Текст книги "Бессердечная Аманда"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Она сказала, что у нее нет школьных фотографий.

– Ну, еще бы! Чтобы понравиться мальчишкам, мы жрали, как слонихи. К сожалению, с похудением дело оказалось сложнее, чем с увеличением веса. Только в шестнадцать лет нам наконец удалось вернуть себе человеческий облик. Должна признаться, Аманда опередила меня на пару месяцев.

– Она была оченьрезвой – в смысле мальчиков?

– Никаких комментариев.

– Она как-то рассказывала об учителе физики, которому из-за нее даже пришлось сменить школу.

– Ну, значит, ты уже знаешь самое главное. Только это был не учитель физики, а учитель русского. И ему пришлось сменить не школу, а всего лишь класс Я так ей завидовала, что наша дружба чуть не кончилась.

– Она говорила об учителе физики.

– Ну что ты опять прицепился к Аманде?

– А потом у нее еще, кажется, было что-то с неким Мартином?

– Я ничего не знаю ни о каком Мартине.

– Такой рыжий, с пижонской ямкой на подбородке. В один прекрасный день он вдруг нарисовался перед нами на пляже на Балтийском море, загородив собой солнце и нагло ухмыляясь. Аманда представила его как школьного товарища, но у меня было такое чувство, как будто она чего-то недоговаривает. Бывают такие ухмылки, которые сигнализируют о некой предыстории. Если бы на нее так уставился какой-нибудь совершенно чужой мужчина, она бы возмутилась.

– Я знаю целую кучу друзей Аманды, и среди них нет ни одного Мартина.

– И тебе это не кажется подозрительным? Если бы он был из вашей школы, ты бы его наверняка знала. Единственное объяснение, которое мне приходит в голову, – то, что они познакомились недавно, может даже совсем недавно. Это тебе говорит человек, который никогда не ревновал свою жену, а теперь вдруг понял, что, может быть, это было ошибкой.

– То, что ты – «не машина» и не можешь включаться в процесс по команде, я, как тактичная женщина, готова понять, но я должна видеть хотя бы желание, хотя бы попытку «включиться». Может, нам лучше отложить наше мероприятие?

– Когда я пришел, мне ничего не нужно было кроме тебя. Но потом до меня дошло, что ты, кроме всего прочего, еще и – уникальный свидетель.

– Ты не будешь возражать, если я выключу свет?

– Пожалуй, я выпью еще глоток вина.

– Я сегодня рано встала, нужно было отвести Зою к половине восьмого в детский сад. Ты хочешь ночевать здесь?

– Это тыубиваешь настроение, а не я.

– Если мы продолжаем беседовать, то расскажи мне, что ты еще обнаружил, кроме фотографий.

– После такой находки продолжать поиски вроде бы уже ни к чему. Остается только притащить добычу в свое логово и радоваться успеху.

– Значит, ты улегся в постель и разглядывал фотографии, пока не уснул?

– Сначала я съел принесенные с собой полкурицы, потом подмел пол, потому что пепельница с окурками упала со стола, и только потомлег и заснул. А что, я мог найти еще что-то интересное?

– Ну, может, письма…

– Письма, похожие на фотографии? Я бы их не стал читать. Я деликатнее, чем ты думаешь. Правда, то, что я разглядывал фотографии, как бы свидетельствует об обратном, но это было, выражаясь языком юристов, что-то вроде хищения продуктов питания с целью их немедленного употребления.

– Наша переписка с Амандой за несколько лет.

– Это меня не интересует.

– Даже письма, в которых речь идет о тебе?

– Послушай, давай оставим эту тему.

– А что нам еще остается делать?

– То, что мы собиралисьделать, похоже, не получается, а других идей у меня нет. Может, нам и в самом деле есть смысл попытаться уснуть?

– Ты не думай, что я расстроилась или рассердилась на тебя. Все в порядке.

– Я так зверски захотел тебя, что мне казалось, я могу безнаказанно говорить с тобой обо всем во время этого дела. И вдруг Аманда лежит вместе с нами в постели! Аманда! Аманда! Аманда! Если бы сейчас судья спросил меня, когда я в последний раз был с ней в постели, я бы сказал: сегодня. Не понимаю – что происходит с этим дьявольским отростком? Меня это беспокоит не меньше, чем тебя, это же стыд и позор. Он уже в прошлый раз проявил себя далеко не с лучшей стороны, хотя нельзя сказать, что это была катастрофа. Он просто отработал свою смену – и никаких сверхурочных! Педант несчастный. Ты, конечно, из вежливости сказала, что довольна результатами. Зато я недоволен! Сегодня я ожидал от него более высоких показателей, а он, собака, вместо этого притворился мертвым! Знает, что я не могу его наказать, и потому наглеет на глазах. Я прекрасно тебя понимаю, когда ты намекаешь, что хотела бы остаться одна. Мне не хотелось уходить, потому что от одной мысли о возвращении домой у меня волосы встают дыбом – красться, как вор, по коридору мимо спальни, где Себастьян лежит на моем месте, в гостиную и спать на этом дурацком неудобном диване… Ладно, я сдаюсь и исчезаю.

– Перестань. Давай-ка я тебя лучше обниму как следует. Бедняжка! Давай двигайся ко мне, я тебе обниму. И ты тоже меня обними. Сейчас мы погасим свет и закроем рот. Пятнадцать минут – ни слова, договорились? Вот часы…

– Получилось, однако, не пятнадцать минут, а полчаса.

– А тебе что, жаль времени?

– Да, веселенькое это было бы зрелище, если бы я убрался отсюда несолоно хлебавши, как побитый пес! Не сердись, пожалуйста, но я испытываю не столько удовлетворение, сколько облегчение.

– В это время обычно сюда вваливается заспанная Зоя и просится ко мне в постель. Если я ей не разрешаю, она плетется обратно, бурчит что-то под нос, засыпает и делает огромную лужу в постели.

– А как она реагирует, когда у тебя в постели мужчина?

– На удивление тактично: старается не привлекать к себе внимания. Она еще ни разу не сорвала мероприятие, если ты это имеешь в виду. Хотя, должна отметить, что ей не часто выпадают такие испытания.

– Ты хочешь сказать, мужчины приходят сюда так редко?

– Послушай, теперь ты принялся за меня?

– Из некоторых вскользь брошенных замечаний Аманды я понял, что у тебя насыщенная любовная жизнь.

–  Этогоона уж точно сказать не могла. Наоборот, она уже не могла больше слышать моих жалоб по поводу горечи и постылости ночного одиночества. Или ты думаешь, что меня осаждают толпы роскошнейших мужчин?

– Не знаю, роскошнейших или нет, – единственного мужчину, которого я здесь видел, трудно назвать роскошным. Но я готов поспорить, что ты не страдаешь от нехватки кавалеров. Это мне известно не только из слов Аманды, это еще и мои личные наблюдения.

– Опыт эксперта?

– Знание людей. Не забывай, что я наблюдаю за тобой уже несколько лет. За это время у меня сложился некий образ, который вполне может претендовать на достоверность: она знает, какое впечатление производит на мужчин, она любит, когда на нее заглядываются, она опытным взглядом знатока зорко следит за тем, что происходит на любовном фронте. Она знает себе цену.

– Счастье твое, что тебе не надо зарабатывать деньги своим «знанием людей», а то бы ты давно уже помер с голоду. Тебе на каждом шагу мерещатся женщины, помешанные на мужчинах. Ну что ж, считай себе на здоровье, что я одна из них. Радуйся, мне не жалко. Хотя я не знаю никаких приемов, с помощью которых могла бы удовлетворить твои сексуальные фантазии.

– До сих пор ты действовала безошибочно.

– Спасибо, я просто задыхаюсь от гордости. Но один совет ты мне все же мог бы дать. Представим себе ненасытную женщину, которая все больше и больше алчет мужчин, но которой при этом тем не менее не все равно, с кембыть, – где она, по-твоему, должна добывать себе новую пищу?

– Странный вопрос. Вокруг, куда ни взгляни, полно мужчин, стоит тебе только свистнуть – и перед тобой тут же вырастет лес желающих.

– Ты говоришь о представителях мужского пола. А я имею в виду мужчин.

– Я лично не вижу тут никакой особой разницы. Как, по-твоему, выглядят представители мужского пола, не являющиеся мужчинами? Что, у них не хватает каких-нибудь частей тела?

– С точки зрения анатомии у них все на месте. Это скорее их умственные и душевные качества делают их невыносимыми. Во время знакомства они не просто смотрят на тебя с вожделением – они пожирают тебя взглядом. Они не могут быть безрассудно храбрыми, зато прекрасно умеют быть грубыми. Они не едят, а жрут, не улыбаются, а ухмыляются. Они все жирные, как свиньи, даже самые худые из них. Они все потные и выглядят как заморенные клячи. Беспардонность они считают самым лучшим из всех мужских качеств и причиняют женщине боль, едва успев прикоснуться к ней, да еще и гордятся этим. Но самое страшное – это когда они открывают рот. Они вечно выбирают не те слова, у них напрочь отсутствует слух и чувство меры в языке, они не слышат своих гадостей или глупостей, как не чувствуют испарений своего тела. Они считают своим долгом развлекать тебя сальностями, а если ты даешь понять, что тебе это неприятно, они объявляют это жеманством и еще больше усердствуют. Они твердо убеждены, что всякое недовольство или отвращение, которое выражают женщины, – всего лишь притворство. Они до слез смеются своим собственным шуткам, как будто для них ничего важнее этого на свете нет. Если у них истощается запас пошлостей, они начинают мучить тебя рассказами о самих себе, о своих подвигах. Они хвастают, как борются с начальством или своим мощным интеллектом спасают безнадежную ситуацию. Они чуть не плачут от умиления, говоря о своей творческой энергии. А на самом деле они еще никогда ни с кем не боролись, они пасуют перед малейшим нажимом, потому что пугливы, как полевые мыши. А единственное, что они могут спасти, так это собственную шкуру. Они приспособленцы, трусы и слюнтяи. Только в общении с женщинами они вспоминают о своей силе. Они не просто врут, как маленькие дети, – они врут так бездарно, что меня клонит в сон. Я не засыпаю только потому, что они так громко орут. Иногда захочешь им что-нибудь возразить, чтобы уберечь их от еще больших глупостей или пошлостей, скажешь что-нибудь ироничное или бросишь скептический взгляд, а они даже не замечают. Потому что слепы и глухи, как камни. Они спокойно продолжают молотить языком, и уж если разойдутся как следует, то обязательно расскажут и о своих бабах. Через какое-то время, решив, что произвели на тебя уже достаточно глубокое впечатление, что период ухаживания затянулся и пора переходить к делу, они выключают свет и начинают то, что они называют ласками, то есть хватают тебя своими трясущимися граблями, рвут на тебе пояс и суют тебе в ухо свой язык. И тебе не остается ничего другого, как спасаться бегством. Слава богу, преследовать свою жертву они обычно не решаются, потому что боятся скандалов. Уходя, ты слышишь, как они обзывают тебя дурой, по которой давно плачет психиатр, и это еще не предел их возможностей – потерпев очередное фиаско, эти горе-соблазнители не скупятся на эпитеты.

– Да… Лестная характеристика, ничего не скажешь. Неужели мужчины и в самом деле такие?

– Приблизительно.

– Все?

– Большинство. Если я когда-нибудь встречу мужчину с другими приметами, я от радости напьюсь.

–  Сегодняты пила более чем умеренно.

– Меня не мучила жажда.

– Когда я однажды спросил Аманду, почему такая видная женщина, как ты, не выходит замуж, она сказала: Люси не выдерживает соседство ни одного мужчины дольше двух-трех недель. Теперь я понимаю почему.

– Ты считаешь это дурью?

– Я пытаюсь представить себе, какими глазами ты смотришь на меня. Сколько баллов по твоей оценочной шкале полагается мне? Я ведь почти во всех отношениях совершенно обычный, ничем не выдающийся человек. Тебя же должно трясти при виде меня?

– А тебе идет возмущение. Когда ты прищуриваешь глаза и выдвигаешь вперед подбородок, то прямо страшно становится.

– Это я уже проходил с Амандой: как только ей надоедает разговор, а я не могу в ту же секунду остановиться, она начинает надо мной насмехаться. Один раз она сказала, что, когда предмет или уровень разговора оказывается за пределами моих интеллектуальных способностей, я ставлю ноги носками вместе. И как назло, мои ноги в этот момент случайно стояли именно носками внутрь. Или, например, она с серьезнейшей миной заявляет, что, когда я позволяю себе говорить то, чего не знаю, у меня плохо пахнет изо рта. Конечно, я забыл утром вычистить зубы, ну и что? А сейчас меня украшает возмущение – узнаю школу Аманды. У вас, наверное, одинаковые критерии оценки мужчин?

– Они во многом похожи.

– Зачем же она вышла за меня замуж?

– Ты не так ужасен, как тебе кажется. Но она тебя, конечно, переоценила. Надеюсь, я не очень сильно злоупотреблю доверием подруги, если скажу тебе, что первые симптомы вашей несовместимости проявились еще два года назад, когда Аманда была беременна. А позже, когда ее жалобы стали все более частыми, я выступила в роли твоего адвоката. Я отговаривала ее от развода, пугая своим собственным примером. Я говорила: ты что, хочешь жить, как я? Без перспектив, без уверенности в завтрашнем дне? Я явно переусердствовала в своих проповедях и взяла на себя, как мне кажется теперь, при трезвом рассмотрении, слишком большую ответственность. Наверное, потому что я человек консервативных взглядов. О браке действительно трудно сказать что-нибудь положительное, кроме того, что он смягчает некоторые неприятности вроде болезней, усталости, безденежья, забывчивости и т. п. Что, однако, не мешает ему самому быть одной сплошной неприятностью. А я вела себя так, как будто в Аманду вселился бес, внушивший ей мысль отказаться от такой замечательной вещи, как брак.

– Значит, она недовольна мной уже целых два года? Что же ей во мне не нравилось?

– Все то же, что и сегодня. Сейчас она тебя считает еще и никудышным отцом, а больше я не вижу никакой эволюции в ее жалобах.

– Ей всегда больше нравилось раздражаться по поводу моих недостатков, чем радоваться моим достоинствам. Только не надо спрашивать, какие достоинства я имею в виду, это было бы дешевое остроумие. Достоинства есть у каждого, даже у меня. Но ей никогда не было дела до моих достоинств, я долго обижался на нее за это. А теперь это просто действует мне на нервы. Если тебе как-нибудь подвернется удобный случай, передай ей это, пожалуйста. Я, правда, до сих пор говорю, что предпочел бы остаться с ней, но это все пустая болтовня. Я говорю это по привычке. Да-да! Аманда действует мне на нервы. Было время, когда мне казалось – особенно при виде ее попы, – что все наши проблемы яйца выеденного не стоят. Я смотрел на наши с ней отношения через ширинку, но это уже позади.

– Почему же ты за нее так цепляешься?

– Я цепляюсь не за нее, а за брак. Я чувствую, что с любой другой мне было бы не намного лучше.

– Скажи ей это. Это согреет ей сердце.

– Ты считаешь ее искренним человеком?

– По отношению ко мне – да.

– Я никак не могу избавиться от страха, что мне еще предстоит какой-то жуткий сюрприз. Что я буду сидеть в зале судебных заседаний рядом с Амандой, которую знаю уже три года, и она вдруг сбросит маску. И я увижу совершенно чужое лицо.

– Неприятное?

– Конечно, неприятное, иначе бы я так не боялся. Она мстительна. У меня нет никаких конкретных свидетельств этому, но я знаюэто.

– За что же она может тебе мстить?

– Не знаю. Когда мне было шестнадцать, у меня была подружка, Беттина Экштайн, на год моложе меня. Все в школе говорили, что она злая и коварная, не только девчонки. Поскольку она была очень хорошенькая, я бы смирился даже с ее коварством, но со мной она была такой простодушной и приветливой, что мне не на что было жаловаться. В один прекрасный день она сказала мне, что ее мать хочет познакомиться со мной. Я это воспринял как признак того, что для Беттины наша дружба имеет серьезное значение. В общем, я надел свой выходной пиджак и вычистил грязь из-под ногтей. Они жили в огромной квартире где-то в Панков, ее отец был художник. Беттина провела меня в большую комнату, где стояли пианино и две кадки с пальмами, а стены были до самого потолка заставлены книгами и завешаны картинами. Я чувствовал себя как в каком-то фильме про красивую жизнь – я-то жил с родителями, двумя братьями и бабушкой в двухкомнатной квартире. Беттина усадила меня в кресло, сунула мне в руки какой-то журнал и велела ждать. Сказала, что мы пришли слишком рано; Марлене – так она называла свою мать – каждый день после обеда ложится на полчасика отдохнуть, и ей нужно какое-то время, чтобы привести себя в порядок. Она вышла и, как потом выяснилось, надела платье своей матери (а я никогда ее не видел в платье), туфли на высоких каблуках, напялила на свои длинные белокурые волосы рыжий парик, накрасилась, как кукла, нацепила на нос очки матери и вошла в комнату через другую дверь. Ее маскировка была так хороша что я бы ее ни за что не узнал, даже если бы пристально вглядывался в ее лицо. Но я не вглядывался, я не знал, куда девать глаза от смущения. Я вскочил, протянул «мамаше» свою потную руку, косясь на дверь, откуда вот-вот должна была появиться Беттина, чтобы спасти меня. «Мамаша» сказала каким-то смешным, каркающим голосом, что очень рада наконец познакомиться с другом своей дочери, о котором уже слышала так много всяких забавных историй. Я еще больше смутился, пробормотал, что тоже рад знакомству. И знаешь, что потом произошло? «Мамаша» вдруг нагнулась, схватила подол юбки, молниеносно натянула его себе на голову и завизжала так пронзительно, как может завизжать только пятнадцатилетняя девчонка. Она сделала это, не опасаясь последствий, – она ведь знала, что мы одни в квартире. Я стоял как столб, меня трясло от ужаса. Беттина, все еще с юбкой на голове, наконец выбежала из комнаты. Я после этого целый день не мог прийти в себя. Я так и не узнал, что побудило Беттину Экштайн устроить этот спектакль. Да и что это могло быть, как не обыкновенное хулиганство. Я после этого не разговаривал с ней. Хотел наказать ее презрением, но ей на это, похоже, было наплевать.

– Ты хочешь сказать, что в некоторых людях, особенно в женщинах, изначально живет жестокость, которой не нужен конкретный повод для проявления?

– Ну, что-то в этом роде. Не понимаю только, с чего ты взяла, что женщины тут как-то выделяются. Я имел в виду человека вообще. В этом отношенииженщины не представляют собой ничего особенного.

– Аманда знает, что ты ей часто изменял. Но можешь не беспокоиться: я не думаю, что она собирается делать из этого скандал.

– Что же она знает?

– Неужели ты думал, что твое вранье может годами оставаться незамеченным? Что, у твоей жены нет ни глаз, ни ушей, ни носа? Чужие волосы на твоей одежде, запахи на твоей коже, твои невразумительные объяснения по поводу частых отлучек и позднего возвращения домой – ты что, хочешь сказать, что был женат на полной идиотке?

– А ты-то что об этом знаешь?

– Только то, что она мне рассказывала.

– Почему же она говорила об этом с тобой, а не со мной, человеком, которого это касается во всяком случае не меньше, чем тебя?

– Может, потому что я ей не врала. И не делай вид, будто это такое уж преступление – знать о проделках своего мужа и не призывать его к ответу.

– Я скажу тебе, почему она не говорила об этом со мной: потому что она ничегоне знает, абсолютно ничего!И я скажу тебе, почему она ничего не знает: потому что ничего не было.

– Не будь клоуном. Остроносая секретарша из твоей редакции, по-твоему, – фантазия? Некая Хильдегарт, чей телефонный номер по каким-то непостижимым причинам неделями валялся у вас на кухне, – фантазия? А женщина, духи которой ты подарил Аманде, чтобы она ничего не замечала, когда ты возвращаешься от нее, – тоже фантазия?

– Это самые бредовые обвинения в мой адрес, которые я когда-либо слышал. Если уж ее мучили эти навязчивые идеи, почему же она, например, пользовалась духами, вместо того чтобы швырнуть их мне в лицо?

– Наверное, потому, что они ей нравились.

– Тебя послушать, так получается, что я был женат не на женщине, а на каком-то холодильнике, а у Аманды совсем другой темперамент. У меня есть другое объяснение – я даже удивляюсь, как это мне не пришло в голову раньше. Все перечисленные гипотезы Аманды абсолютно недоказуемы. Если она расскажет эту чушь судье, он умрет со смеху. Поэтому она произвела тебя в шпионы и откомандировала на поиски доказательств. Что ты скажешь на это?

– Ты уже потихоньку начинаешь хамить.

– Я не говорю, что она велела тебе лечь со мной в постель, этовполне могла быть твоя собственная идея. Ты могла подумать: почему бы не соединить полезное с приятным? Теперь, когда она сама дала мне карт-бланш, в этом нет ничего предосудительного, если я пересплю с ним разок-другой; в конце концов, я делаю это ради нее. Ведь то, что тебе пришлось перебороть некоторые сомнения, для меня вполне очевидно. А тут я ещеи сам тебе помог: тебе достаточно было просто поддаться на мои уговоры – я как тот петух, который бился за право первым прыгнуть в кастрюлю хозяйки. Знаешь, что всегда было моей главной слабостью? Мое простодушие. Я говорю это не как человек, который охотно признает свои недостатки, потому что на самом деле считает их достоинствами. В моих глазах простодушие – это одна из форм идиотизма. Я всегда склонялся к тому, чтобы багателизировать опасности. От недостатка воображения. Если я опасаюсь, что кто-то держит камень за пазухой, то успокаиваю себя мыслью, что это мне наверняка просто кажется.

– Ну да, ты видишь в людях только хорошее, потому что сам не способен на плохие поступки.

– Не язви. Ты не можешь не признать, что я вел себя неосторожно. Мне ведь до последнего момента ни разу не пришло в голову, что ты, возможно, лежишь со мной в постели в качестве уха. Аманды. А почему? Из-за моей наивности. Я говорю с тобой так откровенно, как будто ты никогда в жизни даже имени Аманды не слышала. И даже если ты не получала,от нее задание выведать мои секреты – разве ты, как ее ближайшая подруга, не обязана передать ей до мельчайших подробностей все, что могло бы обернуться для нее выгодой? Я же не слушаю сам себя с тем вниманием, с каким, наверное, слушаешь ты. Я не знаю, сколько секретов уже выболтал, сколько козырей вручил Аманде своими собственными руками. Я скоро узнаю это, когда она выложит их передо мной в зале судебных заседаний. Знаю только одно: новых сведений она от меня не получит. То, что ты до этой минуты не успела выведать, ты уже никогда не узнаешь. Как источник информации я для тебя безвозвратно потерян. Разве не ты сама говорила, что мы встретились не для того, чтобы болтать?

Я говорил вам, что Аманда ничего не знает о моих амурных приключениях. Но, поразмыслив как следует, я понял, что не могу быть в этом уверенным. Сцен ревности она мне, правда, никогда не устраивала, но я помню некоторые ее замечания, которые теперь вдруг предстают передо мной в совершенно другом свете. Когда я однажды во время ссоры сказал, что замужество или женитьба, как и вообще любое обязательство, предполагают определенное ограничение свободы, она ответила: « Тыбудешь мне рассказывать, что можно в браке, а что нельзя?!» А когда я в другой раз пожаловался на то, что мы уже неделю не спали друг с другом, она произнесла странную фразу: «А тебе не хватает разнообразия?» Можно было бы вспомнить еще много всяких двусмысленных замечаний, но я, пожалуй, не стану злоупотреблять вашим вниманием. Просто мысль о том, что она попытается затронуть эту тему в суде, сегодня мне уже не кажется такой абсурдной. То, что она не может сказать ничего конкретного, это другая история, это я продолжаю утверждать и сегодня.

Я решился предоставить вам еще одну информацию, которую прошу использовать только в самом крайнем случае: Аманда имеет контакт с одним западным издательством. Я не знаю, как этот контакт возник и как долго он существует, но он существует, это факт.

Вы, вероятно, помните, что Аманда уже давно что-то пишет и утверждает, что это роман? По-видимому, она намерена опубликовать рукопись на Западе, иначе зачем бы ей понадобились неоднократные встречи с сотрудницей этого издательства? Я сам трижды видел эту даму у нас дома, в последний раз в прошлом месяце. Аманде это было неприятно, я это отчетливо видел, но куда она могла с ней пойти? Она представила ее мне так: госпожа Мангольд, моя знакомая. Я потом расскажу вам про эту госпожу Мангольд подробней. Сначала она у меня не вызвала никаких подозрений. Аманда во время беседы с ней прикрыла дверь своей комнаты, словно приглашая меня подслушивать. И я подслушивал. Правда, очень недолго, потому что мне стало скучно. Они говорили о рукописи Аманды, о каких-то микроскопических мелочах: об отдельных словах, о синонимах, повторах, лишних, сбивающих с толку запятых. Даже очень мнительный человек не заподозрил бы в этой беседе ничего подозрительного: ни одна фраза, ни одна деталь разговора не указывали на то, кто такая госпожа Мангольд и откуда она взялась. Я решил, что эта пожилая дама – такая же графоманка, как и Аманда.

Мне было понятно, что они встречаются чаще, чем я могу видеть, но меня это мало заботило. Госпожа Мангольд пользовалась губной помадой, которая лишь с трудом смывалась с кофейных чашек, – так я узнал о еще трех или четырех ее визитах. Еще один след, который она оставляла, была правка на страницах рукописи Аманды: с педантичной аккуратностью выведенные остро отточенным карандашом корректорские знаки, вставки и замечания. Аманда должна была испытывать к ней какое-то особое чувство уважения, иначе бы ни за что не позволила ей так обращаться со своей рукописью. Кроме того, госпожа Мангольд писала Аманде письма, которые иногда попадались мне на глаза, когда я вынимал почту из почтового ящика. На конвертах никогда не было марки, значит, в ящик их опускал не почтальон, а лично отправитель. Тогда мне эта форма переписки показалась вполне нормальной, лишь потом я понял ее конспиративность.

Хотя меня и не интересовали их разговоры, но постепенно так называемый роман Аманды пробу дня во мне любопытства. Так как она никогда не говорила о нем, а у меня не было желания упрекать ее за это и тем самым еще больше усугублять сложность наших отношении, я удовлетворил свое любопытство другим способом: я дважды входил в ее комнату, когда оставался один дома, и читал. Я каждый раз знал, где Аманда и когда она вернется, поэтому не боялся быть застигнутым врасплох. Тем более что ничего страшного бы не произошло, если бы она и застала меня в своей комнате. Одним словом, скажу вам сразу: я был разочарован. Я не очень-то обольщался насчет литературного таланта Аманды, я понимал, что вторгаюсь отнюдь не в святая святых выдающегося автора. Но я знал, что она интересная личность и может быть очень остроумной. Хотя я и не признавался себе в этом – я был бы рад обнаружить что-нибудь грандиозное.

Это была история чьего-то детства, думаю, ее собственного. Я, конечно, читал только фрагменты, и в каждом из них речь шла о маленькой безымянной девочке трех, а потом девяти лет. Она носила очки, на которых к тому же был заклеен один глаз – для коррекции косоглазия. Все ее боялись, потому что она была скрытной и агрессивной. Я не мог надивиться тому, какие ничтожные и неинтересные детали казались моей умной Аманде достойными отражения. Если бы я вздумал рассказывать ей о подобной ерунде, она бы отказалась слушать. Она бы сказала одну из своих коронных фраз: «Извини, но на этоу меня просто нет времени». И я бы ее понят. Чтобы вы могли составить себе представление о ее прозе, привожу пример.

Трехлетняя девочка гуляет со своей матерью по песчаному пляжу на Балтийском побережье. У нее скверное настроение, потому что ей не дали достроить почти готовую крепость. Не помогло даже упрямство: мать утащила ее подальше от плетеного пляжного кресла под тентом, чтобы она не мешала спать отцу, посулив ей при этом мороженое. Но уже через минуту девочка понимает, что мороженого ей не видать, так как там, куда они направляются, нет ни одного киоска. Ей хочется хотя бы идти самой, впереди или чуть поодаль, но это ей тоже не разрешается: мать боится, что она со своим заклеенным глазом упадет или наступит на острую ракушку и поранится. Ее ведут за руку по вязкому песку, хотя гораздо легче было бы идти вдоль берега, где песок влажный. Мать говорит: как здесь хорошо, правда? Но она раздраженно мотает головой. Она думает о том, что еще надо будет тащиться обратно по этому же дурацкому песку. Через некоторое время мать встречает знакомую и завязывает с ней разговор. Во время беседы она выпускает руку дочери. Та не убегает, а делает вид, будто слушает, о чем говорят женщины, на самом деле ей не дает покоя одна мысль. Ноги матери кажутся ей ужасно некрасивыми, ей стыдно за них – пальцы ее ног, как когти хищной птицы, загнуты вниз. Решив, что, когда мать стоит, это особенно бросается в глаза и все могут спокойно разглядывать ее когти, она начинает нагребать песок на нога матери. Как бы играя, она насыпает два высоких холма. При этом она смотрит не на мать, а на ее собеседницу, словно гипнотизирует ее, стараясь отвлечь ее внимание от ног матери своим взглядом. Она не слышит ни слова из разговора, хотя любит подслушивать беседы взрослых. Она испуганно вздрагивает, когда мать вдруг стряхивает песок со своих ног и возмущенно говорит: «Ну что ты делаешь!»

Прошу меня извинить за эту убийственную подробность, я не придумал все эти детали, все так и было описано. Еще один запомнившийся мне эпизод не менее тускл и невыразителен, но зато более неправдоподобен. Девочке уже девять или десять лет, теперь ей заклеивают глаз только через день, но зато она носит брэкет-систему. Автор со всей серьезностью пытается уверить читателя в том, что дочь шантажирует собственного отца. Она заходит за ним на работу – он хирург в травматологической клинике. Когда она вышла из дому, светило солнце, а теперь идет дождь, и она успела промокнуть до нитки. Отец укрывает ее полой своего плаща, девочке так хорошо и уютно под боком отца, что она забывает, зачем пришла. Лишь перед самым домом она вспоминает о своем намерении и говорит отцу, что ей нужна новая кожаная школьная сумка, потому что старая – из искусственной кожи, а еще она хотела бы оранжевый махровый халат из отдела дамской одежды в универмаге «Центрум»; у нее еще никогда не было махрового халата. Отец возражает: ее старый ранец еще в отличном состоянии, отказываться от вещи, которая еще долго может служить, только на том основании, что в какой-то витрине лежит вещь якобы лучше и красивее, – об этом не может быть и речи. И с каких это пор девятилетнему ребенку нужен махровый халат. Тем более что халатов такого маленького размера скорее всего вообще нет, а если и есть, то это совершенно ненужная вещь. Девочка останавливается, она должна сказать отцу кое-что важное: если он купит ей новую сумку и халат, она не расскажет матери о том, что он встречается с госпожой Бальдауф и целует ее. Она вся дрожит от волнения. Автор утверждает, что девочке было больно говорить это все отцу, потому что она любит его гораздо больше, чем мать, но ей очень хочется иметь новую сумку и оранжевый халат, а другого способа получить желаемое у нее нет. Отец, пишет далее уважаемый автор, хорошо владеет собой, он небрежно спрашивает: что же плохого в том, что он кого-то поцеловал, тем более если это такая симпатичная женщина, как госпожа Бальдауф? Девочка заявляет, что ответ на этот вопрос он получит от матери. Затем описывается, как девочка, вынырнув из-под полы плаща, оставляет растерянного отца посреди тротуара, бежит под дождем через дорогу и попадает под машину.