Текст книги "Дикие лебеди"

Автор книги: Юн Чжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

Мое звено, хотя и было мной недовольно, отпускало меня всякий раз, когда я хотела уехать. Отчасти это объяснялось моим отдельным от крестьян существованием. Я поняла, что лучше всего играть роль чужака. Став «представителем масс», вы сразу же допускали в свою личную жизнь других людей.

Моей сестре Сяохун в соседней деревне жилось неплохо. Хотя ее, как и меня, постоянно кусали мухи, а ноги от навоза иногда так воспалялись, что у нее начинался жар, она по – прежнему усердно трудилась и получала восемь очков в день. Часто ей помогал приезжавший из Чэнду Очкарик. Его завод, подобно большинству других, почти не работал. Администрацию разгромили, а новый революционный комитет стремился вовлечь рабочих в революцию, а не в производство, так что они уезжали с завода, когда хотели. Иногда Очкарик работал в поле вместо моей сестры, чтобы она отдохнула. Иногда они трудились вдвоем, что радовало деревенских: «Взяли одну девушку, а получили две пары рук!»

Мы с сестрой и Нана каждую неделю в базарный день вместе ходили на местный рынок. Мне нравились шумные проходы, уставленные корзинами и ведрами на бамбуковых коромыслах. Крестьяне шли несколько часов, чтобы продать одну – единственную курицу, десяток яиц или связку бамбука. Большинство занятий ради торговли – выращивание овощей, плетение корзин или разведение свиней на продажу – запрещались как «капиталистические». В результате у крестьян почти не имелось наличных денег, а без них они не могли поехать в город. Базарный день был чуть ли не единственным их развлечением. Они встречались с родственниками и друзьями. Мужчины сидели на корточках и дымили трубками.

Весной 1970 года сестра и Очкарик поженились. Никакой церемонии не было. В то время им и в голову не могло прийти ее устроить. Они просто получили в совете коммуны свидетельство о браке и отправились в деревню сестры угощать крестьян конфетами и сигаретами. Деревенские были в восторге: они редко могли позволить себе такую роскошь.

Свадьба в деревне считалась событием нешуточным. В крытой соломой хижине сестры столпились гости. Они принесли дорогие подарки: горсть сухой лапши, полкило соевых бобов, несколько яиц, бережно завернутых в красную бумагу из соломы, красиво перевязанных соломинкой. Дарители расстались с самым ценным, что у них было. Сестра с Очкариком были очень растроганы. Когда мы с Нана пришли навестить молодоженов, они для забавы учили деревенских детишек исполнять «танцы верности».

Замужество не вызволило сестру из деревни: супружеским парам право проживать вместе не предоставлялось автоматически. Конечно, если бы Очкарик захотел расстаться с городской пропиской, ему бы ничего не стоило поселиться с женой, но она со своей деревенской пропиской не могла поехать с ним в Чэнду. Как десятки миллионов китайских пар, они жили по отдельности; для встреч предусматривался двенадцатидневный отпуск. К их счастью, завод Очкарика работал кое – как, так что он часто приезжал к Сяохун.

После года жизни в Дэяне произошла перемена: я вступила в ряды медиков. Сельскохозяйственная бригада, к которой была прикомандирована моя деревня, располагала собственной поликлиникой, где лечили кое – какие несложные заболевания. Поликлинику вместе содержали деревни, входившие в бригаду, и за лечение, правда, примитивное, больные не платили. В поликлинике работало двое врачей. Один из них, молодой человек с тонким, умным лицом, в 1950–е годы закончил в уезде Дэян мединститут и вернулся в родную деревню. Другой, мужчина средних лет с бородкой, начинал учеником у старого деревенского доктора, знатока традиционной китайской медицины, но в 1964 году коммуна послала его повышать квалификацию – он прошел экспресс – курс западной медицины.

В начале 1971 года руководство коммуны распорядилось, чтобы поликлиника взяла на работу «босоногого врача». Название подразумевало, что врач должен жить так же, как крестьяне, которые берегли обувь и не надевали ее на работу в поле. В то время в разгаре была пропагандистская кампания, превозносившая «босоногих врачей» как изобретение «культурной революции». Моя деревня ухватилась за возможность избавиться от меня: если бы я работала в поликлинике, за мою пищу и все остальное платила бы бригада, а не деревня.

Я всегда мечтала быть врачом. Болезни близких, и особенно бабушкина смерть, убедили меня в важности этой профессии. Перед приездом в Дэян я начала учиться иглоукалыванию у подруги; кроме того я штудировала книгу «Руководство босоногого врача» – одно из немногих разрешенных в тот период изданий.

Пропаганда «босоногих врачей» представляла собой один из политических маневров Мао. Он заклеймил Министерство здравоохранения, существовавшее до «культурной революции», за то, что оно не заботилось о крестьянах, а занималось только здоровьем горожан, в первую очередь, партийных работников. Он также обвинил докторов в нежелании работать в деревне, особенно в отдаленных районах. Но Мао не только не взял на себя ответственности как глава государства, но и не предложил никаких конкретных шагов, чтобы исправить ситуацию, например, построить больше больниц или подготовить больше настоящих врачей. Таким образом, в годы «культурной революции» положение медицины только ухудшилось. Пропагандистская трескотня о том, что крестьян никто не лечит, на деле имела одну цель – породить ненависть к партийной системе, существовавшей ранее, и к интеллигенции (частью которой были врачи и сестры).

Мао предложил крестьянам волшебное средство – докторов, которых можно было производить в массовом порядке, «босоногих врачей». «Совершенно не обязательно обучаться в институтах, – заявил он. – Нужно учиться и повышать свой уровень во время практической работы». 26 июня 1965 года он высказал мысль, ставшую принципом действия для системы образования и здравоохранения: «Чем больше книг читаешь, тем глупее становишься». Я приступила к работе, не имея ни малейшей подготовки.

Поликлиника располагалась в большом здании на вершине холма, примерно в часе ходьбы от моего жилища. По соседству находился магазин, торговавший спичками, солью и соевым соусом – все было по карточкам. Мои профессиональные обязанности оставались неясными.

Единственной медицинской книгой, которую я к тому времени открывала, был «Учебник босоногого врача». Я упорно штудировала его. Он не содержал никакой теории, лишь краткое описание симптомов и возможные рецепты. Я сидела за отдельным столом рядом с двумя докторами, в пыльной, как и у них, повседневной одежде, и видела, что больные крестьяне, входящие в помещение, мудро направляются не ко мне, неопытной восемнадцатилетней девчонке, уткнувшейся в какую – то книгу, к тому же не слишком толстую, а сразу сворачивают к двум моим коллегам. Я испытывала скорее облегчение, чем обиду. Доктор в моем представлении не должен был заглядывать в книгу каждый раз, когда слышит жалобы пациента, чтобы вычитать нужный рецепт. Иногда, пребывая в язвительном настроении, я спрашивала себя: захотели бы наши новые руководители лечиться у меня, босоногой или обутой? Ответ прост, говорила я себе: «босоногие врачи» прежде всего должны «служить народу, а не чиновникам». В конце концов я с удовольствием стала просто медсестрой, которая выдает по рецептам немногие имеющиеся лекарства и делает уколы (этому я научилась раньше, когда нужно было бороться с мамиными кровотечениями).

Все стремились попасть к молодому врачу, закончившему мединститут. Его лекарства, приготовленные из китайских трав, исцеляли от многих болезней. К тому же он был на редкость добросовестен, навещал пациентов в деревнях, а в свободное время собирал и выращивал травы. Другой врач, с бородкой, ужасал меня своей небрежностью. Он делал нескольким пациентам укол одной и той же иглой, не стерилизуя ее, вводил пенициллин, не проверяя, нет ли у больного аллергии. Это было очень опасно, потому что плохо очищенный пенициллин китайского производства мог вызвать серьезные побочные реакции, даже смерть. Я вежливо предложила делать пробы. Он не обиделся на меня, только улыбнулся и сказал, что несчастных случаев не бывает: «Деревенские не такие неженки, как городские».

Я хорошо относилась к нашим врачам: они были ко мне очень добры и всегда приходили на помощь, если я в чем – либо сомневалась. Неудивительно, что они не воспринимали меня как конкурента. В деревне значение имела не политическая риторика, а профессионализм.

Мне нравилось жить на холме, вдали от деревни. Каждое утро я вставала рано и, прогуливаясь по вершине, читала восходящему солнцу строчки из древнего поэтического трактата об иглоукалывании. У моих ног под пение петухов пробуждались поля и дворы. Одинокая Венера бледно светила на загорающемся небе. Я с наслаждением вдыхала разносимое утренним ветерком благоухание жимолости и любовалась большими лепестками паслена, стряхивающими с себя жемчужины росы. Всю округу наполнял щебет птиц, отвлекавший меня от стихов. Нагулявшись, я возвращалась домой и растапливала печь, чтобы приготовить завтрак.

Благодаря анатомической схеме и моим акупунктурным стихам, я довольно хорошо представляла, куда нужно воткнуть иголки, чтобы вылечить то или иное заболевание. Я с нетерпением ожидала пациентов. И у меня было несколько бесстрашных добровольцев – живших в соседних деревнях мальчиков из Чэнду, увлеченных мною. Они шли по несколько часов ради сеанса иглоукалывания. Один молодой человек, закатывая рукав, чтобы обнажить точку рядом с локтем, как – то спросил отважно: «Для чего нужны друзья – мужчины?»

Я не влюбилась ни в одного из них, хотя моя решимость отказаться от личной жизни ради родителей и во искупление вины перед покойной бабушкой начала ослабевать. Но мне было трудно дать чувствам волю, а воспитание не допускало интимных отношений без любви. Вокруг городская молодежь вела свободный образ жизни, я же восседала на своем пьедестале в гордом одиночестве. Прошел слух, что я пишу стихи, и это мне помогло: репутация романтической девушки оградила от домогательств.

Молодые люди вели себя по – рыцарски. Один из них подарил мне щипковый музыкальный инструмент саньсянь, который состоит из чаши, обтянутой змеиной кожей, и длинного грифа с тремя струнами, и целыми днями обучал меня игре на нем. Все разрешенные мелодии воспевали Мао, набор их был весьма ограничен, но для меня это большого значения не имело: мои способности ограничивали меня еще сильнее.

Теплыми вечерами я сидела в саду с душистыми лекарственными травами, окруженном китайским кампсисом, и тихонько перебирала струны. Когда магазин по соседству закрывался, я оставалась совершенно одна. Вокруг царила ночь, озаряемая лишь нежной луной и мерцающими огоньками далеких домов. Иногда мимо проплывали светлячки, похожие на фонарики в руках невидимых летающих человечков. От благоухания, источаемого садом, у меня приятно кружилась голова. Моя музыка вступала в некоторое противоречие с хором разошедшихся лягушек и тоскливым стрекотом сверчков. Но я находила в ней утешение.

_24. «Пожалуйста, прими мои извинения, опоздавшие на целую жизнь»: Родители в лагерях (1969–1972)

В трех днях езды от Чэнду, в северном Сичане, находится равнина Волопаса. Там есть дорожная развилка: одна ветка идет на юго – запад, в Мии, лагерь отца, а другая – на юг, в Ниннань.

Название равнине дала знаменитая легенда. Божественная Ткачиха, дочь Небесной Государыни, спускалась туда из небесного дворца купаться в озере. (Считается, что метеорит, упавший на Метеоритной улице в Чэнду, служил основанием ее ткацкого стана.) Юноша, пасший у озера волов, увидел богиню, и они полюбили друг друга. Они поженились, у них родились сын и дочь. Небесная Государыня позавидовала их счастью и велела богам похитить Ткачиху. Они схватили ее, Волопас ринулся за ними вслед. Когда он уже настигал их, Небесная Государыня вытащила из прически шпильку и пустила между ними огромную реку. Серебряная река с тех пор всегда разделяет супругов, за исключением седьмого дня седьмой луны, когда со всех концов Китая слетаются сороки и выстраиваются в мост, чтобы семья могла воссоединиться. Серебряной рекой китайцы называют Млечный Путь. Над Сичаном он широкий и состоит из множества звезд, среди которых ярко сияющая Вега – Божественная Ткачиха – по одну сторону, и Альтаир – Волопас с двумя детьми – по другую. Эта легенда веками привлекала китайцев, потому что их семьи часто разлучались из – за войн, разбоя, нищеты и бессердечия правителей. По иронии судьбы, именно сюда отправили маму.

Она прибыла в лагерь в ноябре 1969 года с пятьюстами бывшими чиновниками из восточного района – и цзаофанями и «попутчиками капитализма». Из Чэнду их выслали в спешке, никаких жилищ не подготовили, не считая бараков, которые остались после военных инженеров, строивших железную дорогу из Чэнду в Куньмин – столицу провинции Юньнань. Одни набились в эти бараки, другим пришлось ютиться в домах местных крестьян.

Не было никаких строительных материалов кроме камыша и глины, которую приходилось выкапывать в горах и приносить вниз. Глину разводили водой и лепили из нее кирпичи. Не было ни машин, ни электричества, ни скота. На равнине, находящейся на высоте 5 000 метров над уровнем моря, на сезоны делится не год, а день. В семь часов утра, когда мама начинала работу, температура почти опускалась до точки замерзания. К середине дня она поднималась выше +30°. Примерно в четыре часа пополудни по горам проносились палящие ветры, буквально сдувавшие людей с ног. В семь часов вечера, когда работа заканчивалась, воздух вновь стремительно охлаждался. В этих суровых условиях они трудились по двенадцать часов в день, с кратким перерывом на обед. В первые несколько месяцев они ели только рис с вареной капустой.

Лагерь, с военными порядками и администрацией, подчинялся Революционному комитету Чэнду. Сначала с мамой обращались как с классовым врагом и весь обеденный перерыв заставляли стоять со склоненной головой. Такое наказание – «обличение у поля» – рекомендовалось в прессе, чтобы напомнить отдыхающим, что им нужно копить силы для ненависти. Мама заявила командиру отряда, что не может весь день стоять на ногах. До «культурной революции» он работал в военном отделе восточного района и был с мамой в хороших отношениях; он приказал прекратить эту практику. Тем не менее маме давали самую тяжелую работу, и по воскресеньям она, в отличие от других заключенных, не могла отдыхать. Маточные кровотечения усилились. Потом она слегла от гепатита. Все ее тело пожелтело и опухло, она едва держалась на ногах.

Кого в лагере было с избытком, так это врачей, потому что туда отправили половину медицинских работников восточного района. В Чэнду остались лишь те, без кого не могло обойтись руководство городских ревкомов. Врач, лечивший маму, говорил, что он и его коллеги искренне благодарны ей, защищавшей их до «культурной революции», и что, если бы не она, его наверняка записали бы в «правые» еще в 1957 году. Западных медикаментов не было, поэтому он ходил за много километров, чтобы набрать лекарственные травы, которые китайцы принимают при гепатите, например, азиатский подорожник и портулак крупноцветный.

В докладе лагерному начальству он преувеличил заразность маминой болезни, и ее переместили в отдельное жилье, в километре от общей территории. Мучители, боявшиеся инфекции, оставили ее в покое, но доктор приходил каждый день; он тайно брал для нее у местного крестьянина козье молоко. Теперь мама жила в заброшенном свинарнике. Товарищи по лагерю заботливо расчистили его и устлали толстым слоем сена. Она воображала, что возлежит на пышной перине. Знакомая повариха вызвалась носить ей еду. Если никто не видел, она подкладывала в паек пару яиц. Когда появилось мясо, мама ела его каждый день – а другие только раз в неделю. Друзья покупали ей на базаре свежие фрукты – груши и персики. Гепатит стал для нее даром небес.

Дней через сорок, к большому ее огорчению, она поправилась, и ее перевели обратно в лагерь, теперь размещавшийся в новых глинобитных хижинах. Равнина Волопаса – странное место, привлекающее гром и молнию, но не дождь, который проливается на соседние горы. Местные крестьяне не сажали там зерновых, потому что почва была сухой, а частые сухие грозы представляли опасность. Но другой земли у лагеря не имелось, поэтому заключенные посадили особый сорт засухоустойчивой кукурузы и носили воду с нижних склонов гор. Чтобы получить рис, они предложили местным крестьянам помощь в возделывании полей.

Крестьяне согласились; но по местным обычаям женщинам запрещалось носить воду, а мужчинам сажать рис – это могли делать лишь замужние женщины, у которых были дети, особенно сыновья. Чем больше сыновей родила женщина, тем охотнее ей позволяли гнуть спину. В соответствии с поверьем, ростки, посаженные матерью многих сыновей, дадут много рисовых зерен (по – китайски слова «зерно» и «сын» звучат одинаково). В первую очередь от этого древнего обычая «выиграла» мама. У нее было трое сыновей, больше, чем у основной массы ее товарок по лагерю, поэтому ей пришлось по пятнадцать часов в день сидеть на рисовом поле, согнувшись в три погибели, с воспаленной брюшной полостью и кровотечением.

Ночами мама, как и остальные, дежурила у свинарника, сторожила его от волков. За бараками – мазанками из глины и травы – тянулась горная гряда, по праву называемая Волчьим логовом. Волки, как поведали местные жители, были очень умны. Забравшись в свинарник, волк почесывал и лизал свинью, особенно за ушами, погружая животное в своеобразный сладостный транс, чтобы оно не подняло шум. Затем прихватывал свинью зубами за ухо и выводил из свинарника, не переставая поглаживать своим пушистым хвостом. Свинье все еще грезилось, что она в объятиях возлюбленного, когда волк набрасывался на нее.

Крестьяне предупредили городских, что волки – а также встречающиеся временами леопарды – боятся огня, поэтому каждую ночь возле свинарника жгли костры. Мама провела много бессонных ночей, наблюдая за метеоритами, проносящимися по сияющему звездному небосводу, и слушая далекий, доносившийся из темноты вой из Волчьего логова.

Как – то вечером она стирала у небольшого водоема. А когда поднялась, обнаружила, что прямо на нее устремлены красные глаза волка, замершего метрах в двадцати по ту сторону пруда. У мамы волосы встали дыбом, но она вспомнила, что друг детства, Большой Ли, учил ее, как поступать при встрече с волком: медленно идти назад, не проявляя ни малейших признаков паники, не по?орачиваться спиной и не бежать. Она стала тихо пятиться в сторону поселка, не отрывая глаз от преследовавшего ее зверя. Когда она достигла границы лагеря, волк остановился: уже виден был огонь, слышны голоса. Мама повернулась и в мгновение ока скрылась за дверью.

Во тьме сичанских ночей светил только костер. Электричества не было. Свечи, даже когда их завозили, стоили слишком дорого, керосина не хватало. Но в любом случае читать было практически нечего. В отличие от Дэяна, где я наслаждалась относительной свободой и могла читать книги, добытые Цзиньмином на черном рынке, «школа кадров» жестко контролировалась. Из печатных материалов дозволялись лишь «Избранные труды» Мао Цзэдуна и «Жэньминь жибао». Иногда в военной казарме в нескольких километрах от лагеря показывали фильм – «образцовый спектакль» мадам Мао («Образцовые спектакли» – оперы, балеты и т. п. зрелища «революционного» содержания, созданные при участии Цзян Цин (жены Мао). Выходить за пределы этого крайне ограниченного репертуара не разрешалось.).

Дни, месяцы тяжелой работы и полное отсутствие отдыха делали жизнь невыносимой. Все скучали по семьям, по детям – в том числе и «бунтари». Возможно, они скорбели сильнее других, потому что поняли, что все их старания оказались напрасными и теперь им ни за что не вернуться в Чэнду, на свои посты. В их отсутствие ревкомы заполнили все вакансии. Через несколько месяцев после отправки на равнину обличения сменились подавленностью, и нередко цзаофаней ободряла моя мама. Ее прозвали «Гуаньинь» – богиней милосердия.

Ночами, лежа на соломенной подстилке, она вспоминала своих детей, время, когда они были маленькими. Воспоминаний оказалось немного. Пока мы росли, она редко бывала дома – ради дела жертвовала семьей. Теперь она горько сожалела об этой бессмысленной жертве. Тоска по детям причиняла непереносимую, почти физическую боль.

В феврале 1970 года, за десять дней до китайского Нового года, мамин отряд, проживший более трех месяцев на равнине, выстроили перед лагерем для встречи какого – то высокопоставленного военного, прибывавшего с инспекцией. После долгого ожидания люди заметили вдалеке на глинистой тропе, отходящей от шоссе, маленькую фигурку. Вглядевшись, они поняли, что это не начальство: оно ехало бы в машине с эскортом. Но и не местная крестьянка – слишком элегантно был обмотан черный шарф вокруг ее склоненной головы. Это оказалась девушка с большой корзиной на спине. Мама с замиранием сердца смотрела, как она подходит все ближе. Сердце подсказывало ей, что это я, но она говорила себе, что это ей только чудится. «Если бы это была Эрхун!» – молила она небо. Вдруг люди стали возбужденно подталкивать ее: «Твоя дочь! К тебе пришла Эрхун! Это Эрхун!»

Так мама увидела меня впервые после разлуки, тянувшейся, казалось, целую жизнь. Я была первой гостьей, появившейся в лагере, и меня принимали со смесью радости и зависти. Я приехала на том же грузовике, что привез меня в Ниннань, когда я за год до того меняла прописку. Большая корзина, которую я несла на спине, была набита колбасой, яйцами, сластями, выпечкой, лапшой, сахаром и мясными консервами. Мы, пятеро детей и Очкарик, собирали продукты из своих пайков и того, что нам выдавали в наших производственных бригадах, чтобы приготовить родителям гостинец. Я едва волокла тяжелый груз.

Я тут же отметила: мама выглядела хорошо – как она объяснила мне позднее, она только что поправилась после гепатита; и атмосфера вокруг нее не была враждебной. На самом деле, кое – кто уже называл ее «Гуаньинь» – я не верила собственным ушам, ведь мама официально считалась классовым врагом.

Она покрывала голову голубым платком, который завязывала под подбородком. Ее лицо утратило былую нежность. От палящего солнца и пронизывающих ветров оно загрубело и покраснело, почти как у местной крестьянки. Казалось, ей не тридцать восемь, а по меньшей мере на десять лет больше. Когда она погладила меня по щеке, я почувствовала, что руки у нее стали шершавые, как старая потрескавшаяся кора.

Я пробыла в мамином лагере десять дней, а сразу после Нового года намеревалась отправиться в лагерь к отцу. Добрый водитель грузовика согласился подобрать меня там же, где я вышла. У мамы в глазах блестели слезы, потому что им с отцом запрещалось видеться, хотя их лагеря находились неподалеку один от другого. Я взвалила на спину нетронутую корзину – мама настояла, чтобы я все отнесла отцу. Сберечь драгоценную еду для близких в Китае всегда считалось высшим проявлением любви и заботы. Мама очень грустила из – за моего отъезда и все повторяла, как ей жалко, что я уезжаю так рано, не дождавшись традиционного новогоднего завтрака, который готовят в лагере – тан – юань, круглых клецок, символа семейного воссоединения. Но я не могла задерживаться, боясь пропустить грузовик.

За полчаса мы вместе дошли до шоссе, сели в высокой траве и стали ждать. По густым зарослям камыша ходили плавные волны. Солнце уже и пригревало, и ярко светило. Мама прижимала меня к себе, и все ее тело говорило, как она не хочет меня отпускать, как боится, что мы никогда не увидимся. Кто знает, выпустят ли ее когда – нибудь из лагеря, смогу ли я уехать из коммуны? Ведь нам внушали, что это навсегда. Мы могли никогда больше не встретиться по сотне причин. Я заразилась маминой печалью – мне вспомнилось, как я не сумела выбраться из Ниннаня до бабушкиной смерти.

Солнце поднималось все выше. Грузовика не было. Когда крупные клубы дыма, валившие из кухонной трубы, окончательно растаяли в воздухе, маме стало ужасно жалко, что она так и не угостила меня новогодним завтраком. И она решила сходить за ним.

Пока ее не было, пришел грузовик. Я посмотрела в сторону лагеря и увидела, как она в голубом платке бежит среди волн бледно – золотой травы. В правой руке она держала большую яркую эмалированную миску. Она бежала осторожно, чтобы, как я догадалась, не расплескать суп с клецками. Она была еще далеко, я видела, что ей не добежать меньше чем за двадцать минут. Мне показалось неудобным просить водителя ждать меня все это время: он и так уже сделал мне большое одолжение. Я вскарабкалась в кузов. А мама все бежала ко мне. Но миски в руках уже не было.

Годы спустя она рассказала, что уронила миску, когда я забиралась в грузовик. Но продолжала бежать туда, где мы сидели, просто чтобы удостовериться, что я уехала, хотя кого еще мог подобрать грузовик? В этой желтой безбрежности не было ни одной живой души. Несколько дней она бродила по лагерю словно в забытьи, не находя себе места.

После многочасовой тряски в кузове я прибыла в находившийся выше в горах исправительно – трудовой лагерь отца. Заключенные вырубили жилища в неприступных горах, после чего их перегнали на новое место распахивать целину, а эту относительно освоенную территорию оставили тем, кто стоял ступенькой выше на китайской лестнице наказаний – ссыльным чиновникам. Лагерь был огромный, там отбывали заключение тысячи бывших работников администрации.

Мне пришлось часа два добираться от дороги до отряда отца. Веревочный мост над бездной зашатался при первом же моем шаге, и я чуть не потеряла равновесие. Усталая, с грузом на спине, я все же не могла не поразиться ошеломляющей красоте гор. Весна только начиналась, но земля уже покрылась яркими цветами, распустились капок и папайя. Дойдя наконец до барака отца, я увидела пару нарядных величественных фазанов, расхаживающих под облаками грушевого, сливового и миндального цвета. Несколько недель спустя белые и розовые лепестки засыпали всю тропинку.

При виде отца, с которым мы были в разлуке больше года, у меня заныло сердце. Ковыляя, он нес на коромысле две полные корзины кирпичей. Старый синий пиджак болтался на нем, как на вешалке, а из – под закатанных штанин выглядывали тощие ноги с выпирающими жилами. Его обожженное солнцем лицо испещрили морщины, волосы почти совсем поседели. Тут он заметил меня. Потрясенный, он неловко опустил на землю груз, а я бросилась к нему. Китайская традиция не позволяет отцу касаться дочери, и о том, как он счастлив меня видеть, говорили только его глаза. В них было столько любви и нежности! Но я заметила и следы переживаемых им мучений. Молодая энергия и воодушевление сменились старческой растерянностью и в то же время какой – то молчаливой решимостью. А ведь он был в расцвете лет, ему исполнилось всего сорок восемь. У меня перехватило горло. Я вглядывалась в его глаза, искала признаки того, чего боялась всего больше, – возвращения безумия. Нет, он не походил на безумца. С души у меня свалился камень.

В одной комнате с ним жили еще семь человек из его прежнего отдела. Там было только одно маленькое окошко, так что дверь приходилось оставлять на день открытой, чтобы внутрь проникало хоть немного света. Соседи редко говорили друг с другом, со мной никто не поздоровался. Я сразу ощутила: атмосфера здесь гораздо более тяжелая, чем в мамином отряде. Причина заключалась в том, что этот лагерь напрямую подчинялся Сичанскому революционному комитету, и соответственно – супругам Тин. На дворовой стене, у которой выстроились побитые мотыги и лопаты, все еще красовались дацзыбао и лозунги: «Долой такого – то!» и: «Покончим с таким – то!». Как я вскоре поняла, после тяжелого рабочего дня отца все еще таскали на вечерние «митинги борьбы». Поскольку вырваться из лагеря можно было, лишь попав обратно в ревком, для чего требовалось угодить Тинам, некоторые цзаофани соревновались в подлости, и отец, естественно, оказывался жертвой их нападок.

Его не допускали на кухню. Считалось, что он, «покусившийся на Мао», может отравить пищу. Не важно, что в это никто не верил. Смысл был в том, чтобы нанести оскорбление.

Отец стойко переносил все издевательства. Только однажды он дал волю гневу. Едва он появился в лагере, ему приказали надеть белую повязку с надписью: «Активный контрреволюционер». Он яростно отбросил тряпку и проговорил сквозь сжатые зубы: «Можете забить меня до смерти. Я не буду это носить!» Цзаофани отступили. Они поняли, что отец не шутит, а приказа убить его у них не было.

Супруги Тин имели возможность отомстить старым врагам. Так, один из лагерников в 1962 году участвовал в расследовании их деятельности. До 1949 года он находился в подполье, потом попал в гоминьдановскую тюрьму, подвергся пыткам, потерял здоровье. В лагере он вскоре тяжело заболел, но его по – прежнему заставляли работать без единого выходного. Он все делал медленно и, чтобы выполнить норму, трудился по вечерам. В дацзыбао его клеймили за лень. Одно дацзыбао, попавшееся мне на глаза, начиналось словами: «Товарищ, ты видел этого кошмарного типа – живой скелет с жутким лицом?» Под безжалостным сичанским солнцем кожа у него обгорела, сморщилась и сходила кусками. Он отощал до потери человеческого облика; после операции осталась лишь треть желудка, и есть он мог только очень понемногу. Не имея возможности питаться так часто, как следовало, он постоянно мучился голодом. Однажды он в отчаянии отправился на кухню, чтобы попить рассола. Его обвинили в намерении отравить пищу. Понимая, что ему недолго осталось жить, он подал лагерному начальству прошение – писал, что умирает и просит освободить его от тяжелых работ. Единственным ответом была злобная кампания в дацзыбао. Вскоре, разбрасывая навоз в поле под жгучим солнцем, он потерял сознание и упал. Его положили в лагерную больницу, где он через день умер. У смертного одра не было никого из близких. Его жена покончила с собой.

В «школах кадров» томились не только «попутчики капитализма». Люди, даже самым отдаленным образом связанные с Гоминьданом, либо те, кто имел несчастье стать объектом чьей – то мести или зависти, будь это даже вожаки потерпевших поражение группировок цзаофаней, умирали десятками. Многие бросались в реку, с грохотом бежавшую по долине. Называлась она рекой Спокойствия (Аньнинхэ). Глухими ночами эхо разносило далеко по округе ее шум, напоминавший стенания духов, и у заключенных кровь стыла в жилах.