Текст книги "Дикие лебеди"

Автор книги: Юн Чжан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

Движение против правых не затронуло всего общества. Рабочие и крестьяне жили как прежде. Когда через год кампания закончилась, по меньшей мере 550 000 человек заклеймили как правых – это были студенты, учителя, писатели, художники, ученые и другие профессионалы. Многие из них потеряли работу и стали чернорабочими на фабриках или фермах. Некоторых отправили в лагеря. И сами они, и их родственники превратились в граждан второго сорта. Урок был жестокий и внятный: никакой критики не потерпят. С тех пор люди перестали жаловаться и вообще высказывать свое мнение. Ситуацию отражала новая поговорка: «После движения против трех зол никто не хочет иметь дело с деньгами; после движения против правых элементов никто не раскрывает рта». Но трагедия 1957 года заключалась не только в том, что людям заткнули рты. Теперь неизвестно было, кто следующий упадет в пропасть. Система квот в сочетании с актами личной мести означала, что жертвой может стать каждый.

Общественные настроения отражались в языке: среди разновидностей правых были «правые по жребию» (чоуцянь юпай, когда правых действительно определяли по жребию), «правые – туалетчики» (цэсо юпай, люди, объявленные правыми во время их отсутствия, пока они, не выдержав, уходили с бесконечного собрания в туалет). Выделялась также категория «скрывающих яд» (юду буфан, люди, которых причисляли к правым несмотря на то, что они ни против кого не выступали). Когда начальнику кто – то не нравился, он говорил: «Какой – то он подозрительный» или: «Коммунисты казнили его отца – разве мог он не затаить злобу? Он просто не признается в этом». Добрые начальники иногда поступали наоборот: «Зачем мне кого – то ловить? Я не хочу никого ловить. Пусть это буду я». Таких руководителей называли «признавшийся правый» (цзыжэнь юпай).

Для многих 1957 год стал водоразделом. Мама по – прежнему не сомневалась в коммунистической идее, но стала задавать себе вопросы по поводу воплощения этих идей в жизнь. Она обсуждала свои сомнения с другом, товарищем Хао, пострадавшим директором института, но никогда – с моим отцом, не потому, что у него не было сомнений, но потому, что он никогда не стал бы обсуждать их с мамой. Партийные правила подобно военному приказу запрещали коммунистам обсуждать друг с другом линию партии. В ее уставе говорилось, что коммунист должен беспрекословно повиноваться своей парторганизации и вышестоящим работникам. Все возражения можно было высказывать только начальству – воплощению партийной организации. Эта военная дисциплина, которую коммунисты утверждали с самого начала, стала одной из важнейших причин их успеха, основным инструментом власти, необходимом в обществе, где личные отношения зачастую отменяли все другие законы. Отец всецело подчинялся партийной дисциплине.

Он считал, что революционные завоевания нельзя сохранить, если позволить открыто критиковать их. Нужно держать сторону революции, даже если у нее есть недостатки – раз веришь, что это лучшая из сторон. Единство – категорический императив.

Мама видела, что отец не допустит ее в свои взаимоотношения с партией. Однажды, отважившись сказать что – то критическое и не услышав от него никакого ответа, она горько заметила: «Ты хороший коммунист, но ужасный муж». Отец кивнул и сказал, что он это знает.

Через четырнадцать лет отец поведал нам, детям, что чуть не произошло с ним в 1957 году. Еще в Яньани он близко подружился с известной писательницей Дин Лин. В марте 1957 года, когда он в Пекине возглавлял сычуаньскую делегацию на совещании отделов пропаганды, она прислала ему записку с приглашением навестить ее в Тяньцзине, неподалеку от Пекина. Отец хотел было поехать, но передумал, потому что торопился домой. Через несколько месяцев Дин Лин объявили главной правой во всем Китае. «Если бы я к ней поехал, расправились бы и со мной», – сказал он.

_12. «Способная женщина может приготовить обед без риса»: Голод (1958–1962)

Осенью 1958 года, когда мне было шесть лет, я пошла в начальную школу. От дома туда было идти минут двадцать по глинистым переулкам, мощеным булыжником. По дороге в школу и обратно я шла уставившись в землю, высматривая гнутые гвозди, ржавые винтики и прочие мелкие предметы, втоптанные между булыжниками. Все это предназначалось для сталеплавильных печей, ведь главным моим занятием была выплавка стали. Да, в шесть лет я участвовала в производстве стали и соревновалась с одноклассниками в сдаче металлолома. Вокруг из громкоговорителей ревела жизнеутверждающая музыка, на стенах висели знамена, плакаты, лозунги, провозглашавшие: «Да здравствует Большой скачок!» и «Делай сталь!». Я знала, что председатель Мао по не вполне понятной мне причине велел народу выплавить много стали. В нашей школе вместо части котлов для риса на огромные плиты поставили плавильные тигли. Туда бросали весь наш металлолом, включая старые котлы, ныне расколотые на куски. В плитах постоянно поддерживался огонь – до тех пор, пока они не начинали плавиться. Учителя по очереди круглые сутки подбрасывали дрова и помешивали металлолом огромным половником. У нас было мало уроков – учителя редко могли оторваться от тиглей. Вместе с ними работали старшие школьники. Остальные убирали учительские квартиры и сидели с их детьми.

Я помню, как навещала в больнице нашу учительницу, получившую серьезный ожог – ей на руки плеснуло расплавленным металлом. Вокруг носились врачи и медсестры в белых халатах. В больничном дворе стояла сталеплавильная печь, куда они все время бросали поленья, даже во время операций и по ночам.

Вскоре после того, как я пошла в школу, наша семья переехала из старого жилища викария в комплекс зданий провинциальной администрации. Он занимал несколько улиц и состоял из многоквартирных домов, служебных помещений и нескольких особняков. От внешнего мира его отделяла высокая стена. За главными воротами располагался бывший американский военный клуб времен Второй мировой. В 1941 году там бывал Эрнест Хемингуэй. Клуб был построен в традиционном китайском стиле, с загнутой желтой крышей и массивными красными колоннами. Теперь здесь разместили секретариат сычуаньского исполкома.

На автостоянке водрузили огромную печь. По ночам небо пылало и шум толпы, суетящейся вокруг печи, долетал до моей комнаты, находившейся в трехстах метрах оттуда. В печи расплавились наши кастрюли и сковородки. Мы не заметили этой потери, потому что готовить дома теперь запрещалось – все ели в столовых. В ненасытных печах исчезли мягкая родительская кровать с железными пружинами, ограды со всех улиц – всё, что только было сделано из железа. Я не видела родителей месяцами. Часто они вообще не приходили домой, чтобы поддерживать постоянный жар в печах.

В это время Мао решил воплотить свою недоношенную мечту о превращении Китая в ведущую современную державу. Он назвал сталь «маршалом» промышленности и приказал за год увеличить выплавку в два раза: с 5,35 миллионов тонн в 1957 году до 10,7 миллионов тонн в 1958–м. Но вместо того, чтобы расширить металлургическую отрасль за счет привлечения квалифицированных рабочих, он поставил к тиглю все население. Все учреждения приостановили нормальную работу, чтобы выполнить спущенный сверху план. Экономическое развитие страны свели к примитивному вопросу, сколько в ней выплавляется стали. По официальным оценкам, почти 100 000 000 крестьян, которые могли бы дать Китаю продовольствие, оказались вырваны их сельскохозяйственного производства и брошены на производство стали. Горы оголились – деревья пошли на дрова. Конечный продукт этого массового производства народ окрестил «коровьими лепешками» (нюши гэда).

Эта абсурдная ситуация отражала не только невежество Мао в экономических вопросах, но и почти метафизическое пренебрежение действительностью, возможно, интересное в поэте, но в политическом лидере, наделенном абсолютной властью, выглядящее совершенно по – иному. Одной из составляющих этого пренебрежения было глубоко укорененное презрение к человеческой жизни. Незадолго до того он заявил финскому послу: «Даже если бы у США было еще больше атомных бомб и они сбросили их на Китай, пробили бы в Земле дыру или взорвали ее вдребезги, возможно, это имело бы значение для солнечной системы, но мало что значило бы для Вселенной».

Волюнтаризм Мао подпитывали его недавние советские впечатления. В конце 1957 года он побывал в Москве на встрече коммунистических лидеров. И ранее разочарованный Хрущевым, в 1956 году разоблачившим культ личности Сталина, Мао теперь полностью уверился в том, что Россия и ее союзники уходят от социализма и становятся «ревизионистами». Единственной истинно коммунистической страной, озаряющей путь остальным, он видел Китай. В голове Мао мания величия и волюнтаризм легко сочетались.

Одержимость Мао сталью, как и другие его навязчивые идеи, практически не находила возражений. Он невзлюбил воробьев – они воруют зерно. Мобилизовали все население. Мы сидели на улице и ожесточенно били в железные предметы – от музыкальных тарелок до кастрюль – чтобы спугнуть воробьев с деревьев, так что в конце концов они замертво падали от изнеможения. И сегодня я ясно слышу грохот, который, сидя под гигантской дерезой (Дереза – древовидное растение высотой до трех метров с лиловыми цветками и оранжевыми плодами; используется в китайской медицине.), поднимали мы с сестрой, братья и работники исполкома.

Ставились фантастические экономические цели. Мао заявил, что за пятнадцать лет Китай сможет обогнать по объемам промышленного производства США и Великобританию. Для китайцев эти страны символизировали капиталистический мир. Обогнать их значило одержать победу над врагом. Это льстило народному самолюбию и способствовало небывалому энтузиазму. Людей оскорблял отказ США и большинства ведущих западных стран дипломатически признать Китай, и нация так хотела доказать, что справится и сама, что готова была поверить в чудеса. Мао воодушевлял. Китайцы горели желанием дать выход накопившейся энергии, и Мао нашел, куда ее девать. Шапкозакидательство попирало осторожность, невежество торжествовало над разумом.

В начале 1958 года, вскоре после возвращения из Москвы, Мао примерно на месяц приехал в Чэнду. Его вдохновляла идея, что Китаю все по плечу, особенно – вырвать у русских социалистическую пальму первенства. Именно в Чэнду он заговорил о Большом скачке. В городе для него организовали гигантский парад, но участники не знали, что на нем присутствует Мао. Он скрывался от взглядов. На параде был выдвинут лозунг: «Способная женщина может приготовить обед без риса» – переделка прагматического древнего изречения «Даже самая способная женщина не может приготовить обед без риса». Риторика преувеличений превратилась в конкретные требования. Невозможные фантазии подлежали претворению в жизнь.

Весна в том году была чудесная. Однажды Мао пошел прогуляться в парк под названием «Соломенная хижина Ду Фу» (Ду Фу – поэт, живший в VIII веке, в эпоху Тан). Администрация восточного района, где работала мама, отвечала за безопасность части парковой территории, сотрудники дежурили там под видом гуляющих туристов. Мао редко действовал по плану, редко сообщал о своих передвижениях, поэтому мама часами тянула чай в чайной. В конце концов это ей надоело, и она сказала коллегам, что пойдет прогуляться. Она забрела на участок западного района, где ее не знали, и ей тут же сели на хвост. Когда партсекретарю западного района доложили о «подозрительной женщине», он пришел лично удостовериться и рассмеялся: «Да это же наш товарищ Ся из восточного района!» Позднее мамин начальник, товарищ Го, отругал ее за «недисциплинированное блуждание по парку».

Мао побывал в нескольких хозяйствах Чэндуской равнины. До сих пор крестьянские кооперативы были маленькими. Именно здесь Мао приказал соединить их в более крупные единицы, впоследствии названные «народными коммунами».

Летом всех крестьян организовали в народные коммуны численностью от 2 000 до 20 000 дворов. Одним из пионеров этого движения стал район Сишуй в северной провинции Хэбэй. Мао там понравилось. Желая показать, что внимание Мао заслуженно, местный руководитель заявил, что они будут производить в десять раз больше зерна, чем раньше. Мао широко улыбнулся и ответствовал: «Что вы будете делать со всей этой продукцией? С другой стороны, излишки еды – это не так уж плохо. Государству они не нужны. У всех полно своего продовольствия. Но местные земледельцы смогут есть, сколько угодно. Вы сможете есть пять раз в день!» Мао одурманила извечная мечта китайского крестьянина об изобилии пищи. После этих слов члены коммуны стали еще больше радовать своего Великого Руководителя, утверждая, что собирают с одного му (My – примерно пятнадцатая часть гектара.) более миллиона цзиней (Цзинь – примерно полкилограмма.) картошки, более 130 000 цзиней пшеницы и капусту по 500 цзиней кочан.

В ту пору все рассказывали сами себе и окружающим невероятные вещи. Крестьяне переносили посевы с нескольких участков на один, чтобы показать партработникам чудесный урожай. Аналогичные «потемкинские деревни» показывали легковерным – или желавшим быть таковыми – агрономам, журналистам, гостям из других районов и иностранцам. Хотя эти посевы через несколько дней умирали из – за несвоевременной пересадки и чрезмерной густоты, гости этого не знали или не хотели знать. Большая часть населения погрузилась в мир безумных мечтаний. Нация оказалась в плену психологии «обманывания себя и людей» (цзы – ци – ци – жэнь). Многие – включая агрономов и высших партийных руководителей – говорили, что видели чудеса собственными глазами. Те, кто не мог поверить чужим фантазиям, начинали сомневаться в самих себе. В условиях маоистской диктатуры, когда информация скрывалась и фальсифицировалась, простым людям очень сложно было доверять своим знаниям и опыту. Не говоря уж о том, что они оказались на волне всекитайского энтузиазма, отметавшего любые сомнения. Не составляло труда закрыть глаза на действительность, предаться вере в Мао и поддаться общему безумию. Скептицизм в то время мог довести до беды.

Официальная карикатура изображала похожего на мышь ученого, пищащего: «На твоей печке можно только кипятить воду для чая». Рядом с ним стоял гигант – рабочий, открывающий шлюзовые ворота, из которых извергался поток расплавленной стали; рабочий отвечал: «Сколько ты можешь выпить?» Большинство из тех, кто видел абсурдность ситуации, боялись говорить, особенно после кампании против правых элементов 1957 года. Тем же, кто осмеливался выразить сомнение, быстро затыкали рот или увольняли их с работы, что означало дискриминацию семьи и жалкие перспективы для детей.

Во многих местах людей, которые отказывались хвастать фантастическими урожаями, били, пока они не сдавались. В Ибине председателей кооперативов подвешивали за руки на деревенской площади и выкрикивали вопросы:

– Сколько зерна можешь собрать с одного му?

– Четыреста цзиней. (Реалистическая цифра.)

Потом, с побоями:

– Сколько зерна можешь собрать с одного му?

– Восемьсот цзиней.

Даже это невозможное количество считалось слишком малым. Несчастного били или просто оставляли висеть, пока он не говорил: «Десять тысяч цзиней». Иногда люди умирали в подвешенном состоянии, потому что отказывались или просто не успевали назвать достаточно большую цифру.

Многие работники на местах и крестьяне, участвовавшие в подобных сценах, не верили смехотворному хвастовству, но ими двигал страх, что обвинят их самих. Тоталитарная система размывала их чувство ответственности. Даже врачи хвастались, что волшебным образом исцеляют неизлечимые болезни.

Перед нашим домом останавливались машины с ухмыляющимися крестьянами, докладывающими о фантастических рекордах. Один раз это был гигантский огурец длиной в полгрузовика. В другой раз – огромная свинья, еле засунутая в кузов. Крестьяне утверждали, что откормили живую свинью до таких размеров. Свинья была из папье – маше, но в детстве мне казалось, что она настоящая. Возможно, меня сбивали с толку взрослые, которые вели себя так, словно всему верят. Люди научились игнорировать разум и играть в жизни, как актеры на сцене.

Весь народ предался демагогии. Язык утратил связь с действительностью, чувством ответственности и истинными мыслями. Лгать стало легко, потому что слова потеряли смысл и не воспринимались всерьез.

Подкреплялось это и дальнейшей регламентацией общества. Создавая коммуны, Мао заявил, что их главное преимущество – в «легкости управления», потому что крестьяне будут встроены в организованную систему, а не оставлены, в некотором смысле, без присмотра. С самого верха им поступали подробнейшие указания, как возделывать землю. Мао сформулировал искусство ведения сельского хозяйства в восьми иероглифах: «почва, удобрения, вода, семена, густые посадки, защита, охрана, технология». Центральный Комитет партии в Пекине распространял двухстраничные листовки о том, как крестьяне по всему Китаю должны мелиорировать поля, еще одну страничку – об удобрениях и еще одну – о плотных посадках. Их неимоверно примитивным указаниям следовали до последней запятой, в ходе непрерывных мини – кампаний крестьянам приказывали все плотнее пересаживать посевы.

Другой навязчивой идеей Мао стало учреждение в коммунах столовых. В своей обычной туманной манере он определял коммунизм как «общественные столовые с бесплатной едой». Его не интересовало, что сами по себе столовые еду не производят. В 1958 году режим практически запретил есть дома. Все крестьяне обязаны были питаться в общественных столовых. Котлы для готовки пищи – а в некоторых местах и деньги – были поставлены вне закона. Обо всех заботились коммуна и государство. Каждый день после работы крестьяне шеренгами направлялись в столовые и ели там, сколько хотели – чего не могли себе позволить раньше, даже в самые урожайные годы и в самых плодородных районах. Они потребили и разорили все продовольственные запасы в деревне. В поля они тоже выходили строем. Но сколько работы делалось, не имело значения, потому что урожай теперь принадлежал государству и перестал определять уровень жизни крестьян. Мао предсказал, что Китай скоро вступит в коммунизм (по – китайски этот термин буквально значит «общее имущество»), и крестьяне считали, что получат свою долю в любом случае, вне зависимости от качества работы. В отсутствие стимула к труду они шли в поля хорошо отдохнуть.

Сельским хозяйством пренебрегали и из – за первоочередного внимания к стали. Многие крестьяне тратили все силы на поиски топлива, металлолома и руды и поддержание огня в печах. Обработка полей часто ложилась на плечи женщин и детей, которые трудились вручную, потому что животные также вносили свой вклад в выплавку стали. Осенью 1958 года, когда пришло время собирать урожай, мало кто вышел на поля.

Плохая уборка урожая в 1958 году сигнализировала, что близится недостаток продовольствия, хотя официальная статистика показывала увеличение объемов сельскохозяйственной продукции в два раза. Объявили, что в 1958 году Китай перегнал по производству пшеницы США. Партийная газета «Жэньминь жибао» развернула дискуссию на тему «Что нам делать с лишним продовольствием?».

Отдел отца ведал сычуаньской прессой, выступавшей с нелепыми заявлениями, как и издания по всему Китаю. Средства массовой информации были рупором партии, а когда речь заходила о партийном курсе, ни отец, ни другие работники печати ничего не решали. Все они были частью огромного конвейера. Отец наблюдал за развитием событий с тревогой. Единственное, что он мог сделать – обратиться к высшему руководству.

В конце 1958 года он написал письмо в ЦК, где объяснял, что так организованное производство стали представляет собою лишь бесцельную растрату ресурсов. Крестьяне обессилены, их труд направлен на бессмысленные задачи, продовольствия не хватает. Он призывал к срочным мерам. Он вручил письмо губернатору для передачи наверх. Губернатор, Ли Дачжан, был вторым человеком в провинции. Он дал отцу первую работу по переезде в Чэнду из Ибиня и относился к нему как к другу.

Губернатор Ли сказал отцу, что не отправит письмо. В нем не было ничего нового, пояснил он. «Партия все знает, верь в нее». Мао предостерегает, что ни в коем случае нельзя терять боевой дух. «Большой скачок» изменил психологический склад китайцев от пассивности к воодушевлению и подъему, и нельзя позволить народу потерять энтузиазм.

Губернатор Ли рассказал отцу, что провинциальные руководители дали ему опасную кличку «Оппозиционер» за сомнения, которые он перед ними выражал. Он не попал в беду только благодаря другим своим качествам: беззаветной верности партии и дисциплинированности. «Хорошо, что ты высказал свои мысли только партии, а не общественности». Он предупредил отца, что тот может оказаться в крайне тяжелой ситуации, если будет настаивать на своих идеях. Осложнит это жизнь и семье отца, и «другим» – он явно имел в виду себя, его друга. Отец не настаивал. Его частично убедили доводы губернатора, да и ставки были слишком высоки. Теперь ему порой приходилось идти на компромисс.

Однако отец и его подчиненные из отдела пропаганды в ходе своей работы собрали огромное количество жалоб и отправили их в Пекин. Среди народа и партработников господствовало недовольство. Фактически, «Большой скачок» вызвал наиболее серьезный раскол в руководстве с тех пор как коммунисты пришли к власти десять лет назад. Мао пришлось уступить менее важный из двух своих основных постов – председателя государства – Лю Шаоци. Лю стал вторым человеком в Китае, но его слава не могла сравниться со славой Мао, сохранившего пост председателя партии.

Голоса протеста настолько усилились, что партия созвала в конце июня 1959 года на горном курорте Лушань особую конференцию. На конференции министр обороны маршал Пэн Дэхуай письменно обратился к Мао с критикой «Большого скачка» и предложением реалистического подхода к экономике. Письмо было весьма сдержанное и заканчивалось обязательной оптимистической нотой (на этот раз о достижении уровня Великобритании за четыре года). Но хотя Пэн являлся одним из старейших соратников Мао и ближайших к нему людей, Мао не мог смириться даже с самой легкой критикой, особенно в пору, когда ему приходилось защищаться и он знал, что неправ. В столь любимых им выспренних выражениях Мао назвал письмо «бомбардировкой, рассчитанной на то, чтобы сравнять Лушань с землей». Он закусил удила и растянул конференцию на месяц, ожесточенно нападая на маршала Пэна. Маршала и тех немногих, кто его открыто поддерживал, заклеймили как «правых оппортунистов». Пэна уволили с поста министра обороны, заключили под домашний арест, а затем отправили в Сычуань, где дали маленькую должность.

Ради сохранения власти Мао пришлось интриговать вовсю. Тут он был непревзойденным мастером. Больше всего он любил – и рекомендовал другим партийным руководителям – одно классическое многотомное сочинение о придворных интригах. На самом деле, правление Мао лучше всего описывается в терминах средневекового двора, где он всецело владычествовал над телами и душами своих придворных и подданных. Он также весьма преуспел в искусстве «разделять и властвовать» и манипуляции присущей человеку слабостью отдавать на съедение других. В конце концов мало кто из руководителей партии и правительства, несмотря на внутреннее разочарование в политике Мао, встал на сторону маршала Пэна. Лишь генеральный секретарь партии Дэн Сяопин избежал необходимости голосовать – он сломал ногу. Мачеха Дэна ворчала дома: «Я всю жизнь была крестьянкой и никогда не слыхала о таком дурацком способе вести хозяйство!» Когда Мао узнал, что Дэн сломал ногу во время игры в бильярд, он сказал: «Очень удобно».

Комиссар Ли, первый секретарь парторганизации Сычуани, привез в Чэнду с конференции документ, содержащий замечания, сделанные Пэном в Лушане. Его раздали работникам начиная с 17–го разряда. Их попросили официально заявить, согласны ли они с замечаниями.

Отец слышал что – то о лушаньском диспуте от губернатора Сычуани, но на «экзаменационном» собрании высказался о письме Пэна довольно туманно. К тому же он совершил то, чего никогда раньше не совершал: предупредил маму, что это ловушка. Мама была глубоко тронута – впервые он ставил ее интересы выше интересов партии.

Ее удивило, что и других людей, по видимости, предупредили. На коллективном «экзамене» половина ее сослуживцев отозвалась о письме Пэна с бурным негодованием и объявила его критические мысли «не имеющими ни малейшего отношения к действительности». Другие словно разучились говорить и бормотали что – то неясное. Один человек сумел усидеть на двух стульях, сказав: «Я не могу ни согласиться, ни не согласиться, потому что не знаю, насколько верна информация маршала Пэна. Если верна, я его поддерживаю. Если неверна, то, разумеется, нет».

Глава зернового управления Чэнду и глава почты Чэнду были ветеранами Красной армии и сражались некогда под командованием маршала Пэна. Оба они сказали, что согласны с мнением их почитаемого командира, и поделились собственными наблюдениями о жизни, чтобы подтвердить его слова. Мама задавала себе вопрос, знают ли эти старые солдаты о ловушке. Если да, то они вели себя героически. Хотелось бы ей обладать их смелостью. Но она думала о детях – что станет с ними? Она уже не была перекати – полем, как в студенческие годы. Когда подошла ее очередь, мама сказала: «Взгляды, выраженные в письме, противоречат партийной линии последних лет».

Начальник, товарищ Го, упрекнул ее в том, что она сказала слишком мало и не выразила собственного отношения. Целые дни она проводила в состоянии неимоверного напряжения. Ветеранов Красной армии, поддержавших Пэна, ошельмовали как «правых оппортунистов», сняли с должностей и послали на черную работу. Маму вызвали на собрание, где раскритиковали за «правый уклон». На этом собрании товарищ Го вспомнил другую ее «серьезную ошибку». В 1959 году в Чэнду появился своеобразный черный рынок, на котором торговали курами и яйцами. Поскольку коммуны отобрали у крестьян кур, но вырастить их оказались не в состоянии, куры и яйца исчезли из магазинов, которые теперь принадлежали государству. Некоторые крестьяне умудрились спрятать под кроватью одну – двух птиц и продавали их и куриные яйца из – под полы в переулках примерно в двадцать раз дороже прежней цены. Партработников каждый день посылали отлавливать крестьян. Однажды, когда товарищ Го отправил маму на охоту, она возразила: «Что дурного в том, что людям продают то, что им нужно? Где спрос, там и предложение». За это замечание маме вынесли предупреждение относительно ее «правого уклона».

Чистка «правых уклонистов» нанесла очередной удар по партии, потому что многие коммунисты согласились с Пэном. Урок заключался в том, что авторитет Мао непререкаем – даже когда он явно ошибается. Партработники убедились, что как бы высоко человек ни сидел – Пэн ведь был министром обороны – и каким бы доверием ни пользовался – Пэн, по слухам, был любимцем Мао, – оскорбивший Мао попадал в опалу. Еще они поняли, что нельзя сказать правду и уйти в отставку, нельзя даже уйти в отставку тихо: отставка воспринималась как недопустимый протест. Выхода не было. Рты коммунистов, как и рты всего народа, оказались на замке. После этого «Большой скачок» вступил в еще более безумную фазу. Сверху спускали уже совершенно нереальные экономические директивы.

На плавку стали бросали все новых крестьян. Деревню заваливали все новыми безрассудными приказами, усугублявшими хаос.

В конце 1958 года, на пике «Большого скачка», развернулось крупное строительство: за десять месяцев, к 1 октября 1959 года, в столице, Пекине, должны были построить десять огромных зданий в ознаменование десятой годовщины основания Китайской Народной Республики.

Один из этих гигантов – здание Всекитайского Собрания Народных Представителей, в советском стиле, с колоннами – вырос на западной стороне площади Тяньаньмэнь. Его мраморный фасад тянется на добрые полкилометра, украшенный люстрами главный банкетный зал рассчитан на несколько тысяч человек. Здесь проводятся важные встречи и приемы зарубежных гостей на высшем уровне. Все роскошные комнаты в здании назвали по провинциям Китая. Отца назначили ответственным за украшение Сычуаньской комнаты, и по завершении работ он пригласил партийных руководителей, так или иначе связанных с Сычуанью, осмотреть помещение. Явились Дэн Сяопин, происходивший из Сычуани, маршал Хэ Лун, китайский Робин Гуд, один из основателей Красной армии и близкий друг Дэна.

В какой – то момент отца отозвали в сторону, и эти двое, а также брат Дэна, остались наедине. Вернувшись в комнату, отец услышал, как маршал Хэ, показывая на Дэна, говорит его брату: «На самом деле на троне должен быть он». Тут они заметили отца и немедленно замолчали.

После этого отец ожидал самого худшего. Он понял, что случайно подслушал слова, свидетельствующие о разногласиях наверху. Он мог попасть в беду из – за любого своего поступка – или бездействия. С ним ничего не случилось, но когда он рассказывал мне об этом происшествии почти десять лет спустя, то признался, что с тех пор жил с постоянным страхом в душе. «Просто услышать это – уже измена», – сказал он, использовав выражение «преступление, караемое отсечением головы».

То, что он услышал, означало не что иное, как определенное разочарование в Мао. Эту чувство разделяли многие руководители, не в последнюю очередь новый председатель государства Лю Шаоци.

Осенью 1959 года Лю приехал в Чэнду инспектировать коммуну «Красное великолепие». В предыдущем году Мао восторгался тамошним астрономическим урожаем риса. Перед приездом Лю местные чиновники согнали всех, кто, по их мнению, мог вывести их на чистую воду, и заперли в храме. Но у Лю там был осведомитель, и, проходя мимо храма, высокий гость остановился и выразил желание заглянуть внутрь. Чиновники попытались обмануть его и заявили, что храм вот – вот рухнет, но Лю ни за что не отказывался от своей идеи. В конце концов большой ржавый замок открыли, и на свет божий вылезли оборванные крестьяне. Смущенные чиновники попробовали объяснить Лю, что это «правонарушители», которых заперли ради безопасности дорогого руководителя. Сами крестьяне молчали. Начальство коммуны, никоим образом не решавшее политические проблемы, тем не менее обладало чудовищной властью над жизнью людей. Желая наказать человека, давали ему худшую работу, меньший паек, изобретали предлог, чтобы затравить его, опозорить и даже арестовать.