Текст книги "Дикие лебеди"

Автор книги: Юн Чжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Кампании проводились ревкомами, создаваемыми по всей стране. Революционный комитет Сычуани сформировали 2 июня 1968 года. Возглавляло его бывшее руководство Подготовительного комитета – два генерала и супруги Тин. В комитет входили вожди двух основных лагерей цзаофаней – «Красного Чэнду» и «Двадцать шестого августа», а также «революционные партработники».

Предпринятая Мао консолидация новой системы власти круто изменила жизнь нашей семьи. Было принято решение удерживать часть зарплаты «попутчиков капитализма» и оставлять их иждивенцам лишь небольшое денежное пособие. Наш доход уменьшился более чем вполовину. Мы не голодали, но больше не могли ничего покупать на черном рынке, а государственное снабжение продовольствием ухудшалось с каждым днем. Например, мяса полагалось около 200 грамм в месяц на человека. Бабушка нервничала, день и ночь думала о том, как получше накормить нас, детей, как наскрести на продуктовые передачи для сидящих в заключении родителей.

Следующим решением революционного комитета было выставить с нашей территории всех «попутчиков капитализма», чтобы освободить место для новых руководителей. Нашей семье выделили несколько верхних комнат в трехэтажном доме, бывшей редакции прекратившего выходить журнала. У нас не было ни водопровода, ни канализации, приходилось спускаться вниз, даже чтобы почистить зубы или вылить остатки чая. Но я не возражала: изящество дома утоляло мою жажду прекрасного.

На административной территории мы жили в скучном цементном здании, а переселились в чудесный двухфасадный особняк из дерева и кирпича, с окнами в прелестных красновато – коричневых переплетах и загнутыми коньками. Задний двор зарос тутами, а сад перед домом украшали пышный вьющийся виноград, олеандр, бумажная шелковица и гигантское дерево без названия – кисти его похожих на перцы плодов росли в складках коричневых хрустких листьев в форме лодочек. Больше всего я любила выгнутые радугой листья декоративных бананов – удивительное для нетропического климата зрелище.

В те дни красоту настолько презирали, что нашу семью отправили в этот замечательный дом в качестве наказания. В большой прямоугольной главной комнате пол был выложен паркетом. Через три стеклянные стены проникало много света, а в ясный день открывался вид на далекие снежные горы Западной Сычуани. Балкон, не цементный, а из терракотового дерева, украшали перила, расписанные меандром. Во второй комнате, выходившей на балкон, необычно высокий – около шести метров – заостренный кверху потолок поддерживали выцветшие алые столбы. Я сразу же влюбилась в наше новое жилище. Потом оказалось, что зимой прямоугольная комната становится полем битвы ветров, пробиравшихся через тонкое стекло, а с высокого потолка сыплется пыль. И все же тихой ночью, когда я лежала в кровати и глядела на лунный свет, струящийся сквозь окна, и танцующую на стене тень стройной бумажной шелковицы, меня наполняло блаженство. Я радовалась, что нахожусь вдали от административного квартала со всей его грязной политикой, и надеялась, что больше мы туда не вернемся.

Нравилась мне и наша новая улица. Называлась она Метеоритной, потому что сотни лет назад сюда упал метеорит. Ее булыжник выглядел гораздо красивее, чем наша прежняя асфальтовая дорога.

Об администрации напоминали только некоторые соседи – сотрудники из отдела отца и «бунтари» из отряда товарища Шао. Они смотрели на нас со стальной непреклонностью и в редких безвыходных случаях, когда приходилось с нами общаться, разговаривали лающим голосом. Среди них были редактор закрытого журнала и его жена, бывшая учительница. Их шестилетнего сына, ровесника нашего Сяофана, звали Чжоучжоу. У них жил мелкий служащий с пятилетней дочерью. Дети часто играли в саду втроем. Бабушке не нравилось, что Сяофан с ними играет, но она не смела ему запретить – соседи могли увидеть в этом враждебность к «бунтарям» Председателя Мао.

У подножия темно – красной винтовой лестницы, ведущей в наши комнаты, стоял большой стол в форме полумесяца. В старые дни на нем возвышалась бы огромная фарфоровая ваза с цветами персика или зимнего жасмина. Ныне же на пустом столе играли дети. Однажды они играли в «доктора»: Чжоучжоу был доктором, Сяофан медбратом, а пятилетняя девочка пациенткой. Она легла на живот и задрала юбку, чтобы ей сделали укол. Сяофан держал в руках деревяшку от спинки сломанного стула – это была его «игла». В этот момент по известняковым ступенькам на площадку поднялась мать девочки. Она вскрикнула и схватила дочь со стола.

На внутренней стороне ее бедра она нашла несколько царапин. Вместо того, чтобы сходить с девочкой в больницу, она привела живущих неподалеку цзаофаней из отдела отца. Вскоре в нашем саду собралась толпа. Немедленно привели маму, которую, по случайности, на несколько дней выпустили из заключения. Сяофана тоже схватили и стали на него орать. Они обещали, что «изобьют его до смерти», если он не признается, кто подучил его «изнасиловать девочку». Они требовали, чтобы Сяофан подтвердил, что это были его старшие братья. Сяофан потерял дар речи и даже не плакал. Чжоучжоу тоже очень испугался. Он заплакал и рассказал, что это он попросил Сяофана сделать укол. Маленькая девочка тоже плакала и жаловалась, что ей не сделали укола. Но взрослые велели им заткнуться и продолжили мучить Сяофана. В конце концов толпа по маминому предложению устремилась в Сычуаньскую народную больницу, подталкивая перед собой маму и Сяофана.

Едва войдя в амбулаторию, обозленная мать девочки и разогретая толпа начали выкрикивать врачам, сестрам и другим пациентам обвинения: «Сын попутчика капитализма изнасиловал дочь цзаофаня! Родители – попутчики капитализма должны поплатиться!» Пока девочку в кабинете осматривала врач, совершенно незнакомый нам молодой человек в коридоре завопил: «Почему вы не схватили родителей – попутчиков и не избили их до смерти?»

Закончив осмотр, врач вышла и объявила, что никаких признаков изнасилования нет. Царапины на ногах девочки были старые, они не могли возникнуть от деревяшки Сяофана – врач показала, что она гладкая и крашеная. Вероятно, девочка поцарапалась, когда лазила на дерево. Толпа с ворчанием разошлась.

В тот вечер Сяофан бился в истерике. Он покраснел от крика, колотил руками и ногами. На следующий день мама отвела его в больницу, где ему прописали большую дозу транквилизаторов. Через несколько дней он поправился, но с тех пор с другими детьми не играл. В сущности он попрощался с детством.

На Метеоритную улицу мы – бабушка и пятеро детей – переезжали собственными силами. Но нам помогал Чэн – и – друг моей сестры Сяохун.

При Гоминьдане отец Чэн – и служил мелким чиновником; после 1949 года ему не удалось получить достойную работу, отчасти из – за своего прошлого, отчасти из – за туберкулеза и язвы. Он пробавлялся случайной работой: мел улицу, собирал деньги у общественного водопроводного крана. В голод они с женой умерли в Чунцине от болезней и недоедания.

Чэн – и работал на авиамоторном заводе. С моей сестрой они познакомились в начале 1968 года. Как и большинство заводского персонала, он входил в господствующую группу цзаофаней, курируемую «Двадцать шестым августа». В те дни, страдая от отсутствия развлечений, многие отряды «бунтарей» учреждали собственные ансамбли песни и пляски, исполнявшие несколько разрешенных гимнов Мао и его изречения, положенные на музыку. Чэн – и, хороший музыкант, был членом такого ансамбля. Моя любившая танцевать сестра, хотя и не работала на заводе, тоже вступила в ансамбль вместе с Пампушкой и Цинцин. Очень скоро они с Чэн – и полюбили друг друга. Их отношения раздражали всех: его сестру и товарищей по работе, боявшихся, что связь с семьей «попутчиков капитализма» испортит ему будущее; наш круг детей партработников, презиравших его за то, что он «не один из нас»; и меня неразумную, думавшую, что, желая жить своей жизнью, сестра предает родителей. Но их любовь преодолела все преграды и поддерживала сестру все последующие тяжелые годы. Короткое время спустя я, как и вся наша семья, стала относиться к Чэн – и с любовью и уважением. Он носил очки, поэтому мы прозвали его Очкариком.

Другой музыкант, друг Очкарика, был плотником и сыном водителя грузовика. Огромный нос делал этого жизнерадостного парня не вполне похожим на китайца. В те дни наши представления об иностранцах опирались прежде всего на изображения албанцев, потому что единственной союзницей Китая оставалась далекая крошечная Албания. Даже северные корейцы считались вольнодумцами. Друзья называли музыканта «Ал», сокращенно от «албанец».

Ал явился с тележкой, чтобы помочь нам переехать на Метеоритную улицу. Не желая злоупотреблять его добротой, я предложила оставить кое – какие вещи. Но он велел забрать все, улыбнулся, сжал кулаки и продемонстрировал нам свои крепкие мускулы. Братья с восхищением их ощупали.

Алу нравилась Пампушка. На следующий день после переезда он пригласил ее, Цинцин и меня пообедать у него дома, в обычной чэндуской хибарке с глинобитным полом, без окон, дверью, выходившей прямо на мостовую. Я впервые оказалась в таком жилище. Когда мы добрались до улицы Ала, я увидела на углу кучку молодых людей. Они поздоровались с Алом, но смотрели при этом на нас. Зардевшись от гордости, он подошел к ним, вернулся с оживленной улыбкой на устах и непринужденно произнес: «Я сказал им, что вы дети партработников, что я подружился с вами и после культурной революции смогу доставать дефицит».

Я обомлела. Во – первых, из его слов следовало, что, по мнению народа, дети партработников имеют доступ к потребительским товарам (это не соответствовало действительности). Во – вторых, меня поразило, что знакомство с нами явно его радует и придает ему вес в глазах друзей. Во времена, когда мои родители сидели в заключении, нас выбросили из квартиры, а недавно основанный Сычуаньский революционный комитет вновь изгнал «попутчиков капитализма» из их жилья, когда «культурная революция», казалось, одержала победу, Ал с друзьями не сомневались, что партработники вернутся.

С подобным отношением я сталкивалась неоднократно. Выходя из наших внушительных ворот на Метеоритной улице, я всегда замечала на себе взгляды людей, полные любопытства и почтения. Я поняла: люди думают, что в конечном счете выживут «попутчики капитализма», а не революционные комитеты.

Осенью 1968 года в нашу школу явилась новая команда – «группа учения Мао Цзэдуна». Такие группы состояли из солдат или рабочих, не принимавших участия во фракционных боях. Их целью было восстановить порядок. В моей школе, как и во всех остальных, группа собрала учеников, числившихся в ней два года назад, когда началась «культурная революция». Тех немногих, кто оказался за пределами города, разыскали и вызвали по телеграфу. Мало кто решился ослушаться.

Уцелевшие учителя не вели уроков. Они не смели. Старые учебники заклеймили как «буржуазный яд», а храбрецов, чтобы написать новые, не находилось. Поэтому в классе декламировали статьи Мао и читали передовицы из «Жэньминь жибао». Мы пели песни, составленные из изречений Мао, и танцевали «танцы верности», совершая круговые движения рукой, в которой был цитатник, помахивая им из стороны в сторону.

Революционные комитеты по всему Китаю обязали население исполнять «танцы верности». Это бессмысленное кривляние совершалось повсюду: в школах, на заводах, на улице, в магазинах, на перронах – даже в больницах, если пациенты еще шевелились.

Агиткоманда в нашей школе отличалась сравнительной мягкостью. Существовали и иные варианты. «Группу учения Мао Цзэдуна» в университете Чэнду собственноручно набрали супруги Тин, потому что университет был штабом их врага – «Красного Чэнду». Янь и Юн пострадали более других. По приказу Тинов агиткоманда требовала, чтобы они осудили моего отца. Они отказались. Позднее они рассказали маме, что равнялись на мужественное поведение отца.

В конце 1968 года всех китайских студентов скопом «выпустили» из университетов без всяких экзаменов и распределили на работу по всей стране. Янь и Юна предупредили, что, если они не отступятся от нашего отца, на достойное будущее они могут не рассчитывать. Они не сдались. Янь послали на маленькую шахту в горах на востоке Сычуани. Хуже этой работы, с примитивными условиями труда, с практически отсутствующей техникой безопасности, сложно было придумать. Женщины, как и мужчины, заползали в забой на карачках и вытаскивали оттуда корзины с углем. Судьба Янь отчасти отражала извращенную риторику эпохи. Мадам Мао утверждала, что женщины должны работать точно так же, как и мужчины, один из популярных лозунгов гласил: «Женщина может держать половину неба». Но женщины знали, что это равенство означало для них тяжелый физический труд.

Сразу же после того, как расправились со студентами, мы, ученики средней школы, узнали, что нас пошлют в дальние деревни, в горы – надрываться на полях. Мао желал навечно сделать из меня крестьянку.

_22. «Преобразование мышления через труд»: В отрогах Гималаев (январь – июнь 1969)

В 1969 году нас с родителями одного за другим выслали из Чэнду в самые глухие места Сычуани. Вместе с нами в деревню отправили миллионы горожан. Таким образом власти избавлялись от молодежи, бесцельно бродящей по улицам и хулиганящей от скуки, и обеспечивали «будущее» таким взрослым, как мои родители. Старым чиновникам, ставшим ненужными после того, как Мао создал ревкомы, нашли применение на тяжелых работах.

Маоистская риторика гласила, что нас посылают в деревню на перевоспитание. Мао утверждал, что всем и каждому необходимо пройти «идейное перевоспитание через труд», хотя не раскрывал связи между двумя этими понятиями. Конечно, никто не просил пояснений. Даже капля сомнений считались изменой родине. На самом деле все в Китае знали, что тяжелый физический труд, тем более в деревне, – наказание. Бросалось в глаза, что им не занимается никто из свиты Мао, а также члены только что созданных революционных комитетов, офицеры – и почти никто из их детей.

Первым из нашей семьи выслали отца. В самом начале нового 1969 года его отправили в уезд Мии в местности Си – чан, в восточных отрогах Гималаев. Теперь в этом отдаленном районе расположена китайская база запуска спутников. От Чэнду его отделяет около 450 километров; в те дни железнодорожного сообщения не было, приходилось четыре дня добираться на грузовике. В древности людей ссылали сюда на погибель, потому что здешние горы и воды дышали таинственными «ядовитыми испарениями», говоря современным языком, таили в себе субтропические болезни.

Тут учредили лагерь для бывших работников администрации. По всему Китаю построили сотни таких лагерей. Они назывались «школами кадров», но не говоря уже о том, что школами они не были, они предназначались не только для чиновников. Сюда же направлялись писатели, ученые, учителя, врачи и актеры, ставшие «бесполезными» для невежественного режима Мао.

Из партработников в лагеря, помимо «попутчиков капитализма» вроде моего отца и других классовых врагов, высылались и записавшиеся в «бунтари», потому что новый Сычуаньский революционный комитет очевидным образом не мог вместить их всех, вакансии заполнили цзаофани – выходцы из других слоев: бывшие рабочие, студенты и военные. «Идейное перевоспитание через труд» оказалось удобным решением проблемы лишних цзаофаней. Мало кто из отдела отца остался в Чэнду. Товарищ Шао стала заместителем заведующего отделом пропаганды Сычуаньского ревкома. Все «бунтарские» организации были распущены. «Школы кадров» отличались от концлагерей или Гулага – их обитатели пользовались ограниченной свободой, но содержались в изоляции и должны были заниматься тяжелым физическим трудом под строгим надзором. Поскольку все пригодные для сельского хозяйства местности в Китае плотно заселены, горожан можно было сослать только в засушливые или горные районы. Предполагалось, что они будут производить продовольствие и обеспечивать себя сами. Им по – прежнему платили зарплату, в этих суровых местах почти бесполезную.

За несколько дней до поездки отца выпустили из заключения, чтобы он к ней подготовился. Единственное, чего он хотел, – увидеть жену. Мама все еще находилась под арестом, отец думал, что никогда ее не увидит. Он написал в ревком прошение о свидании самым смиренным тоном, на какой был способен. Ему отказали.

Кинотеатр, где содержалась мама, располагался на некогда самой оживленной улице Чэнду. Теперь магазины пустовали, но поблизости из – под полы торговали радиодеталями, так что Цзиньмин иногда видел нашу маму в колонне заключенных, с миской и палочками в руках. Столовая в кинотеатре работала не каждый день, поэтому иногда узников водили на обед в другое место. После открытия Цзиньмина мы время от времени поджидали маму на улице. Иногда ее не было среди заключенных, и тогда нас снедало беспокойство. Мы не знали, что в эти часы надзирательница – психопатка морит ее голодом. Но в один из следующих дней нам удавалось ее увидеть среди дюжины других угрюмых, молчаливых людей со склоненными головами, с белыми нарукавными повязками, на которых чернели четыре зловещих иероглифа: «бычий черт, змеиный демон». Мы с отцом несколько раз ходили на ту улицу и ждали с рассвета до полудня, но мама не появлялась. Мы ходили взад – вперед по заледеневшему тротуару и притопывали, чтобы согреться. Однажды утром мы в очередной раз смотрели, как из – под густого тумана появляются мертвые бетонные здания, и вдруг увидели маму. Она знала, что дети часто ждут ее на этом месте, и быстро взглянула, пришли ли мы на этот раз. Они с отцом встретились глазами. Их губы дрогнули, но остались немыми. Родители лишь неотрывно смотрели друг на друга, пока охранник не заорал на маму, чтобы она опустила голову. Отец всё смотрел ей вслед, хотя она давно уже скрылась из виду.

Через несколько дней отец уехал. Несмотря на всю его сдержанность, я чувствовала, что нервы его на пределе. Я очень боялась, что он вновь потеряет рассудок от физических и душевных мук, которые ему придется переносить в одиночестве, вдали от семьи. Я твердо решила присоединиться к нему, но попасть в Мии было крайне сложно – сообщение с такими отдаленными местностями находилось в параличе. Поэтому известие, что нашу школу отправляют в Ниннань, всего в восьмидесяти километрах от его лагеря, необычайно меня обрадовало.

В январе 1969 года всех учеников чэндуских средних школ сослали в сычуаньские деревни. Нам предстояло жить среди крестьян и «перевоспитываться» ими, – в какой именно области, не пояснялось, но Мао всегда придерживался той точки зрения, что сколько – нибудь образованные люди стоят ниже неграмотных крестьян и должны учиться у них. Одно из его изречений гласило: «У крестьян руки грязные, а ноги измазаны навозом, но они гораздо чище интеллигентов».

В школах, куда ходили мы с сестрой, училось много детей «попутчиков капитализма», поэтому нас отправили в совсем богом забытые места. Все дети работников ревкомов остались в городе. Они пошли в армию – это была единственная и гораздо лучшая альтернатива деревне. С этого времени одним из самых явных признаков власти стала возможность устроить детей туда.

В общей сложности в ходе одного из величайших перемещений населения в истории человечества в деревню было отправлено около пятнадцати миллионов юношей и девушек. О существовании порядка внутри всеобщего хаоса свидетельствовала прекрасная организация перевозки. Всем выдали субсидию на покупку одежды, одеял, простыней, чемоданов, сетки от комаров и полиэтиленовых чехлов для постельного белья. Нас предусмотрительно снабдили кедами, флягами и фонарями. Большую часть этих товаров изготовили специально для нас, так как магазинные полки были пусты. Дети из бедных семей могли подать заявление на дополнительную финансовую помощь. В течение первого года государство обеспечивало нас деньгами на карманные расходы и продовольственным пайком, в том числе рисом, растительным маслом и мясом. Все это выдавалось в деревне, к которой мы были приписаны.

Еще во времена «Большого скачка» крестьян объединили в коммуны, состоявшие из некоторого количества деревень и включавшие в себя от двух до двадцати тысяч хозяйств. На ступень ниже, чем коммуна, находились производственные бригады, ведавшие несколькими производственными звеньями. Производственное звено примерно соответствовало одной деревне и являлось основной единицей сельской жизни. К каждому звену приписывалось до восьми учеников нашей школы, и нам разрешалось выбрать себе компанию. Я выбрала подруг из класса Пампушки. Сестра решила ехать не со своей школой, а со мной: присоединяться к родственникам также позволялось. Цзиньмин, учившийся в моей школе, остался в городе – ему еще не исполнилось шестнадцати. Пампушка как единственный ребенок в семье тоже не поехала.

Мне хотелось в Ниннань. Я не понимала, что такое тяжелая, черная работа. Мне представлялась идиллия, свободная от политических бурь. С нами провел беседу ниннаньский чиновник – он рассказал нам о субтропическом климате, высоком синем небе, об огромных красных гибискусах, бананах в четверть метра длиной и реке Золотого песка (Цзинь – шацзян) – верхнем течении Янцзы, – переливающейся на ослепительном солнце, овеваемой мягким ветерком.

Я жила в мире сизого тумана и черных настенных лозунгов, слова «солнце», «буйная растительность» звучали для меня сказочной музыкой. Слушая чиновника, я воображала себя на цветущей горе с золотой рекой, текущей у моих ног. Он упомянул о «ядовитых испарениях», про которые я читала в классической литературе, но это только придало его рассказу экзотики. Опасными мне казались лишь политические кампании.

Еще я хотела поехать потому, что надеялась, живя там, навещать отца. Мне не пришло в голову, что наши деревни разделены непроходимыми горами в три тысячи метров высотой. Я всегда плохо разбиралась в картах.

27 января 1969 года наша школа отправилась в Ниннань. Каждому ученику разрешили взять один чемодан и постель. Нас рассадили в грузовик человек по сорок. Сидений было мало. В основном мы сидели на постелях или на полу. Колонна грузовиков три дня петляла по проселочным дорогам до границы Сичана. Мы проехали Чэндускую равнину и восточные отроги Гималаев, где на колеса грузовиков пришлось надеть цепи. Я старалась очутиться в задней части кузова, чтобы видеть величественные снегопады и град, застилавший мир белой пеленой, из – за которой вдруг, мгновенно, появлялись бирюзовое небо и ослепительное солнце. Грозная красота природы приводила меня в немой восторг. На западе вдалеке высился почти восьмикилометровый пик, за которым простирались дикие земли – родина многих растений Земного шара. Только оказавшись на Западе, я поняла, что такие привычные нам цветы, как рододендроны, хризантемы, большинство видов роз и многие другие цветы происходят отсюда. Здесь еще жили панды.

На второй вечер мы прибыли в Асбестовый уезд, названный так по основной своей продукции. Колонна остановилась среди гор, чтобы мы могли сходить в туалет – этой цели служили две глинобитные хижины с круглыми общими выгребными ямами, где плавали личинки мух. Но если внутри туалеты выглядели отвратительно, картина, представавшая перед глазами снаружи, вселяла ужас: лица рабочих были бескровные, свинцовые, совершенно мертвенные. Я спросила Дун – аня, обаятельного партработника, руководившего нашим переездом, кто эти люди, больше похожие на бесплотных духов. Он ответил: преступники из лао – гая (лагеря «трудового перевоспитания»). Ядовитый асбест добывался в основном силами заключенных, технике безопасности и охране труда уделялось крайне мало внимания. Так я в первый и единственный раз в жизни столкнулась с китайским Гулагом.

На пятый день грузовик высадил нас возле зернохранилища на вершине горы. Поверив пропаганде, я ожидала, что нас встретят барабанным боем и торжественно приколют на грудь красные бумажные цветы, но нас приветствовал всего один чиновник из коммуны. Он произнес речь, состоящую из напыщенных газетных штампов. С ним явилось два десятка крестьян, которые помогли нам нести постели и чемоданы. Лица их были непроницаемы, я совершенно не понимала, что они говорят.

К нашему новому дому мы с сестрой отправились в компании двух девочек и четырех мальчиков, из которых состояла наша группа. Четверо крестьян, несшие часть нашего багажа, хранили молчание и, видимо, не понимали наших вопросов. Мы тоже умолкли. Долгие часы мы шли гуськом, все глубже погружаясь в темно – зеленый мир гор. Я так изнемогла, что уже не замечала их красоты. В какой – то миг, когда я, опершись о скалу, переводила дух, мне открылось наше одиночество. Наш отряд терялся среди необъятных, бескрайних гор – вокруг ни дороги, ни жилья, ни других людей, только шелестящие на ветру леса и журчание невидимых рек. Я растворялась в безмолвии молчаливой, дикой, таинственной природы.

На закате мы пришли в деревню, в которой не светился ни один дом. Электричества не было, а масло из бережливости зажигали только в полной темноте. Люди стояли у дверей и смотрели на нас, разинув рты. Я не понимала, что кроется за бесстрастным выражением их лиц – интерес или безразличие. Так смотрели на иностранцев в Китае, когда он впервые открылся в 1970–е годы. Несомненно, мы для крестьян были иностранцами – как и они для нас.

Деревня приготовила нам жилье: хижину из дерева и глины. В ней имелось две больших комнаты – одна для четырех мальчиков, другая для четырех девочек. По коридору можно было пройти в деревенский зал собраний, где сложили кирпичную печь, чтобы мы на ней готовили.

Я в изнеможении упала на жесткую доску – то была наша с сестрой кровать. За нами прибежали дети и с радостными криками забарабанили в дверь. Когда мы ее открыли, дети исчезли. Стоило нам ее закрыть – стук возобновлялся. Они заглядывали в окно – обычную ничем не прикрытую квадратную дырку в стене – и визжали. Сначала мы улыбались и приглашали их зайти, но наше дружелюбие на находило отклика. Мне не терпелось помыться. Мы занавесили окно старой рубашкой и опустили полотенца в тазы с ледяной водой. Я старалась не обращать внимания на хихикающих детей, то и дело заглядывающих за «занавеску». Мы мылись, не снимая клетчатых курток.

Один из мальчиков в нашей группе исполнял роль руководителя и посредника в общении с деревенскими. Он сообщил, что у нас есть несколько дней на решение проблем с водой, керосином и дровами. После этого мы отправляемся работать в поле.

В Ниннане все делалось вручную, как 2 000 лет назад. Не было ни техники, ни тяглового скота. Нехватка пищи не позволяла разводить лошадей и ослов. К нашему приезду деревенские наполнили водой большой глиняный сосуд. На следующий день я поняла, как драгоценна каждая капля. За водой надо было полчаса карабкаться по узким тропкам с деревянными ведрами на коромысле. С водой они весили под сорок килограмм. У меня плечи ныли даже от пустых ведер. Я страшно обрадовалась, когда мальчики галантно заявили, что носить воду – их работа.

Они же готовили, потому что трое из четырех девочек, в том числе и я, в силу семейного происхождения никогда в жизни не подходили к плите. Теперь пришлось обучаться кулинарии в суровых условиях. Необмолоченное зерно клали в каменную ступу и изо всех сил били тяжелым пестом. Затем смесь пересыпали в большую низкую бамбуковую корзину, которую особым образом трясли, так что легкая шелуха собиралась наверху, откуда ее можно было снять, а рис оставался внизу. Через пару минут руки у меня не только ужасно разболелись, но и затряслись, так что я не в состоянии была поднять корзину. За каждый завтрак, обед и ужин приходилось вести изнурительную борьбу.

Следующая задача – собирание топлива. Роща, откуда, в соответствии с правилами охраны лесов, можно было приносить дрова, находилась в двух часах ходьбы. Нам разрешалось обрезать только маленькие веточки, поэтому мы залезали на низкорослые сосны и обрубали с них все, что могли.

Поленья связывали и носили на спине. Как самой младшей в группе, мне поручили всего лишь нести корзину с мягкими сосновыми иголками. Домой мы возвращались еще два часа, вверх и вниз по горным тропинкам. Когда мы наконец дошли, я от усталости вообразила, что несла килограммов шестьдесят. Поставив корзину на весы, не поверила собственным глазам: она едва дотягивала до двух с половиной. Этого топлива не хватило бы и на котелок воды.

В один из первых же походов за дровами, слезая с дерева, я порвала штаны. От смущения я спряталась в кусты и вышла оттуда с таким расчетом, чтобы оказаться последней и скрыть от всех свой позор. Мальчики – все до одного настоящие джентльмены – настаивали, чтобы я шла впереди, тогда они не будут шагать слишком быстро. Я упорно повторяла, что мне нравится идти последней и я поступаю так не из вежливости.

Даже посещение туалета превращалось в целое приключение. Сначала требовалось слезть по крутому склону к глубокой яме рядом с козьим загоном. Либо зад, либо голову приходилось обращать к козам, которые всегда счастливы были боднуть чужака. От нервного напряжения я многие дни не могла облегчиться. Выбравшись из загона, из последних сил карабкалась обратно в гору. Каждый раз я возвращалась с синяками на новом месте.

В первый рабочий день мне велели носить козий помет и фекалии из нашего туалета на крошечные поля, где только что выжгли кусты и траву. Теперь землю покрывал слой золы, вместе с козьим и человеческим навозом он удобрял землю к весенней пахоте, проводимой вручную.

Я водрузила тяжелую корзину на спину и еле – еле поползла в гору на четвереньках. Навоз уже подсох, но все равно просачивался через хлопковую куртку и нижнее белье до самой спины. Через край корзины он пачкал мне волосы. Добравшись наконец до поля, я увидела, как крестьянки умело нагибаются в сторону, наклоняют корзины и опорожняют их на землю. Но у меня навоз не вываливался.

Желая во что бы то ни стало избавиться от тяжести, я попыталась снять корзину со спины. Вынула из лямки правую руку, и корзина тут же перевалилась налево, потянув за собой мое левое плечо. Я упала на землю, прямо в навоз. Некоторое время спустя одна моя подруга вывихнула так себе колено. Я отделалась легким растяжением поясницы.

Трудности являлись составной частью «идейного перевоспитания». Теоретически мы должны были им радоваться – они делали нам новыми людьми, приближали к крестьянам. До «культурной революции» я всем сердцем верила в эту наивную теорию и специально занималась тяжелым трудом в целях личного совершенствования. Весной 1966 года мы всем классом помогали строить дорогу. Девочкам давали легкие задания – например, отделять камни, которые потом дробили мальчики. Я вызвалась работать вместе с ними; в результате от огромной кувалды, которую я еле поднимала, у меня ужасно опухли руки. Теперь же, всего три года спустя, моя идейная подготовка трещала по швам. Слепая вера испарилась, суровая жизнь в горах Ниннаня вызывала во мне одну ненависть. Все это мероприятие казалось совершенно бессмысленным.