Текст книги "Дикие лебеди"

Автор книги: Юн Чжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Для заселения в гостиницу требовалось предъявить письмо с места работы. Мы с Вэнем и Нана получили письма из наших производственных звеньев в Ниннане, а Цзиньмин – из школы. Гостиницы были дешевы, но мы не могли сорить деньгами, потому что зарплаты наших родителей заметно урезали. Мы с Нана спали на одной кровати в общей комнате; мальчики поступали так же. Гостиницы не блистали чистотой и предлагали крайне ограниченный набор услуг. Перед тем, как лечь в постель, мы с Нана долго осматривали одеяло на предмет вшей и блох. Гостиничные тазы обычно покрывали кольца темно – серой или желтой грязи. Трахома и грибок встречались на каждом шагу, поэтому мы пользовались собственными тазами.

Как – то в двенадцать часов ночи нас разбудил громкий стук в дверь: всем постояльцам требовалось встать и сделать «вечерний доклад» Председателю Мао. Этот фарс был из той же серии, что и «танцы верности». Люди собирались перед статуей или портретом Мао, скандировали изречения из красной книжки и кричали: «Да здравствует Председатель Мао, и еще раз да здравствует Председатель Мао, и еще, и еще раз да здравствует Председатель Мао!», размахивая книжками в такт.

Полусонные, мы с Нана поплелись прочь из нашей комнаты. Остальные обитатели гостиницы появлялись по двое, по трое, терли глаза, застегивали куртки и натягивали задники матерчатых тапок. Никто не смел жаловаться. В пять утра мы должны были вновь пройти через это испытание. Это называлось «утренняя просьба указаний» у Мао. Когда мы отправились в путь, Цзиньмин заметил: «В этом городе глава ревкома явно страдает бессонницей».

Гротескные формы поклонения Мао – декламация, значки с его изображением, размахивание цитатником – были частью нашей жизни уже некоторое время. Однако идолопоклонство распространилось еще больше, когда к концу 1968 года повсеместно учредили ревкомы. Члены комитетов рассудили, что лучшая тактика – не заниматься ничем, кроме разворачивания культа Мао и, разумеется, политических преследований. Однажды в аптеке в Чэнду старый провизор, бесстрастно глядя сквозь очки в серой оправе мимо меня, пробормотал: «Когда мы плывем по морям, нам нужен кормчий…» Повисла многозначительная пауза. Я не сразу сообразила, что должна закончить это предложение – подхалимское высказывание Линь Бяо о Председателе Мао. Незадолго до того такой обмен репликами объявили новой формой приветствия. Мне пришлось пролепетать: «Когда мы делаем революцию, нам нужно учение Мао Цзэдуна».

По всей стране ревкомы водружали статуи Мао. В центре Чэнду планировали поставить гигантское изваяние из белого мрамора. Чтобы расчистить для него место, взорвали чудесные древние дворцовые ворота, на которых я стояла всего несколько лет назад. Белый мрамор из гор Сичана доставляли особые «грузовики верности». Они были украшены, как на параде, красными шелковыми лентами, а спереди – огромным шелковым цветком. Из Чэнду они ехали порожняком, ибо единственной их задачей было привозить мрамор. Грузовики, снабжавшие Сичан, наоборот, возвращались в Чэнду пустыми: они бы осквернили материал, из которого возникнет «тело» Мао.

Попрощавшись с водителем, везшим нас из Чэнду, мы проехали на таком «грузовике верности» последнюю часть пути до Ниннаня. По дороге остановились отдохнуть у мраморного карьера. По обнаженным спинам рабочих струился пот; они пили чай и курили трубки чуть ли не в метр длиной. Один из них сказал, что они не используют никаких машин, потому что только работа голыми руками может выразить их преданность Мао. Я ужаснулась, увидев, что значок с Мао приколот к его голой груди. Когда мы вернулись в грузовик, Цзиньмин предположил, что значок приклеен пластырем. Касательно их работы вручную он сделал следующее наблюдение: «Скорей всего, у них попросту нет никаких машин».

Цзиньмин часто отпускал подобные скептические замечания, неизменно вызывавшие взрыв хохота. Но вообще – то в те дни шутки могли довести до беды. Мао, лицемерно призывавший к «бунту», не хотел настоящих вопросов и сомнений. Способность мыслить стала для меня первым шагом к прозрению. Как и Бин, Цзиньмин помог мне раскрепостить мышление.

Как только мы въехали в Ниннань, находящийся на высоте около 1600 метров над уровнем моря, у меня опять разболелся живот. Все, что я глотала, извергалось наружу, в глазах у меня все ходило ходуном. Но мы не имели права остановиться – требовалось добраться до наших производственных звеньев и изменить прописку до 21 июня. Поскольку звено Нана было ближе, мы решили сперва отправиться туда. Мы целый день пробирались через дикие горы. По ущельям с ревом неслись летние потоки, мосты попадались редко. Вэнь шел впереди и нащупывал дно, а Цзиньмин тащил меня на своей костлявой спине. Часто приходилось пробираться по узким козьим тропам вдоль пропастей глубиной во многие сотни метров. С таких троп, возвращаясь в темноте домой, сорвалось несколько моих школьных друзей. Солнце палило нещадно, у меня стала облезать кожа. Меня мучила неутолимая жажда, я выпила воду из фляжек всех моих спутников. Когда мы добрались до протоки, я бросилась на землю и начала жадными глотками пить прохладную влагу. Нана попыталась меня остановить. Она сказала, что даже крестьяне не пьют такую воду некипяченой, но меня обуяла безумная жажда, я ничего не слушала. Разумеется, закончилось это еще более мучительной рвотой.

Наконец нам попался какой – то дом. Перед ним росло несколько огромных каштанов с величественными раскидистыми кронами. Крестьяне пригласили нас зайти. Я, облизывая потрескавшиеся губы, немедленно отправилась к печи, на которой стояла большая глиняная миска, возможно, с рисовым отваром. В горах он считался восхитительнейшим из напитков. Добрый хозяин нас угостил. Рисовый отвар обычно белый, но этот был черный. С застывшей поверхности сорвался рой жалобно жужжащих мух. Я заглянула в миску и увидела несколько утопленниц. Я всегда крайне брезгливо относилась к мухам, но сейчас взяла миску, отодвинула трупики в сторону и принялась нетерпеливо осушать ее.

В деревню, где жила Нана, мы добрались уже в темноте. На следующий день начальник ее звена с большим удовольствием проштамповал все три письма и таким образом избавился от нее. За последние несколько месяцев крестьяне поняли, что получили не дополнительные руки, а лишние рты. Они не могли выгнать городскую молодежь и радовались, когда дармоеды уходили добровольно.

Состояние здоровья явно не позволяло мне идти в мое собственное звено, поэтому Вэнь в одиночестве отправился добывать нам с сестрой свободу. Нана и ее деревенские подруги ухаживали за мной как могли. Я ела и пила только много раз прокипяченное, но все равно тосковала по бабушке и ее куриному супу. В те дни курица считалась большим деликатесом, и Нана шутила, что мне каким – то образом удалось сочетать бурю в желудке с гурманскими наклонностями. Тем не менее, и она с девочками, и Цзиньмин обошли всю округу в поисках цыпленка. Но местные крестьяне не ели и не продавали курятины – они разводили птицу только ради яиц. Местные утверждали, что так им завещали предки, но знакомые рассказали нам, что куры здесь болеют распространенной в горах проказой, поэтому яиц мы тоже избегали.

Цзиньмин решил во что бы то ни стало сварить мне суп не хуже, чем у бабушки, и использовал свою страсть к изобретательству для практических нужд. На открытой площадке перед домом он соорудил ловушку из большой круглой бамбуковой крышки, подпертой палкой, под крышку насыпал немного зерна, к палке привязал бечевку, другой ее конец взял в руку и спрятался за дверью. В особым образом установленном зеркале отражалось все, что происходило под полуопущенной крышкой. На зерно слетелись воробьи и даже горлинки. Цзиньмин подстерег нужное мгновение и дернул за бечевку. Благодаря его находчивости я смогла отведать чудесного супа из дичи.

Горы позади дома покрывали персиковые рощи; сейчас ветви ломились от спелых плодов. Цзиньмин и девочки каждый день возвращались с полными корзинами персиков. Цзиньмин считал, что мне нельзя есть их сырыми, и варил мне варенье.

Я чувствовала, что меня балуют. Дни напролет я просиживала в зале, любовалась на далекие горы и читала Тургенева и Чехова, которых Цзиньмин взял с собой в поездку. Я прониклась настроением тургеневской прозы и выучила многие отрывки из «Первой любви» наизусть.

Вечером изгибы гор на горизонте сверкали на фоне темного неба, словно огненный дракон. В Сичане климат очень сухой, но никто не следил, соблюдаются ли правила охраны лесов, пожарная служба не работала. В результате горы горели день за днем, путь пламени преграждали только ущелья, иногда его гасили ливни.

Через несколько дней Вэнь возвратился из нашего звена с разрешениями для нас с сестрой. Мы немедленно отправились на поиски чиновника, ведавшего пропиской, хотя я еще не окрепла. Я еле шла, из глаз у меня сыпались искры, но до 21 июня оставалась всего одна неделя.

Когда мы добрались до уездного города Ниннаня, нам показалось, что он на военном положении. В большинстве китайских местностей сражения между группировками уже прекратились, но в захолустных местах многие еще не сложили оружия. Проигравшая партия скрывалась в горах и часто совершала оттуда молниеносные налеты. На каждом шагу встречались охранники, в основном представители народности «и», обитавшей в сичанской глуши. По легенде, они спят не лежа, а сидя на корточках, положив голову на скрещенные руки. Вожди группировок – все ханьцы – поручили им самые опасные занятия: бой в авангарде и охрану. Когда мы искали нужного чиновника во всевозможных уездных учреждениях, нам то и дело приходилось пускаться в долгие объяснения с воинами и, за неимением общего языка, мы прибегали к жестикуляции. Завидев нас, они поднимали винтовки и прицеливались, клали палец на курок и прищуривали левый глаз. У нас душа уходила в пятки, но мы из последних сил напускали на себя беззаботный вид. Нас предупредили, что любое проявление страха они воспримут как доказательство вины и прореагируют соответственно.

В конце концов мы нашли необходимый кабинет, но он пустовал. Потом мы встретили знакомого, который раскрыл нам глаза: оказывается, чиновник прячется от городских юношей и девушек, идущих нескончаемым потоком и требующих, чтобы он решил их проблемы. Знакомый не имел понятия, где скрывается чиновник, но он рассказал нам о кружке «старой городской молодежи», где можно было получить необходимую информацию.

«Старая городская молодежь» приехала в деревню еще до начала «культурной революции». Заваливших экзамены в школу старшей ступени и в университет партия убеждала использовать свое образование на благо «строительства новой прекрасной социалистической деревни». Романтически настроенные молодые люди вняли призыву партии. Но суровые условия жизни в деревне, откуда невозможно было уехать, а также осознание лицемерия режима – дети чиновников, даже потерпев неудачу на экзаменах, никогда не отправлялись в деревню – многих из них превратили в циников.

«Старая городская молодежь» отнеслась к нам очень дружелюбно. Они угостили нас прекрасным обедом из дичи и предложили разыскать чиновника. Двое молодых людей пошли за ним, а мы болтали с остальными на просторной сосновой веранде их дома, перед которой бурлила река под названием Черная вода. На высоких утесах в балетных позах стояли на одной ноге цапли. Их подруги летали вокруг, показывая во всей красе свои белоснежные крылья. Я никогда не видела этих изящных танцовщиц на воле.

Хозяева обратили наше внимание на темную пещеру на другом берегу реки. С ее потолка свисал ржавый бронзовый меч. Добраться туда было невозможно: мимо с бешеным ревом неслась вода. По преданию меч в пещере оставил мудрый первый министр древнего Сычуаньского царства, знаменитый Чжугэ Лян. Он семь раз ходил из Чэнду походом на здешних сичанских варваров. Я хорошо знала эту историю и с восторгом увидела подтверждение ее правдивости. Он семь раз пленял и отпускал на свободу варварского вождя, надеясь завоевать его сердце великодушием. Шесть раз вождь упрямо продолжал свой бунт, но на седьмой раз смирился и добровольно признал власть сычуаньского царя. Мораль этой легенды гласит: чтобы завоевать людей, нужно завоевать их сердца и умы – именно такой стратегии придерживался Мао, да и вообще коммунисты. У меня мелькнула смутная мысль, что именно в этом цель нашего «идейного перевоспитания» – сделать так, чтобы мы выполняли приказы добровольно. Поэтому в пример нам ставили крестьян, самых покорных и не задающих вопросов подданных. Теперь я бы сказала, что лучше всего поведение властей описывалось словами советника президента Никсона, Чарльза Колсона: «Если схватить их за яйца, то сердца и умы последуют в нужном направлении».

Мои размышления прервали хозяева. Они посоветовали намекнуть чиновнику о постах, которые занимают наши отцы. «Он сразу шлепнет вам печать», – заявил один жизнерадостный молодой человек. О нашем семейном происхождении они догадались по репутации школы, где мы учились. Я засомневалась:

– Но все это в прошлом. Наших родителей объявили «попутчиками капитализма».

– Какое это имеет значение? – хором восклинули несколько юношей и девушек. – Твой отец ветеран партии?

– Да, – пробормотала я.

– Высокопоставленный чиновник?

– В общем, да, – пролепетала я. – Но это было до «культурной революции». Теперь…

– Забудь об этом. Его кто – нибудь уволил? Нет? Тогда все в порядке. Ведь совершенно ясно, что мандат партийных работников не истек (В Китае существовало традиционное понятие «небесного мандата», или «воли неба», указующей, кому должна принадлежать власть.). Он подтвердит, – жизнерадостный молодой человек показал на меч первого министра.

В то время я не отдавала себе отчета, что, сознательно или подсознательно, люди отказываются считать структуру личной власти Мао заменой старой коммунистической администрации. Изгнанные чиновники вернутся. А жизнерадостный молодой человек продолжал:

– Ни один здешний чиновник не осмелится обидеть тебя и создать себе проблемы в будущем.

Я подумала об ужасной мести Тинов. Разумеется, люди в Китае всегда будут опасаться власть имущих.

Уходя, я спросила, как тактичней намекнуть чиновнику о положении отца, чем очень всех позабавила.

– Он все равно что крестьянин! Они о таких вещах не задумываются. Он даже не заметит твоей деликатности. Скажи ему прямо: «Мой отец – глава…»

Я отметила их насмешливый тон. Позже я обнаружила, что большинство городских юношей и девушек, и «старых» и «новых», после того, как поселились среди крестьян, прониклись к ним презрением. Мао, очевидно, рассчитывал на противоположную реакцию.

20 июня, после отчаянных многодневных поисков в горах, мы отловили нужного нам чиновника. Я совершенно напрасно репетировала, как сказать ему о положении наших родителей. Он сам спросил меня: «Кем был твой отец до культурной революции?» После многих личных вопросов, заданных скорее из любопытства, чем по необходимости, он вытащил из кармана куртки грязный носовой платок, развернул его и вынул деревянную печать и плоскую жестяную коробочку с подушечкой, пропитанной красными чернилами. Он торжественно приложил печать к подушечке и проштамповал наши письма.

Получив жизненно важную печать, мы еле – еле – менее чем за двадцать четыре часа до истечения срока – успели завершить нашу миссию. Еще требовалось разыскать секретаря, у которого хранились наши регистрационные книжки, но мы знали, что это трудности не составит. Я тут же расслабилась – и у меня снова начались боли в животе и понос.

Я поплелась вслед за спутниками в уездный город. Мы вошли туда в темноте и направились в гостиницу местной администрации, унылое двухэтажное здание, окруженное стеной. За стойкой дежурного никого не было, во дворе тоже. Большинство комнат было заперто, за исключением нескольких дверей наверху.

Я заглянула в один из этих номеров, убедилась, что никого нет, и вошла. Их распахнутого окна открывался вид на поля, простирающиеся за обшарпанной кирпичной стеной. Вдоль другой стороны тоже тянулся ряд комнат. Не было ни души. По личным вещам и недопитой кружке чая я догадалась, что совсем недавно здесь кто – то находился. Но я слишком устала, чтобы размышлять, почему этот человек – как и все остальные – покинул здание. Мне не хватило сил даже чтобы закрыть дверь. Я упала на кровать и тут же заснула одетая.

Меня разбудили крики из громкоговорителя. Скандировались изречения Мао, в частности: «Если враг не сдается, его уничтожают!» Сон слетел с меня в мгновение ока. Я поняла, что здание берут штурмом.

Тут же совсем рядом засвистели пули, зазвенели стекла. В рупор заорали, чтобы такая – то организация цзаофаней сдалась, в противном случае здание будет взорвано.

Ко мне ворвался Цзиньмин. В противоположные комнаты, выходящие на ворота, вбежало несколько вооруженных бойцов в ротанговых шлемах. Один из них, маленький мальчик, тащил на плече винтовку длиннее, чем он сам. Не говоря ни слова, они засели у окон, разбили прикладами стекла и открыли огонь. Человек, бывший, по видимости, их командиром, торопливо рассказал нам, что здание – штаб его группировки, на которую теперь напала оппозиция. Нам нужно как можно быстрее сматывать удочки. Но как? Только не по лестнице, выходящей на передний двор.

Мы сорвали с кровати простыни и пододеяльники и связали их друг с другом. Один конец привязали к оконной раме и спустились по ней со второго этажа. Вокруг нас твердую землю взрывали пули. Мы пригнулись и побежали за обвалившуюся стену. Выскочив со двора, мы еще долго мчались, не разбирая дороги, пока не почувствовали себя в относительной безопасности. Из темноты постепенно появлялись бледные очертания неба и кукурузных полей. Мы отправились к другу в соседнюю коммуну перевести дух и сообразить, что делать дальше. По дороге мы слышали, как крестьяне говорят, что гостиницу взорвали.

В доме друга нас ждала записка. Как только мы ушли из деревни Нана разыскивать чиновника, пришла телеграмма из Чэнду, от моей сестры. Так как никто не знал, где я, друзья распечатали ее и сообщили новость всем в округе, чтобы любой из знакомых мог мне ее передать.

Так я узнала, что бабушка умерла.

_23. «Чем больше книг читаешь, тем больше глупеешь»: Я становлюсь крестьянкой и «босоногим врачом» (июнь 1969–1971)

Мы с Цзиньмином сидели на берегу реки Золотого песка (Цзиньшацзян) и ждали парома. Обхватив голову руками, я смотрела на буйный поток, несущийся из Гималаев в далекое море. Через 480 километров, соединившись у Ибиня с Миньцзяном, он превращался в самую длинную китайскую реку – Янцзы. Ближе к концу своего пути широкая Янцзы прихотливо извивается по равнине, орошая обширные пахотные земли. Но здесь, в горах, она течет так стремительно, что через нее не решались перекинуть мост. На востоке провинции Сычуань и Юньнань связывались лишь паромами. Каждое лето, когда река разливалась и бурлила от растаявших снегов, она уносила человеческие жизни. Всего несколько дней назад она поглотила паром с тремя учениками нашей школы.

Землю окутывали сумерки. Я чувствовала себя разбитой. Цзиньмин расстелил на земле куртку, чтобы я не сидела на сырой траве. Мы собирались переплыть на другой берег, в провинцию Юньнань, и поймать попутку до Чэнду. На дорогах, проходящих через Сичан, воевали группировки цзаофаней, поэтому мы решили сделать крюк. Нана и Вэнь предложили довезти до Чэнду наши с сестрой регистрационные книжки и багаж.

Двенадцать могучих гребцов вели паром против течения и пели в такт работе. Когда мы доплыли до середины реки, они оставили весла, и поток отнес паром на юньнаньский берег. Несколько раз через борт перехлестывали волны. Судно беспомощно накренилось, я крепко схватилась за край скамьи. В другое время я пришла бы в ужас, но сейчас была всецело поглощена другим чувством – скорбью по бабушке.

На баскетбольной площадке Цяоцзя, города на другом берегу реки, в Юньнани, стоял одинокий грузовик. Водитель охотно согласился подвезти нас в кузове. У меня в голове все время крутился вопрос: что я могла сделать, чтобы спасти бабушку? Мимо нас мелькали банановые рощи, за ними виднелись глинобитные хижины, а еще дальше – увенчанные снежными шапками горы. Глядя на огромные листья бананов, я вспоминала бесплодное банановое деревце в кадке у дверей бабушкиной палаты. Когда ко мне приезжал Бин, мы сидели рядом с кадкой и болтали до поздней ночи. Бабушка не любила его за циничную ухмылку и раскованность в общении со взрослыми, которую она воспринимала как неуважение. Дважды она, пошатываясь, спускалась по лестнице, чтобы позвать меня обратно. Я ненавидела себя за то, что заставляю ее волноваться, но ничего не могла поделать. Я не могла побороть в себе желание видеть Бина. Как я теперь хотела бы начать все с начала! Я ни за что не стала бы ее волновать. Теперь я готова была на все, лишь бы она поправилась – но тогда не знала, чем ей помочь.

Мы проехали через Ибинь. Дорога огибала Холм изумрудной ширмы на окраине города. Любуясь на стройные сосны и бамбуковые рощи, я вспоминала, как в апреле только что вернулась на Метеоритную улицу из Ибиня. Я рассказала бабушке, как солнечным весенним днем ходила подметать могилу доктора Ся, располагавшуюся на склоне этого холма. Тетя Цзюньин дала мне немного специальных, сделанных из бумаги, «серебряных монет», чтобы сжечь их на могиле. Бог знает, откуда она взяла этот «пережиток феодализма». Я искала много часов, но так и не нашла могилы. Весь холм перевернули вверх дном. Хунвэйбины сровняли кладбище с землей и разбили памятники, потому что считали захоронение «старым» обычаем. Я никогда не забуду надежды, загоревшейся в бабушкиных глазах, когда я заговорила о своем походе на кладбище, и как эта надежда померкла, едва я, по глупости своей, сказала, что могила пропала. С тех пор я постоянно вспоминала разочарованный бабушкин взгляд и жестоко корила себя, что не солгала ей. Но было слишком поздно.

Когда мы с Цзиньмином, проведя в дороге больше недели, добрались до дома, то увидели только пустую кровать. Я вспомнила, как обессиленная бабушка со впалыми щеками, с распущенными, но аккуратно причесанными волосами лежала на ней, кусая губы. Она боролась со смертельным недугом молча, спокойно: не кричала, не металась от боли. Ее выдержка не давала мне осознать, как тяжела болезнь.

Маму продолжали держать в заключении. То, что Сяохэй и Сяохун рассказали о последних днях бабушки, было так ужасно, что я попросила их замолчать. Только через долгие годы я узнала, что произошло после моего отъезда. Бабушка понемногу занималась домашним хозяйством, но то и дело возвращалась в кровать и лежала с напряженным лицом, борясь с болью. Она постоянно шептала, что беспокоится, как я добралась до места, и боится за моих младших братьев. «Кем вырастут мальчики без школы?» – вздыхала она.

Однажды она не смогла встать с кровати. Вызвать врача на дом было невозможно, и парень моей сестры, Очкарик, отнес ее в больницу на спине. Сестра шла рядом, придерживая бабушку. После нескольких таких визитов доктора попросили их больше не приходить. Они сказали, что не видят у нее никакой болезни и ничем не могут помочь.

Она лежала в постели и ждала смерти. Жизнь уходила из нее по капле. Губы временами шевелились, но ни сестра, ни братья ничего не могли разобрать. Много раз они ходили туда, где сидела под арестом мама, и умоляли отпустить ее домой. Но возвращались ни с чем, не получив даже свидания.

Казалось, все бабушкино тело умерло. Но глаза оставались открытыми и смотрели выжидательно. Она отказывалась их закрыть, не повидав дочь.

Наконец маму отпустили. В течение последующих двух дней она не отходила от постели бабушки, которая все время шептала ей что – то. Последние ее слова были о том, когда ее начали мучить боли.

Она сказала, что соседи, входившие в группу товарища Шао, провели против нее во дворе «митинг борьбы». Квитанцию на драгоценности, пожертвованные ею в годы войны в Корее, конфисковали какие – то хунвэйбины, явившиеся с обыском. Они назвали бабушку «вонючей представительницей эксплуататорского класса» – откуда бы иначе взялись все эти драгоценности? Потом поставили ее на маленький столик. Земля была неровная, столик покачивался, голова кружилась. Соседи кричали. Женщина, обвинявшая Сяофана в изнасиловании своей дочери, от злости ударила по одной из ножек столика палкой. Потеряв равновесие, бабушка упала спиной на твердую землю. С того времени ее не отпускала страшная боль.

На самом деле никакого «митинга борьбы» не было. Но именно это видение преследовало бабушку до последнего вздоха.

На третий день после маминого возвращения она умерла. Через два дня, сразу после того, как бабушку кремировали, маме пришлось вернуться в заточение.

С той поры мне часто снится бабушка, и я просыпаюсь в слезах. Она была незаурядной личностью – энергичной, талантливой, замечательно умной. Но ее способности не нашли применения. Дочь тщеславного полицейского из маленького городка, наложница генерала, мачеха в большой семье, раздираемой враждой, мать и теща двух чиновников – коммунистов – ничто из этого не принесло ей счастья. Жизнь с доктором Ся была омрачена тенью прошлого, они с мужем страдали от бедности, пережили японскую оккупацию, гражданскую войну. Она могла бы обрести счастье во внуках, но слишком тревожилась за их будущее. Большую часть жизни она провела в страхе и много раз лицом к лицу встречалась со смертью. Она была сильной, но в конце концов несчастья, обрушившиеся на моих родителей, беспокойство за внуков, грязная пена человеческой вражды – все это сломило ее. Самым невыносимым для нее оказались страдания дочери. Душой и телом ощущала она каждый укол боли, причиняемой маме, и умерла, в сущности, от горя.

Конечно, были и другие, более простые причины: отсутствие медицинской помощи и дочернего ухода; даже смертельно заболев, она не могла видеться с дочкой. И все из – за «культурной революции». Как может революция быть благом, спрашивала я себя, если она приносит невинным людям столько зла? Я говорила себе вновь и вновь, что ненавижу «культурную революцию», но мне становилось только хуже оттого, что я ничего не могла поделать.

Я упрекала себя за то, что не ухаживала за бабушкой по – настоящему. Как раз когда она лежала в больнице, я познакомилась с Бином и Вэнем; дружба с ними и отвлекла, и отдалила меня от бабушки, чувства притупились – я не понимала меры ее страданий. Я сказала себе, что стыдно было испытывать радость, когда рядом, как мне стало понятно теперь, бабушка лежала на смертном одре. Я решила никогда не влюбляться. Только самоотречением, думала я, можно хоть отчасти искупить вину.

Следующие два месяца я провела в Чэнду вместе с подругой Нана и сестрой, отчаянно пытаясь где – нибудь поблизости найти «родственника», который согласился бы взять нас к себе в коммуну. Найти его нужно было, прежде чем уберут осенний урожай, когда распределялись пайки, чтобы получить запасы на следующий год – государственное довольствие кончалось в январе.

Когда ко мне пришел Бин, я была очень холодна с ним и просила больше не появляться. Он писал, но я бросала письма в печку не вскрывая – жест, заимствованный мною из русских романов. Вэнь приехал из Ниннаня с моей регистрационной книжкой и багажом, но я отказалась повидаться. Однажды встретив его на улице, я скользнула по нему взглядом, словно не узнавая, и прочла в его глазах смущение и обиду.

Вэнь вернулся в Ниннань. Летом 1970 года рядом с деревней, где он тогда находился, начался лесной пожар. Они с другом бросились тушить его, вооружившись метлами. Порыв ветра бросил в лицо другу огненный шар, изуродовав его на всю жизнь. Оба они бежали из Ниннаня в Лаос, где шла партизанская война. В то время многие дети крупных чиновников перебирались тайно в Лаос и Вьетнам, чтобы сражаться с американцами, – вопреки правительственному запрету. Эти молодые люди верили, что могут вернуть себе юношеский адреналин, воюя с «американскими империалистами».

Однажды, вскоре после того как они пробрались в Лаос, Вэнь услышал сирену, предупреждавшую о нападении американских самолетов. Он первый выскочил и разрядил в них очередь, но, по неопытности, наступил на мину, поставленную его же собственными товарищами. Его разнесло в клочья. Мое последнее воспоминание о нем – смущенный и раненый взгляд на углу грязной чэндуской улицы.

Нашу семью разлучили. 17 октября 1969 года Линь Бяо объявил в стране военное положение под предлогом произошедших в этом году стычек на границе с Советским Союзом. Он «эвакуировал» из столицы своих армейских врагов и опальных вождей и поместил их под домашний арест или в тюрьмы в различных частях Китая. Ревкомы воспользовались этой возможностью, чтобы ускорить депортацию «неблагонадежных». Пятьсот работников маминой администрации восточного района выслали в сичанскую глушь, на равнину Волопаса. Маму отпустили из заключения на десять дней, чтобы она подготовилась к поездке. Она посадила Сяохэя и Сяофана на ибиньский поезд. Хотя тетя Цзюньин была наполовину парализована, были другие дядюшки и тетушки, чтобы за ними присмотреть. Цзиньмина школа послала в коммуну в восьмидесяти километрах к северо – востоку от Чэнду.

Тем временем мы с сестрой и Нана, наконец, нашли готовую взять нас коммуну в уезде Дэян, неподалеку от деревни Цзиньмина. Очкарик, парень моей сестры, попросил товарища по заводу, родом из этого уезда, сказать, что мы его родственники. Некоторым коммунам в этом районе не хватало рабочих рук. Хотя мы не предъявили никаких доказательств родства, никто не задавал вопросов. Значение имело только то, что мы можем – или якобы можем – работать.

Нас распределили в два рабочих звена, потому что более двух человек одно звено принять не могло. Мы с Нана оказались в одном звене, а сестра в другом, в пяти километрах от нас. До железнодорожной станции нужно было идти пять часов, в основном по узеньким тропкам между рисовыми полями.

Теперь семь членов нашей семьи жили в шести разных местах. Сяохэй с радостью уехал из Чэнду, от бойкота и издевательств. В новом учебнике китайского языка, составленном учителями и работниками агитотряда его школы, содержалось именное обличение нашего отца.

В начале лета 1969 года их школу послали в деревню под Чэнду помогать собирать урожай. Мальчики и девочки жили раздельно, в двух больших залах. Звездными вечерами по тропинкам между полями прогуливались парочки. Мой четырнадцатилетний брат тоже влюбился в девочку из своей группы. Несколько дней он сбирался с мужеством и наконец, когда они жали пшеницу, подошел к ней и робко пригласил на вечернюю прогулку. Девочка кивнула и ничего не ответила. Сяохэй подумал, что это знак «молчаливого согласия», мо – сюй.