Текст книги "Дикие лебеди"

Автор книги: Юн Чжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

От долгого сидения ноги у меня занемели. Несколько секунд я видела лишь море колышущихся затылков. Когда же мне наконец удалось подняться на ноги, я увидела только хвост кортежа. Лю Шаоци, председатель КНР, смотрел в мою сторону.

В дацзыбао уже начали нападать на Лю как на «китайского Хрущева» и главного оппонента Мао. Хотя официально его еще не заклеймили, не оставалось сомнений, что его падение неминуемо. В репортажах о смотрах хунвэйбинов ему уделяли не самое почетное место. Вот и в этой процессии он стоял не рядом с Мао, как вторая персона в государстве, а в самом конце, на одной из последних машин.

Лю выглядел подавленным и усталым. Однако я ему не сочувствовала. Несмотря на пост председателя КНР, он ничего не значил для нашего поколения. Мы выросли на единоличном культе Мао. И если Лю против Мао, нам казалось естественным, что он должен уйти со сцены.

В ту минуту, среди толп юнцов, орущих о своей преданности Мао, Лю, видимо, чувствовал всю безнадежность своего положения. Ирония судьбы заключалась в том, что сам он сыграл ключевую роль в обожествлении Мао, которое привело к этой вспышке фанатизма среди молодежи в целом нерелигиозного народа. Возможно, Лю и его соратники участвовали в раздувании культа, чтобы умиротворить Мао, надеясь, что он удовольствуется абстрактной славой и не будет вмешиваться в их повседневную работу. Однако Мао хотел абсолютной власти на небе и на земле. И они, вероятно, ничего не могли поделать: ограничивать поклонение Мао было поздно.

Утром 25 ноября 1966 года мою голову переполняли совсем иные мысли. Единственное, чего я хотела – хоть краешком глаза увидеть Председателя Мао. Я быстро перевела взгляд с Лю к началу автоколонны, заметила могучую спину Мао и его мерно помахивающую правую руку. Но уже через мгновение он исчез. Мое сердце замерло. Неужели это все? Только спина на долю секунды? Солнце внезапно показалось мне серым. Вокруг ревела толпа. Девушка рядом со мной уколола указательный палец правой руки и выдавливала из него кровь, чтобы сделать надпись на аккуратно сложенном носовом платке. Я в точности знала, что она напишет. Так до нее делали многие другие хунвэйбины, и нам прожужжали об этом все уши: «Сегодня я самый счастливый человек в мире. Я видела Председателя Мао!» От этой сцены мне стало еще тяжелее. Жизнь казалась бессмысленной. На секунду мелькнула мысль: не наложить ли на себя руки?

Теперь я думаю, что это была подсознательная попытка выразить отчаяние разбитой надежды после всех перенесенных мною трудностей. Набитые до отказа поезда, воспаленные колени, голод и холод, чесотка, неработающие туалеты, утомление – все оказалось напрасным.

Паломничество завершилось, через несколько дней мы отправились домой. Я была сыта путешествием по горло и мечтала о тепле, покое и горячей ванне. Но мысль о доме омрачалась дурным предчувствием. Во время путешествия, несмотря на все его тяготы, меня не мучил страх, наполнявший жизнь до этого. Прожив более месяца бок о бок с тысячами и тысячами хунвэйбинов, я ни разу не стала свидетелем насилия, не испытала ужаса. Гигантские толпы вели себя истерично, но в то же время дисциплинированно и неопасно. Люди, с которыми я знакомилась, держались дружелюбно.

Перед самым моим отъездом из Пекина пришло письмо от мамы, где говорилось, что отец совершенно выздоровел и в Чэнду все хорошо. Однако в конце она добавила, что их критикуют как «попутчиков капитализма». Я вновь впала в уныние. Я уже понимала, что главной мишенью «культурной революции» были коммунистические чиновники. Вскоре мне предстояло увидеть, как это скажется на жизни нашей семьи.

_19. «При желании осудить доказательства найдутся»: Мучения моих родителей (декабрь 1966–1967)

Под «попутчиком капитализма» понимался могущественный чиновник, осуществляющий капиталистический курс. Однако в действительности чиновникам не приходилось выбирать, какую политику проводить. Приказы Мао и его оппонентов представлялись исходящими от партии, все они были обязательны для исполнения, хотя при этом приходилось делать много зигзагов и даже развороты на сто восемьдесят градусов. Если чиновнику уж очень не нравилось какое – либо указание, максимум, что он мог сделать – оказать пассивное сопротивление, да и то в условиях строжайшей маскировки. Следовательно, только на основе его работы невозможно было определить, является ли он «попутчиком капитализма».

Многие чиновники имели собственную точку зрения на события, но партийные правила запрещали оглашать ее. Они и не осмеливались. Поэтому, какими бы ни были убеждения чиновников, население ничего о них не знало.

Однако именно простых людей Мао призвал нападать на «попутчиков» – разумеется, не предоставив им ни соответствующей информации, ни права независимого суждения. В результате чиновники причислялись к «попутчикам капитализма» из – за занимаемых ими постов. Значение имела не только важность этого поста. Решающую роль играло то, возглавлял ли человек достаточно независимую организацию. Все население страны относилось к той или иной организации, и для простого народа власть олицетворяли их непосредственные начальники – главы организаций. Направляя недовольство на этих людей, Мао использовал наиболее очевидный источник отрицательных эмоций, так же, как когда натравливал учеников на учителей. Люди, стоявшие во главе той или иной организации, были основными звеньями в коммунистической властной цепочке, и Мао желал избавиться от них.

Мои родители оказались в рядах «попутчиков капитализма» потому, что возглавляли отделы. «При желании осудить доказательства найдутся» – гласит китайское изречение. Поэтому всех начальников, больших и маленьких, подчиненные скопом объявили «попутчиками капитализма», следующими «капиталистическому курсу, направленному против Председателя Мао». К такому курсу относили разрешение свободных рынков в деревне, пропаганду повышения квалификации рабочих, допущение относительной свободы в сфере литературы и искусства, провозглашение соревновательности в спорте – последнюю теперь называли «буржуазной манией кубков и медалей». До сих пор большинство чиновников не подозревали, что Мао такая политика не нравится – в конце концов, все эти директивы исходили от возглавляемой им партии. Теперь им вдруг заявили, что указания исходили от «буржуазного штаба» в партии.

В каждой организации появились активисты, которых называли «красными бунтарями», или просто бунтарями (цзаофанями). Они писали дацзыбао и лозунги «Долой попутчиков капитализма!», а также проводили собрания против своего начальства. Часто обвинения звучали неубедительно, потому что чиновники отвечали, что всего лишь исполняли указания партии – Мао всегда велел им беспрекословно повиноваться и никогда не говорил о существовании «буржуазного штаба». Откуда им было знать? Они не могли действовать по – другому. Многие поддерживали партработников и даже устраивали шествия в их защиту. Их называли «лоялистами». Между ними и бунтарями разгорелась словесная и физическая борьба. Поскольку Мао не говорил явно, что следует заклеймить всех партийных руководителей, некоторые сомневались: а что если начальники, на которых они нападают, не «попутчики капитализма»? Простой народ не знал, что делать помимо плакатов, лозунгов и собраний.

Вернувшись в Чэнду в декабре 1966 года, я почувствовала висящую в воздухе неуверенность.

Родители жили дома. В ноябре их попросили покинуть клинику, где до этого лежал отец, потому что «попутчики капитализма» должны были вернуться в свои организации и подвергнуться критике. Маленькую столовую на нашей территории закрыли, все мы получали питание в большой столовой, работавшей как обычно. Родители каждый месяц получали зарплату, несмотря на то, что партийная система находилась в параличе и они не ходили на работу. Поскольку их отделы ведали культурой, а супруги Мао особенно ненавидели их пекинское руководство, которое они и вычистили в самом начале «культурной революции», родители оказались непосредственно на линии огня. В дацзыбао их стандартным образом оскорбляли: «Бомбардируй Чжан Шоуюя» и: «Сожги Ся Дэхун». Обвинения против них были такие же, как против почти любого заведующего отделом пропаганды по всей стране.

В отделе отца созывались собрания с целью заклеймить его. На него орали. Как и в большинстве случаев политической борьбы в Китае, настоящим двигателем служила личная вражда. Главной обвинительницей отца была товарищ Шао, чопорная и необычайно самодовольная заместительница главы управления, которая давно мечтала избавиться от приставки «зам». Она считала, что ее не продвигают по вине моего отца, и жаждала мести. Однажды она плюнула ему в лицо и ударила его. Однако в целом агрессия не выходила за определенные границы. Многие сотрудники любили и уважали отца и не проявляли к нему жестокости. Вне его отдела собрания против него проводили также организации, входившие в сферу его ведения, например, редакция газеты «Сычуань жибао», однако тамошние работники не чувствовали к отцу никакой личной неприязни, и там собрания оборачивались формальностью.

Против мамы вообще не было никаких собраний. Будучи партработником низового уровня, она руководила большим количеством организаций, чем мой отец – школами, больницами, развлекательными учреждениями. Обычно подобных руководителей критиковали сотрудники этих учреждений. Однако маму все они оставили в покое. Она решала их личные проблемы, например, с переездом или пенсией, и вела свою работу умело и с искренним желанием помочь. В ходе предыдущих кампаний она сделала все, что могла, чтобы никого не оклеветать, и в результате многих уберегла. Люди знали, как она рисковала, и отплатили ей тем, что отказались нападать на нее.

В день моего возвращения бабушка приготовила «облачные» пельмени и пареный рис с «восемью сокровищами», завернутый в пальмовые листья. Мама в оптимистическом ключе рассказала мне о том, что происходит с ней и с отцом. Они решили после «культурной революции» уйти из партработников. Они попросят, чтобы им разрешили быть обычными гражданами и вести обычную семейную жизнь. Позднее я поняла, что это был самообман, ибо обратного ходу из компартии не существовало; но в то время им требовалась какая – то опора.

Отец сказал: «Даже капиталистический президент может за одну ночь стать обычным гражданином. Хорошо, когда тебе не дают постоянной власти. Иначе чиновники будут ею злоупотреблять». Затем он извинился передо мной, что вел себя в семье как диктатор: «Вы словно поющие цикады, смолкшие от холодного ветра. Хорошо, что вас, молодежь, призывают бунтовать против нас, старшего поколения». Он добавил, обращаясь и ко мне, и к себе самому: «Думаю, что работников вроде меня критикуют совершенно правильно – нам не помешают трудности и даже в какой – то степени потеря лица».

Эта была еще одна неловкая попытка родителей принять «культурную революцию». Их не пугала перспектива утратить свое привилегированное положение – напротив, они пытались видеть в этом перемену к лучшему.

Наступил 1967 год. «Культурная революция» вдруг резко прибавила обороты. На первой ее стадии, в ходе движения хунвэйбинов, была установлена атмосфера террора. Теперь Мао перешел к основной своей цели – заменить «буржуазный штаб» и существующую партийную иерархию собственной системой власти. Лю Шаоци и Дэн Сяопин были официально заклеймлены и взяты под арест, та же участь постигла Тао Чжу.

9 января «Жэньминь жибао» и радио объявили, что в Шанхае, где к власти пришли бунтари – цзаофани, начался «январский штурм». Мао призвал народ по всему Китаю брать с них пример и перехватывать власть у «попутчиков капитализма».

«Бери власть (до – цюань)!» В Китае это стало заклинанием. Власть означала не влияние на политику – но власть над людьми. Помимо денег, она приносила привилегии, почет, заискивание нижестоящих и возможность отомстить. В Китае обычным людям некуда было выпустить пар. Вся страна была гигантским котлом, где скопилась огромная масса сжатого пара. Не существовало ни футбольных матчей, ни влиятельных общественных объединений, ни судебных процессов, ни даже жестких фильмов. Не представлялось возможности заявить какой бы то ни было протест против системы и ее несправедливостей, не говоря уже об устройстве демонстраций. Даже разговоры о политике – важная форма снятия стресса в большинстве обществ – находились под запретом. У подчиненных почти не было шансов ограничить произвол начальства. Зато начальство могло дать выход раздражению. Поэтому когда Мао призвал «брать власть», он нашел большую группу людей, которым хотелось кому – нибудь отомстить. Хотя власть содержала в себе опасность, она оставалась более желанной, чем бессилие, особенно для людей, лишенных власти. Теперь население восприняло эту идею так, что Мао разрешил всем и каждому захватывать власть.

Практически во всех китайских учреждениях цзаофани очень осмелели. Заметно возросла их численность. Самые разные люди – рабочие, учителя, продавцы, даже служащие правительственных организаций – начали называть себя «бунтарями». По примеру шанхайцев, они физическими мерами привели в повиновение сбитых с толку «лоялистов». Первые группы хунвэйбинов, например, в нашей школе, распадались, потому что в свое время организовывались вокруг детей высокопоставленных чиновников, теперь оказавшихся жертвами нападения цзаофаней. Некоторых таких хунвэйбинов, сопротивлявшихся новой фазе культурной революции, арестовали. «Красные охранники» избили до смерти одного из сыновей комиссара Ли за якобы произнесенные им слова против мадам Мао.

Сотрудники из отдела отца, которые его арестовывали, теперь стали цзаофанями. Товарищ Шао возглавила цзаофаней всех правительственных учреждений Сычуани вдобавок к своей должности командира их отряда в отделе отца.

Не успели цзаофани сформировать свои организации, как они тут же почти в каждом китайском учреждении распались на фракции и стали бороться за власть. Все стороны обвиняли врагов в «линии на сопротивление культурной революции» или в преданности старой партийной системе. В Чэнду многочисленные группы быстро объединились в два противостоящих блока, возглавляемые университетскими отрядами цзаофаней: более воинственный «Двадцать шестое августа» из Сычуаньского университета и сравнительно умеренный «Красный Чэнду» из университета Чэнду. За каждым из блоков стояли миллионы последователей по всей провинции. В отделе отца отряд товарища Шао относился к «Двадцать шестому августа», а их противники – в основном более умеренные люди, которых отец любил и продвигал, и которые со своей стороны любили его, – к «Красному Чэнду».

За стенами нашей территории и «Двадцать шестое августа», и «Красный Чэнду» установили громкоговорители на деревьях и столбах и оскорбляли друг друга день и ночь. Однажды вечером я услышала, что «Двадцать шестое августа» собрало сотни сторонников и атаковало фабрику – твердыню «Красного Чэнду». Они взяли в плен рабочих и пытали их, используя такие методы, как «поющие фонтаны» (раскалывали им череп, так что из него била кровь) и «пейзажи» (вырезали у них на лицах узоры). В передачах «Красного Чэнду» сообщалось, что несколько рабочих приняли мученическую смерть, спрыгнув с крыши здания. Насколько я поняла, они покончили с собой, не вынеся пыток.

Одной из основных мишеней цзаофаней была профессиональная элита каждой организации, не только выдающиеся врачи, художники, писатели и ученые, но и инженеры и квалифицированные рабочие, даже образцовые золотари, собиравшие человеческие испражнения – ценное удобрение для крестьян. Цзаофани заявили, что их выдвинули «попутчики капитализма», но подлинной причиной явилась зависть. Во имя революции сводились и личные счеты.

«Январский штурм» стал началом жестокого насилия по отношению к «попутчикам капитализма». Теперь у партийных функционеров отнимали власть и натравливали на них народ. Люди, ненавидевшие свое начальство, пользовались возможностью отомстить, хотя жертвам предыдущих кампаний действовать не разрешалось. До того, как Мао сделал новые назначения, прошло определенное время – на этой стадии он еще не знал, кому доверить те или иные посты; по этой причине амбициозные карьеристы горели желанием продемонстрировать свою воинственность и надеялись, что таким образом выслужатся в новые руководители. Соперничающие фракции соревновались в зверствах. Значительная часть населения примыкала к ним вследствие запугивания, конформизма, преданности Мао, жажды свести личные счеты или просто чтобы снять напряжение.

Наконец физическое насилие коснулось и моей мамы. Оно исходило не от ее подчиненных, а в основном от бывших заключенных, работавших в уличных мастерских ее восточного района – грабителей, насильников, наркоторговцев и сутенеров. В отличие от «политических преступников», страдавших от «культурной революции», этих обыкновенных уголовников науськивали на людей, заранее определенных в качестве жертв. Собственно против мамы они ничего не имели, но она принадлежала к руководству их района, и этого им было достаточно.

На устраиваемых против нее собраниях бывшие заключенные проявляли особенную активность. Однажды она пришла домой с лицом, перекошенным от боли. Ей приказали стоять на коленях на битом стекле. Бабушка весь вечер вынимала из ее коленей осколки пинцетом и иглой. На следующий день она сшила маме толстые наколенники, а также защитную подушку, оборачиваемую вокруг пояса – именно в эту уязвимую часть тела нападающие направляли свои удары.

Несколько раз маму водили по улицам в дурацком колпаке и с тяжелой табличкой, свисающей с шеи, где ее имя было перечеркнуто большим крестом в знак унижения и падения. Через каждую пару шагов ее вместе с товарищами по несчастью заставляли становиться на колени и отбивать толпе земные поклоны. Над ними издевались дети. Некоторые кричали, что они бьют головой о землю недостаточно громко и требовали повторить. Тогда маме приходилось снова биться головой о каменную мостовую.

Как – то зимой проводился «митинг борьбы» в уличной мастерской. Перед митингом, когда его участники обедали в столовой, маме и другим «преступникам» было велено полтора часа стоять на усыпанной гравием улице. Шел дождь, она промокла до нитки. Резкий ветер продувал мокрую одежду и пробирал до костей. Когда митинг начался, она стояла на помосте, согнувшись в три погибели, и старалась побороть озноб. На нее кричали – дико и бессмысленно; боль в пояснице и шее стала совсем невыносимой. Она немного переменила позу и попыталась приподнять голову, чтобы облегчить боль. Вдруг она почувствовала сильный удар в затылок, сбивший ее с ног.

Только некоторое время спустя она узнала, что же произошло. Женщина, сидевшая в переднем ряду, содержательница борделя, попавшая в тюрьму во время кампании против проституции, нацелилась на маму, возможно, потому что она была единственной женщиной на помосте. Едва мама подняла голову, женщина подпрыгнула и сделала выпад, целясь шилом прямо ей в глаз. Охранник – цзаофань, стоявший за мамой, заметил это и сбил ее на землю. Если бы не он, мама лишилась бы глаза.

Тогда мама скрыла от нас этот случай. Она вообще редко рассказывала о происходившем с ней. Когда ей необходимо было упомянуть что – нибудь вроде битого стекла, она делала это вскользь. Она никогда не показывала своих синяков и всегда держалась спокойно и даже весело. Она не хотела, чтобы мы тревожились за нее. Но бабушка видела, как она страдает. Она беспокойно смотрела маме вслед, пытаясь спрятать собственную боль.

Как – то нас навестила бывшая домработница. Они с мужем были одними из немногих, кто не порывал с нашей семьей на протяжении всей «культурной революции». Я испытывала к ним глубокую благодарность за даримое ими тепло, ведь они рисковали получить ярлык «сочувствующих попутчикам капитализма». Она проговорилась бабушке, что только что увидела, как по улицам водят маму. Бабушка настояла, чтобы она рассказала больше, и вдруг упала, громко ударившись головой об пол. Она потеряла сознание и лишь постепенно пришла в себя. Со слезами, катящимися по щекам, она всхлипывала: «Чем моя дочь заслужила такое?»

У мамы начались маточные кровотечения, которые с тех пор случались почти каждый день на протяжении шести лет, до 1973 года, когда ей удалили матку. Иногда из – за серьезности кровотечений мама попадала в больницу. Врачи прописали ей гормоны для уменьшения потери крови, и мы с сестрой делали ей уколы. Мама знала, что сидеть на гормонах опасно, но выхода не было. Только так она могла перенести «митинги борьбы».

Одновременно цзаофани из отдела отца усилили свои нападки на него. В одном из важнейших отделов провинциальной администрации хватало оппортунистов. Прежде послушные инструменты партийной системы, теперь многие стали чрезвычайно воинственными «бунтарями», которых под знаменем «Двадцать шестого августа» вела товарищ Шао.

Как – то их отряд ворвался к нам в квартиру и прошел в кабинет отца. Они оглядели книжные полки и объявили его настоящим «упорствующим врагом», который до сих пор держит дома «реакционные книги». Уже после первых костров из книг, устроенных хунвэйбинами, многие люди сожгли свои библиотеки. Но не мой отец. Он даже предпринял слабую попытку защитить книги, указав на марксистские сочинения. «Не пытайтесь обмануть нас, хунвэйбинов!» – заорала товарищ Шао. – У вас полным – полно «ядовитых сорняков»!» Она схватила несколько классических китайских книг, отпечатанных на тонкой рисовой бумаге.

«Что значит «нас, хунвэйбинов»? – возразил отец. – Вы им в матери годитесь и должны бы быть поумнее».

Товарищ Шао со всей силы ударила отца. Толпа разразилась криками негодования, хотя кое – кто не смог сдержать смешков. Затем они вывалили книги с полок и запихнули их в огромные джутовые мешки, которые принесли с собой. Наполнив мешки, они отнесли их вниз и заявили, что сожгут книги завтра, после «митинга борьбы», и что они заставят отца смотреть на костер, чтобы он «извлек урок».

Вернувшись после обеда домой, я обнаружила отца в кухне. Он разжег огонь в большой цементной раковине и швырял в пламя свои книги.

Я впервые в жизни увидела, как он плачет. Он был мучительным, прерывистым, диким, этот плач мужчины, который не привык проливать слезы. То и дело отец в припадке рыданий топал ногами и бился головой о стену.

От испуга я не смела утешать его. В конце концов я обняла его, но не знала, что сказать. Он тоже не произнес ни слова. Отец тратил на книги каждую лишнюю копейку. В них была его жизнь. Я чувствовала, что после костра что – то случится с его рассудком.

Ему постоянно приходилось присутствовать на «митингах борьбы». Товарищ Шао и ее отряд обычно приглашали множество цзаофаней со стороны, чтобы увеличить размер толпы и иметь побольше желающих поучаствовать в насилии. Как правило, митинг начинался со скандирования: «Десять тысяч лет, и еще раз десять тысяч лет, и еще раз десять тысяч лет нашему Великому Учителю, Великому Вождю, Великому Командующему, Великому Кормчему Председателю Мао!» Каждый раз, когда выкрикивались три «десятитысячелетия» и четыре «величия», все дружно поднимали цитатники. Отец этого не делал. Он говорил, что «десять тысяч лет» жизни желали императорам, а Председателю Мао, коммунисту, такое обращение не пристало.

Это вызывало целую волну истерических выкриков и ударов. На одном митинге всем обвиняемым приказали встать на колени и отбивать поклоны перед огромным портретом Мао, водруженном позади помоста. Все повиновались, но отец отказался. Он заявил, что стояние на коленях и земные поклоны – позорное наследие феодализма, с которым коммунисты ведут безжалостную войну. Цзаофани вопили, пинали его, лупили по голове, но он изо всех сил держался прямо. «Я не встану на колени! Я не буду кланяться!» – сказал он гневно. Разъяренная толпа потребовала: «Склони голову и покайся в преступлениях!» Он ответил: «Я не совершал преступлений. Я не склоню голову!»

На него прыгнули несколько крупных молодых людей и попытались поставить на колени, но едва они с него слезли, отец вновь выпрямился, поднял голову и дерзко посмотрел на зрителей. Палачи схватили его за волосы, потянули за шею. Отец отчаянно сопротивлялся. Когда толпа истерично закричала, что он «враг культурной революции», отец зло ответил: «Разве это культурная революция? Это не культура! Это дикость!»

Избивающие его мужчины заревели: «Культурной революцией руководит Председатель Мао! Как смеешь ты выступать против нее?» Отец закричал еще громче: «Да, я выступаю против нее, даже если ею руководит Председатель Мао!»

Наступила абсолютная тишина. «Выступление против Председателя Мао» каралось смертной казнью. Многие люди погибли только потому, что их обвинили в этом преступлении, без всяких улик. Цзаофани обомлели оттого, что отец, кажется, ничего не боится. Оправившись от первоначального потрясения, они опять принялись избивать его, призывая отречься от кощунственных слов. Он отказался. В ярости они связали его, потащили в местный полицейский участок и там потребовали, чтобы его арестовали. Но полицейские отказались его принять. Им нравились закон и порядок, они уважали партработников, а цзаофаней ненавидели. Они заявили, что им нужно разрешение на арест такого высокопоставленного работника, как мой отец, а такого разрешения никто не давал.

Отца часто избивали. Но он держался своих принципов. Он единственный на нашей территории вел себя таким образом, другие примеры подобного поведения мне неизвестны, и многие люди, в том числе цзаофани, втайне восхищались им. Часто совершенно незнакомый прохожий на улице шептал, как отец поразил его. Некоторые мальчики признались моим братьям, что хотели бы быть такими же стойкими, как наш отец.

После дневных мучений родители приходили домой, где о них заботилась бабушка. К тому времени она позабыла о неприязни к отцу, да и он смягчился к ней. Она накладывала ему мазь на раны, особыми припарками лечила его синяки и поила раствором белого порошка под названием байяо, чтобы поскорее зажили внутренние повреждения.

Родителям было приказано постоянно оставаться дома и ждать вызова на следующий митинг. Спрятаться было невозможно. Весь Китай был огромной тюрьмой. Каждый дом, каждая улица находились под надзором самих жителей. В бескрайней стране скрыться было негде.

Родители не могли как – то расслабиться или развлечься. «Развлечение» устарело как понятие. Книги, картины, музыкальные инструменты, спорт, карты, шахматы, чайные, питейные заведения – все исчезло. Парки превратились в изуродованные пустыри, траву и цветы вырвали с корнем, ручных птиц и золотых рыбок убили. Фильмы, пьесы, концерты запретили: мадам Мао расчистила место для «образцовых пьес», в сочинении которых принимала участие, и кроме них ничего ставить не дозволялось. В провинции боялись ставить даже их. Одного режиссера заклеймили, потому что грим, придуманный им для пытаемого героя одной из опер, мадам Мао сочла чрезмерным. Его бросили в тюрьму за «преувеличение тягот революционной борьбы». Мы не мечтали даже о прогулке. Атмосфера на улице внушала страх: на углах происходили «митинги борьбы», на стенах висели зловещие дацзыбао и лозунги; люди бродили как зомби, со злыми или испуганными лицами. К тому же опухшие лица родителей выдавали их – выйдя на улицу, они рисковали подвергнуться оскорблениям.

Одним из свидетельств ужаса, воцарившегося в те дни, стало то, что никто не осмеливался жечь или выбрасывать газеты. На первой странице всегда помещался портрет Мао, через каждые несколько строчек приводились цитаты из Мао. Газеты следовало беречь как зеницу ока, выкинуть их у кого – то на глазах значило попасть в беду. Держать их тоже было непросто: портрет Мао могли погрызть мыши, газета могла просто сгнить – и то и другое расценили бы как преступление против Мао. Первое крупное сражение между фракциями в Чэнду началось из – за того, что хунвэйбины случайно сели на старые газеты с изображением Мао. Мамину школьную подругу довели до самоубийства, потому что она написала в дацзыбао слова «Искренне люби Председателя Мао» неправильно: в иероглифе «искренне» одна черта оказалась слишком короткой, и он стал похож на иероглиф «печально».

Как – то в феврале 1967 года, в самый разгар этого всеобъемлющего террора, между родителями произошла беседа, о содержании которой я узнала лишь годы спустя. Мама сидела на краешке кровати, а отец в плетеном кресле напротив. Он сказал ей, что понял, в чем суть «культурной революции», и это осознание пошатнуло все его представления о мире. Теперь он не сомневался, что она не имеет никакого отношения к демократизации или к большей гласности для простого народа. Это кровавая чистка, и цель ее – упрочить личную власть Мао.

Отец говорил медленно и обдуманно, тщательно подбирая слова. «Но Председатель Мао всегда был таким великодушным, – заметила мама. – Он пощадил даже Пу И. Почему же он не может пощадить собственных товарищей по оружию, которые бок о бок сражались с ним за новый Китай? Почему он к ним так беспощаден?»

Отец ответил спокойно, но убежденно: «Кем был Пу И? Военным преступником, которого не поддерживал народ. Он ничего не мог сделать. Но…» Он погрузился в красноречивое молчание. Мама поняла его: Мао не потерпит никакого вызова. Потом она спросила: «Но почему все мы, ведь мы, в конце концов, только выполняем приказы? Зачем обвинять всех этих невинных людей? Зачем столько разрушений, столько страданий?»

Отец предположил: «Возможно, Председатель Мао думает, что достигнет своей цели, лишь перевернув все вверх дном. Он всегда действовал основательно – и никогда не боялся человеческих жертв».

После напряженной паузы отец продолжил: «Это не революция, как бы ни понимать этот термин. Гарантировать личную власть такой ценой для страны и народа – неправильно. Даже преступно».

Мама почувствовала надвигающееся несчастье. После подобных рассуждений ее муж начинал действовать. Как она и ожидала, он заявил: «Я собираюсь написать письмо Председателю Мао».

Мама уронила голову на руки. «Какой в этом смысл? – вырвалось у нее. – Неужели ты воображаешь, что Председатель Мао послушает тебя? Почему ты хочешь погубить себя – ни за что? Не надейся, что на этот раз я повезу письмо в Пекин!»

Отец наклонился и поцеловал ее. «Я не собирался просить тебя отвезти письмо. Я отправлю его по почте». Потом он поднял ее голову и заглянул ей в глаза. С отчаянием в голосе он произнес: «Что еще я могу сделать? Какой у меня выбор? Я должен высказаться. Вдруг это поможет. Я должен поступить так хотя бы ради собственной совести».