Текст книги "Оскол(СИ)"

Автор книги: Юм Александр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Испанская республика стала первой ласточкой грядущего коммунизма в Европе и, когда империалисты развязали там войну, я вместе со многими товарищами подал заявление универовскому военпреду с просьбой отправить меня на борьбу с контрреволюцией. Мы все ненавидели генералов Франко и Мола, подлых марокканских стрелков, а возвращавшиеся оттуда наши летчики и танкисты казались девчонкам недосягаемыми богами в сверкании рубиновой эмали орденов. В те годы далекая Иберия, прежде никак с Россией не связанная, стала нам близкой и братской по духу, и как родных приняли мы детей испанских коммунистов после падения республики. Дети выросли и встали на защиту своей второй отчизны.

Было интересно смотреть на лейтенанта Руиса в том плане, что и потомок грандов наш лейтенант и какой-то его далекий предок завоевывал Америку с Кортесом... А вот сидит здесь, стакан возле него и ругается потомок Донкихота с Михеем за какую-то по-жлобски утаенную инструкцию по защите от дурного глаза. Мелькнуло как бы воспоминание о будущем, где на берегах Сены поют с нашими танкистами французы под сорокаградусную, индийские партизаны вшивают в чалму красную ленточку, а где-то в Африке стучит школьным мелом русская учительница, выводя кирилицей под портретом Сталина: "Дагомея – ...цатая республика ВЕЛИКОГО СОВЕТСКОГО СОЮЗА". А еще лет десять спустя сидит товарищ Руис в каком-нибудь Мендосском райкоме и получает втык за срыв поставок апельсинов народному хозяйству...

– Ну вот, готово, теперь только попа дождаться! – Сарафанов потер невидимую пыль на стаканах и вдруг, устыдившись неумеренной готовности приступить к поминкам, отошел к деревянной полке с тетрадками.

– Андрей Антонович, ты у нас грамотный, подойди, глянь, что здесь.

Я подошел к Михею, затем присоединился испанец, и мы втроем стали глядеть в чудную математическую вязь. Тетрадей насчитывалось пять. Все они, заполненные мелким Костиным почерком, посвящались какому-то из разделов физики. Какому – я точно сказать не мог: формулы, схемы, рисунки, опять формулы... Немногочисленные тарабарские фразы: буквы знакомые, но о чем письмо – тайна египетской гробницы.

Речь шла о движении субатомных частиц в магнитном потоке. Записи отделялись друг от друга либо числом, либо восклицательным знаком. Иногда через весь лист шла надпись красным: "радиодиапазон", "световой передатчик", "основное – избыточность концентрации" и тому подобное. На одной страничке было выведено: "Сталин – почетный академик. Браво!". Вырывать ее я не стал – что Косте теперь...

Тетрадь заканчивалась словами: "Ивич дурак. Гаринский гиперболоид возможен, если подобрать активатор".

– Голова была, – вздохнул Сарафанов. – Прямо тебе чистый Планк!

– Бланк, – поправил Руис.

– Ну, не знаю: Бланк, Планк... Я в институтах с колоннами не учился. Нету в деревнях институтов.

Испанец возразил:

– В советской стране каждый трудящийся может получить высшую ступень образования.

– Ага, может. Если эдак лет с двух по асфальту ходит. Топ-топ в ясли, топ-топ в школу, топ-топ в ВУЗ. А я с малолетства то с топором в лес, то в поле за мерином. Та ладно, я не жалею ни о чем, – махнул Михей рукой с дивана. – Вот Андрей. Сколько лет мозги сушил, и что – учил потом соплявок наравне с ускоренными выпускниками двухмесячных курсов. А ты, Руис? Три года в училище, а летал один раз.

Хавьеру действительно не повезло. Хороший, видимо, летчик свой первый и последний боевой вылет совершил 22-го июня. Его "ишак" отцепился от авиаматки в трехстах километрах от границы, и, пока немецкие зенитчики гадали, что за самолет летает над ними, влепил две фугаски прямо в скопление железнодорожных вагонов. Топлива на обратный путь хватило, но подлетая к своему аэродрому, он увидел развороченное поле в огне и, протянув еще километров пятьдесят, рухнул в березняк.

Когда немцы выпалили горючку, фронт ненадолго застыл, и за дело принялись военюристы. Невидимо-незаметные во время боев, они выждали и начали строить замешанные на догадках обвинения. Командиру ВВС Красной Армии Руису Хименесу досталась "умышленная порча военного имущества в виде фронтового истребителя-бомбардировщика И-16". Серьезное дело, тянущее на измену Родине.

Следователь из прокуратуры имел бумаженцию, по которой полковой аэродром был еще в наших руках, когда испанец угробил самолет. Тут еще и следователь загнул о франкистских шпионах. Добили героя. Вместо награды свидание с прокурором.

Взбешенный Хавьер сказал, что всем этим бумагам место под хвостом наваррского осла, а следователя послал к дьяволу. Выкрутиться ему удалось, потому что немцы захватили Псков, началась неразбериха, а когда Руиса хватились, он был уже далеко.

Внезапно заговорило радио, передавали сводку: "...В районах Кущевской и Сальска наши войска вели ожесточённые бои с численно превосходящими силами противника. Опорный бой с противником произошёл около одной водной переправы. Действующие на этом участке наши части истребили до 1500 гитлеровцев. На поле боя осталось несколько десятков подбитых немецких танков. Не менее ожесточённые бои шли в районе Сальска. Гитлеровцы предприняли несколько танковых атак и ценой больших потерь потеснили наши части..."

Сарафанов зло дополнил Левитана:

– В центре Ленинграда частями спецкомендатуры ликвидирован крупный вражеский прорыв. Наши части несут потери...

Он, вскочив с дивана, подошел к окну.

– Да где этот протопоп шляется?! Я, можно сказать, с ног валюсь, а их преосвященство изволят задерживаться.

Между тем, батюшкино запаздывание начинало действовать уже всем на нервы.

– Он, может, на входе стоит, – предположил Руис, поглядывая на золотые часы-браслет.

– Твою мать! Я ж пропуск отнести забыл.

Сарафанов умчался и вскоре доставил отца Ферафонта, облаченного ввиду предстоящих мирских сует в цивильный костюм. Крест он заправил под рубаху, а его место заняла блестяшка медали "За отвагу".

– Это где ж вы так расстарались батюшка?

Отец Ферафонт любовно огладил серебряный круг и молвил в бороду:

– На реке Усть-Ижоре ратоборствовал в народном ополчении.

Н-да, лихой поп. И личность его в этой бороде как есть разбойничья. Такие попы заправляли в кулацких бандах, наверное.

Руис подвинул батюшке стул, а мы расселись на сымпровизированные из телефонных катушек табуреты.

– За упокой души новопреставленного воина Константина, – поднялся, размашисто крестясь, отец Ферафонт, и мы, не чокаясь, выпили.

Михей сразу же "поехал" и стал ругать некоего Виктора Фомича, отпустившего Волохова из научной группы.

– Это ж какую голову скрошили! Одних тетрадей штук пять, и все по научному – коэффициенты, величины, функции... Нет, чтоб сидеть в белой рубахе... Полез очкарик, – и обьяснил непонимающему испанцу, – ну, очкарик, сопляк. Лопух. Усекаешь?

Руис кивнул.

– Amatore.

– Точно. Сколько этих студентов на Луге закопали – страсть.

Я хорошо знал, о чем говорит Михей. Только из университета в ополчение ушли более двух с половиной тысяч человек.

– Ну что, братцы, по второй? – поднял чарку Сарафанов. – Помянем младшего лейтенанта Костю Волхова.

Эту выпили молча, проталкивая жидкость горючими глотками.

Тяжело было принять факт Костиной смерти. Последние события походили на безостановочную карусель: только соберешься спрыгнуть, а тебя уже опять несет прочь от желанной земли. Наша баталия на Моховой была всего лишь эпизодом адской круговерти от Смольного до, как говорится, "самых до окраин". На Васильевском зверь был настолько могуч, что завалил концентрированный энергоэкран, а боевую группу, высланную для его усмирения, играючи расшвырял по всему кварталу. Командование тогда задействовало новую технику без всякого успеха, первый бой получился комом.

Парк челюскинцев был завален горелыми тушками непонятно чего, дымились одноэтажные постройки, а за канавой пускал в землю искры убитый "язычник". Светопреставление, короче.

Я в дальнейших событиях активного участия не принимал, ввиду чуть не оторванной ноги, зато черновой работы хватило. Даже проститься с Волховым не смог по-человечески. Костю сжигали в институтском крематории, а я в это время спал возле теплой батареи под зенитную долбежку.

– Слушай, отец, а как это выходит у тебя, – приставал к Ферафонту Михей. – Дезактиватор, это ж механизм какой! Три завода его делают, а тут бац – дядя волосатый пошептал и все. Чисто, как в ванной.

– Сие промысел божий через рукоположенных слуг осуществляемый.

– Ну, а чего тогда ОН разрешает зверью гадости творить?

– А это есть попущение божие.

Михей подумал и разлил еще по одной, прислушиваясь к бульканью на дне фляжки.

– Что-то совсем я запутался, давай выпьем лучше.

Руис заурчал, жуя пахнущий давно забытым укропом огурец, и затеял диспут с уклоном в религию. Что-то о знамениях и явлениях. Про темный крест над драмтеатром, о статуях царей и о том, прорвутся ли немцы в город, если суворовский памятник все же раздолбает фугасом. Потом вспомнили старика на могиле, предсказавшего мор и голод – были об этом разговоры перед войной.

Вообще, действительно интересно. Как поп сумел дезактивировать такой сложный рельеф? Обычно вызывали спецмашину, но в обстановке неизобилия техсредств, начальство наказало мне разыскать какого ни есть служителя культа (хоть раввина!), чтобы тот на месте произвел обряд очищения. И ведь был результат. Доставленный Михеем батюшка так усердно обработал кадилом нехорошее место, что поле прибора чуть белым не сияло. Я сам проверял.

Вот, значит, какая силища у них. Давили-ломали церковников, а все лезут, как гниды. Я с неприязнью поглядел на краснорожего попяру, вольготничающего за столом. Козел бородатый. Вот, что бесит меня, так это их непременное стояние за углом. Чуть где, чуть что, они всегда здесь, всегда рядом со скорбными лицами и нашептывают, нашептывают, встряхивая пыльные ризы.

А водка – дрянь. Горчит и производит в желудке некие контрдансы. Гонят, сволочи, из целлюлозы в пищевом институте... Сарафанов этот... Сидит, балдеет. Какой-то он старый и морщинистый, как гриб. И еще жадный – вон, лезет в край стола, рука загребущая. А испанец в углу обосновался ногами болтать. Морда иезуитская. Говорят, у него в роду несколько поколений подряд служили в инквизиции: кто в судьях, кто в следователях. Мракобесы. Тебя, дружок, самого на дыбу. Или нет – лучше волосики чикнуть и на угли их в ночь, когда цветет вереск. Послушал бы я тогда его вопли.

Злость на окружающих накатывалась зубастыми волнами. Казалось, кто-то черный грызет душу. Черный и тяжелый, с длинными мохнатыми лапами. Когда я пытался стряхнуть злобный морок, эти лапы сжимали раненую ногу. Понятно, чего он добивается. Но и дружки мои хороши: один крутит блестящий цилиндрик на цепочке, а другой шепчется с обросшим, как филин, попом. Мало у нас духовных пастырей в политотделе, еще и этот. Дак наши хоть не тягают кресты из аргентума. Неприятный металл: мягкий и жирный, как церковный воск. Крест паскудно-белый, как брюхо плотвы, и кажется струится в нем едкая жидкость, убегая затем вверх по массивной цепи. Не то что на шею повесить, в руки не взял бы! А этот, ишь, мнет пальцами.

Испанец переместился из облюбованного им угла опять к столу, выстраивая в линию нестерпимо блестящую посуду.

– От это я одобряю, – повернулся Михей на жуткое бульканье. – А то понимаешь...

– Что ты понимаешь, – обрезал я. – Как водку жрать и палить из карабина?!

– Ты чего, командир?

– Я тебе не "чего", понял?! Конь долбанный.

Сарафанов дернул противно-белесыми ресницами.

– Старлей...

– Пасть закрой!

Я подхватил стакан, чтобы выплеснуть водку в ненавистную харю, но разлил, кидая тяжелые капли на стол. Стакан дрожал в побелевших пальцах. Испанец стал между мной и Михеем.

– Мировую, мировую, – поддержал поп Ферафонт, хлопая, как олигофрен в погремушку.

– Я пить не буду.

– Надо пить, maldita sea, – испанец вглядывался в мое лицо, и я понял, что он может заподозрить что-то.

– Ладно. По последней и спать.

Под его давящим оком я влил в себя мерзкую жидкость. Еще ни разу водка не была столь невыносимой – будто репейники глотал, и ползли на подбородок вонючие капли. А затем будто кинули мне в живот цементный мешок. Мешок был тяжелый, намоченный дождем и шевелился, давя острыми углами кишки.

– Держи его! Держи. Ноги!

Михей, зажимая мне голову, получил отравленный фонтан, бьющий из внутренностей.

– На живот давай!

Перевернув мое тело, испанец нажал сверху, выдавливая остатки.

– Ты как, старлей?

– Не знаю...

В животе стало полегче, но вдруг невыносимо зачесалась нога в том месте, где рвал ее убитый чужак. Добравшись через кирзач и порванное галифе к зудящей коже, я погрузил в рану пальцы. Чесал, ощущая липкую кровь и смахивая на пол мясные кусочки красновато-зеленого цвета. Чесал долго и яростно, пока Ферафонт не склонился посмотреть "что там такое", задев распятьем увеченную ногу.

Оранжевые звезды разбежались и прилипли к пустоте, черной неяви, которая завернула меня в свое покрывало.

Через пелену в глазах я увидел Михея с дымящимся этээром. Испанец для чего-то упал на колени и нес чушь, выставив сложенные впереди себя руки. Чушь была на латыни. А из вороха шинелей торчали сапоги отца Ферафонта, указывая на уверенную нестойкость к спиртному.

Что тут за хренотень происходит? Напились и подрались? Похоже на то. Все болит, и голова – чугун.

– Вы чё, мужики?

Руис подскочил, закрывая лицо ладонью, серебряное распятие он держал на отлете, водя им по воздуху. Только закончив эти малопонятные движения, он близко наклонился.

– Молчи, Андре, ты ЗОРГ.

Странно, однако, видя, что он орет почти во весь голос, я, тем не менее, едва слышал испанца. Скорее по интонации, да еще по страшным, будто с иконы, глазам, я понял, о чем он говорит. Все другие звуки – крик ветра, птичьи вопли, дребезжание бесконечного стекла в шкафу или мягкий бег пыли – доносились даже чересчур громко. А вот голосов не было. Руис еще был понятен, зато Сарафанов, о чем-то горячо втолковывающий и машущий руками, показался мне беззвучно квакающей жабой.

Прошла боль. Неужели исчез давящий ком в животе? Как бы не так! Рот снова переполняла черная жидкая грязь, в ноге закопошились сотни колючек. Монотонная дробь в голове заслонила все другие звуки, умолкая на короткий срок от эфадинового шприца, дающего короткий, словно взмах утопленника, проблеск живой мысли.

– Командир, держись! Прошу тебя, держись.

Испанец ломал вторую ампулу, а Михей казнился, крича и подтягивая жгут:

– Блокаду надо, Андрюха, сразу надо было...эх!

– Да кололся я. Все лекарства извел.

Говорить было трудно. Слова приходилось выуживать, как из грязи, очищая от налипшего мусора.

– Держись, командир, – повторил испанец и показал три пальца на руке. – Вспомни, что тебе дорого и держись за это...

Хавьер ускользал в синее небо из окна, все еще стараясь вытащить меня из холодного омута – "comandante no vayas allí", – кричал он шепотом, и, цепляя скользкие грани колодца, я гадал, что значат эти слова.

Ты – ЗОРГ, кричал мне испанец.

Ты – ЗОРГ, сказал мне седой врач в зеленом халате.

Я – ЗОРГ, зараженный организм, захлебывался в сыром ужасе мозг, и мутнело зеркало с моим лицом в дрожащих руках медсестры. Хотелось спрятаться от судьбы, вернее – от неизбежной предопределенности событий, наступающих после некоего действа. И если до этого действа ты сам выбираешь путь (пусть чуть вправо или чуть влево на поле атаки), дальше выбора нет.

Даже на войне человек, если не кузнец, то в какой-то мере подручный в кузнице своего счастья. Даже в любви можно уйти от всего на край света. А здесь, на этом ложе, беги хоть в космос – толку не будет. Потому что ЗОРГ в тебе, потому что ты и есть ЗОРГ. Это как гусарская рулетка, только в барабан забиты все шесть патронов, и остается только ждать, когда разнесет тебе голову.

Может быть, повезет и удастся отвертеться от хватки зверя, до конца дней пуская слюни в одном из дурдомовских казематов на Пряжке? Но скорее всего, я превращусь в нежить, только по оболочке похожую на человека. А то и вовсе в какое-то чудище.

Маленькая часть, пылинка, атом чужака, пробил стенку из лекарств и попал в мозг. Какую адскую работу он там сделал? Что готовит из меня проклятая спора? Не хочется. До смертного ужаса не хочется быть тварью из ЭТИХ. Только одна мысль о такой участи бьет острой иглой через тело, выжимая литры воды. И другая мысль, очень тихая, но печально-беспрерывная, – жить хочу, хочу жить, хочу жить, хочу жить. Пускай даже зверем, но жить!

А дороги нет. Как только лечащий врач Военно-врачебной инспекции поставит диагноз "несовместим с человеческой личностью", сразу шлепнут или отправят в "зверинец" ВИЗО.

Я боролся, но все слабее; видимо, заряд эфадина таял, жадно впитываемый испуганными нейронами.

Кто-то склонился надо мной, и в искаженном фокусе проявилось заботливое лицо Михея.

– Ты как, Антоныч?

– Не очень.

– Хуже бывало, ты главное – не кисни. И вот еще... Коновалы будут подписывать тебя на "восстановление", не иди, пусть в анабиоз отправляют. А то, сам знаешь.

Да уж, знаю – "Установка Интенсивного Восстановления" не предусматривает иных вариантов, кроме "успешного лечения" либо "летального исхода". А так хоть жив останешься!

– Андрюха, подумай! Ну, отправят в хранилище изолятора до лучших времен!

– Нет, Михей, не хочу я там, как брюква, на складе лежать. А ты сам бы, что выбрал? А Руис, а другие? Дай лучше зеркало.

Михей поднес к моему лицу карманное зеркальце и, пытаясь улыбнуться, выдавил слова популярного куплета:

– Ты, моряк, красивый сам собою...

Никакого моряка я не увидел в мутной глади. Мелькнули только белки глаз и дикие зрачки. А потом побежали серебристые змейки, и зеркало покрылось сетью мелких трещин.

– Иди, Михей Степаныч, даст бог, свидимся.

Он что-то хотел возразить, но в палату ворвалась куча людей в белом, сопровождаемая ревом доктора:

– Вон отсюда!!! В-о-о-н!!!

Не доходя до койки метра четыре, белый отряд выпустил вперед вожака и остановился полукольцом, обнюхивая мое лежбище. Атаман умял бороду в кулак и обратился ко мне:

– Ну что, братец, надо бороться.

Они проделали какие-то замеры, покачали блестящим маятником перед глазами, дохляк в очках ударил по ноге резиновой кувалдой и сразу же испугано отскочил. А потом, когда экскурсанты вдоволь насмотрелись на ЗОРГа, седой прогнал их и сказал, грузно опираясь на спинку кровати:

– Этот проныра Сарафанов тебя на ВИЗО уговаривал?

– Да.

– Выбирай сам, я неволить не буду. Есть у тебя несколько минут.

Он потопал на выход, а у двери занял место охранник в костюме биозащиты, держа наперевес короткий фугасный штуцер с осиновым прикладом.

Первая минута растворилась в беззвучном крике всей сущности, у которой отнял последнюю надежду человек в белом халате.

Вторая минута сыпала пепел воспоминаний о том, как я здесь очутился, и как могло бы быть так, чтоб этого не было.

Третья минута ушла на бесполезные поиски выхода из больничной клетки и попытках окрасить в пастельные тона элеватор в Загорске, где хранились в анабиозе тела бойцов, задетые чужаком.

Потом я с воплями отодрал инстинкт, в ужасе топтавший внутренности только от ощущения близости железной клетки с мягкими стенами.

– Время, товарищ старший лейтенант, – напомнил похожий на космолетчика страж у двери.

– Я помню. Давай... на восстановление.

Охранник кивнул, меняя опорную ногу, и последние секунды я провел с родными лицами в памяти, выплывающими из желтого тумана детских снов. А потом глухие удары смешались с набегающими волнами света, и люди с красными символами бога-победителя сбросили меня в ад.

Хрустящее крыло швырнуло меня вниз, оторвавшись без усилия от жирных граней. Упал я далеко, но не в самое д н о, а где-то на мягкой опушке возле ямы, обложенной мшистыми валунами. Внутри ямы дымился казан; обросший седыми спутанными волосами великан время от времени вытаскивал из него длинную ложку и дул синими губами на ее содержимое. С ним были другие, такие же заросшие, наблюдавшие без единого поворота головы за мной: женщина в рубахе, угрюмые малыши с длинными руками и еще визгливые существа, держащиеся особняком в мутном ручье. Их острые шапочки выглядывали из воды.

Вместе со всеми я принялся ворочать камни, сталкивая их в дрожащую болотную ряску. Камни громоздились друг на друга, и вскоре по ним можно было ходить к бурым кустам на другом краю болота. Заросшие великаны принялись гатить дорогу. А мне дали лопату с держаком на кривой березе. Лезвие было сделано грубо и неумело, просвечивая дырками даже в самой толстой части. Пока я разглядывал эти дырья, сыпавшие ржавчину в грибную листву под ногами, раздался низкий громкий звук. За ним вопль.

Обитатели прелого болота застыли и, побросав работу, смотрели вверх, зажимая руками уши. Видимо звуки не доставили им удовольствия, а суетливая мелочь из ручья подняла такой визг, что один из великанов кинул булыжник. При этом он заворчал, а остальные глухо вторили ему, вопросительно глядя в мою сторону.

Морща тяжелые складки на лице, синегубый великан потянул меня за рукав и вывел к шершавому дереву, уходящему высоко в небо, или вернее кверху, потому что неба здесь не было. Вместо него плавали водянистые клубы зеленоватого цвета; ствол заходил в эти клубы; выступившие капли смыкались в изумрудные ручейки, и, дребезжа чистым звоном, вода стекала под ноги.

Синегубый загудел, указывая на дерево, и подталкиваемый снизу я вскарабкался на толстую ветку, торчащую, как подагрический палец. Упала с дерева шишка прямо на голову великана; он посмотрел на меня, запрокидывая голову с неожиданной улыбкой на синих губах.

Первые метры высоты давались очень трудно, особенно там, где ветви заканчивались, и приходилось взбираться по черным наростам. Изредка встречались дупла. В одном из них засел ушастый филин. Увидев меня, филин принялся громко кричать, поднимая крылья.

Путь был очень долог. Там не было дней и ночей, но отдыхая на толстенной, метров семь в обхвате, ветке, я подложил руку под щеку и пощупал отросшую бороду. Глянув не землю, спать расхотелось – оказалось, что подняться удалось совсем немного. Можно было еще разглядеть первый сук, на который помог забраться лохматый великан. Рядом торчал из древесного мха домик белых мышей, и глава семейства – серьезный толстый мыш – все время неприязненно косился в мою сторону. Пришлось лезть далее, выбирая пристанище.

Внезапно повторилась мелодия, так напугавшая обитателей хмурого болота. Звук был долгий и мощный, временами переходивший в тяжелый звон, какой бывает, если стукнуть молотом в большую медную гильзу. Ствол покрылся цветными узорами и начал расти подобно телескопу. А ветви стали исчезать. Ствол их втягивал, покрываясь сеткой мелких квадратов, под которыми заструилась холодная жизнь. И вдруг он, изогнувшись хвостом, подбросил меня вверх.

В мгновение болотная зелень неба сменилась отраженным светом черных зеркал. Пронеслись мимо лица языки пламени, рассыпались невдалеке прозрачные существа, играющие темнотой, и где-то, уже совсем недалеко, послышался зов трубы.

Еще раз ударил в ухо медный колокол, и я очнулся в белой комнате без окон.