Текст книги "Бессердечная Аманда"

Автор книги: Юрек Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

3 апреля

Мы едем на ее дачный участок прятать пасхальные яйца. [4]4
  Немецкий пасхальный обычай: родители прячут в саду пасхальные яйца (не только вареные куриные, но главным образом из шоколада, марципана и т. п.) и другие сласти, которые будто бы принес пасхальный заяц, и дети ищут их, поощряемые родными и близкими.


[Закрыть]Себастьян надевает резиновые сапоги и топает по мокрому лугу, при каждой находке добросовестно разражаясь предписываемыми традицией койками радости. Когда ему надоедает это представление, а Аманда говорит, что он отыскал еще не все подарки пасхального зайца, он украдкой подмигивает мне и вновь отправляется на поиски. Аманда заметившая этот тайный знак, шепчет мне на ухо, что и у детей тоже есть обязанности по отношению к родителям.

Потом мы с ней на какое-то время остаемся одни в доме. Она заставляет меня растопить печку, чтобы, как она заявила, посмотреть, откуда у меня растут руки. Дымоход несколько лет не чистили, поэтому в комнате получилось больше дыма, чем тепла, но она находит, что так уютней. Мы немного целуемся, просто так, чтобы убить время; Аманда опасается, что Себастьян заблудится в лесу. Мы выходим на участок поискать его, а заодно и погулять.

Она сама заговаривает о своей матери, которую называет не иначе как Виолетта Цобель. В этой женщине, говорит она, есть что-то от чудовища, и это угнетает ее, Аманду: это малоприятное чувство, сознание того, что ты дитя чудовища. То, что Виолетта отравила жизнь ее отца, еще далеко не самое большое зло, ведь его, в конце концов, никто – не заставлял на ней жениться. У нее, Аманды, не осталось в памяти ни одного ее поступка, ни одного жеста или высказывания, которые было бы приятно вспомнить. Ее можно было бы использовать в качестве наглядного учебного пособия – для доказательства того, что ум и глупость не исключают друг друга. Ведь она, в сущности, умна, но ум у нее какой-то идиотский. Когда-то, вероятно еще в юности, у нее состоялось первое знакомство с партией, которое и превратило ее в идиотку – как будто ее поцеловал граф Дракула. Она навсегда утратила гордость самостоятельного мышления, ее заменила страсть к раболепству. Она, как робот, повторяет нелепейшие фразы и панически боится прибавить к ним хоть одну собственную мысль. И делает она это уже так давно, что от собственных мыслей у нее не осталось и следа. Ее разум уподобился выкорчеванному лесу. Отец, должно быть, стал жертвой той мужской болезни, при которой красивая грудь и длинные ноги у женщины кажутся пределом мечтаний.

Я скорее откушу себе язык, чем признаюсь, что моя любовь к Аманде началась с того же, просто мне повезло больше, чем ее отцу. Мы слышим голос Себастьяна – он, запыхавшись, бежит за нами и взволнованно машет рукой. Мы возвращаемся на участок и видим, что из двери и из окон дома валит дым, как будто внутри вспыхнул пожар. Аманда заявляет, что под хозяйственностью и домовитостью она представляла себе совсем другое. А кто ее просил заставлять меня топить?

14 апреля

В редакции я никому ничего не говорил о своих брачных планах, но все, как оказалось, уже давно в курсе. Эльфи приглашает меня на свою свадьбу с сенатором, и, когда я записываю дату, она спрашивает, не следует ли нам заодно отпраздновать и мою свадьбу. Мою свадьбу?… Она толкает меня в плечо кулаком и говорит: хватит притворяться, все уже давно всё знают. Что они, черт побери, знают? Ну, что я собираюсь жениться, и к тому же на гэдээровке. Я умоляю ее сказать мне, откуда она это узнала, но она уже не помнит. Все уже давно болтают об этом, она уже забыла, где в первый раз это услышала, в западноберлинском офисе или здесь. Для большей убедительности она горячо шепчет мне в ухо, что народ уже собирает деньги на подарок. Я в отместку так же шепотом сообщаю ей: на тебя тоже. Может, это тот же источник информации, которым воспользовалась Виолетта Цобель? Или Хэтманн и в самом деле побежал к моему руководству и нажаловался на меня, презренного похитителя чужих жен? Не могу себе этого представить.

22 апреля

Читал отчаянно храброе интервью Хэтманна. Таких сильных слов и фраз он себе ни разу не позволял в двух моих с ним интервью. В одном месте он заявляет, что разница между социализмом вообще и реально существующимсоциализмом так же велика, как между созданием фирмы и банкротством. Его любовь к крылатым фразам неистребима, он готов день и ночь производить цитаты. Меня это и раздражает, и веселит одновременно. К тому же у меня такое ощущение, что он выбирает самый резкий тон, стремясь задним числом стряхнуть с себя остатки лояльности, с которыми столько лет боялся расстаться. А может, это разлука с Амандой помогла ему окончательно освободиться от осторожности, ослаблявшей его позицию. В один прекрасный день они его вышвырнут из страны или упрячут за решетку. Во всяком случае, человек, стремящийся к гармонии, ведет себя совсем иначе.

За обедом я заговариваю об интервью с одним коллегой, и тот заявляет, что все ясно как божий день: Хэтманн готовит к печати новую книгу и заранее заботится о резонансе. Мне это предположение кажется мелким паскудством. Даже если оно и содержит долю правды, все равно это – паскудство. Почему нельзя сказать правду из корыстных побуждений? Мой коллега обижается, когда я говорю ему, что, к сожалению, не все так хорошо владеют искусством высказывать мнения, не заботясь о собственной выгоде, как он. Будем надеяться, что он уже сдал деньги на мой подарок.

Я беру газету с интервью домой и показываю Аманде. Она читает интервью один раз, потом второй; похоже, оно ей нравится. Возвращая газету, она говорит: при всем своем отвращении к злословию никак не могу избавиться от подозрения, что Хэтманн готовит почву для появления своей следующей книги. Аманда – это другое дело, тут все обстоит иначе.

2 мая

Наше сотрудничество приближается к идеальному состоянию: Аманда пишет репортажи без моего участия. Мы с ней договаривались о том, что я время от времени буду давать ей свои тексты для редактирования, но для нее проще написать самой.

Мне было поручено написать репортаж о первомайской демонстрации, о Дне международной солидарности трудящихся. Но я уже несколько дней лежу в постели с гриппом. Увидев, как я утром 1 Мая на своих подгибающихся от слабости ногах пытаюсь надеть брюки, она по-матерински ласково хлопает меня по спине, хвалит мое чувство ответственности и говорит: брось. Потом ставит на тумбочку у кровати манный пудинг и отвар фенхеля и тепло одевает Себастьяна, который еще ни разу не был на демонстрации. Я советую ей оставить ребенка дома, мол, его затопчут в толпе, но она говорит, что он ей нужен как маскировка. И отправляется на задание с самым отважным выражением лица, какое только можно себе представить.

Глядя телевизионный репортаж о демонстрации, я засыпаю; это был самый благотворный сон с начала болезни. Через четыре часа Аманда возвращается, веселая, как после кинокомедии. На мой вопрос, где она была, я, мол, вглядывался в каждое лицо на экране, но так и не обнаружил ее, она говорит, что потом все расскажет, а сейчас ей нужно кое-что записать. Но одними «записями» дело не ограничилось: она не могла оторваться от письменного стола. Один раз она крикнула через закрытую дверь; сколько минут эфира отводится для твоего репортажа? Я крикнул в ответ: на две страницы, не больше!

Они с Себастьяном смешались со стотысячной толпой, их принимали за обыкновенных демонстрантов. Кто-то даже сунул? Себастьяну красный флажок, которым он, сидя на плечах у Аманды, махал» как положено господам, стоявшим на трибуне для почетных гостей. Ах, как это здорово – притворяться демонстрантом, говорит она, у тебя как будто открывается какой-то дополнительный слух, и это так весело! Картины, от которых в другой обстановке просто стошнило бы, вдруг доставляют тебе своеобразное удовольствие. Она даже кричала вместе со всеми «Слава!» и «Да здравствует…!» в адрес выдающихся представителей марксизма-ленинизма. Ну можно ли придумать более надежный маскировочный костюм?

Наконец она вручает мне готовый репортаж, три страницы; его придется нещадно сокращать, а это будет не просто. В репортаже говорится об усталых «вождях пролетариата» на трибуне, самое заветное желание которых состоит в том, чтобы их оставили в покое, и о людях, которые шествуют мимо трибун только для того, чтобы их тоже оставили в покое. Те очень немногие, что и вправду испытывают восторг, кажутся инородными телами, они своими высокими чувствами нарушают плавное течение мероприятия: как только они разражаются «спонтанным» ликованием, на них начинают оглядываться, и у блюстителей порядка сразу же оживают глаза.

Если бы не грипп, я бы расцеловал Аманду. Представляю себе хор похвал, которым меня встретят в редакции. Я говорю: как же эта бедная страна переживет такой репортаж? Она отвечает: и очень даже хорошо, если не переживет.

14 мая

Мы пригласили в гости старика адвоката и его жену. Их фамилия Коломбье. Аманда готова встать на уши, чтобы поразить их воображение ужином, приготовленным по самым изысканным рецептам. Мне пришлось целый день мотаться по Западному Берлину в поисках перепелиных яиц и свежих ананасов. Когда я спросил, нельзя ли обойтись консервированными ананасами, мол, старикан все равно уже ничего не чувствует, она возмутилась: ты что, не понял, что этот «старикан» – тонкая шелковая ниточка, на которой висит наше дело? Супруги Коломбье похожи на состарившихся брата и сестру – у них одинаковые круги под глазами; ни дать ни взять – парочка сенбернаров. Госпожа Коломбье такой же толщины, как и ее муж, на ней красный брючный костюм, в котором она похожа на отборный, мясистый помидор.

Аманда тактично не торопится с деловой частью встречи, она ведет светскую беседу. Она спрашивает, не гугеноты ли их предки. Ответ их напоминает комический дуэт в кабаре: ни одному из них не удается закончить начатое предложение, не будучи прерванным на полуслове. Каждый торопится уточнить, дополнить, поправить другого или просто сформулировать мысль иначе. Вы имеете в виду нашу фамилию? Нет, нет, мы не гугеноты, мы евреи. Мы не евреи, у нас еврейское происхождение – вы понимаете разницу? Мы не едим кошерную пищу, мы представления не имеем о молитвах; оба наших младших сына так и выросли без обрезания. Если вы католик и порвали с Церковью, то вы уже не католик. У нас, евреев, это, к сожалению, не так. Поэтому я простоты ради и сказал, что мы евреи. Но все равно, до нашей эмиграции во Францию мы носили фамилию Таубер. Представьте себе: мы два года жили в хлеву. Это был не хлев, а сарай. Это было что-то среднее между хлевом и сараем, но кому это интересно! Если у вас и днем и ночью нет других занятий, кроме как мерзнуть и отгонять мух, то вы поневоле задумаетесь о второй, новой жизни. Что мы могли изменить, чтобы обеспечить себе более безопасную жизнь? С языком у нас, как вы слышите, проблем не было – я учился в Гейдельберге. А я в Берлине; с носами тоже ничего сделать было нельзя. А вот имя можно было изменить. Таубер не так жутко похоже на еврейскую фамилию, как, скажем Файльхендуфт. В нормальные времена они спокойно могли бы сойти за обыкновенную немецкую пару. Но тогда в каждом ухе вдруг появился такой фильтр, в котором мгновенно застревали любые еврейские песчинки. Да еще этот певец Рихард Таубер; вы его уже, наверное, не знаете. Он в то время был знаменитостью. Из-за него-то все и обратили внимание что Таубер может быть еврейской фамилией. Короче говоря, в конце концов мы остановились на Коломбье. Не спрашивайте, сколько усилий стоило преодолеть сопротивление бюрократов. Не только усилий, но и денег. И не только немцев, но и союзников. Мы же не могли рассказать им то, что рассказываем вам. Нужно было раскопать свои французские корни. Сначала выдумать, а потом раскопать.

Только к концу ужина Аманда наконец задает вопрос, ради которого мы их, собственно, и пригласили. Несколько дней назад звонили из Министерства внутренних дел. Какой-то безымянный сотрудник выражал недовольство по поводу того, что из ее документов не явствует, желает ли она сохранить гражданство или намерена принять гражданство ФРГ. Необходимо ее письменное заявление по этому пункту. И вот Аманда хотела бы теперь выяснить две вещи: как следует расценивать этот звонок – как хороший или плохой знак? И какой лучше дать ответ – положительный или отрицательный?

На руке Коломбье запикали часы – время приема сердечных капель. Приняв лекарство, он говорит, что звонок – это вообще никакой не знак, это всего лишь подтверждение получения документов. И он рекомендует ни в коем случае не настаивать на изменении гражданства. Что вы будете делать потом, оказавшись на той стороне, – это уже дело ваше. Госпожа Коломбье убежденно кивает, глядя в свой бокал. И было бы, наоборот, очень полезно, продолжает он, сделать над собой усилие и в нескольких словах описать, какое огромное значение для вас имеет сохранение прежнего гражданства. Он говорит медленнее и обстоятельнее, чем до того, словно наслаждаясь тем обстоятельством, что в данном вопросе его жена обречена на молчание.

19 мая

Если бы от меня зависело, смогут ли двое влюбленных пожениться или нет, я бы поторопился со своим решением, это точно. Даже будь я против, я бы подумал о том, что у этих бедняг все внутри то холодеет, то немеет и что каждый лишний час ожидания для них – пытка. Но они не торопятся, как будто нам отмерено по сто лет жизни или мы бессмертны, как они. Что там можно так долго обдумывать? Тем более что в конце концов все решает какой-нибудь одинокий король, которого наше заявление раздражает и который с удовольствием швырнул бы все заявления в корзину для мусора, если бы не боялся за свою репутацию друга человечества. Вся беда в том, что никто не знает, где он сидит, так что заглянуть к нему с подарком не представляется возможным.

Аманда ушла на встречу с Хэтманном. Он звонил, когда меня не было дома. Ему нужно обсудить с ней что-то, и это не телефонный разговор. Может» надо было просто послать его к черту? – спрашивает Аманда, и я не решаюсь сказать ей: конечно. Я говорю: ну что ты, конечно, поезжай. Но она наверняка чувствует, что это никакое не понимание, а просто трусость. Проходит час, три часа, наступает вечер; Аманды все нет. Я никогда не был мастером анализировать свои ощущения, но вполне вероятно, что то, что я испытываю сейчас и есть ревность.

Себастьян проголодался. Мы сооружаем себе что-то вроде ужина. Я уже давно не ориентируюсь в своей собственной кухне, я не знаю, где стоят банки с готовыми супами, где этот чертов хлеб. Себастьян видит, что я расстроен, и пытается развеселить меня: он накрывает стол и рассказывает о своем друге. Обычно он не очень-то торопится помочь по хозяйству и не отличается излишней разговорчивостью. У его друга лейкемия. Зато ему подарили потрясающую железную дорогу, какой ни у кого больше нет. Где они могут быть? Что можно обсуждать пять часов? Мне приходит в голову одно внятное объяснение, но я стараюсь поскорее о нем забыть. Один мой знакомый признался мне, что самое яркое впечатление от секса со своей женой он получил уже после развода с ней когда они как-то раз случайно встретились на улице в майский солнечный день. Она могла хотя бы позвонить и сказать что-нибудь успокаивающее.

Потом я укладываю Себастьяна спать. Он показывает мне место в книге, на котором они с Амандой остановились. Я читаю ему, не понимая даже, о чем идет речь. Его забавляют какие-то фразы, смысл которых даже не проникает в мое сознание. Потом у него начинают слипаться глаза, и он засыпает. Теперь мне не остается ничего другого, как просто ждать.

Она возвращается около полуночи; по телевидению уже идут серьезные фильмы. Мимолетный поцелуй, как будто она пришла из супермаркета; мое мрачное лицо она игнорирует. Разговор получился немного длиннее, чем она ожидала, – эти слова кажутся мне насмешкой. Она спрашивает, как мы провели вечер, что ел Себастьян, но у меня нет желания' рассказывать. Она убирает со стола в кухне, заглядывает в детскую, а я? Потом она наконец снисходит до сообщения, что они вместе поужинали. Она достает из холодильника начатую бутылку вина и ставит ее на стол, чтобы, так сказать, достойно завершить удачно проведенный вечер.

Еще через какое-то время ей наконец приходит в голову, что я могу испытывать муки ревности. Ее улыбка по этому поводу малоубедительна – что такого неестественного в предположении, что мужчина и женщина, прожившие семь лет вместе, решили присовокупить к этим семи годам еще пару часов? Она садится мне на колени и гладит меня, как душевнобольного. Ты не представляешь себе, говорит она, что он хотел от меня.

Хэтманн, старый козел, попросил ее разрешить ему видеться с Себастьяном, Как разведенному отцу. Раз или два раза в месяц он хотел бы брать его к себе на выходные. Он любит его, говорит Аманда, у него нет других детей, он всегда заботился о нем, как о своем сыне. В сущности, у нее нет причин отказывать ему. Можешь спросить Себастьяна, прибавляет она, любит ли он его, он видит в нем своего отца. Не говоря уже о практической пользе – можно было бы время от времени сплавлять этого маленького бандита хоть на пару часов.

А если он просто навешал ей лапши на уши? Мне трудно себе представить, что вся его боль разочарования и вся злоба, с которой он махал у меня перед носом руками, вдруг превратились в любовь к детям. Может, он просто тот, о ком говорится в поговорке «Заступи черту дверь, а он в окно»? Да и зачем Себастьяну два отчима? Но я молчу. Время мой союзник: когда мы окажемся на Западе, все уладится само собой.

30 мая

Себастьян совершил в школе преступление, в котором я не виноват. Он обладает уникальнейшей способностью: сворачивать уши в трубочку. Он показал мне это пару недель назад и произвел на меня неизгладимое впечатление. Фокус, правда, получался у него не каждый раз, и к тому же левое ухо загибалось лучше, чем правое. Но мы с ним однажды сели и тщательно отработали номер. Оказалось, что уши лучше держатся в свернутом состоянии, если их предварительно помассировать. После тренировки в девяти из десяти попыток ушные раковины надежно фиксировались в свернутом состоянии. Но мы пошли дальше и довели это искусство до совершенства: резко напрягая мышцы лица и растягивая рот, Себастьяну удавалось, как овчарке, поставить уши торчком. Было бы грехом скрывать такой талант от общественности, поэтому фокус демонстрировался каждому нашему гостю – разумеется, без объявления номера. Например, мы сидим за столом, к нам тихонько подсаживается Себастьян – со сложенными ушами. Не у одного моего коллеги сердце обливалось кровью при виде бедного маленького урода, пока – по тайному знаку под столом – уши Себастьяна не раскрывались, как весенние почки на деревьях, и он не уходил, ни слова не говоря, в другую комнату, где валился от хохота на пол, в то время как потрясенный гость не знал, верить ли ему своим глазам или нет.

Сегодня утром на торжественной линейке, которая проводится на школьном дворе каждый понедельник, Себастьян своим фокусом вызвал у товарищей мощный взрыв веселья, несовместимый с серьезностью мероприятия. Директриса отвела его в свой кабинет, заявив, что эта провокация не останется безнаказанной. Сама она не видела смертельный номер с ушами, ее просто привел в ужас дикий хохот детей, поэтому она потребовала, чтобы он повторил перед ней свой трюк. Добродушный Себастьян исполнил требование, но аплодисментов так и не дождался: директриса, вызвав его классного руководителя, поручила тому придумать наказание, соответствующее и виду, и степени тяжести проступка.

И вот теперь бедняга, обливаясь слезами, сидит за столом и отбывает наказание – пятьдесят раз написать предложение: «Борьба за мир – дело каждого честного школьника». Аманда спрашивает моего совета: не следует ли ей своей материнской властью положить конец этому идиотизму? Я возражаю. Я напоминаю ей о том положении, в котором мы сейчас находимся. Этот инцидент вряд ли стоит того, чтобы из-за него идти на баррикады и подвергать опасности все наши планы. Не допускает ли она и сама, спрашиваю я, что вся информация, касающаяся ее и ее жизни, стекается на чей-то один письменный стол? У нее нет веских аргументов; сердце ее разрывается от жалости к бедному ребенку, и она смотрит на меня так, как будто это я во всем виноват. От одного часа тупой работы не умирают, даже если уже началось лето. Она приносит ему чашку какао. Я предпочитаю улизнуть из дому в редакцию. От греха подальше.

6 июня

Наша красотка Эльфи подверглась нападению уличных грабителей в Западном Берлине. Все в редакции ушли, и мы остались вдвоем, потому что мне нужно продиктовать ей несколько страниц, и уже перед самым концом работы я вдруг замечаю у нее на шее шрам. А ты что, до сих пор ничего не знаешь? – изумляется она, вся редакция давно в курсе. Ее затащили в подъезд двое парней; она уже приготовилась к худшему, но им, слава богу, просто нужны были деньги. Поскольку она дерзнула вступить с ними в пререкания, ей врезали по челюсти – все как в кино. Эти мерзавцы отняли у нее сумочку с портмоне и газовым пистолетом. Она уже решила, что все позади, но тут они обратили внимание на ее украшения – золотую цепочку и роскошное обручальное кольцо, подарок сенатора. Кольцо они сорвали с такой свирепостью, что чуть не сломали ей палец; теперь она печатает не десятью, а девятью пальцами, поэтому дело идет медленней. Цепочку она хотела снять сама, но от волнения никак не могла расстегнуть замок, тогда один из них занялся замком и расцарапал ей шею своими грязными ногтями. Потом она еще несколько минут сидела на полу в темном подъезде и курила, приходя в себя, а у меня не нашлось более важного занятия, чем диктовать ей свои дурацкие репортажи.

Я ставлю на стол бутылку вина из редакционных запасов, мы пьем за благополучный исход происшествия. В сумочке было не больше ста марок, билеты на концерт Стинга и водительское удостоверение. Если бы грабители залезли к ней в карман куртки, ущерб был бы намного больше: чеки, паспорт со всеми штемпелями, нераспечатанная упаковка с противозачаточными таблетками. К счастью, сейчас в моде маленькие дамские сумочки (тут она садится ко мне на колени с таким невозмутимым видом, как будто это ее законное место). Бежать в полицию смысла не было, все равно они никогда в жизни никого не поймают. Усаживаясь поудобнее, она ерзает у меня на коленях, пока я наконец со всей остротой не ощущаю ее горячую плоть.

Я вспоминаю времена, когда я точно знал, что нужно делать в такой ситуации. Эльфи, похоже, тоже знает это. Она берет мои руки и кладет их туда, где им, по ее мнению, и надлежит быть. Затем соответственно поступает со своими собственными руками. Было бы пижонством утверждать, что я возмущен или недоволен, – хотел бы я посмотреть на мужчину, недовольно-то ласками Эльфи. И все же моя былая непосредственность исчезла без следа: слишком многое изменилось с момента наших последних объятий. Я спрашиваю ее, не забыла ли она о своем женихе, и сам себе кажусь старым хрычом. Она отвечает, что он чиновник, а не ясновидящий, и я нахожу это в порядке вещей.

Нет, так не пойдет, это просто невозможно. У меня какая-то тяжесть в желудке, и это связано отнюдь не только с тяжестью тела Эльфи. Наша борьба принимает все более ожесточенный характер; одной силы тут недостаточно: у Эльфи слишком много рук, я не успеваю их ловить. Борьба не прекращается, даже когда мы вместе падаем со стула. Я ни в коем случае не хочу ее обидеть, я прекрасно понимаю ее опасения, что начало жизни с сенатором означает конец подобных увеселений. Я, конечно, сильней ее, она лежит подо мной, как распятый Христос. Ей и в голову не приходит, что мое сопротивление может быть искренним, и в этом она с каждой секундой все ближе к истине. Ее зеленые глаза, мягкое фиолетовое ковровое покрытие, ее хищный язык – у меня кончаются аргументы. Я уже забываю про Аманду, но тут появляется внешняя помеха, которая отрезвляет и спасает меня: мы вдруг слышим громыхание ведра – пришла уборщица, по совместительству работающая в органах государственной безопасности. Ее трудовой энтузиазм не настолько велик, чтобы она не обратила внимания на подобное безобразие. Мы в мгновение ока приходим в себя, приводим в порядок одежду и с тяжелым сердцем дописываем наш диктант.

Но по дороге домой я не испытываю чувства гордости.

9 июня

Аманда спрашивает, задумывался ли я над тем, почему она решила выйти за меня замуж. Я смущенно качаю головой. Не думаю, что она ждет от меня ответа – она просто намекает на мою поверхностность.

Эта тема для нее важна, она уже пару раз выговаривала мне за то, что я слишком быстро принимаю то или иное мнение и не очень-то утруждаю себя взвешиванием всех за и против. Как-то раз во время спора, в котором мои аргументы оказались слабее ее доводов, она сравнила мои взгляды, с гвоздями в трухлявой стене, мол, на них ничего не повесишь. Ее распирают педагогические амбиции, но поскольку Себастьяна она слишком сильно любит, чтобы реализовывать их на нем, то подопытным кроликом частенько становлюсь я. Но я не очень-то страдаю от этого, мне это даже льстит. Меня еще никто никогда не пытался воспитывать, во всяком случае никто из тех, кто имеет в моих глазах авторитет. Мне хочется ее поцеловать, но я уже знаю, что ее раздражает, когда я уклоняюсь от серьезных разговоров с помощью поцелуев.

Я отвечаю: наверное, потому, что я человек, с которым легко; это, возможно, главная причина. Аманда улыбается, и я, осмелев, прибавляю: а еще, наверное, потому, что на меня можно положиться.

13 июня

Аманда и Себастьян разругались в пух и прах. Он играл на ее компьютере и что-то там повредил. Себастьян не привык, чтобы на него кричали, он не понимает, почему его мать из-за какой-то ерунды устраивает такой скандал, и оскорблен до глубины души. Когда мы садимся ужинать, он берет свою тарелку и уходит к себе в комнату – он не желает сидеть за одним столом с такой фурией. Она говорит: пусть идет. Я обещаю вызвать кого-нибудь из Западного Берлина, чтобы разобраться с неисправностью. Ну, успокойся, ничего страшного не случилось, говорю я ей.

В этот вечер она, конечно, не может читать Себастьяну перед сном – да он наверняка и не согласился бы на это, – и я подменяю ее. Себастьян мрачно показывает мне в книжке, где они остановились. Для начала я пытаюсь хоть немного оправдать Аманду, но безрезультатно. Ему и так тошно, ворчит он, оттого что он сломал этот дурацкий компьютер, зачем она еще орет на него! Мне его логика кажется безупречной, да и Аманда вряд ли смогла бы что-нибудь возразить. Мы договариваемся с ним, что он примет участие в финансировании ремонтных работ, временно отказавшись от половины своих карманных денег, а потом мы с ним регулярно будем вместе садиться на полчасика за компьютер, чтобы он поскорее освоил все его хитрости. Правда, через пару минут он прерывает чтение и пытается торговаться со мной: он спрашивает, будет ли этот ремонт и мне стоить половины моих карманных денег. Я отвечаю: по-видимому, все-таки чуть меньше – я же его не ломал! Он принимает мой аргумент с пониманием.

Аманда не желает слушать мой отчет о проделанной разъяснительно-воспитательной работе. Я упрекаю ее в том,что она явно перестаралась с Себастьяном. Она вдруг ухмыляется и признается, что подслушивала у двери; в целом я свою задачу выполнил, заявляет она. Потом она тянет меня на пол, я усаживаюсь у нее между ног, и мы смотрим телевизор, как счастливая супружеская пара.

Потом она, вопреки своей привычке, заговаривает о нашем будущем. Предположим, что все разрешения получены и мы можем ехать куда хотим, – и где же мы будем жить? Ты имеешь в виду – в каком городе? Я имею в виду – в какой квартире? Как будто я и сам не спрашивал себя об этом. Уехать на Запад – это только полдела, Запад – не квартира. Где будет спать Себастьян?

Проблема, конечно, налицо, но ее не так уж трудно решить. В Гамбурге у меня есть квартира. Она, конечно, маловата для троих, и к тому же я ее пока сдаю. Но ее можно продать и купить в кредит другую, побольше. Наш брат журналист неплохо зарабатывает. В общем, на улице не останемся.

18 июня

В отпуск в этом году нам не съездить. Во-первых, в любой момент может прийти ответ, во-вторых, куда ехать? В Монголию?

Аманда заявляет тоном пастора, что ожидание всяких разрешений – самое потерянное время жизни. Я настроен менее пессимистически. Ожидание страшно лишь тогда, когда ты ничем, кроме ожидания, не занят. А кто нам мешает заниматься другими делами? Мы можем путешествовать по окрестностям, встречаться с друзьями, читать, мы можем каждую ночь любить друг друга до изнеможения; это неправда, что ожидание так уж безнадежно отравляет жизнь. Просто Аманда беспокойнее меня, и это нетрудно понять ввиду предстоящих перемен. И все же еще неизвестно, для кого из нас эти перемены важнее.

Прошлым летом я был в Португалии, в рыбацкой деревушке на Атлантическом побережье. Тогда я еще не знал Аманду. Виланд и его жена взяли меня с собой. Они ездят туда каждый год. Элиза Виланд захватила свою подружку в надежде женить меня на ней, но из этого ничего не вышло. Мне не везло на курортные романы, я ненавидел себя за свои короткие, унизительные любовные интрижки и ждал настоящей женщины, такой как Аманда. И вот мы сидели по вечерам за бутылкой вина в напряженной атмосфере неопределенности, и я отравлял отпуск всей компании своей твердолобостью. Пока Доротея, подруга Элизы, наконец не познакомилась с португальским булочником. С этого момента всем сразу стало легче. Деревушка мне так понравилась, что я решил обязательно съездить туда с Амандой. Я рассказал ей об этих четырех мрачных неделях, чтобы она знала, в каком состоянии я был, когда мы с ней познакомились.

Себастьян в первый раз отправился к Хэтманну на одну ночь, с субботы на воскресенье. Он поехал один, он уже большой парень. Не хватало еще, чтобы Аманда каждый раз встречалась при этом с Хэтманном! Я вспоминаю ее слова о том, что не так уж плохо изредка сплавлять этого разбойника хотя бы на один вечер. Вот, такой вечер наступил – и где же тут хваленые плюсы? Мое предложение сходить в кино или поужинать в ресторане она отклоняет – нечего смотреть, нет аппетита. Я в свою очередь встречаю без энтузиазма ее предложение пригласить в гости Люси: для того чтобы пригласить Люси, нам вовсе не надо было отсылать из дому Себастьяна. Аманда упрекает меня, что я не принимаю всерьез ее подругу, в то время как она никогда не позволяет себе смотреть свысока на моих друзей и коллег, хотя это иногда и нелегко. А скоро, после нашего отъезда, у нее будут только моизнакомые и друзья. Аманда вообще-то не любит ныть, то, что она говорит, – правда: я не в восторге от Люси. Словно прочитав мои мысли, она говорит, что ничего бы со мной не случилось, если бы я был с ней поприветливей. С другими же я приветлив, хотя далеко не все они мне нравятся. Дружелюбие по отношению к Люси было бы не что иное, как знак уважения к ней самой. Я сдаюсь: хорошо, звони Люси.