Текст книги "Оскол(СИ)"

Автор книги: Юм Александр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Здравствуйте, Лев Борисович.

– Здравствуйте-здравствуйте, Саблин. Как самочувствие?

– Порядок! Можно выписывать.

– Рано, дружище, рано. Вот полный курс лечения пройдем, тогда и можно будет.

– Доктор, может, вы клизму лучше пропишете или микстуру какую-нибудь. А то больно уж этот "мойдодыр" на машину ужасов смахивает.

– Орловского* читали? Похвально. С выдумкой был товарищ. А прибора этого бояться вовсе не нужно. Обычная модель. – Грюнберг похлопал боковину шкафчика, и тот угрожающе загудел. – Погружает пациента в состояние глубокого здорового сна.

– И что, даже больно не будет?

– Больно не будет.

Доктор стал возиться с крохотными рычагами, переключал мигающие лампочки и между делом трепался на разные отвлеченные темы. Вспоминал Лев истории из практики,

спрашивал, чем лучше драить пуговицы, под секретом рассказал, что на меня будто бы "запала" медсестричка Люся, попросившая даже забрать ее с дежурств в моей палате, "ибо нет никаких уже сил".

Поддерживая беседу под успокаивающее гудение машины, я боролся с меховыми котами, настойчиво закрывающими глаза. Грюнберг хохотал и просил не спать, пока он не

запустит механизм – получится, что машина сна вроде как без надобности и он, Грюнберг, будет опозорен и посрамлен.

* Владимир Орловский – советский писатель-фантаст, известный в 1920-е годы.

Соглашаясь, я устраивался поудобнее и вспоминал по его просьбе что-нибудь бодрящее: бомбежку, отоварившую наш поезд под Ригой, ближний бой, из которого запомнилось только одно: штык воткнулся неожиданно легко, и я перелетел через того немца, выпустив из рук винтовку. Вспоминал и зимние радости блокадного Питера, добрую треть жителей которого можно печатать в жития святых.

Лев изредка наклонялся к машине, на миг умолкая, затем опять трещал или недоверчиво выпытывал про Геньку Сыча.

Чепуха этот ящик-гипнотизер. Еле-еле удалось не заснуть до обещанного доктором сигнала. И проваливаясь под щелканье механических зубчиков, я подумал, что уже не помню, как звали того веселого командира танка с нелепым якорем на башне. Его машина появилась на берегу, когда из всего упредзаслона, осталось живыми человек десять, и до самого Питера не было ни единой нашей части...

Забытье не было сном. Щелкали ключами минуты, проносились, механически постукивая никелем, секунды и кто-то бесчеловечно копался в мозгу, подобно старьевщику: забирая приглянувшееся и брезгливо откидывая ненужное. Иногда звенели серебряные колокольчики. Сразу тысячами. Выбивали они какую-то сложную мелодию, и все делалось красным. Один раз я проснулся. Рядом с электрическим комодом по-прежнему сидел безликий оператор, но лицо его теперь било тревогу. Он держал развернутый пергамент бумаги, что-то втолковывая доктору. Опять зазвенело красным, и волны унесли меня прочь из комнаты.

Я пришел в себя и, увидев Грюнберга. испортил ему вступление:

– Самочувствие хорошее, Лев Борисович!

Доктор хмыкнул.

– Уже понял, ― он протянул стакан, ― подкрепитесь.

Внутри было что-то вкусно-холодное, которое я с удовольствием выпил, после чего протянул заискивающе:

– Покурить бы.

– Угу. Водки, марафету и девочек.

– Ну, а чего! Все у вас есть. Спирту много, "дури" тоже, наверное, хватает ― и порошком, и в ампулах. А девочек я видел ― дохлого поднимут. Все бы вам прибедняться.

Лев опять хмыкнул и присел на кончик матраца.

– Вы, я вижу, исцеляетесь прямо на глазах.

– Служу трудовому народу!

– Не сомневаюсь, но хотелось бы направить вас на службу, таки, будучи уверенным...

– А что, у вас есть сомнения?

– Так, мелочи. К примеру, что там за чепуха о призраках детства?

– Все-таки нехороший вы человек, Лев Борисович. Спящего допрашивать. Это ж надо! Ну, мало чего покажется в темноте со страху. Мы все тогда хорошие были.

– Чч-ч-о-ррт, не получилось! – доктор выругался, а оператор-манекен, вскочил с табурета и уставился на Грюнберга пуговичными глазами. – Давай-ка, старлей, все начистоту. – Лев Борисович щелкнул серебряным портсигаром с медведем на крышке, мы закурили, и я честно рассказал всю историю с Генкой, которую так и не вытравила из памяти докторова машина.

– На свете много, друг Горацио, такого, чего не снилось нашим мудрецам. ― Лев забарабанил пальцами. – Ну, а сами вы, что думаете?

– Мы, материалисты, народ плечистый, не запугать нас силой нечистой.

– Тоже неплохо. Вижу, это происшествие особо вас не гнетет, лейтенант.

– Старший лейтенант. Я ведь вас фельдшером не называю.

– В каком смысле?

– Ну, это старая армейская шутка, что старший лейтенант значительно умнее просто лейтенанта.

– А, ну да. Получается логическая цепочка... Скажите, а подполковник значительно умнее старшего лейтенанта?

– Дистанции огромного размера.

– Вот и слушайте тогда со всей серьезностью. Ваш случай, хотя и редкое, но встречающееся массовое помрачение сознания. Возможно под действием галлюциногенного газа. К тому же организм, ослабевший без полноценного отдыха и питания. Как следствие ― ураганное расстройство деятельности некоторых долей головного мозга. Вы меня понимаете?

– Честно говоря, не очень.

– Плохо!

Доктор опечалился, но радикальных мер принимать не стал.

– Бехтерев не помог, попробуем Осипова, – непонятно произнес Лев Борисович, и вскоре меня определили в общую палату, разрешив прогулки на свежем воздухе в парке, единственном из уцелевших свидетельств былой гордости научного учреждения.

В клинике было раньше три смежных здания, шикарный вестибюль, отделанный голубоватой кафельной плиткой, тенистую аллею, начинающуюся сразу от ворот и теряющуюся далеко внизу около фонтанов. Три года назад заложили отдельный корпус.

В пыльной украинской степи копали мергель и жгли его в огненных печах полуголые хохлы. Строгали дерево чумазые казанские татары. Уральский мастеровой, выдыхая похмельное дымье, катал железо на арматурную сталь. Армяне слали красный туф, туркмены ― ковры, из Омска пригнали несколько вагонов розоватого кедра для спецзаказовской мебели. Сотни людей тысячи часов строили этот дом. Еще больше народу давало на строительство энергию, выращивали хлеб и ткали одежду строителям. Как в углы древних замков дали в жертву шахтера заваленного породой, ЗК, убитого рухнувшим деревом, колхозника из-под Воронежа, подорвавшего здоровье на заготовках и не довезенного фельдшером до больницы. Инженер-инспектор, могучий спец, не дал краснооктябрьским погонщикам подсунуть быструю халтурку к 23-й годовщине Революции ― поехал бедолажный строить комбинат за полярным кругом... А здание вышло надежное и красивое.

Потом резали красную ленточку и трясли друг другу ладони под первомайский оркестр. Фотограф слепил магнием улыбающиеся лица, и было всем светло и радостно, будто сама душа надела белый парусиновый костюм. Разместили по кабинетам оборудование, развели в покои пациентов и уже скоро будущее светило науки Грюнберг доказало возможность лечения отдельных случаев шизофрении низкочастотным генератором.

Доказательства были получены как раз в том корпусе, что улыбается сейчас обугленными провалами окон. Грюнберг, ученик самого Корсакова, смущаясь, присел за стол зама психотерапии, а среди ахающих медсестер и протирающих пенсне коллег ползали слухи о близкой докторской. Правда, сам Лев Борисович думал о своей диссертации меньше многих других. Нет, конечно, "доктор медицины Грюнберг" звучит гордо. Папа был бы доволен "стагшеньким". Но генератор! Эта чудесная машина! Шесть лет в Ленинградском медицинском, ординатура, бесконечные дни за рабочим столом, лекции Брюханова и Молочкова, переводные статьи... Труд. Адский труд! Но это уж охота пуще неволи.

Работа должна была полностью завершиться согласно расчету к августу. Но вместо докторского свидетельства Грюнберг получил гимнастерку со шпалой военврача и пошел на фронт. Война не любит мечтателей, зато очень быстро их учит. За две недели в полевом госпитале, Лев Борисович узнал больше, чем за три семестра в Альма-матер.

Вернувшись в Город, он застал на месте нового корпуса большую воронку от авиабомбы и груду битых камней. И все. За один миг дело всей жизни было уничтожено. Истории болезней и материалы на диссертацию сгорели, пациенты частью погибли, частью разбежались и сгинули, а неэвакуированный персонал призвали.

Как так? За один миг разрушить то, что строилось многими столь долго! Всего десяток секунд и бомбы из отсека "юнкера", ведомого каким-нибудь Паулем фон дер Хером, отделившись от самолета, достигли земли. И нет больше прекрасного светлого здания и чудесной машины, возвращающей людям то, что порой дороже жизни, ― самое себя. А этот фон дер Гад, лет двадцати, доброго ничего не сделавший в жизни, лег на обратный курс, насвистывая "Розамунду". Сволочь!

– Даже не сволочь. Я слов таких не могу подобрать, Андрей, – волновался Грюнберг, допивая воду из графина, стоящего у изголовья моей кровати. – Они прозвали себя высшей расой. Но высший ли это идеал? Пример другим народам? А чему другие могут у них обучиться? Да и многих, наверное, не будет, если они победят.

– Ну, это уж хрен им, товарищ военврач. Еще три месяца ― и начнется зима. Опять в наступление пойдем. Даст бог, очухаемся, и уж когда в Германию придем... По камешку ихние города раскатаем.

– Наверное, вы правы, Андрей. Они опухоль человечества, а опухоль надо вырезать. Все гнусное и мерзкое, чего должен стыдиться человек, они держат как знамя. И как оружие. Стариков, детей убивают, раненых... Знаете... Привезли машину, всю в дырках от пуль. На боку огромный красный крест тоже в дырках. Раненый, молодой совсем, и друг его, глухой от контузии, трясет меня и кричит: "Мы в разведке были, а Федька их гранатой! Положил сразу трех". – А Федор этот ― пацан лет шестнадцати. Коневский была его фамилия... пневматоракс... я свидетельство подписывал... Господи, как я их всех ненавижу...

– Вы были в ополчении?

– Да, вторая дивизия. ― Грюнберг помял "беломорину" и долго смотрел в зарешеченное окно. – У нас там разные люди были. Много. Артисты, фрезеровщики, портные, даже один специалист по хеттским иероглифам. А военных почти не было.

– Военные остались на полях между Каунасом и Нарвой. Не надо так, Лев Борисович.

– Я не обвиняю, упаси бог. Но как же так вышло, что наша самая сильная в мире армия откатилась аж на окраины Питера. Немцы ведь почти в самом городе были.

– Вот именно: почти. Почти вошли, почти соединились с финнами, почти осадой задушили. Только где сейчас эти немцы?

– Известно где. В трех-четырех километра на юг от Кировского завода окопались.

– Нет. Те немцы сейчас в земле гниют. И до окопавшихся доберемся, будь уверен.

– А когда, Андрей? Второй блокадной зимы люди не перенесут. В том декабре мы по восьми тысяч в день теряли. На чем люди будут держаться?

– Вы держитесь?

– Я солдат и давал присягу. Ленинградскую.

– Сейчас все солдаты.

– И женщины? И дети?

– И женщины. И дети. Воюем по самому большому счету: или мы или они.

– Это страшно.

– Мне после траншей на Богословке ничего не страшно.

– Все равно, когда два народа хотят уничтожить друг друга ― это страшно.

– Что вы заладили... Что может быть страшнее бомбы упавшей на детский дом. Или мертвецов штабелями под снегом?

– Бомба это кусок металла, так ведь? И блокада ― не ведьма, обнявшая город. Ведь кто-то придумал все это, распланировал в рейхстаге или где там у них. Понимаете, специально придумали. Стольких убить, стольких умертвить, стольким жизнь оставить. Этот народ уничтожить, а этот пощадить. А вон те тоже пусть живут, но не все, а лишь те, кто нам нравится. И живут пусть так, как мы укажем. Мы боги-хозяева, вот что ужасно. Вот что заставляет думать...

– Тут не думать, Лев Борисович, надо, а душить и рвать.

Грюнберг задумчиво повертел стетоскоп, что-то хотел добавить, но смолчал. Только легкое движение, ветерок не то что несогласия, недоговоренности какой-то скользнул по лицу.

За стеной бухнул снаряд, немцы опять стреляли по городу.

Грюнберг стал брызгать из шприца "тектомином", как вдруг лежащий на соседней койке Осетинец приподнялся и стал булькать, тяжело гоняя кадык по шее. Лев сразу же набрал полную кружку и дал ему напиться. Глотательный рефлекс шел у парня необычным графиком, и если залить воду чуть позже, то бедняга попросту захлебнется.

– А-а-збек идти!

Азбек ― его любимое слово. Потому и Осетинец, хотя, по-моему, гора Казбек в Грузии и, вообще, может, он курить хочет. Только вот чего он хочет, никто не знает, несмотря на длиннючую латынь в истории болезни. Мозговые импульсы гуляют в его организме, как им вздумается, поэтому не то что говорить, двинуть пальцем не может человек с толком.

– Азбек! Аслан магалты!

Осетинец замахал руками, отгоняя нападавшую минуту назад муху. Кружка вылетает из рук поильца, бьется и будит еще двух моих соседей по несчастью ― Иваныча и конструктора Лугового.

Иваныч ― прожекторист, Луговой ― инженер с "завода Котлякова". Оба имеют серьезные дефекты. Прожекторист видит все в зеркальном отражении, а Луговой болеет странной болезнью: если он двигает руками, происходят странные вещи. Например, не дотрагиваясь до коробки спичек, он может перемещать ее. Правда, не всегда и если коробка пустая. Грюнберг говорил, как эта болезнь называется, но я не запомнил. Что-то вроде "теленурез".

Раньше тут был еще один, четвертый. Но бедолага сошел с ума как раз в тот день, когда меня подселили ― стал вещать, что немцы зажгут Волгу, но их стратега пленит богатырь с красными руками.

– Сергей Петрович, ну взрослый же человек! – Грюнберг отобрал у конструктора упавшую кружку Осетинца, вогнал мне в бедро положенное число кубиков препарата и, сложив "пыточный" инструмент в кожаный чемоданчик, ушел. А я остался валять дурня.

Тяжелый осадок после разговора остался, какой-то мутный. И пораженчеством попахивает. Правда, тысячи умерших от голода зимой ― факт. И как не закапывай его в памяти, все равно всплывет. В городе буквально все кричит о декабрьской жути. Почему невоюющих не успели вывезти из Ленинграда? Кто виноват? Жданов? Ворошилов? Железная дорога?

Нет, так можно далеко зайти. Враги в руководстве были, но их крепко взяли в оборот. Даже чересчур крепко. Говорят, в отношении многих командиров были допущены ошибки. Сейчас эти люди оправданы и воюют. Воюют ― значит, ошибки исправлены, а на партию не обижаются, лучше ошибиться в ком-то, чем проглядеть врага народа.

Только почему же их столько? В иных частях едва не половина старших офицеров. Заговор? Молодые стали во главе армий? А результат?

Герой Павлов* за три дня просрал немцам Минск, Понеделин** сдался, Копец***, потеряв авиацию округа, самоубился... Где Рычагов****, где Смушкевич*****, куда подевались сталинские соколы?

* Павлов Д.Г. – Командующий Западным Особым Военным Округом (Зап. Фронт). Расстрелян за поражение в Белоруссии в начале войны.

** Понеделин П.Г. – Командующий 12-й Армией в начальный период войны. Расстрелян. Обвинение о добровольной сдаче в плен не соответствует действительности.

*** Копец И.И. – Командующий ВВС ЗапОВО, узнав о поражении своих частей, застрелился. Сталинский сокол. В 29 лет стал генерал-лейтенантом авиации. Перед войной был начальником ВВС РККА. Застрелился.

**** Рычагов П.В. – Сталинский сокол, начальник Главного управления ВВС РККА. Расстрелян.

***** Смушкевич Я. В. – Сталинский сокол, один из первых дважды героев Советского Союза. Перед войной – генерал-инспектор ВВС РККА. Расстрелян.

В Крыму загубили недавно целое войско. Что ж за напасть такая! Ведь готовились. Оружия горы были... Надо было первыми бить. Раньше, раньше их. Тогда б сразу немцев сделали. Все резину тягали... Зачем, спрашивается? Тяжелые танки в прорыв, легкие ― в рейд по тылам, вместе с кавалерией, гаубицами по площадям, чтоб все в мясо, и десант в глубину. Все! Здравствуй, Атлантика!

Было б как в песне: "малой кровью могучим ударом". Не, ребята, Тухачевский хоть и враг народа, а я его труды еще в военшколе успел проштудировать. Правильный курс был. Немцы его обработали для себя ― и вперед. А у нас в штабах, наверное, деятели типа Грюнберга сидели: "а что будет, а чем это грозит да как отзовется". Дать бы ему в морду за это!

Утро следующего дня новизной не порадовало. После завтрака ― визит к доктору и бесконечные процедуры в паутине проводов и присосок. «Что вы чувствуете, какой сегодня день, ощущаете ли вы покалывание в ладонях и ступнях, что изображено, шар или цилиндр?»

Всю историю на Пискарёвке я уже пересказал не один раз. И устно, и письменно, и в форме допроса, и в форме вольной беседы. Несколько раз появлялся мягкий лысый человек и внушал, что никаких Зворыкиных и Генок Сычей не было. Просто, еще в автобусе мне стало плохо с сердцем, и откачали меня уже здесь. Я охотно верил этому плешивому баюну. Уж чего-чего, а оживших утопленников иметь в реальном бытии не хотелось. Иногда внушение сопровождалось приставленными к вискам электродами под эбонитовое гудение знакомой установки. В этом случае верилось еще охотнее, только результат оставался там же: со временем все произошедшее я мог легко воспроизвести в памяти.

Что-то такое там все же случилось. Не стали бы на пустом месте разбивать огород управленческие эскулапы, каждый из которых носил ― рупь за сто ― не меньше двух "шпал" в петлице. И не будут они за "здорово живешь" возиться со спятившим лейтенантом.

Вся эта канитель надоела мне до зеленого шума. Ну, действительно ― держат здорового мужика взаперти, кормят летчицким пайком и вторую неделю задают одни и те же вопросы. Поэтому, презрев одну из основных заповедей (не задавать много вопросов), на следующем осмотре я, эдак осторожненько, завел беседу со старшим из докторов.

Скоро вы там сообразите что-нибудь, чтоб забыть этот морок? Свихнуться ж можно! Две недели эти фокусы из головы не вытряхиваются.

Бывало в детстве так: раздуваешь в глазах близких неизбежную мелкую неприятность до вселенских масштабов, чтобы перенести ее намиру с мужественным лицом, а, к примеру, физик-изверг (непременно изверг), вкатывает тебе вместо малопочетной, но ожидаемой тройки, "неуд" с переекзаменовкой на лето. Так и сейчас. Выдали мне вместо "медицина не всесильна" или там "нужно время" такую вот простую на вид фразу.

Эскулап что-то поискал в моих глазах и, видимо, не найдя ничего привычного ему, обернулся ко второму члену «действа», а тот спросил, будто киянкой в лоб:

– Почему вы думаете, что это фокусы?

С минуту я безуспешно переваривал вопрос. Потом с тайной надеждой выдавил нечто похожее на " а что же еще?".

Ответ заставил себя ждать. Во всем – в шуршании медицинской книжки, в постукивании ботинком, в сопении над выдвинутым ящиком стола ― скрипел докторский протест. Прекратив, наконец, бесцельные телодвижения, он выразил чувства в эдаком среднем звуке:

– М-н-ээ-эммг... понимаете...

И тут я взорвался. Напряжение последних дней, гасимое успокоительным, прорвалось, и я заорал, шлепая ладонью об стол:

– Не понимаю!!! Не понимаю, сколько можно держать меня в дурке и задавать идиотские вопросы!!! Я боевой командир. Орденоносец! Я такое видел, что вашим психам и в горячке не приснится. Что вам от меня нужно?!

Наверное, лицо мое было из тех, что помещают в пособия по нервным болезням, однако доктор молодец. Сунул мне в руки бумажку какую-то, и пока я разбирал, что там к чему, мой порыв слегка утих. А на бумажке чепуха всякая ― круги, чертики, деревья какие-то... Я выкинул чертиков в угол, сопя, как пацан, развернувший фантик-пустышку.

– Продолжим, лейтенант? – Второй доктор, улыбаясь одними синими глазами, подвинул ко мне пепельницу. Я кивнул. – Так вот, мы хотим установить степень достоверности вашей информации. Другими словами: насколько то, что вы сообщили, соответствует тому, что было на самом деле. Понимаете?

– В основном.

– Ну, с частностями разберемся позже, а в основном, как вы говорите, у нас три варианта. Первый: то, что вы видели, достоверный факт. Второй – это визуальная дезинформация и третий ― обычная глюкоза.

– Что, простите?

Старший доктор, видимо, отыгрываясь за что-то, мстительно поправил:

– Галлюцинации.

– Лично я склоняюсь к третьему, товарищи доктора.

– Извольте аргументировать.

– Аргументирую. Эффекты, мной увиденные, известными методами создать очень сложно. Применить, тем более. Второе. Кому придет в голову гримироваться под моего неприятеля, умершего двадцать лет назад. Я думаю, такие выводы подтверждают второй из вариантов, одновременно отвергая версию о спецэффектах.

– А как вам первый вариант?

– Первый отметаю как заведомо ненаучный. Доктор, я в сказки не верю.

– Наш человек! – синеглазый засмеялся, а старый доктор, фыркая, как морская свинка, обмакнул в чернильницу перо и, бранясь вполголоса, поставил нервную закорючку в углу документа. – Вы признаны годным к строевой службе, – сказал он, собирая бумажки медицинского "дела" и, ругнувшись латынью, добавил: – Товарищ Еленин уладит формальности с вашим начальством.

Вот это уж совсем ни к чему. Участие подобного ходатая не сулит хорошего ни на грамм. Ай, как скверно! Судя по всему, из этой богадельни выпускать меня не собираются.

– Формальностей в нашей конторе немного, так ли необходимо утруждать товарища Еленина?

– Совершенно необходимо.

– Вы что, меня закрыть здесь решили?

– Нет, что вы... – доктор вяло махнул рукой. – Просто ваша последующая деятельность будет проходить в его, так сказать, поле зрения, – и кивнул в сторону веселого голубоглазого коллеги.

– Это как? Психбатальон что ли?

Весельчак хмыкнул, до меня дошло, что это и есть "товарищ Еленин", а докторский голос вошел в неприятный регистр:

– Шутите? Так вот, напрасно. Вам, молодой человек, лучше бы никогда не знать того, с чем придется иметь дело.– Доктор пальцем двигал ко мне четверть серой бумаги и на смысл записанного накладывался перевод его недавней manym lavat*. – По мне, так лучше копать ямы на Пискаревке, чем заиметь вот это направление.

* Грубая латынь. Примерно: «Я умываю руки».

Патруль у Пяти углов

Если идти по улице Эдиссона и повернуть около бывшего магазина промкооперации, остается рукой подать до нашего дежурного пункта у Пяти углов. Или идти по Тепловодскому проспекту прямо до больницы Карла Либкнехта, там тоже недалеко. Какой бес потянул за руку Максимова в зону частной застройки – это загадка.

Старшина Максимов – мой наставник, учитель, воспитатель и прочая. Кроме того он главный в дозоре. Я у старшины что-то вроде Санчо Пансы; таскаю приборы, заряды, плащпалатки и прочий скарб согласно артикулу. Попутно знакомлюсь с районом – за три недели должен освоиться и сдать экзамен. Осталась одна.

– Здесь неподалеку вроде эвакопункт для раненых в сорок первом был, вы не помните, товарищ старший лейтенант?

– Не помню такого.

Максимов, однако, не слушал.

– Точно был, с Кушелевской станции сюда часть раненых перевозили, чтоб не скапливались. – Он, отвлекшись, споткнулся о рельс, проследил путь железных параллелей и сразу же продолжил: – Завод, фабрика, цех – это, в основном, нейтральная зона. Особенно, если железнодорожное полотно между участками, а не вот эта самодеятельность со шпалами, – Максимовский сапог ткнулся в узкоколейку. – Чтобы не тратить много времени, можете взять один замер: на пересечении входного, либо ближайшего 35-ти киловольтного провода и перпендикуляра к юго-западу от самого большого здания.

Всю эту премудрость запихали в голову еще в Лахтинской спецшколе, но пусть говорит. Делая заинтересованное лицо, я думал о своем, пока сознание не выхватило из фона слово-сигнал: н о в о е, н е и з в е с т н о е! Заработала физиология, вымуштрованная суровыми спецшколовскими преподавателями. Прямо, как у павловских собачек. Свисток – сахар, свисток – сахар – слюна, свисток – слюна.

В классе электросоматики слегка по-другому было. Вместо свистка разряд в пятку, а вместо слюней – искры из глаз. Расширяй, курсант, диапазон понимания. Теперь нужное мозг отмечает автоматически. Буду в Институте экспериментальной медицины, положу цветочек на памятник собаке – крепко доставалось беднягам.

– Вот здесь характерно покручены ветки, – показывал старшина хилую березку у ограды, – внизу под деревом сухая трава, попробуйте маятником.

Извлекалась блестящая гайка с ниточкой и вертелась по часовой стрелке – порядок! За две прошедшие недели я вкратце познакомился с болевыми точками района, с каждым днем все более поражаясь обилию неизвестных проулков и тупичков близ родной Арсенальной улицы. Десятки раз таскался я по этим местам, но вон того дома, близ поломанной ограды, хоть стреляй, не видел. Какие-то будочки, погреба, флигельки, маскирующиеся небогатой зеленью. Убогие стены, заслоняющие битыми фасадами огороды. Не те, блокадные, крошащие землю даже у Смольного (кругом только и разговоров было про капусту и шпинат), а многолетние, распаханные еще лапотными предками. Максимов такие места обхаживал, не жалея ног.

– Перекур, – наконец разрешает старшина и сразу же делает замечание: – Вы ошибку допустили: никогда не ложьте термопистолет на землю.

– Максимов, а почему железная дорога считается безопасной?

Он медленно забивает табак в гильзу и, чикая кресалом, думает вслух:

– Точно не скажу. Но собственным опытом подтверждаю – безопасно.

Дальше по маршруту обнаружился еще один незнакомый квартальчик. Строения напоминали перехожих калик, шедших куда-то и вдруг остановившихся в каменном внезапье. Их окна тускнели старческими бельмами под осыпавшимися бровями перекрытий, следя за нами.

– Старшина, может, туда заглянуть, – я показал в сторону двухэтажного апельсинового цвета строения.

Ближние к нему дома-старики немедленно уставили глаза на своего благополучного соседа. Оранжевый красавец выгодно отличался, имея, вдобавок, еще и табличку с номером – восьмой. Максимов, рисуя схемку на лавочке и не поднимая головы, разрешил.

– Только в яму не свалитесь, – сделал он странное напутствие, – возле сухого тополя.

Странное, потому что ямы никакой не было. Дерево, да. Правда, не сухое, а, наоборот, пышущее здоровьем. А ямы нет – сразу за тополем начинается ровное пространство, упирающееся в забор.

Внутри домик был такой же чисто-ухоженный. Только не апельсиново-желтый, а фиолетовый с синевой. Влево от арочного свода бежала наверх воздушная лестница, красовались на тумбах цветы, а деревянные стеллажи в коридоре не срубили зимой на топливо.

На одной из полок развалился кот. Сначала я даже мимо проскочил, не обращая внимания (таким довоенным покоем убаюкивала пыльная тишина), а потом обернулся в недоумении. Да. Сидит, урчит и щурит глаза. А ведь их съели всех.

– Кс-кс.

Зверь ткнулся ухом в протянутую ладонь, заурчав еще сильнее. Лучики света заиграли с его мягкой шерстью, отсвечивающей фиолетом.

– Киса, маленький...

"Киса" упал на спину, изворачиваясь, но какие-то, едва уловимые, звуки плеснули ему в глаза ту озабоченную целеустремленность, которая возникает с приходом хозяйки с рынка.

– Мелкая рыбешка, – довольно явственно произнес женский голос и утонул в смехе.

Тут же угукнул примус, а на его шмелиное гудение отозвался стук детского мяча, колотимого в пол. Казалось, что сейчас откроется какая-нибудь дверь, рассеянный чудак-профессор зашагает, стуча палкой по лестнице и, хлопнув себя по лбу, крикнет вверх тонким голосом: "Машенька! Где мои очки?"

На втором этаже хлопнула дверь. Котяра скатился под стеллаж, а я увидел вместо ожидаемого профессора какого-то пончика в куртке из рыжей парусины.

– Ты еще наплачешься, – взвизгнул толстяк и выскочил на улицу.

Дверь с молоточками немного подумала и, скрипнув, отворилась наружу. Я поднялся наверх. По обе стороны длинного коридора располагались квартиры и дверь, первая справа, тихонько скрипнула, полуоткрывшись.

– Эй, кто живой есть? – Я остановился на пороге. – У вас дверь открытая.

– А без любви, какая жизнь, – пропел женский голос, и я вошел в чистую светлую комнату с распахнутым во двор окном.

Здесь все было чудно: порхающие шторы, букет полевых цветов на столе, разбросанные в беспорядке вещи. Только вот самой обладательницы вещей обнаружить не удалось. Грешным делом подумалось, что я обознался и принял за человечий голос патефона из угла. Но когда игла снова заскрипела на пластинке, слащавый мужской тенор проинформировал, что "утомленное солнце нежно с морем прощалось". Ну и чудеса! Куда пропала хозяйка?!

Я обшарил глазами комнату и, каюсь, даже заглянул в щель между комодом и стенкой, но тут же увидел в зеркале улыбающуюся красавицу. Как раз такой могли принадлежать чулки-паутинки, переброшенные через стойку кровати.

– Здрав...

Договорить я не успел – красавица исчезла. Я опять глянул в зеркало, но на сей раз, в нем не только не было женщины, сама комната отразилась вместо розового благоухания страшным зевом обугленной стены. Отпрянув, я увидел на уцелевшей стене фотографию этой женщины. В рамке с черной полосой.

Я бросился вон.

– Саблин! – донесся в окно голос Максимова.

На бегу повернув голову, я, конечно же, зацепился сапогом за порог. Вместо длинного коридора и квартир напротив, зияла пустота, и, судорожно махая руками, я рухнул вниз.

В ударенной голове звонко перекатывалась мелочь, и самый тяжелый "пятак" долбил медью в затылок. В лицо зазвучал беззубый говорок:

– Ты чё, милок, там делаешь?

– А?

– Вылазь, говорю! – старушка озабоченно глядела сверху. – Упал?

Держась за корни вывороченного тополя, я пополз из ямы наверх. В голове шумело, фуражку потерял, Максимов исчез, дом тоже.

В поисках пропажи пришлось просить помощи у бабки:

– Уважаемая, а где восьмой дом?

– Да прям перед тобой!

М-да. Старушенция, видать, сама недавно в яму падала. Я еще раз осмотрел горелые стены, выдаваемые за апельсиновый домик.

– А ты, мать, ничего не путаешь? Он такой оранжевый. И девушка на втором этаже.

– А! Валька? Валька справная! И домик хороший. Только это еще год назад было. Немец его разбомбил. А Вальку еще до войны отравил бывший любовник – Филипп Тимофеич.

– Это жирненький такой? В брезенте?

– Он, ирод. Ты что ж его ищешь?

– Да на кой он сдался!

Ответа не было, старушка исчезла. Вместо нее щурился на солнце Максимов.

– Кто это вам на кой сдался?

Ладонь старшины была собрана "домиком", а сам он оглядывал мой планшет, болтающийся на ржавой пике уцелевшей лестницы. Да, не окликни меня старшина, на полном ходу влетел бы я в пустоту, приземлившись аккурат на эту вот арматурину.

– Максимов, я ...

– Ладно, приходите в себя, а потом пишите Берендееву рапорт.

Берендеев озабоченно выводил на схеме района какие-то крючья, выслушивая пояснения старшины.

– Они, товарищ майор, на этот дом в момент попали, – сказал Максимов, поглядывая в мою сторону. – Одним словом – интуитив!