Текст книги "Холодно-горячо. Влюбленная в Париж"

Автор книги: Юмико Секи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Юмико Секи
Холодно-горячо. Влюбленная в Париж

Посвящается Мицуко

Глава 1

Токио, 1962

Возвращаясь к своим детским воспоминаниям, я слышу звуки пианино. Я сижу на полу, на татами. Моя любимая игрушка зажата между колен – это французская кукла в нормандском народном костюме, которую дядя привез мне из долгого путешествия по Европе. Передо мной проигрыватель пятидесятых годов, на котором крутится виниловая пластинка. Исполнителя зовут Самсон Франсуа. Я не знаю, кто он по национальности, знаю лишь, что европеец. С пластинки звучат мелодии Куперена, Шопена, Бетховена. Моя любимая – это «Фантазия» Шумана. Считаю дорожки на пластинке и осторожно перемещаю иглу – я не устаю слушать эту мелодию, она пробуждает во мне далекий неведомый мир, который вызывает у меня странное ощущение родства. В моем воображении возникает большой дом, сад, крыльцо, ставни на окнах, камин, кресло-качалка. Вижу и маленькую девочку в платье с цветами – это я сама. Путешествие в глубины музыки, внутрь «Фантазии» продолжается…

Тонкое плетение нот вызывает у меня дрожь. В тот момент, когда мелодия переходит от мажорного тона к минорному, я чувствую, как сердце разрывается. Потом она вновь возвращается к мажорному – переход мягкий, почти незаметный. Восторг, предчувствие экстаза… Я уже готова испытать эмоции, которые приносит с собой любовь.

Мне всего пять лет. Запад начинает очаровывать меня.

Глава 2

Июль 1979-го

Такси едет в сторону Парижа. Я смотрю в окно на пейзажи, освещенные солнцем.

Жара все усиливается. В такси нет кондиционера, и, хотя стекла наполовину опущены, дышать почти нечем. Шофер, человек лет сорока с темными волосами и квадратными плечами, весь взмок, и салон пропитан запахом пота.

Этот непривычно резкий запах меня раздражает и доводит почти до тошноты. Интимный запах чужой кожи и подмышек, возможно, смешанный с запахами, оставленными предыдущим пассажиром, – в этом есть что-то непристойное. Но по мере того как я им дышу, начинаю находить его чарующим, почти неотразимым. Тайное возбуждение охватывает меня.

Дело не в том, что этот человек гораздо выше и мощнее, чем азиатские мужчины, – в его запахе чувствуется животная органичность самца другой расы, нежели моя, и я спрашиваю себя, как западные женщины реагируют на этот зов плоти.

От самого аэропорта мы не произносим ни слова, и шофер, конечно, даже не подозревает о моем волнении. Мысли подобного рода никак не отражаются на моем невозмутимом японском лице. Впрочем, в качестве оправдания могу сослаться на перемену обстановки.

Это моя первая поездка за границу. Мне двадцать два года, и я не хочу уподобляться туристам, которые покупают десятидневный тур по Европе. Мой новенький японский паспорт украшает студенческая виза, действительная в течение года.

На вывеске «Гранд Отель де Лима» – всего одна звездочка. Никакой особой роскоши, зато он удачно расположен – неподалеку от Латинского квартала, напротив церкви Сен-Николя-де-Шардонне.

Портье отводит мне комнату на последнем этаже – мансарду со скошенной крышей. Туда нужно подниматься по лестнице, ширина ко-горой едва позволяет протиснуть чемодан. В комнате – односпальная кровать, на ней покрывало горчичного цвета и крошечный секретер из неполированного дерева. На полу, выложенном терракотовыми шестиугольными плитками, – потертый прикроватный коврик. Душ и туалет – в конце коридора, умывальная раковина – в углу комнаты.

Это вполне сгодится на те несколько дней, пока подыщу что-нибудь получше. Университетский городок увешан объявлениями о сдаче жилья, и я уже решила снять студию. Перед отъездом мне дали координаты нескольких соотечественников – студентов или сотрудников университета. Они что-нибудь посоветуют, может быть, дадут подходящий адрес. Но пока я еще никого здесь не знала. Однако я не испытывала ни малейшего замешательства, напротив, была охвачена воодушевлением. Я знала, что Париж – это рай.

Путешествие было долгим: девятнадцать часов полета с двумя посадками – на Аляске и во Франкфурте, но мое лихорадочное возбуждение взяло верх над усталостью. Я даже не стала распаковывать чемодан и отправилась изучать город, о котором так мечтала.

Я также не стала звонить родителям. В Токио было уже поздно, и связь в эти часы была очень дорогой; к тому же мне хотелось рассказать о чем-то большем, чем просто о своем прибытии. Мама наверняка не выключала радио все это время и теперь знает, что ни один самолет не разбился. Сейчас она, наверно, уже спит.

Перед отъездом мама помогала мне собирать вещи. Аптечка, которую она мне вручила, была настоящей мини-аптекой – она боялась, что мой японский организм может не выдержать европейской кухни. Но пакет риса я отложила. Японский рис, конечно, не имеет себе равных во всем мире – в меру клейкий и в меру твердый, – но при желании, я вполне могла бы заменить его длиннозерным рисом из Камарга.

– И потом, ты же знаешь, что я не ем много риса.

– Знаю. Но когда живешь далеко от своей страны, часто скучаешь по тому, что раньше было привычным.

Она заставила меня пообещать, что я обязательно скажу ей, если мне вдруг захочется чего-то домашнего.

На улицах было спокойно – стояла пора отпусков. Парижане уехали из города, предоставив его иностранцам.

На мосту Пон-Неф я остановилась в одном из напоминавших ложи углублений и облокотилась на парапет. По берегам Сены возвышались памятники, соперничающие между собой в роскоши под яркими лучами солнца. Эту панораму я знала наизусть, изучив ее по сотням фотографий и картин. Реальность не была более прекрасной, чем изображения с почтовых открыток, но сам факт, что я нахожусь здесь, наполнял меня глубоким удовлетворением.

Я ходила несколько часов, восхищенно замирая перед самыми обычными магазинами и домами. Из булочной, откуда шел восхитительный аромат горячего хлеба, выходили люди с длинными батонами без всякой упаковки. В Токио я уже пробовала французский хлеб, но там он всегда продавался в пластиковых пакетах. В молочном магазине попыталась подсчитать всевозможные сорта сыра: их было не триста шестьдесят пять, как утверждал рекламный буклет, а всего сорок семь, но и это уже было неплохо. Витрина мясной кулинарии в своем изобилии представляла по-истине устрашающее зрелище, но покупатели, за которыми я наблюдала, не брали ничего, кроме тертой моркови и нарезанной ломтями ветчины. Однако настоящим чудом был рынок под открытым небом с его пирамидами из фруктов и овощей.

В конце дня я впервые спустилась в метро. На платформе стоял легкий запах гари с карамельным привкусом. Что было его источником – колеса поездов или смазочное масло для механизмов? Этот загадочный аромат словно приглашал меня проникнуть в тайны Парижа.

Глава 3

Токио, 60-е годы

Мое детство прошло под знаком скуки. Рожденная более десяти лет спустя после окончания Второй мировой войны, я не испытала ни тех бедствий, на которых выковывались великие судьбы, ни тех бурных восторгов, которые питали, точнее, услаждали души.

Я была единственным ребенком в семье. Отец, служащий брокерской конторы в Токио, и мама – домохозяйка, познакомились при посредничестве дальних родственников. Год спустя они поженились. Ему было двадцать восемь, ей – двадцать два. Никто не спрашивал их, любят ли они друг друга.

Отец жалел, что у него нет сыновей. Фамилию могут увековечить лишь сыновья – семейное захоронение с буддистским каменным столбом гарантировано лишь продолжателями отцовской линии. У мамы было два выкидыша, один – до моего рождения, другой – после. Родители думали, что хотя бы один из этих нерожденных детей был мальчиком. Мама считала себя виноватой и порой говорила мне, вздыхая: «Ах, если бы ты была мальчиком…» Это казалось мне абсурдным. Я всячески высмеивала мужское превосходство и была убеждена, что гораздо лучше быть девочкой.

В детстве я редко видела отца, который подолгу задерживался на работе. Это был человек серьезный и старательный. Мама не жаловалась; постоянное отсутствие мужа было обычным делом во многих японских семьях. Родители почти никогда не ссорились, как никогда не обнаруживали признаков молчаливого раздражения. Они не имели привычки куда-то ходить вместе, и в тех редких случаях, когда я видела обоих на улице, отец обгонял маму, двигаясь в своем собственном темпе.

– Почему он никогда тебя не подождет? – как-то раз спросила я.

– Для него я иду недостаточно быстро, – ответила мама совершенно естественным тоном.

Воспитанная в соответствии с принципами традиционной морали, она совершенно не обижалась на отсутствие галантности в этой ситуации – как, впрочем, почти и во всех остальных. Недостаток супружеской гармонии воспринимался как неизбежность. Я была всего лишь ребенком, но что-то говорило мне, что это несправедливо. Однако вокруг не было ни одной семьи, где дела обстояли бы лучше. Отец – немного болтливый, ничего не знающий кроме работы, мать, занимающаяся детьми и хозяйством, – очевидно, это было общее правило. Нигде я не видела ни малейшего проявления любви и нежности. Мои родители были не хуже, чем все остальные; они были такими же и вели обычную заурядную жизнь.

Мне было не о чем с ними говорить.

Мы не купались в роскоши, но тем не менее жили почти в самом центре Токио. В нашем квартале традиционные японские домики соседствовали с бетонными громадинами, которые вырастали повсюду в период бурного экономического подъема после войны. Наш дом был деревянным, недавней постройки, но не современным. Комнаты с низкими потолками были выстланы соломенными циновками, вместо дверей – раздвижные бумажные перегородки. Только в столовой были паркетный пол и европейская мебель.

На улицах, как и в домах, сплошь и рядом все та же мешанина. Дзенский минимализм с трудом сопротивлялся искушениям бурно развивающегося капитализма. Мне не нравился этот разношерстный беспорядок; я восхищалась упорядоченной красотой французских садов, спроектированных Ленотром. Эти прекрасные пейзажи, которые я рассматривала в календаре, конечно же, существовали где-то в действительности.

Каждое воскресенье с утра отец уезжал играть в гольф с коллегами по работе. Оставшись одна с мамой, я ела обильный завтрак по западному образцу: чай с молоком, сэндвичи с ветчиной и ломтиками огурца на хлебе без корки, яйца вкрутую с майонезом. Мама с трудом могла меня чем-нибудь накормить: я отказывалась есть традиционные блюда: рис и суп мисо. Запах вареного риса зачастую вызывал у меня тошноту. Единственное, что я любила, – молоко, привозимое из Европы. Я пила его целыми днями.

Мама складывала сэндвичи горкой на тарелке и срезала корку с квадратных ломтиков. Она всегда делала их больше, чем нужно, – наверное, боялась, что не хватит. До войны она тоже была привередлива в еде, но голод научил ее есть все подряд. В детстве очень худая, с годами она стала скорее пухленькой. Я не находила ее ни красивой, ни уродливой; основной сутью ее натуры была любовь ко мне.

Когда сэндвичи были готовы, мама начинала рассказывать мне о временах своей молодости – иными словами, о военных годах.

Император считался живым богом, и народ обязан был верить в сверхъестественную природу его власти. В школах этому учили как исторической реальности.

Когда обстановка в стране осложнилась, школа превратилась в военный завод. Моя бабушка решила уехать вместе с детьми в родную провинцию, в ста километрах от столицы. Мама, старшая из пятерых детей, предпочла остаться в городе с дедушкой, который там работал. Она не хотела бросать учебу и готовилась к продолжению занятий. Весной того года, когда ей исполнилось пятнадцать, самолеты В-29 бросали на Токио зажигательные бомбы, и одна из них разрушила мамин дом.

В ту ночь мама была одна. Пожар охватил все дома квартала, превратил в пепел ее вещи и учебники. Сидя среди развалин, она ждала дедушку, который должен был вернуться с ночной смены под утро, пройдя пятнадцать километров пешком. Даже после этого они продолжали оставаться в Токио. Однако это продолжалось недолго: за два месяца до поражения Японии бабушка заболела раком, и им пришлось переехать к ней.

Поглощая сэндвичи, я всегда испытывала одно и то же ощущение несправедливости – но не по отношению к тем, кто бросал бомбы на мирные города, как можно было бы предположить. Нет, чего я совершенно не понимала, так это, как взрослые и разумные люди могли признавать божественную природу императора и заставлять своих детей учить в школах, что острова архипелага один за другим вышли из чрева богини-прародительницы.

15 августа 1945 года, когда император Хирохито объявил по радио о капитуляции Японии, мама сказала себе, что пришло время умирать. Разве не им повторяли день за днем, что нужно жертвовать собой во имя родины? В моих же детских глазах генерал Мак-Артур был освободителем – без него я никогда не увидела бы остальной мир.

В начале шестидесятых годов следы войны уже почти отовсюду исчезли, если не считать маминых рассказов, и наше общество совершило поворот на сто восемьдесят градусов. Вплоть до конца императорского правления отношение к западной культуре было презрительным, а изучение иностранных языков запрещалось. После вступления в страну американских оккупационных войск модернизация пошла параллельно с американизацией. Мальчишки начали играть в баскетбол, женщины – делать перманент. Европейское влияние распространялось прежде всего на интеллектуалов и творческих людей. Будучи еще слишком юной, чтобы различать эти две культуры, я с наивным воодушевлением бросалась на все подряд, что приходило с Запада.

Насколько я не любила традиционную японскую кухню, настолько же открытие западной кухни стало для меня откровением. Это произошло в ресторане, что само по себе было редким случаем, – кто-то из нас праздновал день рождения. Некоторые токийские рестораны предлагали в добавление к японским блюдам с гарниром из риса несколько западных блюд, к которым подавался хлеб. Их вкус казался мне более насыщенным, не таким однообразным, как у наших, неизменно приправленных соевым соусом. Как трудно было сделать выбор между панированными креветками во фритюре и рубленым стейком с подливой! Даже если эти блюда, приспособленные к японским вкусам, были на самом деле лишь фантастической интерпретацией западной гастрономии, мой аппетит, обычно столь скромный, разгорался вовсю.

Потом был обед по случаю женитьбы моего дяди, маминого младшего брата. Он состоялся после торжественной церемонии бракосочетания по традиционному синтоистскому обряду в банкетном зале «Отель Империал», построенном Фрэнком Ллойдом Райтом. Вид длинного стола, накрытого белой скатертью, навсегда запечатлелся в моей памяти. Для каждого из гостей было поставлено множество бокалов и столовых приборов. Меню, состоящее из двух перемен блюд, мясного и рыбного, подаваемых вышколенными официантами, полностью соответствовало правилам французской кухни. Незабываемой подробностью стали кусочки масла в форме хризантем, поданные на серебряном блюде. Эти утонченные детали окончательно разубедили меня в превосходстве сервировки восточного стола.

Это открытие совпало с другим – классическая музыка. Мама, которая любила Бетховена, Шуберта и Шопена, жалела, что никогда не училась играть на пианино. Во времена ее детства, и особенно в военные годы, пианино изготавливались в небольших количествах, но в середине пятидесятых годов «Ямаха», первая японская фирма по их массовому производству, стала открывать музыкальные школы для детей. Появившись в каждом квартале Токио, они быстро начали процветать, тем более что плата за обучение была вполне приемлемой. Конечно, целью открытия их было превращение учеников в будущих покупателей, но тем не менее, благодаря эффективному методу обучения, я очень быстро научилась разбирать партитуры и выяснила, что обладаю музыкальным слухом.

По телевизору в те времена еще не показывали американских сериалов, и мои фантазии о Западе питались в основном чтением детских книг. Истории, рассказываемые европейскими авторами, разворачивались среди декораций, созданных моей фантазией: дом, окруженный садом, с цветущими розами и рододендронами, лес и дети, строящие хижину, столетние деревья, на которые они взбираются, ферма, куда дети заходят выпить парного молока, гумно, на котором они прячутся среди стогов сена… Какой это был контраст с декорациями японских историй, мрачных и патетических: заснеженная деревня, где птицы погибают от голода, или жалкий рыбацкий поселок, где мерзкие дети мучают черепаху! В наших историях почти всегда присутствовал налет несчастья и обреченности, и восхваляли они лишь стойкость честных бедняков. От этого у меня мороз пробегал по коже, так же как и от японской музыкальной гаммы с ее минорной пентатоникой. Мир западных книг внушал мне что-то совершенно отличное от этой меланхолии. Даже если маленькой девочке из глухой, затерянной в Альпах деревушки приходилось выносить дурное настроение своего желчного деда, – она, по крайней мере, могла дышать горным воздухом, есть овечий сыр и домашний черный хлеб. Мне нравились и сами имена персонажей: Эйди, Клара, Астрид… Эти имена, англосаксонские, немецкие или скандинавские, написанные катаканой – книжным шрифтом, для моего уха звучали гораздо более мелодично, чем наши, и, конечно же, тот мир, в котором они могли быть произнесены, был гораздо лучше.

Я нечасто играла с детьми из нашего квартала, предпочитая оставаться дома, играть на пианино или рисовать. Когда мне хотелось подышать воздухом, я шла одна в городской парк. Глядя на бесконечно меняющиеся формы облаков, я развлекалась, находя среди них какого-нибудь зверя, корабль или замок… Но эта игра не занимала меня надолго, и скука брала верх. Моя реальная жизнь не приносила мне достаточно эмоций. Я стремилась к чему-то большему.

Глава 4

Париж, июль 1979-го

Почти все телефонные кабинки на бульваре Сен-Жермен были свободны. В путеводителе я прочитала инструкции по использованию телефонов-автоматов во Франции. Нужно было купить жетон и бросить его в щель в тот момент, когда на другом конце провода снимут трубку. Однако путеводитель предупреждал и о том, что шанс встретить исправный автомат примерно такой же, как вытянуть счастливый билет в лотерее. После многочисленных бесплодных попыток я решила позвонить из ближайшего кафе. Нужно было набраться храбрости. Официанты в кафе, снующие туда-сюда, кажется, даже не замечали моего присутствия. Через несколько минут, чувствуя себя все более скованно, я заказала чашку кофе у стойки, чтобы получить возможность позвонить.

Я набрала все номера, которые мне дали перед отъездом. Один из тех, кому я позвонила, был юный пианист, учившийся на первом курсе консерватории, которого время от времени приглашали поиграть в буржуазных салонах 17-го округа. На одном из этих частных концертов он познакомился с мадам Дюран, вдовой швейцарского посла в Японии.

– Это женщина из высших кругов, очень образованная, которая восхищается Японией, – заверил он меня. – Она недавно переоборудовала в студию бывшую комнату для прислуги и собирается ее сдавать. Это как раз то, что тебе нужно! Будешь жить в самом центре Парижа, напротив Отель де Вилль, в минуте ходьбы от Нотр-Дам! Сама мадам Дюран живет ниже этажом, у нее роскошные апартаменты. Я уверен, она будет в восторге, если у нее поселится японка!

Войдя в дом, я ощутила пряный, слегка дурманящий запах – что-то вроде смеси мускатного ореха, бергамота и мяты. Я много раз пыталась понять его происхождение, но безуспешно. Были ли это пирожные, которые пеклись в одной из квартир, или просто какое-то химическое средство для уборки, используемое консьержкой? Этот запах встречал меня каждый раз, когда я распахивала дверь подъезда. Я должна была бы к нему привыкнуть, однако он продолжал преследовать меня – этот загадочный, неуловимый запах буржуазности.

Дом был расположен на углу набережной Кэ-де-Жевр; одно крыло обращено к Сене, другое – к площади Отель де Вилль. Студия, однако, не могла похвастаться ни одним из этих роскошных видов: ее окно выходило в маленький дворик. Тем не менее оно было широким, переделанным по современному образцу, и от этого комната ярко освещалась. К тому же мансарда, казалось, поднимается почти к самому небосводу. Городской шум сюда почти не доходил, если не считать звона часов на здании парижской мэрии, отбивавших каждую четверть.

Комната была обставлена мебелью, очевидно перенесенной из хозяйских апартаментов, – не слишком роскошной, но подобранной с хорошим вкусом. Бежево-серый плед на кровати хорошо сочетался с бледнолиловым ковром на полу. Письменный стол, массивный, словно у университетского профессора, и книжный шкаф, занимавший почти всю стену, свидетельствовали о желании хозяйки сдать комнату прилежному студенту. Туалет был на лестничной площадке, но душевая кабинка – в самой студии. В единственном настенном шкафчике был баллон с горячей водой. Оставшегося пространства как раз хватало для кухонного стола-шкафа и двухконфорочной плиты «Бютагаз». Раковины со сточным желобом не было – ее заменял умывальный столик.

Подсобная лестница начиналась на шестом этаже – там, где заканчивались богатые апартаменты. Жильцам верхних этажей разрешалось пользоваться лифтом старинного образца, с кованой железной дверью и поскрипывающей решеткой.

Мадам Дюран жила на шестом этаже.

Это оказалась утонченная и достойная женщина, именно такая, как говорил о ней пианист. Она не стремилась расхваливать достоинства студии, просто заметила:

– Как видите, мы находимся как раз напротив парижской мэрии. Поэтому квартал совершенно безопасный. Можете быть спокойны.

Я подумала о людях в темных костюмах, которых заметила внизу возле дома. Один из них изучающе взглянул на меня. Конечно, дело было не в том, что он пытался меня «подцепить», – эти люди, курсировавшие вокруг площади Отель де Билль, были сотрудниками службы безопасности в штатском.

Помимо безопасности район имел и ряд других преимуществ. Бобур был в двух шагах отсюда. В Ле Алль еще продолжались ремонтные работы, но форум был торжественно открыт уже несколько месяцев назад. [1]1
  Имеется в виду культурно-торговый комплекс Les Hailes, в который входят музеи, кинотеатры и торговые центры, в том числе подземные. (Прим. ред.)


[Закрыть]И университет Жюссье, где я собиралась слушать лекции, был в трех остановках метро.

Разумеется, тот факт, что хозяйка говорила на моем родном языке, был еще одной бесспорно обнадеживающей деталью, даже если я сама, как мне казалось, достаточно хорошо знала французский.

Единственным недостатком была квартплата – слишком высокая. Но, несмотря на это, я переехала сюда, проведя всего лишь две ночи в своем номере в отеле.

Закончив обустраиваться на новом месте, я спустилась на шестой этаж и позвонила к мадам Дюран. Ждать пришлось долго. Неужели квартира такая большая? Или, может быть, хозяйки нет дома? Я уже собиралась уходить, когда услышала звук шагов. Потом почувствовала, как на меня смотрят в глазок.

Мадам Дюран появилась за стальной дверью, одетая в юкату, нечто вроде японского пеньюара, который традиционно служит и пижамой. Я смутилась, увидев ее неодетой среди дня, но она держалась со своей обычной непринужденностью, хотя, судя по всему, только минуту назад встала с постели.

– Простите, я вас побеспокоила…

– Ничего страшного, все в порядке. Вы хорошо устроились? Если вам что-нибудь понадобится, спрашивайте у меня без всякого стеснения. Пройдемте в гостиную. Мерседес вот-вот вернется с рынка. Хотите кофе или чаю? А может, аперитив?

Квартира мадам Дюран пахла особенно хорошо. Легкий запах туалетной воды смешивался с ароматом восточных благовоний. Сувениры из путешествий по Азии, лепной орнамент на потолке, османские деревянные панели на стенах – все вместе создавало утонченную и в то же время немного таинственную обстановку.

Сколько лет было мадам Дюран? Пятьдесят, может, пятьдесят пять. Она была высокой и стройной. Белокурые волосы с серебристым отливом, правильное лицо, черты слегка суровые, но зеленые глаза – восхитительные. Она говорила со мной по-японски, с неизбежным и неподражаемым акцентом, что прибавляло ее речи очаровательный оттенок. Я узнала, что у нее трое детей. Старший из двух сыновей, юрист, жил в Нью-Йорке, младший, финансист, работал в Женеве, оба были женаты и уже стали отцами. Младшая дочь была всего на год старше меня. Она недавно получила диплом в Сайенс-По [2]2
  Sciences-Po – институт по изучению политических дисциплин. (Прим. ред.)


[Закрыть]и была обручена с политтехнологом.

На столике с выгнутыми ножками я увидела фотографию юной пары. Блондинка со светлыми глазами была похожа на мадам Дюран. Ее жених выглядел типичным технократом. Они позировали верхом на лошадях, оба демонстративно улыбались с довольным видом.

В столовой, смежной с гостиной, вернувшаяся с рынка Мерседес начала накрывать на стол. Мягкий свет, проникающий сквозь тонкие тюлевые занавески, разливался по комнате. Горничная расставляла на столе тарелки лиможского фарфора пастельных цветов. Зеркало над камином удваивало букет полевых цветов, к которым были добавлены камелии.

Эта картина напомнила мне фантастические видения моего детства, вызванные «Фантазией» Шумана – квартира мадам Дюран очень напоминала интерьер западного дома, каким я его себе представляла в то время. Правда, здесь не было ни кресла-качалки, ни сада вокруг, но было все остальное: деревянные панели, лепнина на потолке, занавески, ниспадающие до самого пола, обитая тканью мебель, камин, канделябры…

– Мерседес, нас будет двое за обедом.

Я не имела никакого представления о правилах в этом обществе – будучи принята мадам Дюран с такой любезностью, я подумала, что она приглашает меня пообедать вместе с ней.

– О, что вы, мадам Дюран, не нужно… Нет, я и в самом деле не могу остаться.

Мерседес подняла голову и на долю секунды застыла. Тут же я поняла свою ошибку: мадам Дюран ждала кого-то другого. Я покраснела от стыда за свою поспешность, обернувшуюся грубым промахом.

– Хорошо, тогда как-нибудь в другой раз, – улыбнулась мадам Дюран, с внезапной неуловимо-отстраненной интонацией, не показывая, однако, ни презрения по отношению ко мне, ни малейшего замешательства перед моей оплошностью.

Мерседес продолжала накрывать на стол, словно ничего не произошло.

Кого ожидала мадам Дюран на этот субботний обед? Дочь, подругу, любовника? Серебро и хрусталь на столе восхитительно поблескивали. Мои детские мечты воплотились в жизнь, но реальный мир был еще более недоступен, чем вымышленный.

Другого раза так и не последовало. Я встречалась с мадам Дюран в начале каждого месяца, когда приносила ей квартплату. Она была очень предупредительна и всегда осведомлялась, всё ли у меня хорошо, и я каждый раз отвечала, что да, всё хорошо. Но после того дня я никогда не заходила дальше прихожей.