моем финансовом самочувствии, я пригласил ее в кино. Она возмущенно посмотрела на меня и показала на кассовый аппарат – мол, плати и проваливай. Но на следующий день она уже не смотрела на меня с возмущением, а через два дня показалась мне настолько приветливой, что я решился повторить свое приглашение. Я сказал: там все еще идет тот же фильм. Ей это показалось остроумным. В кино она опоздала, прошло уже чуть ли не полфильма «Рокко и его братья». Она была в туфлях на высоченных каблуках, отчего казалась великаншей, в черных узких кожаных брюках и в черной кожаной куртке с серебряными пуговицами. Я предоставил ей самой решать – войти в зал и досмотреть кино или плюнуть на билеты, которые я уже купил. Она смотрит на кадры из фильма в стеклянной витрине кинотеатра и заявляет, что проголодалась. Мы ищем какую-нибудь пиццерию. Она представилась Пегги; позже я узнал, что ее зовут Эмма. Наверное, она стеснялась своего имени. Она была из так называемых простых девушек – не студентка, подрабатывающая в кафетерии, как я думал (не знаю почему). Она была очень серьезной, и ее фразы состояли максимум из пяти слов. Но когда она что-то говорила, это звучало жутко убедительно, так, словно не могло не быть сказанным, – в отличие от меня, который болтает себе что попало. Я никак не мог избавиться от чувства, что она просто притворяется и что позже, когда мы сойдемся поближе, превратится в совсем другого, необыкновенного человека. Она без всяких церемоний пошла в мою холостяцкую берлогу и переспала со мной, как будто это такой пустяк, о котором и говорить смешно. Ничего грандиозного в этой первой близости не было, но я и тут подумал, что главное еще впереди. Самое удивительное было то, как она раздевалась – как будто даже не подозревала о существовании таких вещей, как смущение или стыд. Я бы, наверное, не раздумывая, женился на ней, достаточно ей было щелкнуть пальцами; хотя тогда мне это ни разу не приходило в голову. Понимаешь, она выглядела как человек, который может получить все, чего только пожелает.

Мы встречались с ней раз десять. Эти вечера были похожи один на другой: многообещающие и какие-то странно пустые. Но я был доволен, мне ничего не хотелось менять. У меня тогда была маленькая машина, «рено». Я хотел поехать вместе с ней во Францию – уже было лето. Но она сказала, что не может, – пообещала родителям поехать с ними в Италию. Меня это удивило: она была мало похожа на любящую, покладистую дочь. Но поскольку в ней вообще было много странного, я смирился с этим и поехал во Францию с двумя друзьями. Когда я вернулся, в кафетерии на ее месте сидела другая кассирша. Пару дней я регулярно заглядывал туда, не появилась ли она, потом отправился к ее шефу и справился о ней. Там я и узнал ее настоящее имя. Она отсутствовала по неизвестным причинам. Я спросил, где она живет; мне пришлось выдумать душераздирающую историю, чтобы получить ее адрес. Дверь открыла женщина, в которой я сразу же узнал ее мать. Пегги погибла, разбилась насмерть на мотоцикле. Вместе со своим другом, с которым уехала в отпуск. Я разрыдался так, что было даже неловко перед ее матерью; она дала мне какие-то успокаивающие таблетки.

У Аманды слегка отчужденный вид, она не похожа на человека, который получил то, что хотел. Она как будто думает: «Чего он хочет? Чтобы я утешила его?» Она легонько похлопала меня по руке. Это можно истолковать и как одобрение, и как утешение, мол, ничего, рано или поздно и это забудется.